Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Спасибо, барышня, – ласково сказал Василий, поднимаясь на крыльцо.

Она стряхнула с руки воду и вдруг громко рассмеялась. Василий покосился на нее, потом осмотрел свою одежду, – может, над ним смеется?

А она то затихнет, то снова хохочет.

– Чего чудного нашла? – недовольно спросил он.

– На барышню еще похожа? Спасибо, парень. – И снова расхохоталась.

Василий осмелел, улыбнулся:

– А что, разве не барышня?

– Два года, как вдова... Мой муженек на фронте оставил голову.

Василий украдкой рассматривал ее лицо, На тонком прямом носу царапинка. Длинные густые ресницы. И Василий почему-то решил, что именно эти ресницы, беспокойно взлетающие вверх, больше всего украшают ее.

Дождь припустил еще сильнее, еще громче забарабанил по железной крыше.

– А я тебя, комиссар, где-то видела. Ты чей? – И повела покатыми узкими плечами.

– Какой я комиссар? С фронта домой иду... в Кривушу.

– В Кривуше я никого не знаю, а вот тебя видела где-то. – И задумалась, снова набирая воды в ладонь.

– Не во сне ли? – пошутил Василий.

– А может, и во сне...

Почувствовав на себе мужской взгляд, веселая хозяйка смутилась. Ее маленькая рука поправила что-то на груди, потом скользнула по крутому тугому бедру.

– А ты что, городская, что ли? – спросил Василий.

– Мать была городская... барыня. А отец мужик, а я мужицкая дочь.

– Как же так случилось? – недоверчиво улыбнулся Василий.

– Коль узнать хошь, к отцу сходи, спроси. – Она отошла от столбика.

– Барыня не барыня, а на городскую похожа, – тихо сказал он.

– Чем? Ну, чем? – В ее голосе были и любопытство и задор.

– Вон и ручки маленькие, и так... все не сельское.

Она засмеялась, запрокинула голову, словно подставляя губы для поцелуя.

– Ручки! На, посмотри эти ручки! – Она приблизилась, обдав Василия запахом парного молока. На ладошках он увидел жесткие бугорки мозолей.

– Мать, может, и вправду барыней была, а я простая крестьянка. В сельскую школу только два года ходила, а теперь с теткой навоз ворочаю и в поле одна управляюсь. Вот те и ручки! – сердито заключила она, будто пожалела, что разоткровенничалась перед чужим человеком. Потом отошла на прежнее место, набрала в обе ладошки падающей с крыши дождевой воды и, заигрывая, плеснула в сторону Василия. И – странно! – небо вдруг посветлело, словно она промыла водой кусок стекла. Дождь свалился куда-то за ригу, упал там и затих. Над озером засияла радуга.

– Как тебя зовут?

– Соня.

Хотел назвать себя, передумал. А она не спросила. Смелая, а не спросила. Значит, и не надо. И вообще, дурь в голову лезет... Домой, домой скорее!

Он взглянул на радугу, поправил френч:

– Ну, спасибо, Соня, за привет, за веселый разговор. Домой спешу.

Она ничего не ответила. Василий сошел с крыльца, оглянулся.

– Ой, подожди! Подожди! Вспомнила! У Кульковых, в Падах, на стене карточка! Ты не родич Насте?

– Настя моя сестра.

– А моя хорошая знакомая. Я у них часто бываю.

– До свидания, тороплюсь я. – И, как бы сопротивляясь чему-то в себе, добавил: – Жена ждет, сынишка. Три года их не видал.

– Попей кваску на дорожку, как тебя...

– Василий.

– Да, да, Василий... вить мне Настя говорила. Память девичья. Постой, квасу принесу.

Василий выпил квас, ласково посмотрел на Соню и пошел прочь.

У мостка Василий оглянулся. Соня все еще стояла на крылечке и прощально махала рукой. Он тоже поднял руку...

Когда хуторок спрятался за раскидистой ветлой, Василий остановился, покачал головой, пожал плечами. Конечно, блажь в голову лезет. Скорей Машу увидеть, Мишатку!

Взглянул окрест – не будет ли еще дождя? – и быстро зашагал по травянистой обочине дороги, сбивая грязными сапогами дождевые капли.

Да, летний дождь не страшен путнику. Прошумел, прошуршал, отхлестал и – нет его! Глядь, на небе уже радуга красуется! Яркая, пестрая, веселая!

