Текст книги "Расплата"
Автор книги: Александр Стрыгин
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
– Что ж, – тяжело вздохнул Потап. – Вдове нужна лошадь. Ребятишек куча. Я сам хотел ей отдать. А хлеба больше нет. Сход решил по десять фунтов с едока – я по двадцать отвез. Вон, спроси у Сергея. Отвез я, Сергей?
– Верно, привез вчера, – ответил Сергей, шагнув деревянной ногой к Потапу. – Только ты што ж себя со всеми равняешь? Сход для середняков постановление сделал, а не для кулаков.
– А меня кто же в кулаки-то записал? Я Аграфене каждый год помогаю. Спроси ее, сколько хлеба ей дал? Вон он, мой хлебец, где.
– Не ври, Потап! – крикнул Андрей Филатов. – Знаем, сколько у тебя было хлеба и сколько Аграфене дал. Спрятал сколько, вот про што скажи!
Потап покачал головой:
– А еще правду ищем, мужики! Сами правду топчем!
– Ах ты кровосос! – вспылил Сергей Мычалин и закостылял на деревянной ноге к Потапу. – Ты правду трогаешь? А есть она у тебя? А ну ставь свою правду рядом! – И он вскинул деревянную ногу на порог. – Моя правда вот она, ее видать! Всем видать! А твоя где? Ну?
Во двор с гиком влетел на подводе Петька Курков с товарищами.
– Привет беднейшему крестьянству и его деревянной ноге! – весело крикнул Петька, видя, как Сергей задрал ногу на порог. – Мы готовы грузить хлеб гражданина Свирина.
Василий узнал Юшкиного коня и с тревогой спросил Петьку:
– А тесть где?
– Спит у плетня. Пьяный в доску.
Потап криво усмехнулся, Василий заметил эту усмешку и грозно шагнул к нему.
– Хлеб излишний показывай!
– На свою голову окстил крестничка, – пробурчал Потап, глядя мимо Василия.
– Ты зубы не заговаривай! Говори, куда спрятал хлеб?
– Вон он, в ларе. Сами видали. Я не прячу.
– Норму оставил, а остальной где? Где, спрашиваю?!
Потап молчал.
Петька подошел к Потапу, легонько дотронулся до его плеча пальцами и вкрадчиво спросил:
– Так, значит, нет лишнего хлебца, папаша?
– Нету, нету, – ища поддержки, ответил Потап. – Все у меня на виду, сынок.
– Крест положи на живот, – приказал Петька.
Потап помедлил, покосился на продотрядчика, но перекрестился.
– Та-ак, – раздумчиво протянул Петька. – А если найду? – И пытливо уставился на Потапа.
Тот несколько мгновений колебался, потом выдохнул:
– Ищи.
– Так... Значит, папаша, если на твоем дворе я хлеб обнаружу, то он не твой. Ведь мог сосед зарыть у тебя во дворе? Конечно, мог! Ну и тогда хлебец этот будет принадлежать голодающему пролетариату! – Засучив рукава, он оглянулся, ища глазами лопату. – Ишь и лопаточки не видать у тебя на дворе, папаша. Сломалась, что ли? Или сосед утащил, когда хлеб зарывал?
– По суседям ходит лопатка, – нехотя ответил Потап. – Эй, Мотька! крикнул он дочери. – Где наша лопата?
– Я почем знаю! – злой голос из сеней.
– Дяденька, сходи, пожалуйста, к соседям за лопаточкой, подчеркнуто вежливо попросил Петька Алдоню Кудияра.
Пока Алдоня был у соседей, Петька разыскал вилы у дверей и зашагал по двору, втыкая их в землю. Потом остановился у кучи свежего навоза, покрутил рукой перед носом, понюхал, как фокусник, и с силой воткнул вилы в навоз.
– Све-ежий навозец. И духом хлебным отдает.
Потап нетерпеливо переступил ногами, отер рукавом взмокший лоб:
– Чего навоз-то разваливаешь? Складывать за тебя кто будет?
