Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Хозяйка взяла графинчик.
– Я вам еще одну налью. Вам же на работу не идти.
Ромка не прочь был выпить вторую стопку, но замечание хозяйки, что ему на работу не идти, и обидело его, и кольнуло.
– И у меня дело есть, – сказал он обидчиво.
Хозяйка взглянула на него и понимающе закивала головой.
– Ну конечно, я понимаю. У мужчин свое дело.
Ромке это пришлось по душе. «А то, подумаешь, считает, что я без дела по свету слоняюсь. Может, у меня дела поважнее, чем у нее», – с обидой думал он, хотя никаких дел, кроме того, что отец наказал купить новые шлеи, вспомнить не мог.
Хозяйка между тем продолжала:
– Да, скажу вам, взять хотя бы Ивана Петровича. Не нравится мне его работа, не нравится, и все. А почему, спросите? Ну что за жизнь? Вся жизнь на заседаниях и проходит. Я говорю ему: «Неужели так и полагается быть, что целый день и вечер человек должен ходить по собраниям и заседаниям? А как нет заседаний, так он все равно о работе должен думать?» А он посмотрит на меня так, как будто с Лидкой – ну, с племянницей нашей – разговаривает, которая в жизни совсем еще не разбирается, и говорит: «А как же иначе, Валентина Львовна? Не пойти мне на партийное собрание в прокатный цех нельзя, это же наш основной цех, как же мне не послушать, что говорят там коммунисты?» Вроде, думаю, правильно рассуждает. «Теперь, – говорит, – собрание в механическом, новое дело начинают. Не пойдешь – не будешь толком знать, в чем дело, да и коммунисты скажут: ходит парторг наш только по основным цехам, а разве наш коллектив не решает судьбу плана или мы, коммунисты, хуже, что работаем в подсобном цехе? Значит, и туда пойти надо. Правильно говорю?» Правильно, неправильно отвечаю, только не может так человек жить, чтобы о себе и семье не подумать. Должны быть у тебя такие заместители, чтобы вместо себя послать мог. А он говорит: «Заместитель заместителем, но самому ходить тоже надо. У заместителя тоже ни дня, ни ночи нет». Вы, говорю, побольше людей привлекайте, тогда вам легче будет. А он смеется: «Смотри, какую критику против секретаря парткома раздула». А я так считаю, что секретари парткома тоже ошибаться могут. Как вы думаете?
Ромка не был согласен с этим утверждением. Хотя хозяйка говорила вроде правильно, он не мог себе представить, что секретарь действует не так, как надо. Раз так делает, значит так и надо. Но, не желая обидеть хозяйку, согласно закивал головой. «Видать, женщина свойская, – решил Ромка. – Ясно, хорошая. Не стал бы секретарь брать себе плохую жену».
Улучив минуту, когда хозяйка умолкла, Ромка начал прощаться. Тогда Валентина Львовна спохватилась.
– Ох ты, боже мой, чуть не позабыла. Иван Петрович вам записку оставил. Куда же я ее девала?
Она бросилась на кухню искать записку. Ромка смутился. «Вот номер! Как же я ее прочту, эту записку? – подумал он. Впервые за всю свою недолгую жизнь Ромка пожалел, что не учился грамоте. – Такое подумает про меня и секретарю еще скажет…»
– Вот она, нашла, – прервала хозяйка его нерадостные мысли. – Вот, нате. Иван Петрович сказал, что, если вздумаете поступать на завод, – зайдете к нему или снесете эту записку к начальнику отдела кадров.
Ромка бережно положил записку в фуражку, осторожно надвинул фуражку на голову и распрощался.
Глава шестнадцатая
Шурочка быстро сдружилась с Верой Павловной, ежедневно бывала у нее. В хорошую погоду они вместе ездили на пляж и там проводили все время, пока Шурочке не пора было идти на работу. По выходным дням, если Коваль был занят, Шурочка ходила с Гусевыми в кино, театр.
Второго мая, в воскресенье, Шурочка была именинницей. Решили не устраивать семейного торжества, так как Коваль должен был находиться целый день в цехе, шел ремонт. Но в воскресенье рано утром принесли телеграмму с сердечным поздравлением от Гусевых. Часов в двенадцать Шурочка позвонила в цех и взволнованно прокричала в трубку:
– Ты знаешь, Миша, Гусевы прислали мне подарок.
