Текст книги "Расплата"
Автор книги: Александр Стрыгин
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
– Прошка! – взвизгнула Варвара и протянула Антипу бумагу.
Антип взглянул на измятый листок с печатью – читать он не умел.
– Что с Прошкой? – испуганно кинулся он к жене.
– Это Прошка наш! Это он убитый! – закричала она, указывая на кожанку. – Его документ!
Антип несколько мгновений обалдело смотрел на жену, словно не понимая, что случилось. Лицо его перекосилось и задергалось, руки забегали по полу, ища что-то. Вот они нащупали кожанку, наткнулись на сапог.
Антип зловеще хихикнул:
– Не вижу... Где Прошка? Где седло? Где конь?
Трясясь всем телом, он привстал, держась за приступку полатей. Подался вперед, к жене, выставив вперед руки.
– Где седло? Не балуйся. Прошка... Прошка, не прячься! – заорал он. – Отдай седло! – Руки его нащупали шею рыдающей жены и конвульсивно сжались.
– Караул! – захрипела Варвара, вырываясь. – Караул!
– Отдай седло! – уже брызжа пенящейся слюной, рычал Антип в лицо задыхающейся жены. – Отдай седло!
И вдруг замертво повалился на пол.
3
– Как можно было после успешного боя в Пахотном Углу сдать Рассказово? – тихо, но строго спросил Антонов-Овсеенко у комвойск Павлова, который сидел против него рядом с членами полномочной комиссии Васильевым и Лавровым.
– У Антонова всюду агенты и разведчики. Он воспользовался сменой гарнизонов, а главное – с юга вызвал вторую армию, не побоявшись оголить Каменку. Но это уже отчаяние...
– Его отчаяние не оправдывает наши потери и ненужные жертвы, – резко встал Антонов-Овсеенко. – Мы теряем замечательные кадры бойцов и командиров. Пора кончать игру в кошки и мышки. Антоновцы срывают сев. Сегодня мы выслушиваем людей, которых я вызвал по специальному списку, представителей разных слоев крестьян, чекистов, совработников с мест. В ближайшие дни поеду в Москву просить новые войска и бронеотряды. Я не верю, что крестьяне этих трех уездов поддерживают бандитов... Не имеем возможности охранять их мирный труд – вот в чем суть вопроса.
В кабинет вошел штабной командир и передал Павлову свежую сводку. Павлов прочел и передал Антонову-Овсеенко.
– Вот, пожалуйста. – Антонов-Овсеенко поправил очки и стал читать вслух сводку второго боевого участка: – "Банда Антонова шестнадцатого апреля, разделившись в Большой Зверяевке (юго-западнее станции Чакино) на две группы, ушла по двум направлениям: одна через Каменку в Никольское-Лукино, другая, с самим Антоновым, в составе четырех полков, численностью две тысячи конных, вооруженных винтовками, при одном орудии, нескольких пулеметах и обозе – двести подвод – двинулась в северо-западном направлении на Покрово-Марфино..."
– Новый рейд, новые жертвы! – заметил Павлов.
– Опять колесом вокруг Тамбова попер, – грубовато заговорил Андрей Лавров. – Ему бы все пути перерезать, да войск мало.
– И у него их негусто, – ответил Павлов. – Но ведь он не стоит на месте, не принимает боя, когда невыгодно. А у нас кавалерийских частей почти нет. Надо просить кавалерию.
– Товарищ Павлов, – перебил его Антонов-Овсеенко, – я вас отпускаю. Займитесь оперативной работой по этой сводке, а мы будем беседовать с людьми. Вечером зайдите ко мне с начальником штаба.
Павлов встал и тяжело зашагал к двери.
– Товарищ Лавров, где ваш Ревякин? Вы его вызвали?
– Он ждет, Владимир Александрович, здесь, в приемной.
– Зовите его.
Василий не знал, зачем его вызвали к Антонову-Овсеенко прямо с боевых позиций отряда, и потому вошел в кабинет настороженно.
Отрапортовав, сел в указанное Лавровым кресло перед столом.
– Мы с вами знакомы с прошлого года, Ревякин, – с усталой доброй улыбкой заговорил уполномоченный ВЦИК. – Помните картошку самоварного приготовления? Очень вкусно было!