Петька оглянулся, подождал, что еще скажет Потап. Вдруг решительно скомандовал:
– А ну, братцы-пролетарцы, налегни на вилы, на лопаты! – И заработал вилами.
Через несколько минут под навозом обнаружилась старая дверь. Петька, вспотевший, но радостный, дурашливо наставил вилы, как винтовку, и гаркнул на дверь:
– А ну, кто тут который и почему?
– Вот он куда запрятал! – Василий поднял дверь. – Вот где хлебец гноят, проклятые!
Потап осел на порог, схватил себя за волосы и зарыдал:
– Грабители! С голоду уморить хотите!
Вслед за ним заголосили его дочки.
Петька вынул первый мешок из ямы и с улыбкой сказал:
– Смотрите, братцы, как о соседском хлебе убиваются!
Пять мешков быстро очутились на подводе. Василий подошел к Потапу, протянул бумагу и карандаш:
– Распишись, контра... Пять мешков. А за обман народа с тебя еще контрибуцию слупим! Завтра решение представим. – И, подождав, пока Потап накорябал трясущейся рукой буквы, жестко сказал: – Выводи коня!
2
Маша увидела отца у плетня и – к нему.
– Батя, батя! – испуганно закричала она.
Юшка хотел было вскочить, но почувствовал, что кто-то его держит за пояс.
– О господи, что с тобой, батя? – Маша отвязала его от кола.
Юшка протер глаза:
– А где вороной, Манюшка?
– Какой вороной?
– Да повозка моя!.. Я на телеге ведь был, помню.
– А кто привязал тебя к плетню?
– Не знаю. Конокрады увели? А-яй-яй, голова садовая! Догулялся!
– Идем домой, папаня. Может, Панька распряг? – Маша помогла встать ослабевшему отцу и повела под руку домой.
Авдотья привыкла видеть Юшку таким – она не удивилась, не стала ругать. Кинула молча на лавку полушубок. Юшка повалился на лавку и застонал от головной боли.
В избу вошли Василий и Панов.
– Ты что же, отец, Сидору продался? – подошел Василий к тестю. – За гнилую телегу душу продал? Эх, ты!
Юшка откашлялся, хрипло заговорил:
– Васятка! Мать твою бог любил, вороной пропал. Конокрады увели, а меня к плетню веревкой привязали.
– Эх ты, вороной-пегий! Скоро и самого к Сидору под печку черти затащат. Цел твой вороной. На нем мы пять мешков хлеба от Потапа привезли. Почему не явился с подводой? Решению комитета не подчиняешься? Завтра к Сидору поедешь с нами.
Юшка с тревогой уставился на Василия:
– Это зачем меня-то к Сидору? Я у него полжизни батрачил, другого найдите.
Василий покачал головой и с укором сказал!
– Дешево же ты ему продался! За гнилую телегу! А мы ведь ее все равно реквизировали у него. Не дождался ты. Вот и постановление комитета есть. – Он достал лист бумаги из кармана, прочел: – Телегу кулака Гривцова реквизировать и передать бывшему его батраку Олесину Ефиму Петровичу.
Юшка осоловело смотрел на бумагу, которую читал Василий.
– Его надо в подкулачники записать. Все улики налицо, – подсказал, улыбаясь, Панов.
– Это кого в подкулачники? – приподнялся Юшка. – Варить-то вари, да посолить не забудь! Ты еще ростом мал, сынок, чтобы меня подкулачником обзывать. Я самый что ни на есть батрак, – разозлился он.
– Эх, отец, отец, из стороны в сторону ты качаешься, то к нам, то к Сидору, – с укором сказал Василий. – А я-то тебя чуть не богатырем почитал.
– Закачаешься, – жалобно ответил Юшка. – Один я, што ли, качаюсь? Вся Расея-матушка качается от власти к власти.
– Ну, тогда вот что. – Василий твердо положил руку на стол. Впрягайся в телегу сам и езди. Может, тебе Сидор и лошадь даст. Пошли, товарищ Панов.