3

Маша кинулась Василию на шею, прижалась лицом к его холодной от дождевой влаги груди. Не плакала – прятала сгоравшие счастливым огнем щеки.

Василий на одной руке держал Мишатку, другой обнимал Машу и, улыбаясь, смотрел на отца и мать, вышедших вслед за Машей. Захар неуклюже топтался на пороге, ожидая, когда сын подойдет ближе к избе, а Терентьевна суетливо, на ходу осеняла крестом счастливую встречу.

По русскому обычаю, Василий поцеловал всех троекратно, и его первого пропустили в избу.

– Сымай картуз, умойся с дороги, я полью, – захлопотала, засуетилась Маша.

– Сейчас... мешок развяжу, гостинец достану Мишаку. – Он вынул несколько розовых петушков на палочках и два больших куска рафинада. Держи, Михаил Васильевич! Подарок фронтовой, оттого и дорогой! – Василий ненасытно разглядывал лицо сына, теребя непослушные стриженые вихры. Потом торжественно извлек со дна мешка два кашемировых платка:

– А это, Михаил Васильевич, нашим мамашам! – Один подал Терентьевне, с другим подошел к Маше и накинул ей на плечи.

– И хозяину есть гостинец. Держи, батя, трубку!

Соседи уже подглядывали в окна, завистливо шептались. Терентьевна незлобиво прогоняла:

– Отдохнуть дайте с дороги, содомы! Завтра утром приходи да смотри!

Василий умылся, сел за стол. Мишатка, набегавшийся за день, задремал на коленях отца.

– Пей больше молока-то! Пей, сынок! Не смотри на нас, мы недавно поели, – уговаривала Терентьевна Василия.

– Да я и так горшок выпил! Как бы во вред не пошло.

Маша не сводила глаз с родного лица.

Уже смеркалось, когда закончили радостную трапезу. Огня не зажигали. Маша бережно подняла с колен Василия спящего Мишатку и отнесла на свою постель.

– А мы на сеновале ляжем, – жарко шепнула она Василию. – Там прохладнее, иди туда.

...После сладкого забытья Маша жалобно заговорила:

– А я ведь тебя ходила встречать... думала, ты наказал...

Василий притянул ее к себе:

– Молчи. Я все знаю.

4

На другой день по Кривуше проплыл длинный черный автомобиль и остановился у дома Гривцовых. Чекисты окружили дом, перерыли все Сидорово барахло, проверили все щелки. Жена Сидора рыдала, упав на кровать... Соседи попрятались в сараях. Только ребятишки любовались автомобилем.

– Да нет его дома, дорогие товарищи, – сквозь зубы скулил Сидор, шагая за чекистами по подворью. – Разве он побегет в родное село? Тут его все знают, да и я его, подлеца, не прощу... Я ведь в Совете состою. Обчеством избранный... Нет его, зря беспокоитесь. Он теперь за границу небось махнул.

– Ну ладно, ты! Не скули! – сердито гаркнул на него рослый чекист. А то тебя вместо него возьмем!

– Да разве отец за сына могёт? – продолжал ныть Сидор, провожая их к калитке. – От рук отбился. Сам его пять лет в глаза не вижу.

Когда автомобиль скрылся за поворотом, Сидор до боли скрипнул зубами и остервенело пнул сапогом грязную масленую тряпку, брошенную шофером на траву.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Ожидание встречи с Лениным преобразило Рогозинского. Рослая фигура его стала казаться еще выше.

– Ты, брат, выпрямился еще на два вершка, – пошутил над ним губпродкомиссар Носов, которого Губком направил в ЦК вместе с Рогозинским доложить о положении дел в Тамбове.

Они шли по Кремлевской площади, с любопытством оглядываясь по сторонам, и радостно улыбались друг другу.

– Да ты пойми, Носов, хлебный ты комиссар, ведь все как в сказке получилось. Только что в тюрьме под расстрелом с тобой сидели, а теперь по Кремлю идем, Ленина сейчас увидим!

– Я больше тебя волнуюсь, только виду не показываю. Боюсь я, вдруг что-нибудь скажу не так, осрамлюсь.

– Не бойся, все будет хорошо! Ленин чуткий и простой. Мне о нем перед отъездом Подбельский рассказывал. Держись, говорит, смелее и говори только правду.

– А Подбельский часто видит его?