Василий кивнул, но улыбки у него не получилось. Он оглянулся на Лаврова – тот смотрел на него ласково, прищурив глаза.
– Мы вас пригласили посоветоваться, – мягко продолжал Антонов-Овсеенко. – Вот говорят, что Антонова поддерживают крестьяне трех уездов, где прошло пригородное движение и где созданы комитеты СТК.
Василий нахмурился: "Не к тому ли клонит, что мой отец в комитете? Я сам признаюсь, нечего меня успокаивать!"
И он, подняв глаза на Антонова-Овсеенко, твердо сказал:
– Вам про моего отца сказали? Да, это верно. Он в комитет был записан. Я уже командование сдал Андрею Филатову.
– Подождите, я не понимаю, – развел руками Антонов-Овсеенко.
– Почему сдал? – тревожно встал с кресла Лавров. – Кто приказал?
– Зачем приказа ждать? Я коммунист. Раз отец в предателях...
– Ах, вон оно что! – закивал головой Владимир Александрович. Теперь все ясно. А почему вы, Ревякин, считаете отца предателем?
Василий замялся.
– Хорошо, к отцу еще вернемся. Давайте поговорим вообще о крестьянах. Вот вы, Ревякин, верите, что за бандитов стоят крестьяне? Основная, средняя масса?
– Да что вы, Владимир Александрович! – воскликнул Василий, почувствовав себя легче оттого, что снял с души груз. – От темноты от своей мужик страдает. Вот я, примерно, знаю, что надо пережить тяжелое время. Знаю, что скоро будет легче... А мужики этого не знают и не верят этому. Отвыкли верить. А им шептуны всякое нашептывают про коммуну, грозят. Да еще наши дураки... некоторые, – поправился Василий, – властью балуются...
– Очень хорошо сказал! – воскликнул Антонов-Овсеенко. – Именно: балуются властью! Врагам, эсерам пищу дают для пропаганды! Кстати, повернулся он к Лаврову, – из Москвы скоро прибудет к нам сто человек лучших рабочих-пропагандистов. Разошлем по уездам. Так тогда в чем же дело, дорогой Ревякин? Почему крестьяне молчат? Почему без сопротивления отдают Антонову овес, хлеб, лошадей? А от наших продорганов прятали хлеб в землю?
– А это, Владимир Александрович, в селах такой неписаный закон: круговая порука. Вот мне в прошлом году старик один так сказал: вы, говорит, приедете на денек, да и уедете, а нам тут с потьмой да с тоской оставаться наедине. Выдай я вам кого – мне красного петуха под крышу подпустят. Куда я ночью с семьей денусь? А то и совсем убьют. У нас, говорит, как в стаде: одна круженая овца может всех замучить... И я тогда, Владимир Александрович, еще подумал: вот бы в каждом селе иметь свою круговую поруку!
– Примерно то же самое говорил я вам вчера, – обрадованно воскликнул Борис Васильев, сидевший до сих пор в стороне. – Именно круговая порука использовалась земствами, именно ею воспользовались и эсеры! Стоит дать крестьянам почувствовать, что в селе прочно обосновалась красная воинская часть, они выдадут всех своих обидчиков, всех бандитов! А мы устраиваем погони, топчем поля вслед за антоновцами.
– Уже и сейчас много случаев, – подтвердил Василий, – когда мужики приводят бандитов. И бандиты сами стали приходить. Я сегодня в Губчека с тестем встретился. Мы считали его погибшим, он разведчиком был заслан под Каменку. Там попал в руки вохровцев... Но его спас Митрофан Ловцов, бывший дезертир, мой односельчанин из сектантской семьи. Теперь к нам перешел. А помогал им ямщик Елагин, мужик крепкий, умный...
Хотел Василий сказать и про Соню, да застряло слово в горле.
– Ну вот, видите, – радостно поднялся с кресла Антонов-Овсеенко. – А вы своего отца уже в предатели записали! Вы виделись с ним? Говорили?
– Нет... не говорил. Мимо ездил, а не лежала душа встречаться.
– Он еще к тебе в коммуну вернется, – с улыбкой сказал Лавров, подойдя к Василию.