– Хорошо, Шурочка… спасибо, – растерянно промямлил Коваль.
– Ты даже не спросишь, какой подарок, – обиделась Шурочка.
– Прости, пожалуйста, тут столько дела сейчас, что я закрутился.
– Они прислали мне отрез крепдешина… Чудный! Набивной крепдешин. Такие красивые цветы… А Мстислав Михайлович прислал сумочку. Из деревянных красных бусинок… Прелесть! Такой, наверное, ни у кого нет.
Ковалю стало неловко за свой подарок. Накануне в цехе было собрание, и Коваль до половины шестого задержался в заводе. После окончания собрания надо было еще зайти к диспетчеру. Он выбежал из завода, когда промтоварные магазины были уже закрыты. В одном из ларьков, всегда отталкивавших его от себя унылым однообразием дешевых товаров, Коваль купил коробку пудры и флакон духов, самых дорогих, какие нашлись в этом киоске. Они стоили всего девять рублей…
– Почему же ты молчишь? – услышал он голос Шурочки в телефонной трубке.
– Я не молчу… Я очень рад.
– Рад, рад… Надо поблагодарить людей.
– Конечно, надо… Пошли телеграмму.
– Какую телеграмму? Почему телеграмму? Надо пригласить их к себе.
– Но я же не могу сегодня, Шуронька, родненькая… Я не могу отсюда уйти… Мне придется сидеть всю ночь…
– Всегда дела. Даже в мой день рождения, – протянула разочарованно Шурочка.
В телефоне звякнуло. Коваль повертел трубку в руке, словно ожидая, что она подскажет ему выход из положения, потом бережно положил трубку на рычаг телефона, горестно вздохнул и побежал в цех.
Шурочка провела день своего рождения у Гусевой. Поговорив с мужем, она просидела полчаса у трельяжа, разглядывая в трех зеркалах свое лицо, потом решительно встала и позвонила Вере Павловне. Шурочка поблагодарила ее за внимание и шутя принялась ругать мужа за то, что он даже в день рождения жены не может посидеть дома.
– Напрасно вы его браните, – заступилась Вера Павловна. – Михаил Ефимович – настоящий мужчина. А настоящие мужчины, как это ни странно, часто забывают о женщинах. То они в рыцарские походы отправляются, оставляя на долгие годы в одиночестве своих возлюбленных, то заседают… – Она звонко рассмеялась. – Что же делать, если у нас мужья настоящие мужчины… Знаете что, Шурочка? Приходите ко мне… Поболтаем, выпьем чаю, поскучаем… Мстислава Михайловича тоже нет. Идите скорее…
День ото дня Коваль чувствовал, как все больше растет влияние Веры Павловны на Шурочку. Вначале это его радовало. У Веры Павловны был хороший вкус, и Шурочка под ее влиянием перестала покупать дурацкие копилки в виде белых глиняных свиней в красных пятнах и мало похожих на себя зайчиков, которыми уставила всю квартиру. Шурочка купила красивый чайный сервиз. Она начала хорошо одеваться.
Но знакомство с Верой Павловной принесло и много неожиданного; наверное, нехорошего, – подумал Коваль.
Однажды Шурочка завела разговор о том, что ей трудно совмещать работу с домашним хозяйством.
– Пока уберешь в доме, пока сваришь обед, не успеешь оглянуться, уже надо бежать на работу. Света белого не видишь.
– Что же делать? – пытался утешить ее Коваль. – Сейчас все так. У всех работы много… И я вот почти круглые сутки в заводе. И другие тоже.
– У других домработницы есть. Вот у Коломийца домработница, и у Гусева, и… у всех. Только мы как нищие.
– У Коломийца ж дети!
– Но она не работает. А у Гусевых детей нет.
Взяли домработницу. Клаву Бутько. Двадцатилетнюю деревенскую девушку, смущавшуюся, немного напуганную непривычной обстановкой, худенькую и стройную. Рядом с Шурочкой – высокой, полной, здоровой – она казалась совсем ребенком, и Коваль невольно подумал: «Это все равно, что дочка за мамой ухаживать будет». Но Клава Бутько старательно делала все, что ей поручали, и заслужила одобрение даже Веры Павловны, пришедшей однажды к Шурочке.
