Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Кланя дала им ключ от квартиры и велела сказать мужу, что, как станет сынишке лучше, она сразу вернется в Тамбов, а пока побудет с матерью в их старом доме.

Выслушав рассказы сестер о событиях в соседних селах, Панька забеспокоился и решил немедленно скакать туда, чтобы Кланю с сыном вывезти из Кривуши.

Мать и сестры стали уговаривать Паньку не ездить, не рисковать, но пришедший из исполкома отец одобрил Паньку и попросил передать Андрею Филатову, что всех разместили в доме коммунаров и его задания Ефим выполнил.

– У меня конь лихой. Через два часа там буду, – с гордостью сказал отцу Панька, выезжая со двора.

– Только ты в объезд скачи. Сначала край Козловской дороги, потом свернешь на Матыру. Поглядывай!

Панька скакал легким наметом, радостно думая о близкой встрече с женой и сыном. Опасность такого свидания возбуждала в Паньке даже какую-то задорную веселость, – он скакал, насвистывая бодрый кавалерийский напев.

Вскоре показались крылья мельницы. Конь легко выскочил на бугор и заржал, почуяв близкое жилье. И, словно в ответ на это ржанье, послышались близкие выстрелы у мельницы.

Панька пришпорил коня и поскакал вниз, к Кривушинскому оврагу. Внизу, у кустов, конь вдруг словно споткнулся – рухнул на землю, Панька вылетел из седла, перевернувшись через голову лошади.

Он оценил обстановку в одно мгновение. Пусть те, кто стрелял, думают, что убит и он. Вставать нельзя, надо уползти в кусты. Превозмогая боль в плече, Панька пополз...

Стрельба со стороны коммуны была все слышнее. Ритмично стучал пулемет. Наверно, отстреливались продотрядчики. Панька сунул руку в карман и оцепенел: нагана там не было.

Пробраться бы к своим, в коммуну, залечь с ними в цепь... И им овладела вдруг смелая мысль: а что, если вдруг встать и зашагать, будто ничего не произошло? Могут принять издали за своего. На нем ведь нет формы.

Панька встал, отряхнулся и пошел в сторону коммуны.

Стрельба все нарастала и нарастала, послышались крики сотен глоток в саду – бандиты наступали.

Вскоре Панька увидел, как за мельницей, на взгорке, заметались фигуры бойцов продотряда, отступавшие б ту сторону, откуда прискакал Панька. Но пулемет все еще стучал в коммуне, – значит, кто-то прикрывал отход.

Наконец все стихло.

Панька остался один!

Совсем недалеко дом Аграфены. Там Кланя и больной сынишка. Как пройти к ним? Как миновать открытые огороды, как войти в дом? А если там бандиты? Перележать в канаве до вечера?

Он свернул к большому кусту, но споткнулся обо что-то и упал. Не успел осмотреться – его уже подмяли под себя двое бандитов.

– Чего так храбро гуляешь? У нас тут засада, – засмеялся старший.

– Ты чей? Местный? – осведомился другой.

– Местный. Чего ж мне прятаться?

– Поведем к Сидору.

– Отпустите, братцы, – попросил Панька. – К больному ребенку и к жене иду. Простой смертный я, как и вы.

– А ну веди, показывай, где жена и сын.

Панька обрадовался решению бандитов – может быть, не поведут к Сидору? Отпустят? Он зашагал к огороду Аграфены, чтобы с подворья подойти к дому.

Дверь с опаской открыла Аграфена. Увидев Паньку, позвала Кланю. Та кинулась к нему в объятия с радостью, но, увидев за его спиной бандитов, заплакала.

– Ну, ты завтра приди сам запишись у Сидора. А то хуже будет, сказал старший.

Паньку отпустили. С радостью захлопнула Аграфена дверь.

К сумеркам все было готово. Решили, что Панька будет нести ребенка на руках – чтобы не придирались встречные бандиты.

Панька взял на руки завернутого в голубое стеганое одеяльце сына, Кланя надела на руку узел. Идем, мол, к бабке лечить.

Аграфена расцеловала обоих и вывела за калитку...

От плетня вдруг отделились три человека.

– Куда, сучий сын, торопишься?

Паньке голос показался знакомым.

– Отец твой меня на тот свет отправил, а я оттуда вернулся, чтобы за Тимофея поквитаться. Не узнаешь?