– В тебе, Ревякин, мы не сомневались. – Антонов-Овсеенко подал ему листок бумаги, на котором было написано: "в 4 часа 30 минут". – Это время, на которое надо прислать ко мне вашего тестя, вернувшегося из плена, и этого... Как его? Да, да, Митрофана Ловцова.
– Есть пригласить Олесина и Ловцова, – отчеканил Василий, вставая.
– Не удивляйтесь, Ревякин, когда вернетесь в Губчека: пока вы сидели в приемной, у вас там арестован Смородинцев. Он был связан с агентурой эсеров. Он даже на вас писал донос, вы это знаете? – Антонов-Овсеенко изучающе посмотрел на Василия.
– Я подозревал, что кто-то меня оговорил перед начальником, но на Смородинцева не грешил. Он всегда был со мной приветливый.
Антонов-Овсеенко многозначительно переглянулся с Лавровым и Васильевым.
– Подальше от такого привета, Ревякин! – по-отцовски строго посоветовал он Василию.
– Желаем тебе, Ревякин, победы. Когда думаешь вернуться в отряд? поинтересовался Лавров.
– Как прикажут. Хоть сейчас.
– Сегодня тебя не отпустят. Обстановка изменилась. В ваш край двинулись крупные силы Антонова. Не забудь о листовках. Захвати их с собой побольше!
– Есть захватить побольше!
Выйдя из кабинета, Василий быстро зашагал по коридору и чуть не столкнулся на повороте с Пановым.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Едва различимый запах молодой травки уже тянулся с лугов. Наголодавшаяся корова металась в хлеву, припадая губами к светлой дверной щели, откуда доносился этот призывный запах жизни, и жалобно мычала просилась на волю.
Но никто еще в селе не выгонял скотину на выпас: боялись внезапного возвращения зеленых. Стрельба все еще слышна была где-то в северной стороне. Бабы молили бога, чтобы подальше ушли зеленые в чьи-нибудь края, дали бы отдохнуть от бессонных ночей, от страха и беззакония...
К Серафиме, жене Макара, часто приходила соседка. Она сокрушенно качала головой и задавала всегда один и тот же вопрос:
– Серафимушка, переживем ай нет?
И сама отвечала:
– Только не думается. Страсти кругом и голодище...
Серафима, строгая и неразговорчивая, кивала головой, а сама все пряла и пряла пряжу, словно у нее была такая семья, что хоть ночей не спи, а пряди. Макару нравилось трудолюбие Серафимы, но он-то знал: это она прядет тоску по детям, которых у нее не было и не будет. Ждала внучат от Сонюшки, а она вон какую штуку выкинула.
Воспоминание о Соне больно отдалось в сердце Макара. Что-то тревожило Макара в поведении Сони, а что – он не знал. К какому берегу она хочет причалить? Бог весть! Но неспроста так неожиданно налетел на Светлое Озеро отряд Василия Ревякина и чуть не захватил штаб Токмакова, который стоял тогда в его доме. Макар сам видел, как Ревякин погнался за Токмаковым, выскочившим в одних штанах. И убил его где-то за селом, у омета соломы.
"Ох, пропадет, пропадет Сонюшка! Горе, горе стоит за ее спиной".
Весь день Макар возился во дворе. Приготовил соху, проверил в тайнике семенное зерно, но душа была неспокойна. Необъяснимая тревога точила и точила с самого утра.
Съев несколько запеченных на сковороде круглых картошин с крупинками соли на румяных боках, Макар собрался было пойти помочь больной куме управиться со скотиной, как вдруг за окном показались всадники. Вот они уже у крыльца...
Он еще не разобрал, кто это – красные или зеленые, но сердце его словно оборвалось. Ни от красных, ни от зеленых он уже не ждал ничего доброго.
В избу ввалился рыжий детина Герман в сопровождении четырех здоровенных молодцов.
Макар испуганно осел на лавку. Герман даром не возвращается на старые места!
– Ты Елагин Макар? – грубо спросил он.
– Я... – едва слышно ответил Макар.
Герман метнул взглядом на Серафиму:
– Бабе есть куда уйти? Секретное дело.
– Серафима, – попросил каким-то чужим, едва слышным голосом Макар, сходи к куме, помоги скотину убрать.
– Когда только в покое нас оставите, анчутки, – строго сказала Серафима, накидывая платок.