Авдотья кинулась на колени:
– Помилуй, Васенька, помилуй его, дурака непутевого. Верно ты говоришь, продался он за телегу да за эти... как их, – запнулась она.
– Ну, говори, говори, мамаша, – поднял ее Василий с пола. – Чего еще подарил ему Сидор?
– Да барахлишко принес ему... спрятать, а потом совсем отказал.
– Что за барахлишко?
Маша метнулась к отцу.
– Да что же ты, папанька, делаешь? Сам ведь рассказывал... Из Тамбова, грабленое! Тимошка грабил.
– И ты молчал?! – подступил Василий к Юшке.
Юшка безнадежно заскреб свой затылок:
– А ну, Васятка, зачти еще разок этую бумажку.
– Слушай, слушай, прочту еще разок: "Кривушинский комитет бедноты постановляет зарегистрировать вороного мерина, приведенного из Козлова, за крестьянином Олесиным Ефимом Петровичем. Телегу кулака Гривцова реквизировать и передать бывшему его батраку Олесину..."
– Этую бумагу, завтра первым делом зачти, а потом уж я... все выскажу, мать его бог любил.
Василий недоверчиво поднял на него глаза:
– Ничего не скроешь?
– Все выложу! Только мерина приведите.
3
Сидор стоял среди двора и молча наблюдал за людьми, входившими в его ворота.
– Здорово, Юхим Петров! – поприветствовал Сидор Юшку.
– Здравствуешь, коли не хвастаешь, – грубо ответил Юшка. – С непривычки уши закололо.
Сидор настороженно оглядел Юшку, кашлянул. Василий срывающимся от злости голосом сказал Андрею:
– Читай решение комитета.
Андрей зачитал бумагу нарочито медленно, почти по слогам, чтобы дать Юшке прийти в себя.
– Опоздали вы со своим приказом, – ухмыльнулся Сидор. – Я без вас об нем порадел. Он давно на моей телеге вдовушек катает.
– Не порадел, а купить норовил! – не выдержал Василий. – Купить норовил, чтобы он подлость твою против революции не выдал.
– Это какую подлость? – побледнев, спросил Сидор и обернулся к Юшке: – Юхим, что он мелет, твой зятек-то, а?
– Не мелет, а правду говорит! – Голос Юшки неестественно зазвенел от волнения. Он сорвал с головы картуз и, распаляя себя, бросил его под ноги: – Ты мои мозоли считал, когда я на тебя хрип гнул? Телегой мне глотку заткнуть хотел, когда у своего горла веревку почуял! – Юшка наклонился и перешагнул через свой картуз, направляясь к Сидору. Тимошка барахла награбил, а ты прятать мне принес?! Панька! Неси барахло! – крикнул Юшка, и из-за ворот с узлом выскочил его сын Панька.
Юшка развязал платок, и оттуда вывалились сапоги, туфли, красные галифе.
– Вот они, обуванки-одеванки городские! Судить его надо по всем статьям, мать его бог любил! Гражданы-товарищи, хватит нам хрип на него гнуть! Судить!
Сидор вдруг рванулся к Юшке и изо всех сил ткнул кулаком в зубы:
– Будь ты проклят, холоп!
Сидора схватили продотрядчики. В избе, у окна, диким голосом вскрикнула жена Сидора. А Юшка медленно встал, отер с губы кровь.
– На, пощупай и мой кулак! – Шагнув к Сидору, ударил жилистым железным кулаком по уху и, обернувшись к мужикам-комитетчикам, устало добавил: – Первый раз за всю жизню человека ударил.
– Да какой он человек? Змей он ползучий, – крикнул Сергей Мычалин.
– В Тамбов его, в Чеку!
– Имущества лишить грабителя!
Быстро запрягли жеребца. Связанного Сидора положили на телегу, Юшка сам напросился в кучера.
Сидор лежал на спине головой к передку, а по бокам сидели продотрядчик с винтовкой и Юшка.
– Все забыл, ирод! Помещика вместе разоряли, а теперь что делаешь?