– Вам повезло, – сказала Вера Павловна. – С моей Соней не так легко сладить… Вы знаете, мы люди не жадные, у нас в доме всего вдоволь… Но она ест! Ужас!.. А работать не любит. То у них собрание, то гулять хочет пойти… Восьмичасовой рабочий день, отпуск… В общем, одна морока.
Коваль первое время испытывал неловкость, когда Клава, чужой человек, убирала кровать, как это делала раньше Шурочка. Но постепенно свыкся. И был доволен, потому что была довольна Шурочка. Она много раз об этом говорила.
Но однажды Шурочка пришла и сказала, что хочет оставить работу.
– Неужели твоей зарплаты нам не хватит на двоих и на домработницу? – спросила она.
Коваль растерялся и не знал, что ответить.
– Вера Павловна тоже говорит, что неудобно мне работать. Ты же начальник цеха!
Коваль удивленно взглянул на Шурочку, как будто только сейчас впервые ее увидел, и сказал с досадой:
– Как хочешь.
Глава семнадцатая
С некоторых пор Гусев стал пользоваться особой благосклонностью у Коломийца. Сигов как-то сказал Коломийцу о своем отношении к Гусеву, но Федор Кузьмич с улыбкой заметил ему:
– Я думаю, это у тебя личная неприязнь. Когда-то поспорили в цехе – до сих пор обиды забыть не можешь.
– Не в обиде дело. Обидеть он обидел не только меня, но и других. Только не в этом дело… Чувствую я, что не наш это человек.
– Но у тебя ведь нет никаких оснований подозревать в нем врага.
– Фактов нет… Но я ему не доверяю. Скользкий он какой-то. Мне кажется, что подкрасился под старого интеллигента-консерватора. Затаился. Ждет…
– Я думаю, ты ошибаешься… Он застрял одной ногой в прошлом. Хочет вытянуть ногу и пойти рядом с нами, но боится, что калоша останется в грязи. Жалко… Он и оглядывается.
– Насчет калоши, может быть, и хорошая острота, только я бы на твоем месте воли особенно ему не давал.
На всякий случай Коломиец после разговора с Сиговым позвонил в отдел кадров, вызвал Щетинина и попросил его захватить личное дело Гусева.
Коломиец недолюбливал Щетинина и встретил его сухо. Это, однако, нисколько не обескуражило Щетинина. Он вошел в кабинет четким военным шагом, на секунду улыбнулся, здороваясь с Коломийцем, но тут же заставил улыбку соскользнуть с лица и, хлюпнув сердито носом, отчеканил:
– Явился по вашему приказанию.
– Хорошо, садитесь. Каково ваше мнение о Гусеве? – с места в карьер спросил Коломиец.
Не раскрывая папки, которую он держал в руках, Щетинин без запинки произнес:
– Отец – инженер, до революции работал на Гартмановском заводе в Луганске, ныне Ворошиловград, мать-домохозяйка. Отец по линии своего отца – немец, Михель Эдуардович, но родился в России и жил в России. Мать – русская, дочь юриста, защитника…
– Зачем мне отец и мать? – нетерпеливо перебил Коломиец. – Я спрашиваю, какого вы мнения о самом Гусеве?
Щетинин хлюпнул носом.
– О Гусеве?.. – Он раскрыл папку и принялся читать – Гусев, Мстислав Михайлович, родился в 1885 году, отец – инженер, до революции работал на Гарт…
– Хватит об отце. Я спрашиваю о Гусеве.
Быстрыми испуганными глазками Щетинин пробежал анкету.
– В революционном движении не участвовал… в белой армии не служил… в оппозициях не участвовал…
Он поднял голову и обрадованно, точно ему удалось наконец докопаться до самой сути, сказал:
– Вроде ничего. Все правильно. Под судом и следствием не был, наград не имеет, женат, жена – Вера Павл…
– Обождите, товарищ Щетинин, – остановил его Коломиец. – Вы мне анкету читаете, а я вас спрашиваю: какого вы мнения о Гусеве. Вы же знаете его не первый год.
– Конечно. Я всех знаю, я здесь с тысяча девятьсот шестнадцатого года. Все помню, всех знаю…
Коломиец подбодрил его взглядом.