– Живей, живей, – сквозь зубы процедил Герман и помахал плетью.
Макар проводил взглядом жену до порога. Если бы она оглянулась, то прочла бы в этом взгляде мольбу не оставлять его. Но дверь хлопнула. Мимо окна прошла согнувшаяся Серафима.
– Ты выезжал с хутора, когда тут стоял штаб? – грозно спросил Герман.
– Сам Токмаков посылал, – угодливо ответил Макар. – К фельдшеру за лекарствами в Большую Липовицу.
– А куда заезжал без спросу?
– Соня, дочка, просила к ней заехать, она в Падах у подружки стояла. Давно не видались мы...
– А еще куда? – шагнул ближе к Макару Герман.
– Больше никуда.
– Врешь! – взвизгнул Герман и невидимым быстрым движением полоснул Макара плеткой.
Удар пришелся по плечу, боли не было, но Макар весь затрясся от страха.
– Кроме тебя, никто не мог сообщить красным о расположении штаба. Кому говорил?
Макар хорошо помнит, что только Соне сказал о своих постояльцах. Неужели она?.. Ужас охватил его от догадки.
– Крестом клянусь, – Макар рухнул на колени и несколько раз перекрестился.
– Иудиному кресту веры нет. Встань! Выводи лошадь!
Макар не мог оторвать колен от пола, словно кто прибил их гвоздями.
– Ну-у! – заорал во все горло Герман и снова полоснул плеткой.
Двое грубо оторвали Макара от пола и толкнули к двери.
2
Зорька настороженно запрядала ушами.
Она уже давно научилась различать добрый разговор людей и их злую ругань. Возле конюшни незнакомые голоса громко кричат на хозяина, а он отвечает тихо и непривычно долго гремит замком.
Неохотно отворилась дверь, и апрельская вечерняя прохлада потянулась к ноздрям. Зорька сразу заметила за дверью двух притаившихся чужих мужиков с какими-то толстыми кнутовищами в руках. Хозяин в растерянности топтался у клетки, не решаясь войти, и это больше всего напугало Зорьку. Она привыкла к властному доброму окрику хозяина, к его грубоватой ласке, когда он треплет гриву или тяжелой ладонью похлопывает по крупу, а сейчас он словно боится подойти к ней, будто она ему уже совсем чужая.
Зорька повела налитыми кровью глазами на хозяина и, всхрапывая, заметалась в тесной клетке...
Раньше хозяин в ответ на такую выходку хлопнул бы ее по крупу и властно сказал: "Стоять, Зорька!" А сейчас жалостными глазами смотрел на нее и, молча положив руку на спину, бочком, бочком пошел к кормушке, над которой висела уздечка.
Зорька, шумно раздув ноздри, втянула в себя родные запахи хозяйской одежды, словно сомневалась, он ли перед нею, потом послушно подставила голову. Может быть, хозяин решил ускакать от этих злых людей? Она выбьется из сил, но докажет ему свою верность!
С улицы донеслось громкое ржание коней.
Живей, живей!
Руки хозяина дрожали. Инстинкт подсказал Зорьке, что несчастье уже случилось, но какое – она не знала. Понурив голову и тревожно фырча, Зорька побрела за Макаром.
У крыльца стояли незнакомые оседланные лошади. Он них шел пар. Они тяжело дышали. Знать, долог был их путь...
На улице, на свету, стало не так страшно. Весенний звонкий простор всегда опьянял Зорьку желанием долго-долго мчаться в свободном легком галопе по дорогам, полям, лугам – к той ровной, самой большой дороге, за которую вечерами прячется огромный таинственный красный шар.
Чего медлит хозяин? Надо скорее ускакать от этих злых людей, от этих загнанных потных коней.
Но хозяин отдал повод одному из чужаков. Из дома вышли еще двое, стали что-то делать с его руками, после чего он держал их только за спиной.
У самого злого чужака появились в руках вожжи. Он крикнул что-то и подошел к Зорьке. Сложил ее длинный хвост вдвое, перехлестнул петлей ременных вожжей и затянул узел, злобно крякнув от натуги.
Зорька навострила уши, нетерпеливо переступала ногами. Чужак дернул за повод и повелительно крикнул. Жалобному ржанию ее ответил умоляющий голос хозяину. Он упал на колени и зарыдал...