Панька узнал голос Сидора.

– Панька! Бежи! – крикнула не своим голосом Аграфена. Она выхватила у него из рук ребенка, кинулась назад в калитку. Кланя обняла Паньку, защищая его своим телом.

– Кланя, уходи в Тамбов... передай дяде Васе, – торопливо зашептал Панька.

– Нет, нет, не отдам! – закричала Кланя. – Петьку убили и Паньку хотите у меня взять? Звери! Бандюги проклятые!

Сидор подошел вплотную:

– Клашка, уходи в дом, добром говорю. Мы с бабами не воюем, а плетей всыплю!

– Звери, звери! Бандиты! – в исступлении кричала она, тиская в объятиях Паньку.

Сидор полоснул ее плетью по спине, рванул за руку. Она бросилась было за Панькой, но Сидор преградил ей дорогу, угрожающе выставив револьвер.

Кланя увидела, как упирающегося Паньку бьют в спину прикладом, и замертво упала на землю у ног Сидора.

2

Утром, исполосованный плетьми, Панька шагал к своей могиле...

Сидор не пожелал сам пачкать об него руки. Отдал падовскому уголовнику – Псёнку.

Странное чувство владело Панькой, словно все было во сне. А зачем в руке лопата? Ах да! Его заставят рыть себе могилу... Жнивье больно накалывает босые ноги – нет, это не сон!

И все равно Панька не верит, что вот сейчас в такой теплый осенний день он умрет, что не увидит больше ни Клани, ни сына.

Он шагал быстро, сам не зная, для чего: то ли надеялся, что отстанут от него эти падовские бандиты, то ли хотел, чтобы скорее все кончилось...

– Не торопись, куманек, пуля все равно догонит, – с издевкой сказал Ванька Псёнок, поправив на плече обрез. – Сенька, пхни его прикладом в зад, что он, оглох, что л?

Сенька, худенький, длиннолицый блондин, ровесник Паньки, неуверенно толкнул прикладом в спину – чувствовалось, что впервые идет на такое дело.

"Может, дать деру? – мелькнуло в голове. – Пусть пуля догонит и убьет сразу..." Но надежда на какое-то невероятное спасение сильнее отчаяния. На что надеялся Панька – сам не знал. Просто очень хотел жить, – любовь Клани и рождение сына взметнули в нем столько сил и энергии!

Только бы жить...

– Ну, стой, хватит, – небрежно сказал Псёнок.

Панька остановился.

– Торопиться некуда, – продолжал Псёнок. – Полюбуемся, как ты себе могилу копать станешь. Так дядя Сидор велел. Пусть, грит, копает, меня вспоминает, слезьми обливается и за отца прощения просит. А тогда, грит, и убивайте, как вам захочется.

У Паньки вдруг страшная тоска засосала под ложечкой. Он окинул взглядом поле – ничего уже не случится, никто ему на помощь не спешит, да и никто не знает, в какое дурацкое положение он попал и как глупо должен погибнуть.

Панька расслабленно оперся на лопату и покосился на Псёнка. Тот оскалил свои гнилые, прокуренные зубы:

– Что? Ослаб? Тошно от моих слов стало? Не то еще будет... Я умею шабашить! Читай молитву, коль не забыл. – Он вынул кисет, стал свертывать цигарку.

Панька никогда не видел более ненавистного лица. Он опустил глаза и увидел вмятые в землю острием лопаты короткие стебельки ржаной соломы...

Мысль работала лихорадочно быстро... Лопата!.. Это же оружие! Убить хоть одного ненавистного Псёнка! Я вам, гады, легко не дамся!

Панька, не поднимая головы, удобнее взял черенок лопаты.

Послышались удары о кремень – Псёнок высекал огонь.

В безумном порыве борьбы за жизнь Панька взмахнул лопатой и с диким криком рубанул железным острием по голове Псёнка. Все это произошло в одно мгновение. Сенька с испуга выстрелил мимо и, увидев, как рухнул на землю окровавленный Псёнок, а Панька занес уже лопату над ним, метнулся в сторону и бросился бежать.

Панька вытащил из-под убитого обрез, выстрелил в Сеньку, но промазал. Он весь трясся, словно в лихорадке, хотя мысль работала четко. Без упора не попасть. Он упал на живот возле тела Псёнка, положил на нега обрез и снова выстрелил.