– Поэтому я и обратился к вам. Я хотел бы знать ваше личное мнение о Гусеве.
Щетинин понимающе закивал головой.
– Старый спец. Отец – инженер… До революции служил на Гартмановском заводе…
Коломийцу хотелось выругаться, но он сказал спокойно:
– Благодарю вас за сведения. Все ясно.
– Очень рад, – отчеканил Щетинин и аккуратно начал складывать бумажки в папку. – Хороший человек! – сказал он задумчиво.
– Вы о ком?
– О ком же… О Гусеве.
Коломиец насторожился.
– А вы откуда знаете? – спросил он с издевкой.
– Как же? Третий год вместе рыбу удим… Рыболов он, и я тоже.
– Вы часто с ним встречаетесь?
– Каждый выходной день почти. С четырех утра как засядем – и до самого вечера. Душевный человек.
– А политические взгляды?.. Как он относится к советской власти?
– Наш, весь наш, – хлюпнул носом Щетинин. – Он за советскую власть грудью… Только отец у него, сами видите, не пролетарский…
– Ясно. Можете идти.
После разговора со Щетининым не хотелось верить Гусеву, но Коломиец подумал: «Если даже такой придира, как Щетинин, говорит, что это хороший человек, значит колебаться нечего».
Тем более, что Гусев оказался очень полезным человеком. Технический отдел нельзя было обвинить в консерватизме, хотя именно этого опасались после назначения Гусева. Мстислав Михайлович горячо поддерживал все новое, в последнее время активно включился в общественную работу. Коломиец заметил, что это – человек, умеющий постоять за себя и за свой завод.
– Простите за легкомысленное сравнение, – сказал однажды Гусев, – но, так же как в торговле, так и всюду, важно не только изготовить хороший товар, но и суметь преподнести его покупателю, показать товар лицом. Мы иногда переоцениваем свои успехи, но нередко и принижаем себя.
Последнее время на завод все чаще наведывались журналисты. Их привлекала история с цыганом Михо, да и завод хорошо работал.
И все чаще Коломиец стал направлять приезжающих журналистов к Гусеву.
– Я охотно занялся бы с вами, – говорил он, – но очень занят. Прошу вас обратиться к товарищу Гусеву, начальнику технического отдела, он даст вам все необходимые сведения.
И Гусев действительно вполне удовлетворял любопытство любого журналиста. Он водил приезжего по заводу, знакомил его с процессами производства, со стахановцами. Не ожидая расспросов, сам рассказывал о трудностях, возникавших в работе завода, и о том, как они преодолевались, умел к месту, неназойливо вставить фамилию директора и секретаря парткома завода, причем как раз в такой связи, что эти строки обязательно попадали в статью.
Однажды Гусев сказал Коломийцу:
– А почему мы должны ждать, пока о заводе кто-то напишет? Не грех и самим иногда напомнить о своем заводе в газете.
– О чем же писать?
– Хотя бы о качестве. У нас в последнее время сделано немало. Я как-то, сидя вечером, попробовал даже тезисы статьи набросать. Может быть, посмотрите?
– С удовольствием.
Просмотрев записи Гусева, Коломиец с восхищением сказал:
– Какие же это тезисы? Это самая настоящая статья. Да еще какая!
– Вы думаете?
– Безусловно.
– Может быть, надо что-нибудь добавить?
– Мне кажется, что все сказано и все на месте. Можно подписывать и отправлять.
– Тогда подпишите, Федор Кузьмич.
Коломиец удивился.
– Почему я буду подписывать? Это же ваша статья.
– Вы преувеличиваете, Федор Кузьмич. Я всего только несколько перефразировал применительно к требованиям газеты ваш доклад на хозяйственном активе. Так что автор, безусловно, вы, а я, так сказать, не больше, как литературный обработчик…
– Что вы, в самом деле, Мстислав Михайлович, – возмущенно перебил его Коломиец. – Не буду я подписывать чужую статью. За кого вы меня принимаете?
– Прошу прощения, Федор Кузьмич, – обидчиво возразил Гусев. – Я не собирался вас обижать… Я мог бы и сам подписать эту статью, но мне кажется, что более веско для завода, чтобы вы подписали… И для редакции, прямо говоря, подпись директора представляет больший интерес, чем моя… А нам, в конце концов, важно, чтобы поместили статью… Для завода важно. А мы уж между собою помиримся.
