Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Такова история Сони. И хотя жители Светлого Озера знают Сонину мать только по карточке, но барскую кровь в ней признают и всегда говорят ей, что пошла она в мать. А Макар каждый раз, когда приезжал летом в Тамбов, привозил на могилу Глафиры Алексеевны полевые цветы и подолгу стоял здесь, шепча молитвы, которые повторял в ту безрассудно-ласковую ночь.

3

Макар услышал вкрадчивый стук в дверь и вышел в сени:

– Кто там?

– Я, Карась, открывай! Что долго дрыхнешь? Светло уж!

– Мне гудка нет, скоко хочу, стоко и сплю, – недовольно ответил Макар, впуская Карася.

Вошли в избу, оглядели друг друга – долго не виделись. Сели к столу.

– Есть кто дома?

– Никого. Баба к племяннице в Тамбов ушла.

Карась вынул бутылку самогона, заткнутую тряпкой, потянул носом:

– У меня, брыт, на сухую язык не работает, в горле першит, а разговор длинный. Давай, брыт, закуску! – Он выглянул в окно на подводу, оставленную у ограды, и крякнул.

– Ты что-то дюже веселый. Чему радуешься? – спросил Макар, нарезая пирог с капустной начинкой.

– В Москве опять начали большаков бить. Даже самово Ленина поранили тяжело. Мы тоже теперь в долгу не останемся! Из Кривуши продотряд уехал?

– Уехал, в Волчки.

– Про Чичканова слыхал?

– Слыхал, а что?

– Да так. Жив он еще?

– Жив, а чего ему.

– Понятно. На то и власти, чтоб жить всласти. – Карась криво усмехнулся. – Почту все еще возишь?

– Вожу, а что?

– Письмишко в одно местечко завезешь. Тебе там ящичек дадут. Мне его доставишь. – Он налил в кружку самогона и подал Макару.

Тот кружку взял, но поставил на стол:

– Ты меня, Васька, не впутывай в такие дела. Я свою жизню честным хочу прожить.

– Неужели советская власть нравиться стала? – процедил сквозь зубы Карась, пододвигая к себе кружку.

– Хорошего чуть, но и плохого она мне не сделала, – ответил Макар.

– А лошадей сколько отобрали?

– Осталось и мне. На дело хватит, а там еще наживу.

– Ишь вить, всю жизню в холодке хошь прожить? В солдаты не брали сливошник, революцию без тебя сделали... А теперь и за свою же землю воевать лень? Думаешь, другие тебе ее завоюют? На ладошке поднесут? Вот начнется заваруха скоро... Я первый тебя как дезертира расстреляю!

– Ну чего ты ко мне пристал?

– Пей, а то напомню, какой ты честный!

– Чего еще? – насторожился Макар и взял кружку.

– Пей, потом скажу.

Макар выпил, отщипнул пирога:

– Говори, послухаю.

Карась налил себе, выпил, рассмеялся:

– А ты, брат, перетрухнул! То-то! Кто с Карасем однова сошелся, тот от него просто не отстанет. Вот как у меня поставлено!

– Ты, говори, говори... бей, коль намахнулся.

Карась медленно вынул из кармана портсигар, открыл его и протянул Макару. Там лежали самодельные махорочные сигарки, скрученные из газетной бумаги. Макар взял одну, прикурил.

– Портсигарчик-то Чичканова! Вишь надпись? – хвастливо сказал Карась, прикуривая.

– Ты говори, не виляй, Вася.

Карась сделал несколько глубоких затяжек, поднял смеющиеся глаза на Макара:

– Хлеб голодающим был нужон? Нужон. А ты мне привез спрятать, чтоб не отобрали. Об том могёт босота узнать, если постараться.

Макар разинул рот, словно нечем было дышать.

– Как? Ты могёшь на меня донесть?

– Ну-ну!.. Зачем доносить? Мы с тобой еще долго дружками будем. Это я так... к примеру. Чтоб ты не хвастался, будто честный. На земле честных быть не могёт. Говорят, даже ангела на небе с грешных попов взятки стали брать.

Макар молчал, опустив голову.

– Ну что? Выходит, договорились? – И Карась снова протянул Макару кружку с самогоном.

– Первый и последний раз с тобой якшаюсь. – Макар опрокинул кружку, шумно потянул носом над кусочком пирога. – Привезу – и все. Тогда меня не замай. Дай душе отдых. Я и так стал спать плохо.