Сенька схватился за плечо, осел на землю.

До крови исколов жнивьем свои ноги, Панька подбежал к Сеньке.

– Не убивай, Паня, милый, добрый, век буду за тебя молиться. Ты и так ранил меня... Возьми с меня все, только не убивай. Насильно меня Псёнок... не хотел я. Возьми меня с собой, куда ты, туда и я...

– А не подведешь, гад?

– Богом и матерью клянусь. – Сенька перекрестился.

Панька разрядил Сенькин обрез, швырнул его далеко в сторону.

– Счастье твое, что руки у меня от злости тряслись, легкой царапиной отделался, а то бы припечатал к поминанию. Вставай, пошли.

К вечеру бандиты нашли труп Псёнка.

Взбешенный Сидор бросился к дому Аграфены.

– Панька забегал сюда? – брызгая слюной, закричал он на Аграфену, кутающую в пеленки внука.

– Когда? – с радостным предчувствием спросила она. – Отпустили, что ли?

– Я вам отпущу, паразиты беспортошные! На краю света сыщу беглецов! Говори, паскуда, куда он мог убежать? – подступил он к ней, взмахнув нагайкой. – В каком селе родичи? Ну?

– У нас во всех селах родичи, не как у тебя! – ответила Аграфена.

– На тебе, корова, родичей! – хлестнул ее Сидор нагайкой по плечу. Говори, куда Клашку спрятала? Ее заложницей возьмем!

– Ты чего с бабой-то воюешь, слюнтяй, – вдруг отпихнула она его от себя так сильно, что Сидор чуть не упал.

– А-а, краснюки проклятые! – взревел Сидор. – Дьявольское племя! Еще драться со мной?! – Он выстрелил в нее из нагана, кинулся к ребенку.

Аграфена не упала. Медленно развернулась, опустив руку, нащупала донце, взмахнула, но ударить не успела, – двое бандитов, сопровождающих Сидора, в упор выстрелили в нее из обрезов.

Сидор, обезумев от страха и мести, выпустил в плачущего ребенка все оставшиеся в нагане пули и диким голосом крикнул своим спутникам:

– За-па-ливай! Жги проклятых!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Двадцать восьмого сентября Василий Ревякин был вызван к председателю Губисполкома.

Убеленный сединами большевик Александр Григорьевич Шлихтер разговаривал с кем-то по телефону. Жестом пригласил Василия сесть.

– Да, вот Ревякин уже явился. Чекисты пунктуальны. Жду вас. – Он повесил трубку и усталыми глазами стал изучать лицо Василия.

– Партия поручает вам, товарищ Ревякин, особо важное задание. Вот телеграмма Владимира Ильича Ленина. Прочтите.

Василий взял телеграмму, подписанную Лениным.

"Ввиду создавшегося катастрофического положения поступлением хлеба, наличность запасов на Западном фронте – два, Москве и Петрограде – один день, приказываю напряжением всех сил, использованием всех средств губернии, не позднее первого октября фактически загрузить, отправить Москву адрес наркомпрода поименованных отправок два маршрута с хлебом, тридцать пять вагонов каждый с специальными проводниками... No 198.

Пред совнаркома Л е н и н".

– Вам ясно, насколько ответственна задача?

Василий вернул телеграмму, молча кивнул.

– Уполномоченным Губисполкома поедет губпродкомиссар, а вы с отрядом будете сопровождать его до Староюрьева и обратно. Почему Староюрьево – вы должны сами догадаться. Этот район еще не подвержен зеленой чуме, там меньше эсеров и беднее, а значит, и отзывчивее народ. Будете помогать во всем, вплоть до погрузки хлеба. Пошлете из отряда своих проводников до самой Москвы. Заготовьте им документы. Будьте осторожны в пути. Хотя вы и имеете уже опыт борьбы с бандами, почему мы и остановились на вашей кандидатуре, но предупредить считаю нелишним. Задача понятна?

– Понятна, товарищ председатель. Разрешите идти готовиться?

– Идите. Сейчас придет ко мне губпродкомиссар, мы условимся о точном времени отъезда. Будьте готовы каждую минуту. Сами видите – срок два дня.

Василий попрощался и вышел из кабинета. Только тут, за дверью, не стесняясь секретарши, он глубоко и шумно вздохнул, словно не дышал, сидя в кабинете...