Коломиец уступил Гусеву.
Спустя две недели Гусев предложил новую тему для статьи. Они сели рядом за столом, Коломиец высказывал свои мысли, а Гусев писал, с журналистской быстротой и четкостью формулируя мысли.
В разгар работы над статьей Коломийца вызвали в горком партии.
– Придется отложить, – сказал с сожалением Коломиец. – Завтра закончим… Нет, завтра не выйдет, целый день на бюро.
– Если разрешите, я сам закончу, продиктую машинистке и оставлю на столе. Вы утром просмотрите статью и подпишете, а я отправлю.
Статья получилась хорошей, ее напечатали в областной газете почти без переделок и сокращений.
– Вы как настоящий журналист! – сказал с восхищением Коломиец. – Я даже не пойму, как это у вас получается.
– Вы преувеличиваете, Федор Кузьмич. Дело очень простое: я внимательно читаю газеты, и мне поэтому удается попасть в тон… И, откровенно говоря, мне довелось непродолжительное время заниматься журналистикой. В годы гражданской войны…
– Мне неловко, что я вас загружаю этим делом… И что я подписываю ваши статьи.
– Оставьте, Федор Кузьмич. Я не буду говорить о том, что рад оказать личную услугу вам. Надеюсь, гораздо важнее и для меня, и для вас, и для всех нас – высоко держать честь нашего завода. Если этому могут помочь наши статьи, – какая разница, кто их подписывает.
– Может быть, вы и правы, – колебался Коломиец, – но все-таки неудобно.
– Прошу вас даже не думать об этом. Поверьте, я достаточно пожил, чтобы не гнаться за славой и понимать, что интересы завода выше личных интересов – ваших или моих.
Когда прибыл гонорар за статью, Коломиец пригласил к себе Гусева и хотел отдать ему полученные двести пятьдесят рублей. Гусев категорически отказался взять деньги.
– Вы обижаете меня, Федор Кузьмич. Я достаточно много зарабатываю.
– Я, слава богу, тоже не нуждаюсь.
Спорили долго, наконец Гусев предложил:
– Будем считать деньги ничейными. Купим два подарка для наших жен.
– Согласен.
– Надеюсь, вас не обидит, Федор Кузьмич, если я оговорю одно условие.
– Прошу вас.
– Подарок вашей жене вручаю я, подарок моей жене – вы… При случае, конечно. Я не заставлю вас отрываться от дел ради такого пустяка.
– Нет, почему же, это даже интересно. Я согласен.
С тех пор Гусев стал писать все статьи для газет и журналов, которые заказывались Коломийцу.
Гусев стал бывать в доме Коломийца. А Федор Кузьмич то и дело приходил с подарками к Вере Павловне.
Здесь он встретился с Шурочкой.
Глава восемнадцатая
Второго мая Вера Павловна позвонила Коломийцу домой. Домработница ответила, что он в заводоуправлении. В выходной день секретарша не работала, и Коломиец сам откликнулся на телефонный звонок.
– Здравствуйте, Федор Кузьмич, – услышал он голос Веры Павловны. – Вы свободны? – И торопливо, чтобы предупредить отрицательный ответ, она промолвила: – Сегодня ж воскресенье, праздник. Неужели и праздник надо жертвовать делам?
– Нет, зачем же? – вежливо проговорил Коломиец. «Она чересчур назойлива», – подумал он.
На другом конце телефонного провода почувствовали холодок, как инеем покрывший вежливый ответ Коломийца. Вера Павловна заговорила совсем другим тоном, уже не заискивающим, а доверенным, твердым тоном сообщника:
– Приходите, Федор Кузьмич. Мы одни… Да, да, во множественном числе. Я и дама, которая вас давно интересует.
«Коваль!» – сразу же подумал Коломиец. Как-то раз, когда они заговорили о женщинах, он сказал Вере Павловне, что находит жену Коваля самой привлекательной женщиной из всех, кого когда-либо видел, и что ради такой женщины можно пойти на все.
– Никогда не думала, что партийный человек может так понимать женщин и так говорить о них, – заметила Вера Павловна.