– Туда вместе шли, правда. А оттуда врозь, ты на подводу воз навьючил, а я на руках икону принес да косу ржавую...
– Бога побойся, Юшка, – уже зловеще поднял голову Сидор. – Господней расплаты остерегись!
– Мы всю жизню расплачиваемся. За каждый шаг свой ответ держим. На тот свет я не собираюсь, а на этом тебе расплата пришла! За все мои слезочки, за все мозолики!.. Эй, но! Воронок, поднатужься!
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Петька Курков постучал в знакомую дверь и дурашливо крикнул:
– А ну, кто тут который и почему?
Кланя открыла дверь и кинулась к нему на шею.
– Что ты, что ты... матушка увидит! – забеспокоился Петька.
– Не увидит, Петенька! Одни мы тут. Потап ее увел. Об уборке сладиться пошли. Завтра ведь хлеб жать пойдем. Тогда я уставать буду, Петя.
Он поцеловал ее и взял на руки.
– Пойдем на свою канаву.
Кланя торопливо замкнула дверь и юркнула на подворье.
За ригой – поросшая густой травой канава, а за канавой – стена ржи. Задумчиво шелестят тяжелые колосья от тихого вечернего ветерка, навевая радостное ощущение полноты жизни...
Кланя положила рыжую голову на колени Петьки. Закрыв глаза, она мечтала о своем, бабьем, а Петька чиркал спичку, прикуривая цигарку.
– Хоть коробком спичек одарил бы, – тихо, просительно сказала Кланя, – ночью дома зажечь свечку нечем.
Петька осторожно просунул руку ей за пазуху и, щекоча груди, уложил там коробок спичек.
– На, не жадный я.
– А тебе-то...
– Нам дадут еще. У меня и кремень на случай есть.
– Постой, постой, тише, – шепнула она. – Мне почудилось, во рже есть кто-то.
– Трусиха. Это мышей кошка ловит. – И он пустил ей в лицо струю дыма.
Кланя закашлялась, отвернулась. Петька затянулся еще раз, погасил окурок и склонился над Кланей, жадно целуя ее...
Сзади метнулся кто-то. И не успел Петька обернуться – острый нож вонзился ему между лопаток...
Увидев, как Петька повалился на спину, раскинув руки к ногам двух черных ссутулившихся людей, Кланя дико вскрикнула и покатилась на дно канавы.
2
Очнулась Кланя в каком-то амбаре. Под нею была подстилка, разостланная на сене. Огляделась. Во все щели пробивались лучи утреннего солнца. Вспомнив все, вскочила на ноги и кинулась к двери.
Дверь заперта. Кланя забарабанила кулакам:
– Откройте! Эй, кто там, откройте!
Никто не отвечал.
Кланя заглянула в щелку. Незнакомый дом. И дальше все незнакомо.
"Убили Петю, убили", – неотвязно стояло в голове, раздирая страхом и болью Кланино сердце.
Она поглядела наверх. Железная крыша над глухими рублеными стенами. Неужели никто не услышит? Надо кричать еще и еще! И Кланя кричала что есть мочи.
Но никто не отвечал, никто не подходил к амбару. Кланя снова припала к щелке, внимательно разглядывая подворье, и вдруг оно ей показалось знакомым. Приникла к другой щели, откуда виднее дверь дома.
На пороге сидела девочка и, ковыряя в носу, поглядывала в сторону амбара.
– Девочка! – закричала Кланя. – Девочка! Подойди поближе. Что же ты, не слышишь, как я кричу?
– Слышу, – тихо ответила та. – Ты сошла с ума, мне Мирон сказал. Кричи сколько хочешь. Завтра он тебя в Танбов увезет. А сейчас они в поле все ушли. Одна я тут.
Мирон? Племянник Потапа? Так это дом Потапова брата! И ей все стало ясно. Они, они убили Петьку! Сумасшедшей объявил, чтобы никто не подошел к амбару!
Она беспомощно села у дверей и, прижав голову к коленям, затряслась в горьких рыданиях. Что-то твердое почувствовала на груди... Спички, коробок спичек! Петькин подарок! Она вынула коробок из-за пазухи и, еще не сознавая, для чего, подтащила к дверям охапку сена.