– Еще бы! Нарком и уполномоченный ВЦИКа.

Они вошли в приемную в точно назначенное время.

– Владимир Ильич ждет вас, – приветливо сказал секретарь.

– Да, да, я жду вас, товарищи тамбовцы! – послышался голос из приоткрытой двери.

Рогозинский, а за ним Носов вошли в кабинет. Ленин шел им навстречу.

– Садитесь, тамбовские узники, рассказывайте! Как же это вы позволили себя запрятать в тюрьму? – Вернувшись к столу, он склонил слегка голову набок. – Я вас слушаю.

– Глупо получилось, товарищ Ленин, – ответил Рогозинский, – а сделать ничего было нельзя.

– Кратко и честно, – удовлетворенно улыбнулся Ленин. – Всё честное выражает себя кратко. Исповеди лукавых всегда длинны.

– Виноваты и мы, что мобилизованных плохо встретили, – осмелев, заговорил Носов.

– Ну, а это совсем хорошо! – Ленин резко опустил ладонь на папку. Цюрупе с таким самокритичным продкомиссаром будет легко работать. Если, конечно, и свои местнические настроения вы подвергнете такой же самокритике.

– Нас в Тамбове горстка, – как бы оправдываясь за слова Носова, вновь заговорил Рогозинский. – А эсеров хоть пруд пруди.

– Мне Подбельский и Чичканов уже кое-что сообщили, – сказал Ленин. Как бы там ни было, а эсеров прогнали сами крестьяне, одетые в солдатские шинели. Это показательнейший пример! Это прибавляет уверенности в нашей скорой победе! Сегодня я выступаю перед рабочими, обязательно расскажу им о позорном провале эсеровской авантюры в Тамбове! – Ленин захватил острую бородку в кулак. – А как, товарищ Носов, у вас в губернии с кооперативами?

Носов ответил:

– Ни одной частной лавки в уездах, Владимир Ильич.

– Это очень хорошо! Берите всю продовольственную организацию в свои руки. Кооператив – это место, где встречаются интересы города и деревни, место, где начинается социалистическая торговля на селе. – Ленин внимательно посмотрел на Носова. – Ну, а хлеб лишний в деревнях все-таки есть или нет?

– Есть, но продотрядов мало, – ответил за Носова Рогозинский.

– А какие виды на урожай? – повернулся к нему Ильич.

– Урожай ожидается небывалый. Но кулаки во многих селах захватили в свои руки Советы, хотят меж собой разделить помещичьи поля.

– Был недавно у меня хуторянин ваш один, из-под Кирсанова. – Ленин откинулся на спинку кресла, вспоминая. – Кажется, Нюхнин фамилия... Лоб крышей над глазами, весь обросший. Хочу, говорит, свою коммунию делать. У него девять сыновей, столько же снох да две дочери-невесты. "Всего, говорит, на моем хуторе хватает, без кадетов и Советов жить хочу! Пусть меня никто не трогает, я никому не мешаю, свой хлеб ем! Спасибо, говорит, гражданин Ленин, что землю мужику дал, теперь мы знаем, что с ней делать, и никому не отдадим!" Я попробовал было объяснить ему, что не я землю дал, а революция, пролетариат, что этому пролетариату помощь крестьян нужна, хлеб нужен. Да куда там! Свое твердит: "Не трогайте нас, одни проживем в своей коммунии". Вот какую коммуну хотят преподнести нам сельские мироеды!

– С крестьянами трудно работать, Владимир Ильич, – пожаловался Рогозинский.

Ленин прищурился, изучая его лицо. Неожиданно спросил:

– А как вы думаете, товарищ Рогозинский, Петру Первому легко было бороды стричь боярам? А ведь он был наместником бога на земле – царь! Боялись его! – И, не ожидая ответа, продолжал: – А нам во сто крат труднее! Быть против насилия и насильно заставлять людей уничтожать остатки насилия на земле – должность архитрудная! К тому же многие рабочие еще не научились правильно разговаривать с крестьянами, а научиться они обязаны во что бы то ни стало, иначе как же крепить союз рабочего класса с крестьянством для борьбы против мироеда-кулака? Я верю, что вы пришли не жаловаться на трудности, а просить помощи. И мы вам поможем... – Он ласково заулыбался, заговорщически подмигнул Рогозинскому. – Что ж, товарищ Носов пойдет сейчас к Цюрупе, а товарища Рогозинского командируем к петроградскому пролетариату.