– Коммунисты такие же люди, как и все, – ответил Коломиец. – Я видел ее всего несколько раз… Она мне очень нравится…
…– Не угадываете? – верещало в телефонной трубке. – Приходите, я не обману ваших ожиданий.
Было неловко спросить, о ком идет речь. Надо было отказаться от приглашения или идти, не расспрашивая. Идти к Вере Павловне не хотелось. Но, может, быть, там действительно жена Коваля? Коломиец взглянул на груду бумаг, по которым прыгали зайчики веселого майского солнца, и решительно проговорил:
– Хорошо, сейчас приду.
Чувство неловкости оставило Коломийца, как только он вошел в дом Гусева. Стол был уставлен закуской. Женщины уже, видно, выпили. Шурочка раскраснелась, была очень оживленна и нисколько не смущалась, когда Коломиец, сев рядом, принялся ухаживать за ней. Она нежданно бойко отвечала на его комплименты, а когда он поцеловал ее руку, с детской наивностью, но хитро подмигнув, сказала:
– А я думала, что вы страшный.
– Почему же?
– Вы же директор!
– Ну так что, что директор? Я такой же человек, как и все.
Шурочка на миг задумалась.
– Я вижу… А раньше мне казалось иначе, вас все боятся.
– И Коваль боится?
Шурочка нахмурилась, но тут же прогнала тучку.
– Угу, – сказала она шаловливо.
– Никогда бы не подумал. Он у вас такой свирепый, непокорный, всегда, точно назло, вступает со мной в пререкания, – искренне сказал Коломиец.
Шурочка удивленно вскинула брови.
– Неправда.
– Точно. Готов честное слово дать.
Шурочка отстранилась от него и сказала задумчиво:
– А он не такой.
– Как не такой?
– Он спокойный, покорный… Что я захочу, то он и делает.
– Двуликий Янус, – обронил Коломиец.
– Ошибаетесь, Федор Кузьмич, – вмешалась в разговор Вера Павловна. – Совсем не то. Это, по-моему, естественно. Люди дома часто совсем не похожи на тех, что на работе. Михаил Ефимович – человек твердых взглядов, высокой принципиальности… на работе. А с женой – другое… Сильнее любви только смерть.
В это время постучали. Вера Павловна вышла.
– Я думаю, что это правильно, – сказал Коломиец.
– Что правильно? – встрепенулась Шурочка.
– То, о чем Вера Павловна говорит.
– Что мужчины – разные на работе и дома?
– Нет… что сильнее любви только смерть.
Коломиец взял руку Шурочки и поцеловал ее. Она не отняла руки, только удивленно посмотрела на Коломийца.
Дверь открылась, и вошла Вера Павловна с какой-то цыганкой.
– Простите… Шурочка, Федор Кузьмич. Я решила повеселить вас. Эта… цыганка… У нас в поселке здесь табор остановился. И она приходит ко мне… Я очень люблю цыганские песни, а Полина хорошо поет. Спой, Полина.
Цыганка спела несколько романсов, а Вера Павловна недурно аккомпанировала ей на гитаре.
Федор Кузьмич, возбужденный выпитым, вызвался быть за конферансье и справился у цыганки:
– Ваша фамилия?
– Чурило. Полина Чурило.
Он объявлял номера. Полина пела. Шурочка бурно аплодировала.
Цыганка рассказала старинную легенду о молодом цыгане, которого рыцарь заточил в подземелье крепости, чтобы овладеть его возлюбленной. Сердце цыгана ожесточилось и начало превращаться в камень… Табор кочевал по многим странам и спустя много лет снова оказался у этого замка… Цыган в это время умирал, сердце его уже совсем почти превратилось в камень… Но вот среди ночи раздались звуки любовной песни:
Я залью твое пламя своею любовью,
Я тоску твою страстью своей прогоню…
Сердце цыгана, уже готовое окаменеть, ожило, забилось, он обрел силы, выломал решетку и по веревке, которую передала ему возлюбленная, спустился вниз…
Полина неожиданно заплакала.
Вера Павловна объяснила, что возлюбленный Полины осужден за мелкую кражу и находится в приморской тюрьме.
Полина бросилась на колени перед Коломийцем.
– Драгоценный мой начальник… Помоги. Выручи Вайду.
Коломиец растерянно отодвинулся от нее.