– Я иной раз совсем не сплю и то молчу. – Карась жадно поедал кусок за куском и, как удав, пялил на Макара глаза. – Сидора-то Гривцова расстреляли, слыхал?

– Да ну?

– Вот те и ну! От его сына, от Тимошки, письмо я получил. Готовь, грит, Вася, гостинцы. Скоро приеду свататься. Родня, грит, собралась хорошая.

– За ково свататься?

– Экий ты, Макар, тугодум! Это только слова, а за словами – дело спрятано. Вот привезешь ящичек-другой, тогда тоже в сваты попадешь, а то и в родню запишем.

– Нет, Вася, ни в сваты, ни в родичи не желаю. Стар я для тайных дел. Лучше не приневоливай. Привезу – и крышка.

– Ну ладно, ладно, старина, не будем загадывать. На вот письмецо. В шапку, понадежней спрячь. Спросишь: "Гражданин Федоров болен или здоров?" Скажут: "Здоров как бык". Вот тогда и вынь письмо. Понял? Повтори.

Макар повторил глухим, недовольным голосом. Насупился, почесал затылок:

– Эх, Васька, зря ты меня в эти дела впутываешь.

– Довольно ныть! Кто-то идет. – Карась быстро спрятал под лавку бутылку.

– Здравствуйте, – небрежно сказала Соня. – Батя, поди сюда. – И скрылась в полутьме сеней.

Макар тревожно шагнул за порог:

– Что стряслось?

– Да ничего. Что ты такой испуженный? В Пады меня не завезешь? Я Матрене-портнихе платье шить отдам. Она лучше городских шьет. Помнишь платье в горошек?

– Нет, дочка, не управлюсь я с Падами. Вон Васька тебя возьмет, он из Падов.

Соня недовольно поморщилась:

– Тогда я лучше верхом поеду, дай седло.

– Вчера Архип взял, в Тамбов уехал.

Соня задумалась.

– Ну ладно, скажи этому... Я за узелком схожу.

Карась услышал стук наружной двери, глянул в окно. Соня шла, гордо покачивая плечами.

– Вот это краля! – воскликнул Карась и прищелкнул языком. – Чья это?

– Будя глаза-то пялить! – недовольно ответил Макар. – Это дочь моя... Соня.

– Да ты что же, старый хрен, такую ласточку прячешь?

– Сама прячется.

– Куда ты ее послал?

– Домой пошла. За узелком.

– Как домой? А это чей дом?

– Тот дом ее... От мужа остался.

– А-а... вдова! – Карась потер руки.

– Ты, Васька, мотри не хамлетничай. Она с тобой в Пады поедет. Мне-то не резон крюк делать, а ты возьми ее да мотри. Упреждаю: не хамлетничай. Убью за нее.

Васька гыгыкнул, встал:

– Убьешь? Да ну? Вот теперь ты мне начинаешь нравиться. Люблю смелых и решительных. – Он хлопнул Макара по плечу и шагнул к двери. – Так не забудь: "Гражданин Федоров болен или здоров?" – "Здоров как бык!.." – И Карась ухарски подмигнул Макару.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Тимофей Гривцов третий месяц жил в небольшом уездном городишке Кирсанове, в ста километрах от Тамбова.

Он добрался сюда товарным поездом, убежав от Парашки с документом Василия.

Начальник кирсановской милиции Антонов, будущий главарь "Зеленой армии", знавший имя Гривцова по сообщениям эсеровского центра, принял его снисходительно, определил на одну из явочных квартир около вокзала. С первых же слов он дал понять Гривцову, что хоть Александр Антонов еще и не генерал, но в адъютантах уже нуждается. Сам Антонов жил неподалеку от уездного исполкома и следил за каждым шагом ответственных работников, имея своего человека в уземотделе.

Тимофею Гривцову Антонов поручил следить за газетами, быть на явках с второстепенными лицами и вести переписку с тамбовским подпольем. Антонов выдал ему подложный паспорт – так что Тимофей свободно разгуливал по городу и успел завести себе шмару, как презрительно называл он свою толстую глуповатую любовницу из кирсановских мещанок. Иногда Антонов брад Тимофея с собой в Рамзинский женский монастырь, расположенный в лесу на островке. Здесь брат Антонова – Дмитрий – читал монашкам свои сентиментальные бездарные стишки, а сам Антонов водил Гривцова по острову и объяснял, где что можно спрятать и по какой тропинке можно скорее пройти к переходу через узкое мелкое русло реки. Возил и в Чернавку, к озеру Ильмень, где в камышах было спрятано оружие.