Пододвинув листок бумаги, Ленин склонился над столом.

– Вот написал: "Прошу последний раз". Но вы мне не верьте и в Питере шепните, пусть не верят. Еще буду просить. – И снова склонился над листком.

Рогозинский уже освоился в этом маленьком кабинете, осмотрел все. Просто, ничего лишнего. Бросил взгляд на окно, в котором виднелось Замоскворечье, а дальше – бескрайнее солнечное небо, и подумал: там, за окном, огромная, вздыбленная, голодная Россия... И только этот простой и мудрый человек, склонившийся к бумаге, знает, как спасти ее от голода и от многочисленных врагов.

* * *

"Мы теперь переживаем здесь, может быть, самые трудные недели за всю революцию, – писал Владимир Ильич в тот же вечер Кларе Цеткин в Германию. – Классовая борьба и гражданская война проникли в глубь населения: всюду в деревнях раскол – беднота за нас, кулаки яростно против нас. Антанта купила чехословаков, бушует контрреволюционное восстание, вся буржуазия прилагает все усилия, чтобы нас свергнуть".

Он встал из-за стола и подошел к карте. Вот она, молодая Советская Россия, героически, отбивающаяся от врагов, от разрухи и голода.

Вот они, синие стрелы, нацеленные в сердце революции, вот красные рубежи, их отстаивают русские коммунары. Но главный враг не отмечен на карте – голод. Огромные территории занял этот неумолимый, беспощадный деспот... Тамбовская губерния на карте выглядит маленьким клочком, но от нее и еще от нескольких таких губерний, может быть, зависит сейчас судьба революции...

Ленин вернулся к столу и снова подумал о Тамбове: кого туда послать? Туда надо самого энергичного. Урожай там невиданный, есть и старый хлеб, можно сломать кулаков, но нехватка организаторов и отрядов.

2

Восьмого июля 1918 года Рогозинский привез в Москву для отправки в Тамбов Первый коммунистический отряд имени Петросовета. Это был головной отряд целой армии питерцев, двинувшихся в поход за хлебом для голодной России.

Москва встретила питерцев тревожными новостями: только что был подавлен мятеж левых эсеров. Они убили германского посла Мирбаха, чтобы спровоцировать войну, арестовали Дзержинского и, захватив телеграф, успели дать несколько провокационных телеграмм.

Питерцы приуныли. Не примет их теперь Ленин, не до них ему. Хоть и сам звал, но что сделать! Рогозинский кинулся к начальнику Николаевской дороги. Пожилой седоусый железнодорожник успокоил Рогозинского: мятеж подавлен. На Пятом съезде Советов в Большом театре арестованы во время перерыва все главари мятежа.

Секретарь Ленина сообщил, что Владимир Ильич может принять товарищей питерцев в театре, так как Кремль все еще осажден эсерами.

В боковом зале театра мало было стульев, но не об удобствах думали посланцы питерского пролетариата.

Ленин вышел к ним бодрый, веселый:

– Здравствуйте, товарищи питерцы! Как доехали?

– Хорошо, Владимир Ильич! Как вы тут?

– Как с эсерами? Кончилось?

– Дзержинский жив?

– А как с немцами теперь?

Буря вопросов обрадовала Ленина – он молча улыбнулся, как бы давая им высказать все сразу.

– Дзержинский освобожден. Левые эсеры потерпели поражение. Вся их политика обречена, – отвечал Владимир Ильич. – Но утопающие хватаются за соломинку, эсеры могут еще испытать нашу силу. Надо быть готовыми. Вот вы будете в тамбовских деревнях... Не забывайте, что там до сих пор засилье эсеров, вам придется вести борьбу в трудных условиях. У кулаков много лишнего хлеба, его нужно взять для голодающего пролетариата. Но взять надо умело. Создавайте всюду комитеты бедноты, ищите поддержки середняков. – Он окинул всех взглядом и спросил: – Кто из вас раньше работал в деревне? Вот видите... Значит, большинство из вас деревню не знает, не знает особенностей крестьянского быта, крестьянской психологии. Не вздумайте учить крестьян, как пахать, как сеять... Учите их политике нашей партии, разъясняйте настойчиво, терпеливо нашу программу, откройте ликбезы, учитесь сами и учите крестьян. А вот вам, товарищ, – обратился Ленин к молодому рабочему в форме реалиста, – придется блестящие пуговицы срезать. Крестьяне еще не научились отличать блестящие пуговицы жандармов от пуговиц реалистов. Зачем возбуждать недоверие? Итак – хлеб, хлеб, хлеб, дорогие питерцы. Знайте, что в Москве по рабочим карточкам за весь июнь мы не смогли дать даже по пяти фунтов кислого, перемешанного с мякиной и отрубями хлеба. А у вас в Питере сегодня дали по восьмушке... Ваша задача, товарищи, – дать хлеб голодающей России! Дать как можно скорее. Ведь осталось дотянуть всего несколько недель до нового урожая!