Руки тряслись от страшной решимости – спички ломались. Наконец огонек! Она встала на колени, принялась раздувать, но пламя и без того взметнулось во всю дверь. Кланя отступила от огня, наблюдая за красными языками, и чем дальше отступала, тем яснее начинала понимать, что толстая амбарная дверь сгорит и упадет не раньше, чем выгорит в амбаре все. Она кинулась тушить, отбросив горящее сено ногой от двери. Но пламя переметнулось на сеновал.
Лицо Клани исказилось от страха...
И, помимо воли, вырвался истошный дикий крик:
– Люди! Помогите! Помоги-и-те-е!
3
Аграфена была недовольна, что допоздна задержалась у кума. Ругала захмелевшего Потапа, а он отмалчивался, сопел. У калитки они разошлись. Аграфена тихо подошла к окошку своего дома, постучала. "Спит как убитая! Нацеловалась, бедовая..." И снова постучала. Дернула дверь. Зашла со двора, протянула руку на перекладину и – обмерла: ключ лежит над дверью, Значит, ее нет дома? Негодница!
Аграфена вышла за ригу, громко позвала. Тихий шелест ржи был ей ответом.
Не заходя в дом, она побежала к Потапу.
Тот пугливо и нехотя открыл дверь.
– Найдется, найдется, куда она денется. Шашнями, гляди, займается... Ну, я спать, спать... завтра чуть свет в поле. И ты не проспи.
Аграфена вернулась домой, подождала еще, а дочери все не было.
Обошла еще раз подворье. Позвала. Никого. И – кинулась в продотряд...
Искали по всему селу, прочесали все задворки, но Клани и Петьки нигде не нашли.
На рассвете Панов приказал обойти все дворы и объявить крестьянам, чтобы искали по полям.
...А Петька лежал во ржи, недалеко от села, на участке Ревякина Захара. Лежал на спине с распоротым животом, из которого торчал пучок спелой ржи. Голубые холодные глаза его смотрели в чистое, залитое летним солнцем небо, полуоткрытый рот будто хотел произнести какое-то очень нужное слово. В ногах валялся пустой кисетик из-под семян. Семена, рассыпанные убийцами, затерялись в рыхлых комочках влажной от утренней росы земли.
Захар нашел Петьку по широко примятому следу во ржи – нелегко было тащить его убийцам! Увидев труп, Захар остолбенел и долго не мог сойти с места, только крестился и шептал молитву. Потом кинулся к телеге. Схватил вожжи и погнал лошадь к селу.
4
Запыхавшийся, потный, прискакал в волостной Совет, Панька Олесин и сбивчиво рассказал секретарю Совета о случае в Кривуше.
– Комиссар Панов велел позвонить в Тамбов, чтобы чекисты приехали скорее.
Секретарь долго крутил ручку аппарата, чертыхался, а Панька нетерпеливо переминался с ноги на ногу, умоляюще заглядывая в глаза секретаря.
Наконец Тамбов ответил. Панька дождался, пока секретарь повесил трубку, поблагодарил его и опрометью выскочил из избы.
Назад ехал тише. Запаленный конь кашлял, мотая головой. Панька знал, что отец теперь неделю будет отчитывать его за быструю езду. Пусть! Панька готов на все... Ведь от него зависит сейчас и судьба Клани, ее будут искать чекисты. Панька не знал, как назвать свое чувство к этой бойкой молодухе, только понимал, что ему будет и жизнь не в жизнь без нее. Он даже не ревновал к Петьке – пусть только она живет!
В Ивановке Панька остановился у большого колодца, влил воды в корыто, прибитое к колодезному срубу, и напоил коня.
– Люди! – донеслось до его слуха.
Панька насторожился, схватил повод.
– Помоги-и-те-е! – Охрипший голос просил, умолял.