Тогда Полина подползла к Шурочке и поцеловала край ее платья.
– Красавица! Драгоценная, скажи своему мужу, пусть спасет моего любимого.
Шурочка испуганно вскочила:
– Он не муж мой!
– Все равно, ты можешь. Скажи ему, попроси… Ты такая красивая, он все сделает, что захочешь!
Шурочка взглянула на Коломийца.
– Вы хотите, чтобы я помог ей? – спросил он.
– Да, – нерешительно прошептала Шурочка.
– Хорошо. Для вас…
Вера Павловна увела цыганку. Коломиец и Шурочка остались одни.
Глава девятнадцатая
Первая беседа в таборе прошла не так, как хотелось Саше Гнатюку.
Когда Сигов сказал Саше, что партийная организация поручает ему во время подготовки к выборам вести агитационную работу в таборе цыган, стоящем недалеко от поселка, он вначале даже обиделся:
– Ничего лучшего для меня не нашли? – спросил он недовольно. – Или это наказание за то, что случилось тогда в общежитии?
Сигов укоризненно взглянул на него.
– Я думал, тебе теперь понятнее, чем другому, почему так важно туда пойти. Там особая душа нужна.
…Саша тщательно готовился к беседе. Перечитал несколько раз «Положение о выборах», подобрал материалы об избирательных законах капиталистических стран, поговорил с Михо о порядках в таборе, о его родных и знакомых.
Михо, узнав, что Сашу прикрепили агитатором к табору, несколько удивился. Ему боязно было идти в табор, не хотелось встречаться с Чурило; мало чего хорошего могла сулить и встреча с отцом. Дважды приходила к нему Замбилла и говорила, что отец все еще и слушать не хочет ни о каком примирении.
Судя по рассказам Замбиллы и Ромки Дударова, люди бедствовали, роптали, но Чурило все еще крепко держал их в руках.
«Мне понятнее все, что там делается, – размышлял Михо, – и они своему быстрее поверят».
В душе вдруг зашевелилась холодная мысль: «А может, мне не доверяют? Считают, что цыган с цыганом может договориться не только о хорошем, но и о плохом, и поэтому посылают в табор украинца».
Эта мысль удручала его, и он решил, что не найдет покоя, пока все до конца не выяснит.
Михо волнуясь высказал Гнатюку все, что думал. Саша удивленно посмотрел на Михо, потом улыбнулся.
– Напрасно ты тревожишься. Тебе доверяют. Но идти в табор, я думаю, тебе пока не следует. Подожди немного, скоро пойдешь.
Михо настаивал:
– Почему нельзя?
Выбирая между желанием утешить друга и необходимостью молчать о том, чего еще нельзя сказать, Саша мягко проговорил:
– Одно скажу тебе: пройдет несколько дней, и ты узнаешь, что тебе доверяют.
И отошел от Михо, явно показывая, что не желает продолжать разговор.
Странное дело: насколько раньше посещение табора казалось Михо неприятным, настолько сейчас оно стало желанным. Ведь именно он, только он может по-настоящему объяснить цыганам то, что нужно знать о выборах. Он даже стал завидовать Саше. Но Михо подавил в себе это чувство и подробно рассказал Саше о том, что его ожидает в таборе.
Наставления Михо оказались очень полезными. Со слов Михо Гнатюк узнал о недоверчивости цыган, о безраздельном авторитете старшины, за которым и поныне, не размышляя, тянется весь табор. Михо рассказал о каждой семье, о характерах людей, с которыми Саше придется встретиться.
– Может быть, Ромку, друга моего, встретишь, – сказал Михо. – Помнишь… того, ну… что куртку Федора… взял. – Михо потупил глаза. – Дударов его фамилия. Так ты ему привет передавай. Может, он поддержит тебя. Парень он хороший.
…Табор расположился у небольшой посадки, метрах в двухстах от грейдера. С другой стороны, сверкая на солнце, дружно бежали рядом рельсы железной дороги. Табор стоял в низине, и Гнатюк с высокого полотна железной дороги видел все, что делалось возле цыганских повозок.
Три женщины, горласто переругиваясь, возились у костра. Какой-то мальчишка скакал на палке меж шатрами. Вдали, метрах в двадцати от табора, паслось несколько стреноженных лошадей. Мужчин не было видно.