– А как же мы будем брать хлеб, Владимир Ильич? У нас нет оружия, пусть нам дадут винтовки, – сказал молодой рабочий.

– Э, батеньки мои! – улыбнулся Ленин. – А вы и не подозреваете, что у вас уже есть оружие. Замечательное оружие – большевистское слово правды! – Владимир Ильич подошел к каждому и на прощание крепко пожал руку.

Рогозинский слушал, смотрел на Ильича и жалел, что ему приходится остаться в Москве. Как бы он хотел поехать вместе с питерцами в Тамбов, ставший ему второй родиной! Но приказ партии – остаться в распоряжении ЦК.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Василий обошел всех вернувшихся с фронта односельчан. Вечерами они стали собираться на выгоне. Василий рассказал им, что Тимофей Гривцов участвовал в мятеже, вспомнил козловские события. А сам приглядывался к людям.

На третий день утром в дом Ревякиных пришел председатель Совета Потап Свирин. Худощавый, с длинным бородатым лицом, он походил на святошу-странника.

Семья сидела за столом, завтракала.

– Хлеб-соль вам, – сказал Потап, сняв старый замызганный картуз. Не ко времю порог переступил, извиняйте.

– Садись с нами, – ответил Захар, угодливо подвинувшись на скамейке.

Василий отложил ложку, стал хмуро следить за незваным гостем.

– Что скажешь, дядя Потап? – спросил он нетерпеливо. – Ко мне али к бате?

– К тебе, Василий... Што в Совет-то не идешь? На тебя глядючи, и Андрей Филатов дома прячется. Могут разное подумать. Дезертиры, мол. Бумажка пришла в Совет. Чичкановым писана. Приди, посоветуемся. Там про тебя сказано.

Маша испуганно прижалась к Василию, заглянула ему в глаза.

– А что, в Совете посыльного нет? – вызывающе спросил Василий.

Потап помялся... Вкрадчиво сказал:

– Крестник ты мне... забыл, что ли? Вот и пришел полюбопытствовать. Какой он, мол, стал, крестник-то? Захар, вишь, помнит, а ты?.. Запамятовал?

– А я, дядя Потап, креста не признаю!

От неожиданности Потап испуганно качнулся, перекрестился.

У Терентьевны выпала из рук ложка.

– Што ты, што ты, Васятка, опомнись, окстись! Не гневи бога! – И бросила на него щепотью крест.

Захар чуть не поперхнулся. Сурово уставился на сына – дурит или вправду?

– Ну ладно, завтра приду... в ваш Совет! – жестко сказал Василий, взглядом выпроваживая Потапа.

– Зазря горячишься, Василий Захаров, – примирительно, но с явной угрозой сказал Потап, нахлобучивая картуз. И, уже обращаясь к Захару, добавил: – Зараза-то – она прилипчивая... Только и от заразы лекарствия всякие бывают. – Степенно поклонился и шагнул за порог.

– Да ты опомнись, опомнись, сынок, что говоришь-то, – просила Терентьевна.

Василий молча вышел во двор и принялся строгать новую оглоблю к телеге.

– Ты его сейчас не замай, мы с ним опосля потолкуем, – пообещал Захар. – А сейчас дело есть...

Он вышел из хаты и сел на приступку чинить хомут.

За воротами послышался веселый голос Юшки:

– Богохульники! Мать вашу бог любил! Ни праздников, ни родичей не признают! Кончай работу, всю не переделаешь!

– А ты как же думал: нынче – гуляшки, завтра – гуляшки... Так останешься и без рубашки! – сердито ответил Захар, постукивая кочедыком по кожаной обшивке хомута. – Тебе, купырю, чиню старый хомут. Васятка уговорил, я бы тебе не дал, горе-горюхино!