Панька вскочил на коня. А конь не хотел больше скакать. Панька изо всех сил бил пятками по бокам, направляя мерина на крик, но тот продолжал бежать легкой трусцой.
За поворотом Панька увидел дым над амбаром и совсем близко услышал:
– Люди, помогите!
Соскочил с коня, подбежал к двери. Увидев замок, заметался, ища что-нибудь тяжелое. Стареньким ломом поднятым в траве, Панька сбил замок и распахнул дверь. К его ногам ничком упала обессиленная женщина с растрепанными волосами.
А в амбаре с притоком свежего воздуха взметнулось к самой крыше пламя.
Девчонка, сидевшая у дома, взвизгнула и побежала вдоль села.
Панька оттащил женщину от амбара, посадил ее и вдруг испуганно отпрянул: перед ним была Кланя. Та самая Кланя, которая снилась ему всегда, та самая...
Кланя безудержно кашляла, еще не в силах поднять лицо на своего спасителя. Панька помог ей стать на ноги.
– Паша... это ты? Скорее отсюда... Убьют...
Он подвел ее к коню, подсадил, велел держаться за гриву. Дернув повод, побежал к лощине...
В перелеске, неподалеку от Светлого Озера, Панька остановился и, виновато улыбнувшись, сказал:
– Передохну чуточку.
Кланя слезла с коня, села на траву. Слезы радости потекли по ее лицу.
– Не плачь, Кланя, – тихо попросил Панька, – чего ж теперь. – И по-мужски сдвинул брови к переносице.
Она медленно поднялась, глядя на него немигающими влажными глазами, и горячо поцеловала в губы...
– Милый Пашенька, спаситель ты мой, родненький! Куда ж мне теперь деться?
– Домой отвезу, Кланя...
Из-за леса донесся набат, – видимо, в Ивановке звали людей на пожар.
– Нет, нет, – испуганно проговорила она, – домой не вернусь. Боюсь чего-то, сама не знаю...
– Домой надо, Кланя.
– Нет, нет, Паша, милый, не пойду домой. Увези меня в город, спаси меня! Как мать за тобой ходить буду, голодная согласна жить, не бросай меня одну! Погибну одна!
Панька смотрел на нее широко открытыми глазами и почти не слышал ее слов; его впервые в жизни поцеловала женщина.
5
Панька остановился у сходной избы и позвал Василия.
– Ты где так долго пропадал? – недовольно спросил Василий. Позвонили?
– Позвонили. Приедут, Дядя Вася, отойдем подальше, По секрету надо. – Ведя в поводу коня, Панька пошел от сходной Избы и заговорил сбивчиво, торопливо, непонятно...
– Ты что, пьян, братец? – остановил его Василий и недоуменно взглянул в глаза.
– Крест святой, правда, дядя Вася... Она на Светлоозерском хуторе осталась, у тети Сони Елагиной.
– Откуда ты тетю Соню знаешь? – смутился Василий.
– Мы с тетей Настей вашей прошлый год у нее были. Мельница стояла, мы за мукой туда ходили.
– А почему ты сюда Кланю не привез? Она сама рассказать должна.
– Боится она, дядя Вася, трясется вся. Погибну с голоду, говорит, а не пойду в Кривушу. – И едва слышно добавил: – И я с ней в город ухожу.
– И ты? Зачем?
– Нельзя ее одну отпускать, дядя Вася... Сделает что-нибудь над собой с тоски-то. Хочет, чтобы я с ней всегда был. – И Панька, краснея, опустил голову.
– Любишь? – коротко и тихо спросил Василий.
– Не знаю, дядя Вася, Только нельзя ее бросать одну. А рассказать она и в городе может. Мы прямо в Чеку сразу пойдем. Пока у Парашки остановимся, я с собой провиант возьму.
– Отведи коня домой, простись с матерью.
– Нельзя мне прощаться с мамкой, заревет она. Лучше ты ей опосля скажешь.
– Ну ладно. Зайдешь ко мне. Записку в Губисполком дам, работать вас устроят.
– Спасибо тебе, дядя Вася. – И Панька одним махом взлетел на коня.