И все же Тимофей чувствовал, что Антонов многого не доверяет ему. Болтливый братец Дмитрий куда щедрее. Он иногда запросто заходит к Тимофею и начинает высказывать свое отношение к какому-нибудь событию, думая, что Гривцов знает все. А тот, ловко лавируя, выуживает из непризнанного поэта далеко не поэтические тайны... Потом в разговоре с Антоновым он очень тонко показывал свою осведомленность, чем в конце концов покорил хитрого и скрытного "начальника милиции". Антонов стал чаще встречаться с ним, иногда даже заходил к нему с заведующим горкомхозом Беловым, чтобы угостить того самогонкой, которую под покровительством Антонова гнала хозяйка явочной квартиры. Антонов сам не пил, но угощал Белова щедро и принуждал Гривцова составить компанию.

Был смысл угощать этого человека! Алексей Степанович Белов, здоровенный мужчина, с широкими треугольными бровями, свисавшими на глаза, попал в руководящий состав прямо из грузчиков, не умея ни читать, ни писать. По распоряжению Антонова Белову сделали в кирсановской типографии печатку-факсимиле, и он пришлепывал эту печатку к бумагам на реквизицию имущества. Иногда Антонов просто брал эту печатку у ее владельца и штамповал чистые листы на всякий случай.

Однажды Антонов пришел к Гривцову не в духе:

– Сняли моего Белова. В Иру председателем коммуны послали. Жалко. Побольше бы нам таких в Кирсанове попадалось! – И впервые выпил с Гривцовым. – А ты что хмурый?

– Письмо получил. Отца расстреляли. Батрак продал. Они вот действуют, а мы сидим! – вспылил Гривцов, хмелея. – Сидим и ждем, когда до нас доберутся. В хоронючки играем! А на дворе уж осень, Зима скоро.

Антонов сердито втянул голову в плечи и криво усмехнулся:

– Вот вас, шустрых, и разогнали быстро в Тамбове. Торопливость, господин офицер, нужна при ловле блох. – Он встал, надел милицейский картуз, поправил на боку маузер. – Посмотрю, посмотрю, как ты умеешь дело ускорять. Завтра подводу пришлю, в Трескино к Токмакову поедешь. Он унтер-офицер, дезертир, я сделал его милиционером. Такая характеристика тебя удовлетворяет? Ну так вот, вместе с ним сформируй в этом селе конный отряд милиции. Человек тридцать. Официально – для охраны хлебных складов. Вот и увидим, Тимофей, на что ты способен, – уже миролюбиво улыбаясь, заключил Антонов и подал руку.

Гривцов пожал руку своего нового хозяина без особого удовольствия, а оставшись один, стал проклинать себя за мягкотелость. "Надо было всех их тут взять в свои руки! – твердил он себе. – Я и по чину старше всех!"

На другой день он был уже в Трескине.

Токмаков понравился Гривцову. Невысокий, собранный, быстрый в движениях унтер-офицер говорил смело и резко. Хитрые татарские глазки его прощупывали Гривцова целый вечер, а утром Петр Токмаков откровенно предложил Гривцову начать восстание без Антонова. "А далеко бы пошел этот хитрый татарчук в армии", – невольно подумал Гривцов, но предложение Токмакова принял без энтузиазма.

– Раз уж Шурка все нити собрал в свои руки, пусть действует сам, посмотрим на него, – уклончиво ответил он. – Давай сообщим ему через Заева, что все готово, пора начинать...

2

Однажды из села Иноковки в кирсановскую Чека заехал с почтой ямщик Антон Косякин. Он зашел в кабинет брата Алексея, который несколько месяцев работал в Чека, и взволнованно поведал о своих подозрениях. Начальники волостных милиций Заев и Лощилин последнее время стали пересылать через него пакеты Антонову со строгим приказом вручить лично. И сегодня утром к нему домой зашел Заев с каким-то рыжим парнем, оба пьяные, и велел передать Антонову вот этот пакет. Когда они ушли, с улицы прибежал младший сын Косякина, тринадцатилетний Федюшка, и сказал, что дядьки, которые заходили в дом, пошли бить коммунистов. "Откуда ты узнал?" – спросил Косякин сына. Оказывается, Федюшка сидел на ветле, высматривая лошадей за канавой, а дядьки шли по тропинке, и один, что помоложе, сказал: "Теперь начнем бить коммунистов". А у другого, когда он закуривал, выпала из кармана вот эта бумажка.