– Да ну? Неужто мне? Едрит твою налево и направо и чуть-чуть прямо... Спасибо, Вася, благодетель мой! Вы меня прямо обрядить всего взялись. Как бы мне от Сидора да к вам в батраки не попасть?

– Ну ты что ж, папаша?.. Вижу, за мной пришел? С дальнего фронта заходишь? – спросил Василий.

– Мать Авдотья не велела без тебя домой и глаз казать. Что ж, грит, такой высокоум стал наш Васятка, что и родней не нуждается? Отведи, грит, ему коня назад, коли нами брезгует... И опять же – вина церковного у отца Михаила на коленях клянчил. А для кого? Для тебя, мово благодетеля... Месяц караульщиком у отца Михаила был и весь труд за бутылку отдал, не пожалел!

– Пойдем, батя?

– Я оглоблю доделаю, – ответил Захар, – идите с Машей одни.

Маша вышла в новом платке, нарядная, счастливая. Изо всех окон пялили на них глаза кривушинцы. Василий чувствовал эти взгляды, молча кланялся встречным. Когда шли мимо дома Сидора Гривцова, Василий услышал шум на задворках.

Женский голос, надрываясь, орал, чтобы слышало все село: "Страхоидол проклятый! Чалдон захапущий! Ободрал все село. Люди головы клали, а ты баб по ометам шшупал! Чемерь тебя удави! А таперя своих гусей на моем огороде пасешь? Страхоидол! Видишь, защиты нет у бабы, так ты свое гнешь, окаянный!" Сидор что-то бурчал в ответ, видимо уговаривая не кричать, а баба еще пуще расходилась: "Нет, буду, буду орать! Пусть все знают, какой ты кровосос есть! Страхоидол ты, анчутка!"

– Это соседка отчитывает мово кормильца, – хихикнув, пояснил Юшка. Он ей с другой полюбовницей изменил... Срамное дело!

Василий молчал до самого Юшкиного дома. У канавы обернулся и окинул взглядом село...

Вот она, родная лапотная Кривуша! Всюду саманные хатенки, издали похожие на кучи навоза. Только несколько кулацких каменных домов, крытых железом, возвышаются над этой навозной стихией.

2

Из хаты Юшки высыпали подростки, запрыгали возле Василия, а старший, Панька, белокурый парень, солидно заломив козырек большого картуза, крикнул им:

– Чего крутитесь, пошли на канаву! Маманька не велела мешать. Доброго здоровья, дядя Вася!

– Здравствуй, Паша, здравствуй! Скоро в солдаты, брат! Какой герой-то вырос, а!

Маша расцеловала всех своих братьев и сестер и первая пошла в хату.

– Сначала погляди-ко, какой терем твоему коню отгрохал, – счастливо заговорил Юшка, направляя Василия на подворье. – Мне бы теперь сошку да тележку, и я сам се барин! Там и коровка, глядишь, сама прибежит. Где лошадью пахнет – там жди корову.

Вороной мерин из полутьмы саманки сверкнул белком глаза и снова уткнулся в наскоро сколоченный ящик со свежей травой.

– Панька у меня за конюха. Пасти не пускаю, боязно: налетят, отберут. А травы нарвать нетрудно. Ну, пойдем теперь к Авдотье, заждалась.

Теща, увидев зятя, низко поклонилась ему, утерла фартуком губы, поцеловала в лоб.

– Умница ты наш, соколик желанный... Пришел-таки, а я все глаза проглядела – думала, забыли вы меня, старую, а отойти от дома мне никак неможно... Минутки слободной нету.

Василий подал Авдотье отрез черного сатина.

– Ах ты, господи, как же мы тебя благодарить-то будем?

– Вы уж отблагодарили, мамаша. – И Василий указал глазами на жену, перешептывающуюся с отцом.

– Совет вам да любовь, детки, – перекрестилась Авдотья. – Садитесь за стол, угощу вас, чем бог послал.

Юшкино жилье показалось теперь Василию еще более убогим, чем раньше, – видимо, потому, что за три года скитаний много хороших домов повидал он на Донщине, на Украине...

Стол с исскобленной ножом крышкой уже врос в глиняный пол. К нему придвинули от стен качающуюся скамью, а сбоку – можно сесть на старый крашеный сундук, стоящий на кирпичах, которые Юшка тайком выломал из церковной ограды.