Двое суток без сна, без передышки работал отряд губпродкомиссара Гольдина в Староюрьеве по отправке двух эшелонов хлеба по тридцати пяти вагонов в каждом. Пока грузили хлеб из элеватора, Василий с отрядом метался по соседним волостям, организуя обозы хлеба, ибо зерна в элеваторе едва хватило на один маршрут.

Когда последний вагон был опечатан, все облегченно вздохнули.

Гольдин подошел к Ревякину:

– Победа, товарищи! Иду давать телеграмму Шлихтеру! И – в путь. Ты, Ревякин, с остатками отряда возвращайся в Тамбов, а мне приказано самому явиться в Москву с хлебом. Вашему отряду разрешили отдыхать целые сутки. Так что ты можешь даже заехать вместе с отрядом в коммуну, повидаться с семьей.

Василий радостно подал руку комиссару.

Отдохнуть в селе, в коммуне, где можно отоспаться и хотя бы наесться досыта, – эта перспектива обрадовала каждого бойца отряда.

2

Скакали, напевая песни, словно и не было усталости.

Сокращая путь, взяли прямо на юг. Вот уже миновали Глазок, проехали Никифоровку. Остановились на водопой у речушки Сурены.

С ветхого мостка сошел старичок с сумой – видимо, странник – и, сняв рваную шапку, перекрестился.

– Куда, люди добрые, путь держите? – спросил он.

– А тебе что? – крикнул на него один из бойцов.

– А то, голубок, что смута идет по земле. Люди друг друга секут и убивают. Не знаю, кто вы, красные ли, зеленые ли, только там, куда вы едете, войску много...

Бойцы переглянулись, Василий подошел к старику, ведя коня в поводу.

– Мы, отец, красные. Не бойся нас, скажи, какие там войска?

Старик помутневшими глазами осмотрел одежду Василия, остановил взгляд на шлеме со звездочкой и доверительно тихо сказал:

– Зеленые гуляют до самых Волчков.

– А в Кривуше? – нетерпеливо спросил Василий.

– В Кривуше коммуну разогнали, говорят.

Бойцы окружили старика, тревожно зашептались.

– Убили кого-нибудь из коммунаров? – с тревогой спросил Василий.

– Этого не знаю. На хуторе мне баяли про коммуну. Доехайте, прознайте сами. Там зеленых нет.

Василий вскочил на коня, поправил снаряжение.

– Спасибо, отец, что сказал. – И взял с места в галоп.

Дорога пошла хуже. Моросил дождь, и потому Василий торопился.

Перед Светлым Озером, на взгорье, резко осадил коня и приказал:

– Отсюда видны все дороги. Трое – ты, ты и ты – останетесь на дозоре. А мы заедем на хутор.

У первого же дома спешился, постучал в окошко.

В дверь выглянула молодая женщина. Увидев военного, она испуганно вскрикнула, перекрестилась. Потом, узнав Василия Ревякина, улыбнулась и подобострастно спросила:

– Ты к Соне, что ли? Она...

– Нет, нет, – перебил ее Василий, – ты про Кривушу чего знаешь? Старик нам по дороге встретился. Говорит, там банда. Правда это?

– Правда. Карась там с Сидором Гривцовым третий день пануют.

– С коммунарами что?

– Говорят, все в Тамбов убежали. Аграфену убили только. Она дома оставалась.

– А еще что слышала?

– Туда наши ходить боятся. Один Макар ездил. Евойная Сонька-то, слыхал, что отмочила?

– Что? – насторожился Василий.

– За Карася замуж вышла! Бандитка стала, красные галифе надела.

– Неужто правда?! – удивился Василий.

– Не веришь – к отцу заехай, он сидит дома. – Она обиженно отвернулась и хлопнула дверью.

Василий опустил голову, зажмурил глаза и ясно увидел Соню в красных галифе.

Он молча сел на коня и через весь хутор галопом – к дому Сони. Спешился.

Окна забиты накрест тесинами – значит, дом пустой. Бандитка! Соня бандитка! Карась убивает людей. Она равнодушно смотрит на это, а может быть, и вместе с ним!..

В бешенстве Василий подскочил к окну, рванул тесину, другую... Кулаком разбил переплет. Зазвенело стекло. Заглянул внутрь – жильем давно не пахнет.