На оброненной бумажке чекист увидел план-чертеж пути, связывающего Иноковку с Рамзинским монастырем, и слова: "Люди готовы, лошади оседланы, пора".

Алексей велел брату сидеть в кабинете и никуда не уходить, а сам с пакетом и чертежом пошел в уком партии.

А за ямщиком Косякиным и за подъездом Чека следили неусыпно зоркие глаза антоновских милиционеров.

Посыльный из исполкома долго и безуспешно стучал в пустую квартиру Антонова.

Тогда чекисты кинулись в милицию.

Там остались только подставные лица из бывших дезертиров, на которых Антонов не надеялся.

3

Перед вечером, в сумерках, Гривцов, запыхавшийся и злой, ворвался без стука в комнату Токмакова.

Тот отстранил от себя обнимавшую его женщину и встал:

– Тебе чего тут?

– Провал! Повальные аресты! А ты обнимаешься! Эх, все вы тут... Гривцов матюкнулся, не стесняясь любовницы Токмакова, и, махнув рукой, выскочил из комнаты.

Токмаков догнал его и засверкал неверящими дикими глазами:

– Какой провал? Говори толком. Где Шурка?

– Шурка твой успел сбежать, а вот Заев и Лощилин попались. Заева в нижнем белье у полюбовницы захватили. Теперь нас всех выдадут. Доигрались в хоронючки, ми-ли-цио-не-ры! – презрительно протянул он последнее слово.

– Постой! А кто же нас продал? Кто разнюхал?

– Иди узнай, господин унтер-офицер! – издевательски осклабился Гривцов. – Пошли вы... с вами пропадешь тут! – И он направился к конюшне.

– Куда ты? – крикнул Токмаков.

– В родные места уеду. Там у меня верные люди есть. И пулемет найдется.

– Ну постой, постой, не пори горячку, – примирительно подошел к нему Токмаков. – Это хорошо, что ты в своих селах народ подымешь. А я тут... Потом сойдемся вместе, а? Может, и Шурка где объявится? Небось в Караул подался! Или в Рамзу. Я знаю все его места.

Рассудительность Токмакова поостудила пыл Гривцова. Он мирно попрощался, взял свой походный мешок и поскакал к пойме реки Вороны, славящейся своими зарослями, болотами и оврагами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Ощетинились стерней поля, заморосили сентябрьские дожди. Закурлыкали в небе журавли, улетая на юг.

Кривушинские мужики стали чаще собираться у сходной избы. Обсуждали сельские дела, заставляли грамотных читать губернскую газету, которую завозил к ним вместе с письмами Макар Елагин. Лист с бюллетенем о здоровье раненного эсерами Ленина зачитали до дыр; приставали к Макару: может, он чего еще знает, "акромя газеты"? Но тот молча пожимал плечами.

Василий однажды вручил Макару письмо на имя Ленина от кривушинской бедноты.

– Смотри, товарищ Елагин, не затеряй, – строго попросил он, – письмо государственное. Скорейшего выздоровления Ильичу желаем. Понял?

– Как не понять!..

Притихли, спрятались в своих каменных берлогах кривушинские богачи слишком свежи были в их памяти судьбы Сидора и Потапа. А тут еще красный террор объявлен после покушения на Ленина. Даже на выборы нового сельского Совета не пошли – сказались больными.

Комитет бедноты провел в Совет своих членов. Андрея Филатова избрали председателем Совета, Василий Ревякин, как секретарь сельской партийной ячейки, состоящей всего-навсего из трех коммунистов, взялся организовывать коммуну. Василий жалел, что из села ушел продотряд. С ним было как-то спокойнее и веселее. Учет обмолоченного хлеба в селе комитет бедноты успел провести вместе с отрядом, а вот коммуну создавать придется одним.

На уездный съезд совдепов и комитетов бедноты Василий поехал с Андреем. Там он увидит Чичканова, расспросит у него все про коммуну.