Через полчаса Панька с сумкой за плечом стоял у окна дома Ревякиных. Василий вынес записку, проводил до канавы, за которой начинался большак, и крепко поцеловал его.
– Ну иди, Паша, береги Кланю.
И добавил, когда Панька отошел подальше:
– Тете Соне поклон передай.
6
На другой день в избу Аграфены вошли двое чекистов и члены комитета бедноты, Василий подробно повторил Панькин рассказ.
– Господи, господи, – твердила Аграфена, – припомнить дайте, дайте припомнить. – Она смотрела в одну точку и все твердила: – Дайте припомнить... Да, да! – И наконец подняла глаза. – В тот самый день! Знал он! Знал, кобель! Все знал! – закрутила головой, запричитала. Потом встала с лавки. – Идемте! – И шагнула к двери.
По ступенькам Потапова дома поднималась медленно, тяжело переставляя ноги, будто все еще обдумывая что-то. В дверях избы качнулась, но собралась с духом и хрипло, словно кто сдавил ей горло, спросила:
– Ты знал, Потап?
Потап увидел за ее спиной чекистов, крестясь, попятился в передний угол к образам – настолько была страшна в этот миг Аграфена.
– Кобелиную свою любовь мне носил, стервец! На, возьми ее назад! Она вцепилась в его горло огромной своей рукой.
Потап ударился головой об икону. Зазвенело разбитое стекло, замигала качнувшаяся лампадка.
Мужики едва оттащили Аграфену, но острые ее ногти успели глубоко расцарапать горло Потапа. Он сидел на лавке, тяжело дыша и размазывая рукой кровь на горле.
Аграфена вырывалась из рук мужиков, тащивших ее к двери, выкрикивала Потапу проклятья, топая огромной ногой:
– На край света беги, Потап! В землю зарывайся! Убью, задушу все равно, стервец поганый! Не жить нам вдвоем на этом свете! Чего вы меня держите? Убейте его! Или меня убейте!
Когда двое с винтовками подошли к Потапу, она еще злее закричала:
– В канаву его! В канаву!
* * *
"Дорогой товарищ Ленин! – писал Алексей Панов в Москву. – Вы просили писать Вам. Вот я и пишу. Назначили меня начальником продотряда. Комиссар у меня – пожилой, опытный рабочий, он прибавляет, что нужно, к моей молодости. Хочу поделиться своими впечатлениями. В деревне со времени организации комитетов бедноты началась гражданская война. На историческую арену вышел новый класс – деревенская беднота, – так ли я понимаю события? Этот класс помогает нам в сборе хлеба для революции и воюет против кулаков.
Кулаки зверски убивают наших. Из нашего отряда погиб веселый паренек тамбовского завода Петр Курков. Мы схоронили его со всеми почестями. Собралось на похороны несколько сот крестьян. Мой комиссар выступал с речью. Крестьяне молчали.
С крестьянами работать очень трудно, непонятные они какие-то для меня, но я стараюсь понять, как советовали Вы.
Завтра поведу свой отряд в другое село. Клянусь, что и там выполню задание партии честно, Вагон хлеба добудем!
До свидания, товарищ Ленин.
Питерский рабочий – Панов".
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
За Кривушей, на взгорье, – барская усадьба и ветряная мельница. Теперь там нет барина. По пустым комнатам рыскают мыши, и только в одной из пристроек сентябрьскими вечерами горит лампа. Там живет с семьей бывший управляющий австриец Пауль, который согласился работать на мельнице: "Людям мололь муки". Он добросовестно собирал батман и добровольно взялся взвешивать зерно, которое возил в амбары Кривушинский комитет бедноты с артельного тока. А по вечерам Пауль радушно угощал кренделями "собственного изготовления" сторожей комитета бедноты, охраняющих амбары.
Всех помольщиков Пауль встречал улыбкой и всем говорил: "Я поздравляль вас с короший урожай".