Из-за угла дома вдруг выглянул курносый конопатый мальчишка в нахлобученной на глаза шапке.

– Дядя! Это дом бандитки. – Пацан скрылся так же быстро, как и появился.

Василий посмотрел на камышовую крышу и вспомнил: когда он впервые стоял с Соней на крыльце, дождь стучал по железной крыше. Да уж не ошибся ли домом? Нет, не ошибся, вон она, железная крыша, над крыльцом.

Сейчас идет мелкий дождичек – не слышно, как стучит о железо, а тогда барабанил громко, радостно, и сквозь его дробный шум слышались ее слова: "Заходи, не бойся, бандитов нет. В доме давно мужиком не пахнет".

Василий сел на коня, подъехал к стене дома со стороны двора, откуда не видно хутора. Из большой зажигалки, подаренной кирсановскими литейщиками, выплеснул остатки бензина на камыш и чиркнул колесиком об кремень.

Мгновенно вспыхнуло пламя. Шипя и облизывая сырые камышины, оно поползло в стороны...

Все это он проделал в каком-то неистовом забытьи, которое бывает у человека в моменты огромного душевного потрясения.

– В Тамбов, – тихо приказал он бойцам и пришпорил коня.

Вымахнув галопом на взгорок за хутором, где стоял дозор, Василий остановил коня и, сам не зная для чего, снял шлем.

Бойцы повторили его жест, даже не догадываясь о том, что это значило, а спрашивать сейчас они не решались.

С неба тихо опускался мелкий осенний дождик, где-то прогремел, словно гром, орудийный выстрел.

С взгорка хорошо был виден стоящий на отшибе от хутора дом, который пылал огромным багровым костром.

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Большие хлопья снега медленно оседают на все, что встречается на пути: на испачканные кровью руки бандитов, на пропотевшие насквозь от дальних переходов буденовки красноармейцев, на следы конских копыт, изрябивших, словно оспой, все поля и дороги; оседают на неубранные копны ржи и брошенные в поле трупы...

Падает равнодушно снег, тает, впитываясь в сырую ноябрьскую землю, а где-то падают подкошенные свинцом жизни... Впитает и их когда-то мать сыра земля, как эти снежные хлопья...

Смотрит Панька, как исчезает снег во влажных комьях пашни, и думает тяжелую думу о страшной гибели сынишки и тещи. Лежат обугленные трупы под пепелищем, и некому даже предать их земле. Не дает Паньке покоя мысль, что своим спасением он погубил две дорогие ему и Клане жизни. И как ни убеждает его Кланя, как ни оправдывает себя он сам, – нет покоя душе. А руки до боли тискают гранату и револьвер, спрятанные в карманах.

– Хватит тосковать, братишка, – подошел к Паньке молодой бравый командир латышских стрелков Альтов, за которым Панька прискакал по приказанию командующего Сампурским боевым участком Маркина. – Скоро покончим с бандюками. К невесте вернешься о орденом.

– Моя жена со мной, – ответил Панька. – Медсестрой в Рязанском батальоне. Сынишку-малютку у нас убили бандиты в селе... И сожгли.

Альтов нахмурился, молча потряс Паньку за плечо:

– Крепись, братишка! Мстить надо!

2

Маркин был недоволен результатом боев в Понзырях и Верхоценье. Бандиты ушли безнаказанно и теперь готовят нападение на Ивановский совхоз, где коммунисты кормят и охраняют триста отборных кровных лошадей.

Командующий боевым участком уже показал свое военное мастерство и личную отвагу в Кирсанове и Рассказове. Теперь ему предстояло выправить положение на третьем боевом участке – в Сампуре.

В штабной вагон собрались все командиры.

Маркин сразу, без предисловий, приступил к делу.

– У нас под охраной два элеватора, полные хлеба, несколько складов кооперации с кожевенными товарами и мануфактурой. В десяти километрах конесовхоз. Антонов рвется к этим богатствам. Он решил создать регулярные части. Прошу подойти к карте.

Познакомив с данными разведки, командующий изложил свой план обороны:

– Рязанскому батальону занять позиции у элеваторов. Коммунистическому отряду Матвеева охранять склады и пакгаузы на станции. Рота двадцатого полка должна немедленно выступить в Ивановский совхоз. Латышским стрелкам Альтова стоять в Дмитриевке в резерве. Бронелетучке Саленкова – курсировать между вокзалом и первым элеватором. Во время боя обстреливать район Петровское. Бронелетучке Мачихина ходить от второго элеватора до Чакино, обстреливать Хитровский участок. Вопросы есть? Предложения?