Возницей напросился Юшка, ему очень хотелось повидать в Тамбове сына Паньку, сбежавшего без его благословения с беспутной Клашкой.

Всю дорогу до Тамбова Василий рассказывал Андрею про Парижскую коммуну. О ней он из книжки узнал в госпитале. И вот запомнил на всю жизнь.

Юшка слушал и покачивал головой. Удивленно восклицал: "Чудно!" В его голове никак не умещалось, что счастье можно дать всем людям. Да и счастья-то на всех не хватит! Редкая это штука – счастье. Из поколения в поколение только сказки о счастье сказывают. "Неужли и хромовые сапоги с калошами всем дадут в коммунии? И кашу с молоком каждый день? Не верится..."

Дослушав рассказ Василия до конца, Юшка сделал свое заключение:

– Мудер хранцуз. У нас по-евойному не получится. У нас вить того нет, чтобы отдать лишнюю рубашку... А отнять – этого скоко хошь! Разбойный народ!

– Не наговаривай на себя! Ты ведь – народ. Разве ты разбойник? У нас еще лучше получится, папаша! У нас власть советская, а у них буржуи были кругом.

– А наши-то господа куда же подевались? Все в Москву с золотишком определились. Мне Сидор говаривал: "Деревянные столбы, грит, мы, дураки, вам ставили. Вы их подгрызли, а наши дети железные поставют – об них вы зубы сломаете!" Тимошка-то, чай, опять в комиссарьях ходит да на меня зубы точит. И Сидор небось откупился.

– Не нагоняй, Ефим, страху. Мы пужаные, не боимся, – ответил за Василия Андрей. – На краю света врагов своих половим и прикончим. Ты знаешь нашу заданию? Мировая революция по всем материкам!

– Без матерка-то, понятное дело, русскому человеку скушновато. Я сызмальства материться учился у отца.

– Да ты про какой материк-то далдонишь? – спросил Василий. – Андрей про иноземные страны говорит, а ты...

– А вы чаво на меня напали? – осердился Юшка. – Коль хошь знать, я есть самый чистый коммунар! Меня хучь тут прямо на повозке в список вставляй. Коммуна, знамо дело, хорошая штука для нашего брата. Артелом-то все скорее выходит. Артелом можно мою саманку на руках в коммунию отнести.

– А ты сомневался, Андрей, что в коммуну никто не пойдет. Вот тебе третий коммунар! – весело сказал Василий.

– Не третий, а первый, – настойчиво потребовал Юшка, – это твой батя, Захар преподобный, коммуны боится, как черт ладана...

– Ну ладно, ладно, первый будешь. Так и запишем: первый кривушинский коммунар Ефим Петрович Олесин, Громко, далеко слышно будет!

– Так и надо. Шептаться-то в батраках надоело. И-эх! Сдвинулась матушка Расея с места! Где только пристанет?..

2

После первого заседания съезда, проходившего в "Колизее", Чичканов позвал в президиум Василия.

– Ну, как работает кривушинская беднота? – спросил Чичканов, усаживая Василия возле себя.

– Об коммуне мечтает, товарищ Чичканов. Да вот не знаем, с какого конца начать. Нам бы устав почитать или брошюру какую.

– Я тебе лучше адресок дам. У нас в Тамбове в архиерейском особняке, за больницей, коммуна организовалась. У них и устав себе спишешь, и своими глазами коммунаров увидишь. Люди хорошие. Приглядись, как они устроились, как действуют. Кривушинскую экономию вместе с мельницей за вами закрепим. Только решение собрания нам сразу вышлите. Панова проводил в Волчки?

– Проводил. Скучно без рабочего класса стало, – с улыбкой ответил Василий. – Он все растолковывал с ленинской точки...

– А тебе пора самому все понимать с этой точки. Ты сколько лет в школу ходил?

– Приходскую закончил. Писарем малость работал.

– Ну вот, теперь образовывайся сам. Зайди в редакцию газеты, она в присутственных местах размещается, на втором этаже. Там есть такой Максимилиан Хворинский, он стишки пишет и библиотекой заведует. Скажи, Чичканов велел отобрать все новые брошюры для Кривуши. И читай себе на здоровье. Все ясно? Действуй. – Он пожал руку Василия. – Я иду, меня ждут. – И ушел в соседний зал.

Василий разыскал Андрея среди делегатов и утащил с собой в редакцию. В кабинете, который им указала женщина, никого не оказалось.