Зорька почувствовала, как натянулись вожжи, привязанные к ее хвосту. Теперь хозяин держался за вожжи, вывернув руки назад, и никак не хотел вставать с земли...
Чужак закинул повод и ловко вспрыгнул на спину Зорьки.
Она вся напряглась, готовая сбросить злого седока, а выпученные от страха глаза ее неотрывно следили за хозяином.
Чужак изо всех сил ткнул в лицо хозяину сапогом, и тот повалился, издав пронзительный, истошный крик.
Зорька никогда не слышала такого крика, она птицей метнулась в сторону, сбив седока, и, ощутив, что хозяин дернул вожжи, взяла с места в галоп, пренебрегая непривычно острой болью в хвосте.
Покосив назад глазом, она с радостью увидела, что хозяин держится за вожжи, хотя никак не может подняться на ноги, но в то же мгновение услышала еще более резкий и непривычный крик хозяина.
И Зорька потеряла самообладание. Храпя и брызжа слюной, она понеслась, взбешенная, изо всех сил на окраину хутора, за озеро...
Она не замечала уже людей, в страхе шарахающихся с ее пути, не слышала рычания собак, сопровождающих привязанный к вожжам страшный груз, в ее ушах застрял один повелительный дикий крик хозяина, а в глазах стоял только красный шар, опускающийся к той ровной дороге, за которой не будет уже темной ночи и тех злых людей.
У рощицы, загородившей собой красный шар солнца, который уже осел на горизонт, загнанная страхом Зорька рухнула на землю. Скрюченные пальцы рук, торчавшие над вожжами, напомнили ей о хозяине...
Веселый весенний стрекот сорок, вылетевших из рощицы, был последним звуком, подаренным ей жизнью. Природа дышала свежестью весеннего обновления, и не было ей никакого дела до того, кто и как ушел из жизни.
3
В широком шумном разливе кипит быстрая река... И кто только назвал ее Вороной? Орлицей быстрокрылой надо было ее назвать!
Соня впервые видит эту реку, о которой слышала так много от отца, и ее могучий поток успокаивающе действует на нервы.
Под лучами горячего весеннего солнца река вся искрится и играет, сталкивая и круша льдины, а на повороте сердито бьется под крутой берег, грозя обвалить его громаду в свои воды и разнести по дну мелкими песчинками...
Вот так бы и стоять, и смотреть на бегущие волны, и никуда не спешить, и ни о чем не думать.
Устала Соня от бесконечных походов и скачек. А этот последний позорный рейд вокруг Тамбова измотал ее нервы до предела... Куньи, Двойня, Селезни, Догтянка, потом лесные грязные тропки на Кривополянье... Пахотноугловские бородатые мужики с четвертями мутного самогона. Карась все чаще пристает к ней с ласками, словно чуя свой конец.
А эта подлая игра с похоронами Токмакова... Его больше суток возили с собой на лафете, чтобы схоронить в родном селе, а схоронили пустой гроб с его одеждой. Разроют могилу чекисты для опознания, а Токмакова в гробу нет. Вознесся! Святой! А в другом селе, ночью, под орудийный залп, хоронили его одни командиры, и Антонов пролил лицемерную слезу.
Соня прошлась по берегу, бросая в воду веточки ветлы. Они плыли, подхватываемые быстрым течением, и скрывались за льдинами... Плывут не по своей воле, плывут, пока не затянет их под размытый берег или не раздавят столкнувшиеся льдины...
Пропала Сонина жизнь. Несет и ее, как веточку, мутным потоком...
В заливчике у коряги Соня вдруг увидела зацепившийся за сучок лист голубой бумаги. Наколов длинной веткой, Соня подтянула к себе листок. Осторожно смахнув сырой песок, увидела полувыцветшую на солнце листовку:
"Побитые не раз красными войсками, эсеробандиты в нашей губернии никак не угомонятся...
И именно теперь, когда начались полевые работы, когда один день, можно сказать, год кормит, они усилили свою подлую разбойную работу.