Командиры взяли "под козырек":

– Все понятно!

– По местам, товарищи командиры. Не терять ни одной минуты.

Заметив в дверях адъютанта Олесина, Маркин насторожился:

– Что случилось?

– Эскадрон в двести сабель с пиками прибыл из тульской Губчека!

– Задержитесь, товарищи командиры. Познакомимся с туляком. Зови, Олесин, командира.

В купе вошел кавалерист в буденовке, доложил о прибытии.

– Сколько времени эскадрону нужно на отдых? – спросил Маркин.

– Сутки, товарищ командующий.

– Что? Вы с ума сошли! Через полчаса двинетесь в Ивановский конесовхоз. Вечером ожидается бой.

3

К полуночи подул сильный ветер, взвихривая сырой снег. Сквозь пелену едва слышно донесся одинокий орудийный выстрел.

Маркин быстро очнулся, поднял голову с жесткой подушки, выглянул в вагонное окно. "Неужели в такую метель пойдут?"

Зазвонил телефон. Командир бронелетучки Саленков докладывал о прорыве заставы со стороны Хитровки. Орудийный выстрел послышался у конесовхоза.

Командующий приказал Саленкову вести обстрел и, бросив трубку, выскочил из вагона.

Перед ним, как из-под земли, выросла фигура Паньки.

– Ни черта не видно! – заругался Маркин. – Олесин, скачи в Рязанский батальон. Мой приказ: беречь патроны. Подпускать врага ближе, не палить в метель. Без приказа не отходить, держаться насмерть! В пешем строю бандиты – не вояки. Скачи! – И уже вслед крикнул: – Если нужно, останься там!

Он вспомнил, что жена адъютанта служит медсестрой в Рязанском батальоне.

Маркин вернулся к телефону. Обстановка прояснилась. Антоновцы наступали с двух направлений. С юга, со стороны села Петровское, они обрушились на Ивановский конесовхоз (там действовал Богуславский, только что назначенный оперштабом бандитов командующим армией). С севера, из района Хитровки, на станцию обрушился Токмаков.

Стрельба слышалась все ближе и ближе. Участились орудийные раскаты: это бронелетучка обстреливала южный район.

Сидеть у телефона было теперь бесполезно. Маркин оставил в купе начальника штаба, приказав ему резерв отважных латышских стрелков послать к конесовхозу.

К вагону гнал галопом верховой.

– Кто? – резко спросил Маркин, выхватив револьвер.

– Посыльный с вокзала. Нас окружают.

– А пулемет почему молчит?

– Пулеметчика убило.

– Слазь с коня! – приказал Маркин.

Легко вымахнув на седло, он поскакал к вокзалу.

У пулемета возился какой-то бородач. Оттолкнув его, Маркин развернул пулемет на выстрелы и крики. Мокрое холодное тело пулемета вздрогнуло и забилось в горячем гневе. Крики бандитов смолкли, но пули все еще летели из невидимого за метелью пространства.

– Батальон коммунистов! – крикнул командующий. – За мной! Вперед! Бей бандитов!

Бородач схватился за пулемет рядом с рукой командующего, и они покатили его по слякоти вперед, навстречу метели и выстрелам. За ними бежало не более десятка красноармейцев из охраны вокзала.

В это время рязанцы вели горячий бой у элеваторов. Антоновцы, оставив коней в Периксе, наступали пешим строем. Они разворотили один из путей, по которому шла бронелетучка Мачихина, и кинулись к элеваторам. Мачихин спешил свой отряд и ударил пулеметным огнем во фланг бандитскому наступлению.

Пьяные бандиты, изрыгая похабные ругательства, лезли на рязанцев. Они уже были совсем близко. Бойцы, залегшие в промозглую слякоть, дрожали от холода и страха.

И вдруг сзади цепи послышался слегка охрипший, но звучный голос командующего:

– Борцы революции! Ни шагу назад. Вперед, только вперед! – Маркин вырвался туда, откуда летели пьяные ругательства, и бросил одну за другой две гранаты.