– Посидите, Хворинский скоро вернется.

Они вошли в кабинет, сели на стулья, придвинутые к столу у окна, оглядели стены, увешанные плакатами.

Через несколько минут дверь открылась, и вошел длинноволосый мужчина с испитым желтым лицом. Василий узнал Максимку Хворова, с которым когда-то вместе учился в кривушинской школе.

– Максимка! И ты сюда? Андрей, глянь, кто пришел! Ты где же пропадал, Максим, эти годы?

Максим Хворов позволил себя обнять, поздоровался с друзьями и, снисходительно улыбаясь, спросил:

– А вы сюда зачем?

– Да вот к Хворинскому послал Чичканов за брошюрами, а его нет. Ждем сидим.

– А он уже здесь, – продолжая улыбаться, сказал Хворов и сел за стол. – Я вас слушаю.

Василий и Андрей недоуменно переглянулись, потом уставились на Максима.

– Это зачем же ты оборотнем сделался? – недовольно спросил Андрей. Аль под француза подстригся? – кивнул он на волосы Максима.

– Да нет, товарищи дорогие, – обиделся тот. – Я поэтом стал, стихи пишу. Ну, мне в Питере один дружок посоветовал псевдоним взять Максимилиан Хворинский. Так лучше звучит.

– Звучит, может, и лучше, а доверия тебе от нас теперь не будет, хоть обижайся, хоть нет, – сказал Андрей. – И мы тебя так звать не будем. Нас, слава богу, крестил русский поп.

– Ну ладно, ладно, – уговаривал Максим Андрея. – Сдаюсь, виноват, хватит об этом, Зовите, как хотите. Скажите только, как поживает Кривуша? Давно там не был.

– Вот коммуну создаем! – гордо ответил Василий. – Чичканов велел тебе отобрать для нас все новые брошюры.

– Отберу, обязательно отберу, – дружески хлопнул Максим Василия по плечу. – Не торопите меня. Давайте лучше вспомним про былое... детство вспомним. Помнишь, Вася, как мы с тобой закон божий учили? Батюшку как передразнивали? А случай с Андрюшкой никогда не забуду... Петр Иванч Кугушев... Помните? По письму урок вел. За окном, помню, метель, а мы пишем: пришла зима... Зима пришла... И вдруг ты, Андрюшка, во весь голос: "Петр Иванч! У Алдошки вша на затылке полозиит". – Максим весело захохотал, подбрасывая рукой длинные волосы, спадающие ему на лоб.

– Теперь в гости к нам приезжай, на открытие коммуны, – пригласил Андрей. – Мы у тебя там сразу гриву отстригем, товарищ Хворинский.

– Приеду, обязательно приеду. Может быть, даже очерк про вас напишу в газету.

– А ты могешь? – спросил Андрей, удивленный.

– Конечно, могу! У меня вот даже книжечка стихов в Питере вышла. Он достал из ящика желтенькую книжечку в несколько листков.

Василий и Андрей подержали ее в руках, прочли обложку и с уважением вернули Максиму.

– Давай, Максимилиан, пиши про нас, – облегченно сказал Василий. Раз так звучит лучше, нам все одно.

Максим Хворов открыл шкаф, набрал с десяток брошюр и подал Василию.

– Про коммуну тут есть? – спросил Василий.

– Тут нет. В Комиссариате земледелия есть положение о трудовых коммунах. Зайди туда.

Когда вышли на улицу, Андрей, морщась, сказал:

– Не знаю почему, не нравится он мне. Своего роду-племени стыдится. На стишки кровное имя променял.

– Черт с ним, с оборотнем, – резко сказал Василий. – Нам с тобой не до него. Ты вот что не забудь: вечером к Парашке сходи. Мне неудобно, а ты разнюхай, не появился ли Тимошка? Может, он письма ей откуда пишет?

3

Так же скупо светило над Кривушей сентябрьское солнце, как и сто и двести лет назад; так же моросили осенние дожди, как будут моросить и через сто, и через двести лет, но в те дни кривушинские бедняки вершили неповторимые дела. Увлек Василий бедняков жить коммуной. По окрестным селам пополз слушок: "Васька Ревякин в барские хоромы бедноту свою прет".

А в Кривуше толковня по домам: неужели кто осмелится в барский дом поселиться? А как это – вместе жить? Может, и баб совместно пользовать?.. Ухмылялись мужики, судачили бабы, проклиная босоту.

К сходной избе, где проходило организационное собрание, стеклось все село. Окружили кривушинцы бедноту, словно собирались на приступ идти. Заглядывали в окна, стучались в дверь, свистали пьяные детины из толпы. А в самой избе душно было от горячего дыхания взволнованных людей, от горького дыма самосада. Бабы ругались на курильщиков, вырывали цигарки, но появлялись новые.

Василий за столом, накрытым красным коленкором, медленно, по пунктам читал устав коммуны:

– "Коммуна имеет целью наиболее равномерное удовлетворение всех жизненных потребностей своих участников путем рационального применения технических средств и рабочих сил в полном соответствии с основными принципами социалистического строя..."

– Повтори!

– Слов много, сразу не поймешь! – крикнула бойкая жена Андрея Филатова.

– Ты нам, Васятка, своими, кривушинскими словами обскажи все как есть, – почтительно добавил Захар, сидевший у стола.

Василий оглянулся на Андрея, ища помощи, но тот пожал плечами.

– Это, одним словом, про технику, товарищи... Плуги, значит, там, другие всякие машины... Надо их применять, и тогда жизнь будет лучше.

– Вот таперь ясно. Валяй дальше!

– "В жизни коммуны неукоснительно проводится следующее начало: а) все принадлежит всем, и никто в коммуне не может ничего назвать своим... Каждый..."

– Э-э! Стой, стой! Повтори, повтори! Как это там?

– Все принадлежит всем...

– А это как же понять: все и всем? Курица, на что глупая, и та навоз в сторону, а зерно в клюв...

– Что ж, и баба моя всем принадлежать будет? – спросил Кудияр.

– Ха-ха-ха! – дружно захохотали на заднем ряду бабы.

– Она у тя дюжа тоща!

– Скусу в ей нет!

– Ха-ха-ха!

– Тихо, товарищи. – Василий кашлянул и, набычившись, сказал: – На посмешку такое дело не позволю! Понимать надо! Все всем – это значит, что скот, инвентарь – общие, столовая – общая... Одним словом, каждое семейство одинаковые права заимеет. А баба твоя никому не нужна, – сказал он, повернувшись к Кудияру.

– Читай дальше!

– Ясно, давай, бузуй дальше!

– "Каждый в коммуне обязан трудиться по своим силам и получать по своим нуждам, что может дать коммуна".

– Вот это нашими словами сказано!

– И понятно все сразу: хошь – работай, хошь – нет, а получай скоко хошь!

– Райская жизня!

– Товарищи, товарищи, потише! Вот как раз вы и не поняли. – Андрей снова вышел к столу. – Трудиться по силам. Если есть сила – трудись, нет силы – отдыхай. А кто лешего валять на печке думает – не выйдет! Друг за дружкой следить будем!

– Оно понятно, да как узнать, что живот болит, примерно?

– Дохтора надо выписать в коммуну! – засмеялись бабы.

...Дотемна засиделись, все на свете забыли, – так взволновала бедняков новая жизнь, в которую звал их Василий. Разговорились даже те, которых считали молчунами, и все словно оттягивали самый решающий момент, когда потребуется поднимать руку.

Но этот момент наступил.

– Если всем все понятно, то будем, товарищи, голосовать. Кто за то, чтобы создать нашу кривушинскую коммуну? Поднимите руку.

Первыми осмелели Юшка и Сергей Мычалин, за ними потянулись Семен Евдокимович, Алдошка Кудияр, братья Лисицыны, Аграфена.

Василий глянул на отца. Тот сидел, опустив голову, ковырял пальцами заплатку на коленке.

– А ты, батя, чего ждешь? – сердито спросил Василий. – Особого приглашения?

Все вдруг опустили руки и метнули взгляды на Захара.

– Каждый за свой живот в ответе, – не подымая головы, ответил Захар. – Я вам не мешаю. У меня Василиса хворая, коммуне лишний рот. Попреки слухать не хочу.

– Да что ты, Захар! – крикнул Семен Евдокимович. – У Юшки вон псарни целая кибитка, и то берем на свой харч. Давай пишись и ты.

– Нет, мужики, погожу трошки.

– Это что же? – встал Кудияр и подошел к Василию. – Нас агитируешь, а свово отца в тень прячешь?