– Что на стол смотришь? – перехватил Юшка взгляд Василия. – Доски потоньшели? Так им и надо: не поддавайся! А сучки-то держатся, кубыть железные! Они мне сродни. Меня все скоблят, кому не лень, а я все торчу на белом свете. А ну, Авдотья, накрывай сучки!

– Давайте посидим так, без угощения, – предложил Василий, – мы ведь недавно завтракали.

– Не обижай, Вася, милый, не обижай. Чем богаты, тем и рады. Авдотья нагнулась к сундуку, громыхнула большим ржавым замком.

Юшка кинулся ей на помощь, приналег – и замок со скрипом подался. Со дна сундука Авдотья достала белую скатерть, велела Маше накрыть стол. Потом в ее руках оказался небольшой сверток из пожелтевшей от времени газеты, перепоясанный пестрой тряпицей, видимо оборкой от старой юбки. Из свертка, к удивлению Василия, теща извлекла две блестящие, почти новые вилки и две такие же хорошие чайные ложечки – приданое от Авдотьиных богатых родственников.

– Чаи мы не пьем, вилками тоже делать нечего, так вот и лежат они тут, – оправдывалась Авдотья, закрывая сундук.

– Авдотья! Мать твою бог любил! – вдруг сердито заговорил Юшка. – Не мы одни так живем! Все мужики, как на станции, сидят и ждут чево-то... Всё по заветным уголкам да по узелочкам попрятали до красного дня. Вот придем к постоянному месту жительства, в хоромы долгожданные вломимся, накроем стол из красного дерева скатертью-самобранкой, и – доставай тогда вилочки-тарелочки из заветных сундучков, втыкай в любую лакомству, кушай на здоровье, дорогой товарищ человек! А мужик – он человек! – Юшка достал из-за божницы черную бутылку. – Вот и дождалась эта бутылочка моего благодетеля, вот и вилочки дождались хороших рук!

Василию показалось, что глаза тестя горят каким-то мудрым и грозным огнем, который сжигает его изнутри, и Василий с уважением подумал: такие вот бедняки за советскую власть на смерть пойдут.

– Стакашков у нас нету. Не напасешься их. Железо-то, оно попрочнее. – Юшка налил в железную кружку кровяно-красной жидкости и подал Василию.

Авдотья поставила на стол вареную картошку, достала из печки противень с пышками и, набросав их в фартук, тоже поднесла к столу:

– Ешьте, дорогие мои, от всей души старалась, да только мука-то таперича грубая.

– Ничаво, крестьянский желудок подкову перетрет, – пошутил Юшка.

Василий выпил с Машей пополам, взял пышку. Юшка налил себе немного, глотнул одним махом, крякнул. Потом подал Авдотье и принялся затыкать бутылку:

– А это Захару с Василисой. С собой возьмете.

Авдотья подняла кружку:

– Я и без вина, детки, пьяная, только для такого дорогого гостя выпью всё до дна!

– Пей, мама, пей. Сладкое вино, как причастие, – весело сказала Маша.

Авдотья выпила, утерлась фартуком:

– Может, лошадка выручит нас из нуждишки да из долгов. Земля таперь есть, а своя земля и в горсти мила. Только вот Юхим мой колготной да непутевый. Скажешь ему: давай долги сочтем, а он: э, мать, чаво их считать-то! На том свете угольками расплачусь со всеми!.. А таперь с конем извел нас... На печке, где спит, проломал стенку и стекляшку туды вставил. Ночью фонарь со свечой вешает у лошади и смотрит в ту стекляшку. Среди ночи Паньку будит: "Панька, а Панька! Что-то мерин всхрапнул. Не заболел ли? Подь глянь!" Бежит малый, а вить поспать охота, с улицы стал поздно приходить. – Авдотья, захмелев, разговорилась, а Юшка, склонив голову набочок, смотрит на нее добрыми детскими глазами и, старательно разжевывая пышку, смеется над ее словами.

Василий следит за тестем. Вон его жилистые, сухие, узловатые руки... Сколько они переделали дел для других? Сколько стерлось на этой коже мозолей? И чем только жив этот человек? Ведь, кажется, в доме давно уже шаром покати, а дни бегут, и жив Юшка, да еще и шутить не перестает.