Советская власть принимает все меры, чтобы помочь крестьянству обсеменить поля... Эсеры принимают все меры, чтобы сорвать засев полей. Из Ивановской и других волостей Тамбовского, Кирсановского уездов нам сообщают, что бандиты не дают выходить в поле, отбивают лошадей и избивают пахарей. Какой у них расчет? Всех повернуть в свои разбойные шайки? Мол, с голодухи люди на рожон попрут? Вот новый злодейский умысел эсеробандитов. Вот какова их работа!
Обманом, льстивыми обещаниями и подлыми наветами они подняли мирных тружеников против советской власти. Когда труженики начали отходить от них, повернули вновь к земле, прокляли эсеробандитскую затею, они тогда подло и злодейски стали им мстить – разорять их вконец.
Крестьяне-трудовики! Положите конец этой каиновой работе. Раздавите этих гадов! Они капля против нас. Рассеянные кучками, они прячутся от красных войск, нападают из-за угла.
Вы знаете их – действуйте смело, призывая на помощь Красную Армию".
Что-то больно-больно дотронулось до сердца Сони. Отец с мачехой теперь, наверно, в поле. Идет сев. Как хотелось бы все-все бросить, забыть, вернуть те счастливые, беззаботные дни, когда босоногой девчонкой шагала она за отцом по мягкой, прохладной борозде, а сзади безбоязненно садились в борозду грачи, весело крича и хлопая крыльями...
Соня свернула листовку и спрятала за пазуху, чтобы в каком-нибудь селе оставить хозяевам на память.
Вернувшись назад, Соня подсела к костру, который развели карасевцы на крутом берегу, вблизи от стреноженных коней.
Шумный, веселый разговор не трогает ее. Она привыкла молча слушать и не слышать. Она чувствует себя одинокой с тех пор, как с Ефимом ушел Митрофан – последний светлый луч в ее беспросветной жизни.
Чего она теперь ждет? Какого счастья? Какого конца? Веточка... плывет против своей воли.
Соня смотрит на красные язычки пламени, бегающие по хворосту, и видит горящий свой дом, подоженный Василием.
Дом... Зачем он ей? Жаль только – в сундуке сгорело простенькое платье, в котором она бывала с Василием. Жаль... Да мало ли чего жаль! Жизнь загубленную жаль, а не вернешь!
Костер горит плохо – нет поблизости сушняка. Собрали кое-что. С концов веток, шипя, скапывает пена, горячий дымок заносит то в одну, то в другую сторону. Все щурятся, покашливают, но никто не отодвигается от костра.
Карась прилег рядом с Соней. Он хотел даже положить голову на ее колени, но она молча отстранилась.
Принесли самогон. Четверть, завернутую черной тряпицей, поставили на потник.
Горько-сладкий знакомый запах щекочет ноздри и заставляет забыть обо всем на свете. Соня следит за тем, как священнодействует над четвертью Макуха – так прозвали веселого блондина с куртинкой черных волос на голове. Может быть, эта черная макушка и сделала его шутником. Смеются над ним – приходится отвечать.
Вот и сейчас, словно по традиции, перед выпивкой кто-то спрашивает его:
– Нет, ты, Боря, все же признайся, отчего у тебя макушка черная?
Сегодня он под общий хохот ответил:
– Черный телок лизнул. – Это он Соню постеснялся, а бывало так завернет, что уши вянут.
– А хотите, расскажу, как я одного деда напужал? Умора! Идет он с обрезом мне навстречу: знать, отряд ищет... "Вот я и есть, говорю, большевик". – "Да ну?" – удивился. "Вот тебе и ну. Сейчас тебя, контру, укокошу... требух – туда, гусек – суда". Затрясся старик. "Прости, говорит, товарищ комиссар, по глупости сказал". И – бац в ноги. "Встань, говорю, старый дурак, пошутил я, иди бей их, треклятых. Видишь, бант у меня зеленый?" Старик так и обмер. Схватил меня за ноги и еще пуще: прости да прости. Едва отстал, сердешный. – И Макуха, довольный, оскалился.
Никто ничего не сказал. Только Карась злобно швырнул хворостинку в костер и коротко, но внушительно сказал:
– Дурак!
Не получилось у Макухи на этот раз веселого рассказа, и он, обиженный, замолк.
Разлив в две кружки самогон, подал Соне и Карасю.