Панька Олесин с Кланей были на фланге батальона, но ветер донес и до них крик командующего.

Паньку словно подбросило какой-то могучей горячей волной. Он вскочил и побежал вперед.

– Ура-а! Братцы! Ура-а! – закричал он в исступленном порыве, забыв обо всем на свете.

Но цепь не поднималась.

– Что же вы, ребята? – с укором крикнула Кланя в цепь. – Ну, родные! Вперед! – И кинулась за Панькой, придерживая санитарную сумку.

– Ура-а! – прокатилось по цепи сначала неуверенно и тихо, а потом, когда Панька бросил гранату и еще раз громко крикнул: "Братцы! Бей бандитов!", "ура" понеслось, схваченное и усиленное ветром, мощно и грозно.

Командующий пропустил цепь вперед, подбежал к пулеметчику:

– Ты чего лежишь? Чего ждешь? Вперед! За цепью вперед!

Бандитов гнали до самой Периксы.

Кланя потеряла из виду Паньку, она едва поспевала за бойцами, которых неудержимо влекло вперед радостное чувство победы.

А Панька уже ворвался в первый дом села и хриплым от бега голосом крикнул:

– А ну кто тут который? – Он и сам не знает, как всплыли в памяти эти отчаянные слова Петьки Куркова, но он их произнес именно так, как должен был бы произнести Петька, – сурово, беспощадно, героически.

Плешивенький мужичонка упал на колени, снял шапку и заплакал:

– У меня вороного мерина взяли бандюки проклятые, а серка паршивого мне бросили, поскакали они на Кензари край речки. Догони, солдатик, отбей у них мово вороного. Такого век не наживу. Без него я с тоски подохну!

Панька с досадой махнул рукой и выскочил из дома...

Ивановский конесовхоз горел, подожженный снарядами. Несколько часов длился бой. Латышские стрелки под командованием беззаветно храброго Альтова подоспели вовремя. Они ударили бандитам в тыл, и те от неожиданности стали разбегаться куда попало, бросая все, что тащили с собой в обозе.

Было там и несколько подвод, груженных сахаром. Этот сахар Богуславский награбил на Покровском заводе; мечтал попутно воспользоваться лошадьми в Ивановке. Да не удалось...

На другой день, 6 ноября, Маркин доложил Тамбовскому военному совету о ходе операции и результатах боев. Свыше ста убитых бандитов и более двухсот раненых, много трофеев. Отличились в боях многие командиры и красноармейцы... В списке отличившихся были имена и супругов комсомольцев Олесиных.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Когда Сидор привез Митрофана в Воронцовский лес, тот опешил, увидев, как привольно живут в лесной тиши люди... Неподалеку от землянок стоят коровы, которых доит какой-то бородатый толстяк. Тушу барана разрубают и бросают куски в большой котел, похожий на церковный колокол.

В костер подкладывает сухой валежник красивая женщина в красных галифе.

Всмотрелся – Соня! Макарова дочка! Зачем она здесь? Неужели не боится?

– Ты смотри, – предостерег Сидор. – Она теперь Карасева краля. Самогонку пьет чище мужика.

У штабной землянки сидел часовой, дымя самосадом.

– Сам где? – спросил Сидор у часового.

– Дрыхнет. День ангела справляли, перебрали малость.

Сидор подвел Митрофана к костру, рассказал Соне, кого привел в отряд.

Соня придирчиво осмотрела мешковатую фигуру Митрофана, улыбнулась.

– Гвардеец? – спросила у Сидора.

– Трус первейший, а не гвардеец. Отец тележного скрипа боялся, а этот и сам себя боится.

– Это правда? – Соня ласково посмотрела на Митрофана.

– Правда, – опустив голову, сказал он. – Я трус. Из-за этого меня даже убивали. Дядя Сидор спас.

Сидор рассказал все, как было. Соня слушала, поправляя в костре угли под котлом.

– Оставь мне его помощником, дядя Сидор, – попросила она.

– А что ж... К строю совсем непригодный. Бери на кухню. Только служить он и мне будет! Идет?

– Твой он и будет, не беспокойся, – с улыбкой подтвердила Соня.

И началась у Митрофана лесная привольная жизнь. Лишь тоска по оставленной в беде старухе матери омрачала его дни, но Соня эту тоску заслонила собою.