Гнатюк долго и тщетно отбивался хворостинкой от двух лохматых сварливых собак, соперничавших в своем усердии остановить непрошенного гостя. Голый цыганенок лет трех – четырех, с рахитично вздутым животом, облепленный грязью до такой степени, что стал похожим на глиняную статуэтку, сосредоточенно ковырял в носу, равнодушно наблюдая эту сцену. На его помощь рассчитывать, разумеется, нечего было. Три цыганки у костра тоже не шли к агитатору на помощь.
Гнатюк не мог придумать, как ему утихомирить лютых псов, когда из ближайшего шатра вышла старая цыганка. Она рукой заслонила глаза от солнца, разглядывая, с кем воюют собаки, потом подбежала к цыганенку, взяла его на руки и только после того, как отнесла его к шатру и оставила там, не спеша направилась к Саше. Цыганка прогнала собак и глуховатым, почти мужским голосом спросила:
– Тэбэ что нады, маладой чалавэк? Или ты заблудыл?
Гнатюк объяснил, что он агитатор и пришел провести беседу о предстоящих выборах.
– Нэ знаю, нэ понымаю, – сказала старуха неприветливо. – Падажды тут.
И направилась к шатрам. Собаки, словно получив подтверждение, что в табор явился непрошенный гость, с новой силой атаковали Сашу.
Из первого шатра, куда направилась старуха, вскоре вышел рослый цыган, в черных, заправленных в сапоги шароварах, в коричневой рубахе, на выпуск и в яркосиней жилетке поверх нее. Он взглянул в сторону Гнатюка, но не пошел к нему, не прогнал собак, а направился в дальний конец табора.
Саше надоело ждать, и он двинулся вперед, шаг за шагом отвоевывая пространство у беснующихся псов. Он увидел, как из предпоследнего шатра вышел первый цыган, а за ним шел второй – низкий, коренастый, обросший огромной нечесаной черной бородой. Вся его фигура, почти квадратная, сутулящаяся, с длинными руками, болтающимися чуть ли не у земли, и большой головой, казавшейся с бородой еще больше, – напоминала Гнатюку изображение неандертальского человека в учебнике истории. «Старшина, видно», – подумал Саша, вспоминая разговор с Михо.
Оба цыгана подошли к Гнатюку. Он поздоровался, протянув руку. Старшина нерешительно пожал ее, потом, еще менее решительно, пожал ее второй цыган.
Гнатюк сказал о цели своего прихода.
Старшина сумрачно глядел на него, минуту или две о чем-то размышлял, потом спросил:
– Это по постановлению советской власти?
Саша ответил, что имеется решение правительства о проведении выборов.
Старшина оглянулся на своего спутника, пожал плечами и покорно сказал:
– Раз есть такое постановление, делай, что надо, мы против советской власти не идем.
Со слов Михо Гнатюк знал, что цыгане сходятся в табор к заходу солнца. На вопрос Саши, когда лучше всего провести беседу, старшина посоветовал подождать еще с полчаса и пригласил его к себе.
Гнатюк, помня характеристику, которую Михо дал старшине, хотел было отказаться от приглашения. Но подумал, что успех первой беседы будет во многом зависеть от старшины, и решил пока не портить с ним отношений.
Они вошли в шатер, откуда ударил резкий запах мочи и чего-то слежавшегося. «Все время на воздухе, а вонь какая!» – брезгливо подумал Саша. Больше половины шатра занимала перина. На ней сидела молодая цыганка в грязной холщовой кофте и черной юбке. Она кормила ребенка. Цыганка, увидев вошедших, быстрым движением прикрылась платком, но Саша успел заметить татуировку на ее груди.
Прямо против входа лежало несколько свернутых ковров. Один ковер был расстелен в шатре.
В углу лежала сваленная в кучу кухонная утварь и всякое тряпье. Рядом – конская сбруя и свернутая в трубку кожа.
Все было очень убого, хотя из рассказов Михо Саша знал, что Чурило богат.
– Садись!
Грубый голос Чурило вывел Сашу из задумчивости.
– Стульев не имеем, сюда садись, – Чурило показал на перину. Второй рукой он указал на выход. Молодая цыганка покорно поднялась и, ни слова не говоря, вышла из шатра.