Карась выпил залпом, отплюнулся, утерся ладонью, приник к ломтю. Соня тянула долго, медленно запрокидывая голову и зажмурив глаза. Остатки плеснула. Брызги попали Макухе в лицо, он с удовольствием размазал их и крикнул:
– Будто елеем окропила!
– Знала бы, всю кружку ухнула! – безразлично бросила Соня.
Она положила на свои красные галифе ломоть черствого хлеба и стала отщипывать от него понемногу и нехотя жевать, продолжая смотреть в костер.
Макуха обнес всех, налил себе.
– Эх, братцы, не жизня, а малина: пьем и еще остается!
– А что, неужели и вторую опрокинешь? – поинтересовался Карась, тиская в зубах кусок старого, пожелтевшего сала.
– Туда проскочит, а там как хочет!
– Ха-ха-ха, – загоготали карасевцы, тараща глаза на находчивого Макуху.
– Однова живем! Лейте мне еще, братцы! – вошел в раж Макуха.
Карась, взглянув на Сонино грустное лицо, оборвал его:
– Ты, Макуха, лучше затяни-ка Сонину любимую песню...
– А что? И затяну. Для нашей королевны постараемся, братцы. – Макуха скосил на Соню бесовский глаз. Карась погрозил ему кулаком.
Степь да степь кругом
Широка лежит,
А во той степи
Замерзал ямщик...
тенорком повел Макуха.
...А во той степи
Замерзал ямщик...
повторили басовитым хором.
Макуха изо всех сил старался оправдать роль ведущего певца, он таращил глаза, взмахивал рукой, блаженно щурился, и никто не поверил бы, глядя на его еще юное лицо, окрашенное песенным вдохновением, что он только час назад зарубил комсомольца, своего сверстника...
Соня знала об этом, она смотрела на него с отвращением; ей было противно, что он так азартно и хорошо поет ее любимую песню.
– Ты чего сама не поешь? – спросил Карась.
– Коль все будут петь, кто же будет слушать? – уклончиво ответила Соня.
...Замерзая, он,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдавал наказ...
Соня обвела взглядом всех поющих карасевцев и с удивлением заметила на многих лицах какое-то грустно-восторженное, по-детски наивное выражение, – очарование народной песни заставило их забыться...
Про меня скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес.
Соне вдруг так захотелось, чтобы до бесконечности длилось такое состояние людей – без вражды, без кровопролития и насилия.
– В ружье! – донесся из села зловещий хриплый крик.
Карасевцы засуетились, недовольно заворчали, и лица у всех сделались непроницаемо-каменными и злыми.
А орлица-река по-прежнему свободно и широко неслась в своих весенних берегах.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Двадцать четвертого апреля Антонов-Овсеенко лично прибыл в Москву на заседание комиссии по борьбе с бандитизмом.
Михаил Васильевич Фрунзе и Феликс Эдмундович Дзержинский, которые вели заседание, внимательно выслушали доклад полномочной комиссии и решили послать в Тамбов командарма Тухачевского, который в марте успешно ликвидировал кронштадтский мятеж. Из резерва главкома были выделены для отправки в Тамбов две стрелковые бригады, кавбригада Котовского и ударная группа бронемашин под руководством Уборевича.
Двадцать восьмого апреля в Тамбове полномочная комиссия ВЦИКа провела широкое совещание с военными и партийными работниками губернии, на котором выступил Тухачевский и изложил в основных чертах свой план.
А план был очень прост: столкнуть антоновцев в юго-восточный угол в ту берлогу, откуда они начали зверствовать, и там беспощадно уничтожить тех, кто не сдастся. На освобождающейся территории решено было оставлять часть войск для охраны крестьян на полевых работах и помощи крестьянским семьям во время сева.
"За Антонова взялись всерьез, пора, пора", – удовлетворенно говорили люди, расходясь с этого совещания.
В конце апреля на Тамбовщину начали прибывать свежие войска, а 7 мая легендарная кавбригада Котовского уже начала преследование банд.
И покатилась по селам слава замечательного полководца, лучше всякого оратора агитирующая за советскую власть: "Бойцов сеять заставляет", "Сам за сохой ходит!", "А силища невероятная: двух бандитов столкнет лбами мозги в потолок!", "Вот это нашенский мужик!"
Под носом у плужниковских комитетов стали собираться сходки, которые выносили "приговоры": помириться с советской властью и выдавать бандитских вожаков.