Случилось так, что весь отряд ускакал на митинг в Большую Липовицу, куда приехал антоновский оратор Ишин.

Кроме охраны, никого не было. Соня позвала Митрофана в мелколесье за валежником, да так и прилипла сама к нему, будто любила всю жизнь. От ее горячих поцелуев совсем ошалел Митрофан, даже не замечал винного противного перегара.

Боязливо держа ее в объятьях, он дрожащим голосом тянул:

– Боюсь я, Соня, убьет меня твой...

– Да кто же узнает-то? Глупый. Одна я да мря тоска... Разве я скажу? Ну?..

Это нетерпеливое "ну" сразило Митрофана.

Так и стали они ходить за валежником вместе. Ни у кого даже и подозрения не было, что такой "тюфяк" может увлечь "королевну".

И сам Митрофан, уже привыкший и полюбивший Соню преданной бескорыстной любовью, не мог понять, для чего она связалась с ним, когда в отряде столько удалых красивых парней, готовых ради нее на все.

Да и откуда было знать ему, что Соня искала в нем Василия, который в ласках был такой же вот сдержанный, тихий и робкий, а ее бурная натура только и могла любить стыдливого, тихого мужчину, которому она как бы заменяла и любовницу, и подругу, и мать. Соня даже пить стала меньше, и лицо ее похорошело от внутреннего ласкового света.

Так бывает – отгорели и почернели уже дрова, упавшие одиноко от костра, но поверни их другой стороной к горячим углям, они вспыхнут и осветят вновь твое лицо.

Соня не хотела верить своему тихому счастью, не хотела обманывать Митрофана...

Однажды она вдруг сказала ему:

– А ты знаешь, что я пропащая?

– Как это – пропащая?

– Казаки меня насиловали во рже...

– А меня чуть до смерти не убили, – с наивным сочувствием ответил Митрофан. И больше ничего не сказал. Соня поняла, что в его нетронутой душе нет других чувств, кроме добра к людям и жалости к чужому горю, и она еще больше привязалась к нему. Прижималась к его груди и, зажмурив глаза, гладила его волосы, вспоминая свои самые счастливые часы с Василием.

Как-то осенью Митрофан случайно подслушал разговор Сидора с часовым.

Сидор только что вернулся из рейда, был легко ранен в руку. С бешеной злобой он рассказывал, как расправился с Аграфеной и ее внуком за Паньку, убившего Псёнка и убежавшего из-под расстрела вместе с Сенькой.

У Митрофана поднялись волосы дыбом.

Вон она какая, лесная тихая жизнь-то! Для него она только тихая. Совеем недавно кормил он кашей с бараниной и Псёнка и Сеньку, а теперь Псёнка нет в живых, а Сенька у красных. Митрофан никак не мог себе представить, как это Панька мог убежать из-под расстрела, он представился ему богатырем, хотя Митрофан помнил Паньку щуплым, неприметным парнем.

А Сидора Митрофан стал еще больше бояться – у него не укладывалось в голове, как мог застрелить маленького ребенка и женщину человек, который его, Митрофана, спас от смерти, подняв никому не нужного на дороге.

Соня долго плакала, узнав от Митрофана, что случилось в Кривуше.

Карась перевел отряд к кордону, Соня теперь реже встречалась с Митрофаном, да и он как-то стал сторониться ее, – видно, далеко зашло его чувство к ней и проснулась в нем беспокойная ревность. Она заметила, что Митрофан стал чаще бриться, раздобыл у кого-то красивую кожанку. Даже походка его стала энергичной и твердой.

Близились холода...

Однажды Митрофан зашел на кордон, постучался к Соне в горницу.

Она вышла неубранная, пахнущая постелью и самогоном и кинулась было к нему на шею. Митрофан осторожно снял ее руки с плеч и грустно сказал:

– Муж твой сейчас придет. Теперь нас всех в полк. Он командиром будет, Сидор помощником, а я у них связной. Коня уже дали с седлом. Кончилась моя покойная жизнь. Чует мое сердце, Соня, не встретимся больше. Погибну я. Прощай! В Каменку едем нынче.

– Нет, нет. Увидимся. Я с полком буду ездить. Ни на шаг от тебя не отстану! Слышишь?

Митрофан взглянул на нее. Сколько тоски и страдания было на ее лице! Он озирнулся на окно и схватил ее голову. Жадно целуя, умолял: