Текст книги "В конце аллеи..."
Автор книги: Александр Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
11
Родион ожидал всего: бурного гнева, неподдельного удивления, решительных действий, но только не медлительной, учтивой любезности, многозначительных ухмылок, сочувственных вздохов: дескать, случается с каждым, кто застрахован от ошибок, обознаться может всякий.
Чиновник посасывал ароматную сигару, перебирал, словно четки, судебные папки и дружелюбно отшучивался – да, перепутали вы что-то, любезный. Господин Штейнгоф – уважаемая личность в городе, он член директоратов нескольких компаний. Набожный человек, примерный семьянин. Никогда с прокуратурой дел не имел: ни по налоговой части, ни по другим казусным моментам… Ну, раз настаиваете, то еще раз прошу повторить сказанное.
…Тогда к утру выпал рыхлый, искристый снег. Перемело, завалило все дороги, на несколько суток утонула в сугробах их деревушка – ни пройти, ни проехать, – убежав от заполненных гудящей немецкой техникой большаков, надежно спрятавшись в непроходимом бездорожье. Фашистские егеря, квартировавшие целый месяц, накануне внезапно снялись и на лыжах ушли под Старицу, где разгорались кровопролитные бои, всасывая в свое пекло все новые и новые части с обеих сторон.
Вольготно и свободно стало в деревушке. Немецкая власть исчезла, а на ее прихвостня, старосту Матвея, уже никто серьезно не смотрел. Это при мышиных мундирах, под защитой чужих штыков он хорохорился и выставлял себя начальником, а исчезали хозяева, и спесь слетала с Матвея, трусливо замолкал холуй, забивался в презренную и оплеванную всеми избу.
Еще по осеннему звенящему ледку прикатили немцы на мотоциклах, постреляли в воздух для устрашения, согнали деревенских к магазину и крикливо распорядились, что отныне рыжебородый Матвей поставлен повелевать их жизнями и судьбами. Второпях попытались сколотить деревенскую полицию, стали выталкивать на круг оставшихся в деревне мужиков, но записаться в изменники, кроме Матвея, подошел один Гришка Неприкаянный, перед войной заявившийся в деревню после недолгой отсидки.
Фашистский капитан напоследок оглядел молчавшую сходку, потом вскочили захватчики на свои мотоциклы – и поминай как звали! Притаилась деревня в пугающем неведении. На первых порах Матвей с Неприкаянным посуетились, похлопали деревенскими щеколдами, но в каждой избе получали от ворот поворот. Они затихли, выжидая, первач хлебали беспробудно – дымок над баней Матвея курился и морозными ночами.
Ожили предатели, когда на постой в деревню определили егерей-лыжников, сразу стали наглыми – чуть что, грозили деревенским карами. Поддержанные чужими автоматами, холуи расстарались вовсе, провели сбор теплых вещей, высунув языки, носились по деревне, отнимая провизию для нужд рейха и его «непобедимой армии».
В услужливом холопстве они подзабыли, что за их паскудным рвением следят десятки ненавидящих глаз. Матвей как-то спозаранку вышел сбросить снег с крыльца. Листок из ученической тетради шелестел на его воротах. Чья-то рука нарисовала перекладину, на которой болтались две веревочные петли. Утонувший в липком поту, до самой селезенки напуганный Матвей собачьим нюхом угадал: не иначе как Васька Криволапов грозится. Его преступное хулиганство, больше некому. Пораскидал трусливым умишком: открыться командиру егерей или проглотить угрозу? По первому его слову сразу хлопнут Ваську, да и других устрашат. А не придут ли дружки из леса посчитаться за Ваську и не порешат Матвея? Если промолчать, то, пожалуй, больше выгоды будет. Намек, дескать, понял, затихну на время, а там поглядим…
Накануне ухода егерей долго и обреченно пьянствовали в избе Матвея. Немецкий майор, хлебнувший задиристого первача, закатывался в издевательском смехе:
– Партизан придут, пиф-паф Матвей… Смелый партизан. – Щурился на очумелого, не ворочавшего языком Гришку. – Тебе нет. Твой висит дерево. И ноги ходят воздух. Русский не прощать вредитель. Стреляйт всех. Как больной собак. В среду прийдут эсэс забирайт молодежь Германия. Ви будит помогать гнать Германия молодежь.
Трезвевший в смертном страхе Матвей длинной, беспокойной ночью обдумывал спасительный выход. Прикинуться, что в неведении, мол, был – кто поверит! Шепнуть парням – а если прознают про длинный язык немцы? Сунулся за советом к жене, но та гадливо отодвинулась: «Как впутался в дерьмо, так и отмывайся сам…»
В то утро, дохнувшее в избу снежной свежестью и стылой тишиной, Родька скатился с печки рано и, громыхнув подмерзшими воротами, устремился к Ваське Криволапову. Пушистый снег покрыл накатанную колею, и кто-то, прошедший ранним утром, проторил в сугробе узкую тропинку. Родька так спешил к другу, что чуть не сбил неторопко вышагивающего по тропинке Матвея.
– Куда в такую рань разлетелся, пострел? – вопросительно прогудела заиндевевшая борода.
– На кудыкину гору, – ощетинился Родька.
Хотел шмыгнуть в сугроб, чтобы разминуться с предателем, но староста неуступчиво качнулся в его сторону:
– Случаем, не ты картинки вывешиваешь?
– Пройти мне, дяденька, – сбавив пыл, попросил Родька.
– Успеется, недолго вам бегать осталось. – Предусмотрительно оглядел пустынную улицу, хваткими пальцами вцепился в Родькин полушубок: – Теперь слушай в оба уха. И чтобы ни гугу! Всем парням и девкам шепни. В среду немцы заявятся. В Германию вас погонят. Смекаешь, вояка вихрастый? А все Матвею виселицей грозите, так и Ваське, дураку, скажи. Засомневаются ребята: мол, откуда узнал, так язык в узелок повяжи, стой на одном – люди верные предупредили! И точка! – Грузно отшатнулся в сугроб, уступая тропинку Родьке.
Ребята пристрастно и горячо допытывались у Родьки: откуда, мол, взял? Он клялся, божился, что верные люди подали такую весть и рассусоливать некогда. Вот-вот фашисты нагрянут.
Ребят набралось человек двенадцать, и ушли они тихой звездной ночью. Кое-какой харч попихали в сумки, а вот оружия сыскать не смогли. Только Васька горделиво помахивал берданкой.
Растерянно посовещались: куда же двигаться? Самые осторожные настаивали: отмахаем верст тридцать, к обеду придем в Медведиху. Туда никакой фашист не забредет, в эту окруженную со всех сторон торфяными болотами деревню война не докатилась. Бои гремят рядом, скоро наши вернутся. Там и дождемся своих.
Васька начисто отмел такие предложения. Он зло высмеял ребят: сядем в подпол, на свет божий носа не высунем, а там, смотришь, и вызволят нас на свободу. Да и то надо учесть, что по пути в Медведиху не миновать нескольких гарнизонов. Немцы в бирюльки не играют, постреляют как осенних цыплят.
Ваське ребята доверяли. Уже за деревней он по-командирски властно распорядился:
– Пойдем в Монастырские леса. Там, поговаривают, партизаны хозяйничают.
– Откуда тебе известно? – засомневался робкий голос.
– Земля слухами полнится, – непререкаемо отозвался Васька. – Где же им еще укрываться? В Монастырских лесах такие чащобы водятся, что, может, еще и человек там не бывал.
Они делали редкие привалы. Пока держалась ночь, нужно было миновать открытую местность и вклиниться в кромку леса. Только бы успеть, лишь бы проскочить людные места, где их, безоружных, фашисты возьмут голыми руками.
К утру сильнее вымотались ребята, а девчонки держались бодро, носов не вешали и даже подтрунивали над уставшими парнями. Они на рассвете обошли Пепелиху – по некогда большой деревне перед войной шарахнула молния, да и спалила всю ее дотла, – и до спасительных лесов оставалось пять километров. Перевалить через большак – и вот оно, надежное убежище…
Васька бдительно держался всю дорогу, но длинный переход ослабил внимание парня – они и ахнуть не успели, как в низкорослом кустарнике залязгали автоматы, большак ожил резкими командами, зачихал моторами укрытых лапником машин. Ребята растерялись, Васька успел по-кошачьи прыгнуть в кювет, наотмашь сбив берданкой автоматчика, но обреченно увяз в рыхлом снегу, черной мишенью задергался на его нетронутой белизне. Короткая очередь разорвала промерзлую тишину.
Леденящая вялость разлилась по телу Родьки, смерзлась сосущим холодом под самым сердцем.
Пленников выстроили перед офицерами, в ответ на его команды то и дело слышалось:
– Яволь, господин Штейнгоф… Яволь, господин Штейнгоф!
Родион исподлобья поглядывал на офицера, пытаясь прочитать свою судьбу. Но ничего, кроме брезгливой бесстрастности, не выражало замерзшее лицо обер-лейтенанта, опаленное во всю щеку багрово-синим родимым пятном: ни злобы, ни торжества по случаю удачной поимки беглецов. Глядя на заснеженный лес, перчаткой поманил Родиона. Один из солдат прикладом вытолкнул Родьку.
«Сейчас вслед за Васькой отправит, – обожгла пугливая мысль. – Послушались Ваську, вот и к смерти пришли. Сейчас бы в Медведихе были».
Офицер спросил тихо и даже сочувственно:
– Партизаны?
– Нет, нет, нет! – заорал торопливо Родька, но офицер будто не расслышал его истеричного крика, а так же сочувственно и тихо повторил:
– Партизаны?
– Нет, нет, – замотал головой Родька. – Хлеб по деревням ищем.
Офицер рассмеялся вежливо, прикрывая перчаткой сизое родимое пятно:
– Значит, отрядом хлеб собираете… Битте, битте, – и резко отвернулся от Родиона.
Куда их везли, сообразить было нетрудно – ребят затолкали в холодный кузов машины, и, буксуя на снежных переметах, грузовик пополз в сторону запущенного поместья. Куда везут, стало ясно всем, а вот зачем?
Понемногу все успокоились, и самые худшие опасения перестали терзать беглецов. Потихоньку перешептывались: шли без оружия, Ваську с берданкой сразу убили, а по ним стрелять не стали. Наверное, отлупят в усадьбе, а потом попихают в телячьи вагоны и гуртом в Германию повезут. В каких проступках их уличили, чтобы так сразу порешить?..
Тупорылая машина, морозно пофыркивая, прошла мимо отремонтированной усадьбы, которую оплела колючая проволока, и, рискуя поползти юзом, устремилась к Авдотьиному оврагу. Недоброе предчувствие охватило ребят, в последней тоске забились их сердца. Родька, лязгая зубами от смертного страха, вцепился в плечо Степана, сбивчиво зашептал на ухо:
– Как начнут палить – ныряй в снег. Беги к левой бочажине. Там трясина, может, схоронимся. Туда они не сунутся, там и зимой земля не промерзает.
Офицер все так же вежливо покрикивал: «Шнель, шнель, битте, битте!»
Конвоиры сбивали ребят с обрыва, прошивая тела игольчатыми очередями. И беззлобно вскрикивали вслед свинцовым струям, которые разили и разили беглецов.
Родька с разбегу ринулся в синевшую глубину оврага. В воздухе несколько раз дернулся гибким телом и каким-то чудом увернулся от пуль, плашмя утонул в глубоком снегу, извиваясь ужом, пополз к левой бочажине. Снег шевелился – его заметили. Пули прокалывали снежную перину до самой земли, все ближе подкрадываясь к Родьке, но он извивисто отбрасывал тело в сторону и невредимо полз в мрачный угол оврага. Еще рывок, еще усилие – и не достанут его пули, а если царапнет какая ненароком, то это уже не опасно – какая же у нее на излете убойная сила? Под локтями зачавкала так и не замерзшая жижа, над самым лицом нависли вцепившиеся друг в друга сучья ивняка, и Родька, расплакавшись навзрыд, заликовал – спасся, спасся! А через минуту треснула ветка, раздался шумный вздох, и к Родьке прижался уцелевший Степан…
Родион не сразу сообразил, что ушла в вечность всего только минута. Может, и не жил он в той навсегда канувшей в небытие жизни? Как свести воедино ощущение мокрых коленок, чавкающей земли, укрывшей его, и невозмутимо раскуривающего сигару чиновника? Родиону показалось, что он сходит с ума. Но казенный учтивый голос помог обрести ясность:
– И все это вы можете подтвердить под присягой?
– Хоть сейчас готов, – откликнулся Родион.
Чиновник затянулся дымом, рассудительно начал втолковывать:
– Одно из двух. Или вы… больны. И тогда надо обратиться к врачу… Война долго не отпускает, знаете ли, у многих остаются комплексы. Что поделаешь: железные нервы и те не выдержат. Преследуют видения, галлюцинации, кошмары… – Отвел протестующий жест Родиона: – Простите, я в плане предположений. Но, допустим, рассказанное вами – правда, допустим. Чем вы ее подтвердите? Свидетели нужны, вещественные доказательства. Вы их представите прокуратуре?
– Вдвоем мы тогда остались, – раздумчиво протянул Родион. – Да только жив ли второй? Про Авдотьин овраг, правда, знает вся деревня…
– Жидко это все, неубедительно. Суд не примет такое дело. И по давности, и по малой доказуемости.
– На кресте могу поклясться, – горячо возразил Родион.
– Как говорили мудрые, не поминай всуе имя господне. Хотите добрый совет? Забудьте, даже если такое и вправду случилось. Ну, втянетесь вы в процесс, тронете уважаемого человека. Фемида нетороплива, а чего вы добьетесь? Имя свое в деловом мире испачкаете – раз, на судебные издержки порастратитесь – два, добропорядочных друзей растеряете – три. Допустим, упрячем мы в тюрьму господина Штейнгофа. Милосердие окружающих будет отдано ему – он же был воином и выполнял приказ. Да и давно это было, о христианском прощении время подумать…
Родион опять катился в снежный кустистый овраг и плохо слышал вразумляющие рассуждения чиновника.
– И с газетчиками не советую заигрывать. Им только дай повод очернить порядочных людей. Поднимут шумный скандал, посмакуют жутковатые подробности, а завтра новую тему отыщут. Бросят вас посреди дороги… Ответ держать придется вам, любезный…
12
Будто солнышко вкатилось в дом Листопадовых – на пороге стояла исчезнувшая Лена. Степан изумился скорости «бабьего телефона» – когда же умудрилась Ирина дать весточку дочери, что гром прогремел – отступился отец, пожаловало в избу долгожданное затишье? Лена смотрела на Степана без особого тепла, но и злые огоньки не плясали в ее глазах – видимо, мать сумела подготовить дочку к начальному замирению. Степан тоже не бычился, а глянул дружелюбно на Лену и радостно возгордился дочерью.
Перед ним стояла вернувшаяся в далекое девичество Ирина, только еще краше, только еще статнее. Зеленый цвет излучали ее большие глаза, бархатистые ресницы чуть скрадывали его, густые невыщипанные брови забежали к самой переносице, а выбеленные солнцем волосы плавно стекали на спину. В слепых загулах Степан проглядел тот волнующий момент, когда голенастая, плоскогрудая Ленка обернулась писаной красавицей. Взгляд ее таил в себе нетерпеливое ожидание скорого счастья, спокойное понимание женской своей предназначенности. Что-то новое, давно заглохшее заволновалась в Степане, то дразня слезами отцовской гордости, то укоряя заслуженными попреками.