Василий побледнел. Сейчас все может рухнуть. Возглас Кудияр а внес смятение в души бедняков. Это видно по людям, уже прячущим свои глаза от глаз Василия.

– А мы с ним поделились давно! – громко сказал Василий, метнув взгляд на отца. – Как я в партию вступил, так и поделились. Я за него не отвечаю теперь. У меня свое имущество, с каким я в коммуну иду!

Захар удивленно и жалобно посмотрел на сына.

– Правда, што ли, Захар? – зашумели за спиной.

– Правда, – ответил он. – Отделил я его.

Андрей встал:

– Товарищи, как советская власть на селе, я подсчитал голоса. Одиннадцать семейств стали членами коммуны. Предлагаю назвать нашу коммуну именем Карла Маркса, так как он первый про коммуну говорил. Кто за это?

Все, что говорили в сходной избе, через несколько минут было известно всем жителям Кривуши, толпившимся вокруг. Под их ногами земля была притоптана и засыпана серой шелухой подсолнухов.

– Значитца, скоро на новоселье? – заговорщически подмаргивали здоровенные парни, шнырявшие в толпе.

– Кутнем на радостях!

Вышедших из избы коммунаров встречали настороженно, рассматривали другими глазами – будто те, став коммунарами, переменились даже лицом.

– Ну, а когда же в хоромы переезжаете? – спрашивали любопытные бабы.

– Васька Ревякин себе самую хорошую хоромину возьмет.

– Вы за ём смотрите, обведет вас, шельма!

4

Тяжело было бросать обжитые углы. Ох как тяжело.

Даже видавшие виды мужики смахивали слезу, прощаясь с родным подворьем. Больше, чем на свадьбу, собиралось народу у каждой избы, откуда увозили свое барахлишко коммунары. Голосили бабы, как по покойникам, провожая родственников на барскую усадьбу, стоявшую за Кривушей на взгорье.

Только Юшка весело шагал рядом со своей телегой, которую теперь вместе с лошадью он сдавал в коммуну.

– Что взревелись, едрена копоть? – ругал он баб, окруживших Авдотью. – На второй етаж мне жребия выпала. Над Кудияровой головой плясака отдирать буду. А вы орете, дурьи головы! Авдотья моя скоро королевой будет! Наряжу в шелка! Вы от зависти лопнете!

На усадьбе, у дороги, почти весь день стоял бывший управляющий австриец Пауль, встречая повозки коммунаров.

– Я поздравляю вас новосельем, – твердил он и цепкими глазами рассматривал ветхий скарб, который везли в имение коммунары.

А вечером, когда угомонились уставшие за день новоселы, Пауль пришел к Василию.

– Мне давно пришел разрешение ехать на родину, Австрия. Но я хозяин. Я не любил бросить хозяйство на произвол. Я ждал хозяин. Теперь вижу – экономия попаль в корошие руки. Я поздравляю вас! Теперь отправьте моя семья на станцию.

Василий вежливо усадил Пауля на оставшийся от барина венский стул и долго расспрашивал о хозяйстве. Австриец ничего не скрывал, он даже дал дельные советы, с чего начать восстановление хозяйства.

На другой день Василий принял у него мельницу, поставив туда заведующим младшего сына Семена Евдокимовича – Михаила, а сам с коммунарами взялся за очистку конюшен и коровника, аккуратно складывая навоз в кучи. Бабы радовались ровным дощатым полам, целые дни мыли и скоблили, наводя порядок в комнатах.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Чичканов оторвался от бумаг, устало откинулся на спинку кресла. Подведены итоги борьбы за хлеб по всей губернии. Не очень-то радостные итоги, но работа повсеместно налаживается. Все чаще стали приходить в Губсовдеп энергичные, преданные советской власти люди, готовые выполнить любое задание. Без них невозможно руководить губернией. Их честная информация о положении дел на местах – самое дорогое для руководства. Побольше бы таких людей! Заменить бы ими старых чинуш во всех учреждениях, но не доходят до всего руки.

Главное сейчас – хлеб. И картофель. Только что получена вторая телеграмма ЦК: отгрузить во что бы то ни стало три миллиона пудов картофеля. Во что бы то ни стало! Он, председатель Губисполкома Чичканов, отдаст все силы, чтобы выполнить это задание партии.

Чичканов встал с кресла, подошел к окну. В открытую форточку пахнул бодрящий сентябрьский воздух...