И потянулись в ревкомы с повинной целыми отрядами обманутые Антоновым "подушечники".
"В банду шли миром и каяться надо миром. На миру-то и смерть красна!"
2
Звонкая, торопливая весна разбушевалась по берегам рек.
Белыми облачками покрылись вишневые сады, сбегающие к крутым берегам Вороны. В них уже радостно гудят неугомонные пчелы – мирные бескорыстные труженицы.
А кругом еще льется кровь...
Забросили бандиты свои сады. Когда-то вот этот с кровожадным взглядом всадник любовно сажал вишенки, теперь он скачет мимо своего сада, даже не оглянувшись, – торопится за своим бандитским отрядом.
Куда ты скачешь, неуклюжий всадник? Остановись, войди в свой сад, забудь о кровавых помыслах, посмотри на невестинский наряд вишен, приветливо покачивающих тонкими веточками, прислушайся, как усердно трудятся пчелы, собирая тебе мед.
Брось, всадник, кровавое дело, возьми лопату, выруби бурьян, что разросся у тебя в саду, возьми лукошко и посей на своей полоске хлеб тебя ждет, испаряя влагу, жадная, голодная земля.
Но не внемлет всадник голосу рассудка, скачет и скачет как угорелый. Скачет к своей погибели...
3
По Карай-Салтыкам метались антоновцы, развозя по полкам распоряжения оперштаба. Только что кончился митинг, на котором Антонов объявил южный угол Кирсановского уезда (пойму реки Вороны) "демократической республикой" и объявил решение главоперштаба "республики" о мобилизации в "армию" "Союза трудового крестьянства" всех мужчин от двадцати до сорока лет.
На митинг были согнаны все жители Карай-Салтыков, Карай-Пущина и Балыклея. Люди молча стояли, выслушивая речи Плужникова и Антонова, и так же молча расходились, чувствуя, что не от добра объявил атаман мобилизацию.
Метались по селу всадники, шушукались по углам бабы, а Антонов сидел в саду Семенова под большой белой вишней, в деревянном резном кресле, и невнимательно слушал Плужникова, нервно комкая в руках газету.
Рядом с Плужниковым сидел остролицый холеный господин в золоченом пенсне и в знак согласия кивал головой.
Плужников излагал план тайного возвращения члена ЦК эсеров в Москву через Борисоглебск, излагал его со всеми деталями, – это бесило нетерпеливого Антонова.
– Вот так же и с поляком неделю пестались, а отдали в руки Чека за один день. На явки да на пароли надеетесь... Вот вас и напороли, съязвил он. – А мне не до вас! Краснюки по следам идут. Вздохнуть не дают. Вот читай: "Кончается авантюра Антонова..." Хвалятся, что захватили мой фаэтон под Кашировкой. А вот: "Махно разбит, Колесников ведет переговоры". – Он тыкал пальцем в газету то в одно место, то в другое, читая заголовки. – А вот еще слаще: "Два полка Антонова сдались вместе с командирами!" Ну что? Хватит или еще? Или напомнить, что крестьяне одобряют отмену продразверстки и вылавливают местных бандитов?! – уже рычал он, потрясая газетой.
– Ты, Степаныч, успокойся. Кирсанов еще будет наш. И в Тамбове будем! Попомни меня!
– Успокоил, черт старый! – взбеленился Антонов от упоминания разгрома под Кирсановой. – Покою от вас нигде нет! Дайте отдышаться на природе!
– Чего психуешь, Александр Степаныч, не так надо волю свою являть!
Молчавший до сих пор представитель эсеровского ЦК поправил пенсне и с достоинством сказал:
– Французская пословица говорит – три вещи проверяются только в трех случаях: стойкость – в опасности, мудрость – в гневе, а дружба – в нужде.
– Пошел ты к черту со своей дружбой, – не мог уже сдержать себя "диктатор новой демократической республики". – От вашей дружбы мы еще ни одного патрона не получили! Болтовней одной питались! На бабьих подушках с обрезами воюем! А у Тухачевского – бронеавтомобили! Вот останься с нами да повоюй!
Тот обиженно встал и пошел к дому Семенова, у которого уже третий день прятался, ожидая этой встречи.