Мотнул головой Степан, остерегаясь неуместных сейчас слез, закашлялся в сизом дыму:
– Где же порхала, красавица? Мы тут с матерью чуть розыск не объявили…
Лена, не освоившись с непривычной отцовской интонацией,-отрезала:
– Куда выгнали, туда и упорхнула. – Задиристые слова прозвучали неуместно, и Лена сразу это уловила. – Да зря волновались. У Маринки Пичугиной была. Экзамены на носу, а здесь разве подготовишься… – Почувствовала, что накаляет разговор, подытожила: – Вдвоем веселее заниматься. Лучше дело идет.
Страшась, что между отцом и дочерью ненароком вспыхнет запальная искра, Ирина вовремя вклинилась в разговор и примирительно бросила:
– Не нам с тобой разбираться, как сподручнее одолевать науку. Ленке виднее, пусть сама выбирает.
– Не к науке цепляюсь, а для порядка спрашиваю! Девка на выданье и в родительском доме должна ночевать. А если вдвоем способнее учиться, покличь подружку к нам. Пусть хоть неделю живет… И места и кормежки вдоволь…
Степан страшился, что сорвется слабенькое пока их примирение и швырнет опять в тягостные раздоры, снова выплеснется из его мутной, неотстоявшейся души привычная злость. Сейчас так трудно наладить сердечное созвучие с дочерью, перешагнуть ее насмешливую неприязнь.
– Ты подружек чаще зазывай. Что нам, на велосипеде кататься в этих хоромах? Потанцевать ли, поиграть во что… Правильно я говорю, Ирина?
– Верно, отец, ладно ты думаешь. В такой избе только хороводы водить. А то бирюками насупились – ни веселья, ни гостей! Да и сами забыли, когда последний раз чужой порог переступали. Пора и Ленке себя хозяйкой в родном доме чувствовать…
Очень осторожно, в той же согласной плавности перешла на другую тему, благо Ленка, подивившись на перемены в голосах родителей, тут же упорхнула на вольную и зовущую улицу. Ирина подвинулась к Степану, давая понять, что нуждается в спокойном дружеском совете:
– Не по-людски с Матреной обошлись. Погано как-то, стыдно.
– Да мы-то что? Встретили по лучшей статье, не поскупились…
– Не о том я. Главнее забота есть, чем угощения наши… В потном сиротстве Матрена очутилась. У других война тоже отняла многое, а у Матрены все! Весь род подчистую. Одной на белом свете маячить ох как тошно…
– Так при чем тут мы? – непонимающе откликнулся муж.
– А при том. Двадцать лет таился ты о Родионе, а тут выпалил! Когда материнское сердце к боли притерпелось. Скажи ты ей раньше, может, она бы на другие надежды оперлась.
– Какая разница, когда узнать? Родиона как не было, так и нет… По-моему, еще больнее знать, что живой сын отозваться не желает.
– Любая мать найдет объяснение молчанию сына. А теперь что? Матрена ведь в дом престарелых определяется, свыклась с этим, примирилась. И тут – раз! Полный разлад бросил ты ей в душу.
– В богадельню? – изумился Степан, первый раз услышав о таком решении бабки Матрены.
– Разве не знал? – печально откликнулась Ирина. – Еще на масленице решила. Тепла только дожидалась. Ипполит все бумаги выхлопотал, месяц по учреждениям мыкался.
Неожиданная жалость окатила Степана, пробившись сквозь толстую корку равнодушия: коренных деревенских жителей по пальцам можно сосчитать. И вот обрывается один из немногих корней, что остался от когда-то людной деревушки, бесповоротно уходит Матрена из деревни, а он, дружбой и кровью меченный с Родионом, за столько лет не удосужился сказать путное слово его страдающей матери, чем-то утешить и облегчить ее тяжкую участь.
– На кой сдалась ей эта богадельня? У нас разве места мало? Который год без стариков живем… Вот то-то и оно! Пускай приходит насовсем, развалюху свою бросает. Почему нам не пригреть тетку Матрену? Пусть теплую старость почует, в заботе поживет…
– Да согласится ли тетка Матрена? – встревоженно, наливаясь певучей радостью, засомневалась Ирина. Остудила закипевшее торжество. – С характером она. Двадцать лет обходит наш дом…
– А мы напролом не попремся, – уже менее уверенно откликнулся Степан. – К серьезному делу хорошо и подготовимся. – Входя в азарт, хитро улыбнулся Ирине. – Сначала разведку проведем с Ипполитом, он у нее вроде министра…
– Его к нам на аркане не затащишь, – неуверенно протянула жена.
– Хорошенько покликаем – прибежит, куда он денется, – разошелся Степан. – До первой рюмки подержится, а потом и в союзники перейдет.
– Говорят, противится Ипполит, в дом призрения не отпускает Матрену, – вновь оживилась Ирина. – Уговаривает не уезжать, обещает помогать посильно, дрова там, воду, да не слушает старуха.
Ипполит латал изъеденный молью полушубок – перевелись теперь начисто овчины, некому их выделывать, – когда в избу проскользнула Лена. Замерла у порога, нерешительно покашляла. Из всей породы Листопадовых только к ней лежало сердце Ипполита, она, отшатнувшись от жадного их рода, тянулась к свету трепетной тростинкой, и поэтому всегда обдавало грустной радостью старика, когда он видел эту обделенную отцовской любовью девочку.
Запотевшие очки скользнули с мясистого, пористого носа – до того Ипполит был удивлен ее приходом, – задержались на шишковатом кончике, слепяще блеснув вечерним солнцем. Ипполит уставился на Лену:
– Опять баталия разгорелась?
– Полная тишина, – приветливо отозвалась Лена. – Отец вас в гости зовет…
– Меня? – захлебнулся Ипполит. – С какой стати? Вроде в друзьях не ходим, бутылки вместе не сдаем. Хреновина какая-то, не бывать мне в раю. Иль шутишь над стариком? – Поправил очки, захолодел взглядом.
– Да что вы, дедушка, какие там шутки? Строго-настрого наказал отец разыскать вас. Я уж и к бабке Матрене сбегала.
– С друзьями куролесит или один пьет? – Недоверие Ипполита все не проходило.
– Который день к бутылке не прикладывается, зарекся вроде, – радостно тараторила Лена. – Вчера Славка Рамазанов с выпивкой заявился, так отец и не пригубил даже.
– Выходит, и гостям чай подают? – опасливо осведомился пока мало что понимавший Ипполит.
– Да что вы, дедушка? Отец Славке огурцы и стаканы выдал, но сам наотрез отказался…
– Ну и дела, ну и представления, – засокрушался Ипполит, терзаясь томительной неизвестностью. – О чем говорить со мной хочет?
– Не знаю я толком. Только принарядились оба и стол праздничный накрывают. Так что без вас я не уйду. Отцовский наказ выполнить должна…
– Ну, это ясное дело, раз зовет, – бормотал сбитый с толку Ипполит. – Раз приглашают – надо идти. Даже к противнику парламентеров посылают… А здесь не враги все же…
…Пока вышагивал Ипполит по улице, мысли увели его в трудную весну сорок третьего года, когда по непролазной распутице сибирские части вышибли фашистов из округи. Посевная пришла голым-голехонькая: три клячи на весь колхоз да десяток ржавых плугов с затупившимися лемехами. Из мужиков – Ипполит да Ермолай Листопадов, отец Степана. На фронт Ермолая не взяли из-за ущемленной грыжи – когда-то надорвался: мешок шестипудовый поднял, да и в оккупацию Ермолай не угодил: успел уехать в дальнюю лесную деревню и там тихо пересидел лихие месяцы.
Когда прогнали немцев, Листопадов сразу вернулся, и председательша крепко возрадовалась – Ермолай был искусным кузнецом, а как высунешься в поле без железных дел мастера? Такого умельца на руках носили, любой каприз рады были исполнить. Ермолай и так был самолюбив, а тут и вовсе загордился: один-разъединственный на четыре деревни! Выговаривать условия начал, самоуправно цены устанавливать.
В трудоднях тогдашних – звук один, Ермолай за каждый чих натурой требовал. Бабы втихомолку кляли хапугу, но в глаза плевать опасались – может, завтра придется поклоны отбивать. Председательша извивалась ужом, чего-то выискивала, переступала закон и все ублажала Ермолаеву ненасытность. Он умел разжалобить ее скрипучим нытьем: мол, шаром покати в доме, хлебный дух забыли… Будто в других избах маслились блины – все выгребли воровские руки фашистов.
Кому-то надо было встать к Ермолаю молотобойцем – для такой работы и самая сильная баба не годилась. Попробуй-ка помахай весь день тяжелой кувалдой, пожарься у раскаленного горна. Увидев замешательство председательши, Ипполит вызвался пойти в напарники к Ермолаю. Хоть и не лежала к нему душа, но что было делать?
Работать Ермолай умел красиво и без устали, кузница охала, шипела, рассыпалась искрами, оживляла звуком металла приунывшую улицу. Ручник Ермолая безошибочно метил больные места в лемехе, а Ипполит, весело вскрякивая, наносил гудящие удары в указанную кузнецом точку, вздымая потрескивающий рой светящейся окалины.
Вот только после работы наползала на Ермолая расчетливая серьезность, он, слюнявя химический карандаш, непослушными каракулями выводил какие-то цифры, чтобы утром востребовать с председательши что-нибудь съестное. Ипполит крепился, сколько терпела душа, а потом взорвался, да и выпалил свое возмущение кузнецу. Ермолай задергал клочковатыми, обожженными бровями, смерил Ипполита презрительным взглядом, спокойно отринул его брань:
– Ну и дурак ты, скажу я тебе, братец. Хоть и грамотнее меня, а в корень смотреть не умеешь. – Наставительно постучал по наковальне закаленным до крепости металла ногтем. – Мы где сейчас с тобой? По колхозным понятиям исчисляй. На передовой, выходит. Соответственно и паек пожирнее положен. Как бойцам на линии огня…
Обезоруженный перевернутым доводом, Ипполит с глухой ненавистью огрызнулся:
– Бойцы не вырывают кусок у детей…
Ермолай невозмутимо усмехнулся.
А Ипполит упрямо пробурчал:
– Ты как хошь, а я завтра к мясу не притронусь. Воротит меня с такого незаконного продукта…
– Вольному – воля, а казаку – разбег…
С тех пор и зазмеилась между ними трещина вражды. До самой смерти язвительный Ермолай потешался как мог над простодушным Ипполитом, подкалывал исподтишка и ненависть свою, наверное, завещал всему дому Листопадовых…
Вот почему полный сомнений шел Ипполит к избе, где не был уже десятки лет, – письма и газеты совал в почтовый ящик, прибитый на калитке. И если бы не разгоревшееся стариковское любопытство, как пить дать, обошел бы дом Листопадовых большим крюком. Да еще Ленку жалко Ипполиту – вызверится на девчонку Степан, что не выполнила его каприз.
Ипполит приглушил вспыхнувшую неприязнь, не поломал обычаев. С достоинством поклонился, пропел хозяевам долгих лет счастья и вопросительно задержался у дверей. Степан Ермолаевич приветливо шагнул к порогу.
– Проходи, проходи, Ипполит Федорович. Давно тебя с Ириной поджидаем.
– Зачем звал-то? – сдержанно выдавил холодный вопрос Ипполит.
– Чайку попить, да и чего покрепче… О жизни потолковать. – Степан не сбивался с дружелюбия.
Ипполит поплелся вслед за хозяином и ступил на чистую половину избы. Ирина, сновавшая у стола, разулыбалась:
– Обижаешь, дядя Ипполит. Хоть бы в праздники когда заглянул, хлеба-соли отведал. Одной улицей ходим, а будто в большом городе – не сбегаются дорожки.
– Так у молодых тропки свои, куда уж мне на них выскакивать, – смущенно отговорился Ипполит.
– Ну, пробежала черная кошка, когда-то повздорили с Ермолаем… Неужели и ссориться веки вечные? Худого о тебе здесь не думают, всегда встретить рады. К столу, к столу… Я тут такие пельмени накрутила – пальчики оближешь. Вот помидоры, огурчики, свининка копченая. Степан и рыбки по такому случаю достал.
Ипполит впервые увидел водку с винторезной пробкой, которую без натуги открыл Степан. Растерянный дед загляделся на бутылочную этикетку, на которой колосилось пшеничное поле, трепетали на ветру белоствольные березы.
– Тебе в рюмку или в стакан, Ипполит Федорович?
– А сам-то из чего будешь? – полюбопытствовал Ипполит, польщенный таким уважительным вопросом.
– Решил завязать, да уж ради тебя чуток выпью, – посмеиваясь, ответил Степан.
«…Ох и шельма Степан Ермолаевич», – размышлял захмелевший Ипполит. Уже трижды чокнулись, про родителей вспомнили, а Степан все не спешит с главным разговором, ради которого и позвал в гости. Верно, вправду завязал, если приостановился на третьей рюмке. Не жадничает, Ипполиту наливает щедро, а сам остерегается.
– Посоветоваться с тобой хотим, Ипполит Федорович…
Голос Степана сразу прояснил тяжелевшую голову гостя. Тщеславная волна взбудоражила мысли. Но на лице удержал ровное безразличие.
– Какой уж я теперь советчик? И умом и годами сдал…
– Ты на похвалу не набивайся, Ипполит Федорович, – вежливо ответил хозяин. – О важном деле с тобой поговорить хочу. Матрена Пантелеевна в приют собралась отчаливать.
– Так мне это ведомо, теперь это не секрет. Сам справки ей выправлял…
– Но ты против дома престарелых? – начинал наступать Степан.
– Против-то против, а что толку? Крепко на своем стоит. Да и по-другому посуди – кому она теперь нужна? Обворовала ее жизнь – хуже некуда…
– Кому-кому! – гнул свое Степан. – Хотя бы нам с Ириной.
– Вам?!
– А что здесь такого? Чай, не чужие. Да и с Родькой нас судьба повязала…
Такого поворота никак не ожидал Ипполит. О всяком могли заговорить с ним в доме Листопадовых, но чтоб такое…
– Извиняюсь, не понял. Это как – насовсем? Прислугой, значит, в ваши хоромы?
– Зачем обижаешь, Ипполит Федорович? – горячо встряла в беседу Ирина. – Слово-то какое выискал – прислуга! Нашей матерью в дом войдет, в семью нашу, значит.
– Детей леспромхозовского зятька нянчить? – не мог остановиться Ипполит.
– О чем ты говоришь? Зачем чужие сплетни подхватываешь? – Степан сдержался. – Не скрою – было такое намерение. Да только порушили мы сговор. И для полной ясности, Ипполит Федорович: Ленка в институт пойдет, а не замуж.
– Тогда другие пироги, – обрадовался Ипполит и решительным взмахом осушил стакан. – Тогда иные разговоры, не бывать мне в раю.
Ирина вздохнула:
– Виноваты мы перед Матреной, крепко виноваты. Никакого внимания не уделяли. Да и она не тянулась к нам. Но ей простительно – старая, обидчивая и судьба у нее жестокая… Не ей руку протягивать первой. Поздно хватились мы со Степаном…
– Лучше поздно, чем никогда, – откликнулся Ипполит. Но сразу же насупленно смолк. – Не пойдет она к вам, ни в жисть не пойдет. Вот что я скажу…
– А ты подействуй на Матрену, уговори, – попросил Степан. – Тебя она послушается… Ты же у нее первый советчик…
– Поговорить можно, да будет ли прок…