И вспомнился Василию берег Дона под Воронежем, где стоял он со своим полком... Сухой горячий песок... Из него, казалось, и расти-то ничто не может, но зеленовато-сизые огоньки чабреца видны по песку. Сухие, корявые корни пластаются, уходя глубоко в землю: это они достают оттуда по капельке сок для душистых зелено-сизых цветочков...

Что нужно Юшке для счастья? Чувство справного хозяина? Лошадь, корова, крепкие саманные стены? Да, всего этого с избытком хватит на его сегодняшнюю мечту. Но Ленин хочет сделать Юшку хозяином России, а не хозяйчиком клочка земли с ветелкой на канаве. Он видит батраков в авангарде огромной армии крестьян, переделывающих жизнь деревни. Сколько потребуется лет, чтобы поднять Юшку до такого сознания, чтобы вырвать его из темного мужицкого царства жадности, равнодушия и набожности? Ох, нелегко будет это сделать!

3

Прежде чем пойти в сельсовет, Василий зашел к Андрею Филатову.

На завалинке сидел отец Андрея – Семен Евдокимович, сутулый богатырь грузчик, некогда таскавший на спине по двенадцати пудов.

– К Андрюшке? – хрипло спросил Семен Евдокимович, кашляя. – Он к Мычалиным побежал. Позгоди.

Василий сел рядом.

– Как же вы, дядя Семен, власть Потапу отдали?

– А кто ее отдавал?.. Сам взял. Мне, што ли, ее, власть-то? Я буквы ни одной не знаю. И все так. Вот и оказалось: власть-то никому не нужна. Мужику не власть – земля нужна!

– А Потапу она зачем, власть-то?

– Кто ж его знает. Для почета, знать. Он любит почет. И Сидор любит.

– Эх вы, темнота! Ведь мы коммуну с вами должны создавать. – Василий сердито раздавил сапогом окурок, встал. – Некогда мне ждать, дядя Семен. Скажи Андрею, чтобы в Совет шел.

В сходной избе сидели Потап и Сидор. Василий, не глядя в сторону Сидора, подошел к председателю:

– Где бумага из Тамбова?

– У меня она, – послышался голос Сидора. – Ты што же, не опознаешь меня аль здоровкаться не хошь?

– Стало быть, не хочу... с контрой не знаюсь.

– Это кто контра? – привстал с лавки Сидор. – А ты знаешь, мы с Потапом – советская власть? Опчеством выбраны!

Василий резко повернулся к Сидору, сунув руку в карман:

– А ну сядь, кулацкая власть! Сынок твой восстание в Тамбове поднимал, холуем у генерала был! А ты тут командуешь?

– В волость поеду жаловаться! – брызгая слюной, крикнул Сидор.

– Без волости обойдемся. Давай бумагу!

Сидор злобно бросил листок под ноги Василию и выскочил из избы.

– Это кто же тебе, Василий Захаров, такую полномочию дал с выбранной властью так гутарить? – И без того длинное лицо Потапа еще больше вытянулось, он цедил слова сквозь зубы.

– Пролетарская революция дала полномочия! – не сдерживаясь, крикнул Василий. – А вы что же думали? Мы власть для вас завоевали? Обрадовались? Баб да старых дураков умаслили! Власть захватили, грамотеи!

– Одумайся, Васька! – крикнул Потап. – С огнем играешь! Против опчества идешь! Сходку соберу!

– А мы сейчас свою, пролетарскую, сходку соберем, – заметив мелькнувшую в окне фигуру Андрея, сказал Василий. – Андрей! – обернулся он к запыхавшемуся другу. – Давай бедняков и фронтовиков собирай на сходку. Революция беднякам власть дает, комитет бедноты избирать будем! У меня декрет Ленина с собой есть.

– Все понял, – обрадовался Андрей. – Сейчас всех облечу!

Проводив Андрея, Василий сел на лавку, ожидая, когда уйдет Потап. Тот все еще сидел за столом и растерянно наблюдал за Василием.

– Ну, а ты чего ждешь, дядя Потап? – уже мягче спросил Василий. – Не в бедняки ли записаться хочешь?

– Я председатель Совета, меня выбрали, я должон службу нести. И по той бумаге Совет тебе помогет комитет избрать.

– Комитеты бедноты избирают бедняки. Мы без вас обойдемся.

– Ну хорошо, – угрожающе встал Потап. – За самоуправство опчеству ответишь! А мне не велика корысть, хлеб убирать пойду.

В дверях Потап чуть не столкнулся с вооруженным человеком.