В один из теплых дней бабьего лета на мельнице было шумно, празднично. На этот раз приехало много женщин, они то заливались смехом, шушукаясь на подводах, то пели песни – раздумчивые, тягучие, зовущие куда-то далеко-далеко, где все новое, другое, хорошее...
Мужики, сгрудившись у дверей, вспоминали разные истории, не забывая зорко следить за "чередом", Акимка Грак, разудалый парень с отвисшими губами и синяком под глазом, уже в который раз с наслаждением пересказывает последнюю драку на престольном празднике:
– Он меня задел? Задел. И я поперву слегка его пхнул. Он не отстает, Не лезь, говорю, а то искалечу. Не унимается... Тут я его... кэ-эк плюхну в хрюшку – носопырка-то его и хрясь! Кровища кнутом заплетается. Хватит, думаю, пора пожалеть. Поднял его шапку, надел на него. Иди, говорю, пока в ярость опять не взошел.
Соня Елагина смолола свои два мешка и сидела с теткой на подводе, ожидая соседей, чтобы вместе ехать домой. Она молча грызла семечки, презрительно наблюдая за мужиками.
Не мил ей никто после той радужной встречи с Василием. Почему он какой-то другой? Не грубый, как эти, а... Какой же он? И сама не могла ответить, только тихо улыбалась... И ведь видела-то всего один раз, а готова искать хоть на краю света.
Акимка Грак со своим бахвальством чуть не прозевал очередь, кинулся к мешкам. Кряхтя и гримасничая, он заковылял, перегнувшись под мешком, к весам.
– Грак, иди подкрепись, – потешались над ним бабы. – Соску иди пососи, припасла для тебя!
– Ох и тяжел, бабы, новый хлеб! Ни в жисть такого не таскал, незлобиво ответил Грак, вернувшись за вторым мешком.
– Это тебе с перепугу показалось, – съязвила грудастая баба. Наверное, продотряд увидел и животом ослаб.
– А вон они и вправду едут! Васька Ревякин со своей босотой.
– Тащи, Грак, скорей, а то отберут.
– Тоже, видать, на мельницу... Гляди, без очереди норовят.
– А то как же! Так их и пустили!
Соня оглянулась, увидела Василия, шагающего рядом с первой подводой. Рука потянулась к платку, чтобы поправить прическу, сердце бешено заколотилось.
Грак посмотрел на обоз и хихикнул:
– Да это наш Васюха, хлеба краюха! Какой же от Него страх! Пусть кулаки трясутся, он на них зол, а я к нему скоро в армию запишусь! – И побежал со вторым мешком к весам.
– Продотряд не собирается уходить? – спросил кто-то.
– Незаметно. Нового хлебца много, весь на учет ставют.
– Весь заберут, – отрешенно покачал головой седовласый старик.
Василий подошел к мужикам, поздоровался, прикурил.
– Ты, Василий Захаров, говорят, совсем закомиссарился, – грубовато сказала та же грудастая баба, что пугала Грака продотрядом.
– Здравствуй, тетя Уля, – вежливо ответил Василий, окинув взглядом всех женщин. Глаза его искали кого-то в толпе.
– Гля, гля, девки, – заворковала тетка Уля, – он еще не совсем закомиссарился. Ишь как на вас глаза пялит! Выбирает, знать.
Василий заметил Соню, но не показал виду. Шагнул к весам, где стоял австриец Пауль с мужиками:
– Как идут дела?
– Корошо, очень корошо! Вас, Ревякин, сейчас прикажете? подобострастно спросил Пауль.
Василий оглядел выжидающие лица мужиков и громко, чтоб перекрыть шум жерновов, ответил:
– В общий черед станем.
Мужики довольно крякнули, отозвали Василия к возам, угостили новым самосадом.
Когда Сонина тетка тронула свою лошадь вслед за светлоозерскими мужиками, Соня спрыгнула с телеги, быстро подошла к Василию. Ее решительный, требовательный взгляд удивил его.
– Здравствуй, Соня...
– Здравствуй, Вася, – и молча смотрит не отрываясь, будто ласкает его лицо ресницами.
– От Клани новость какая?
– Нет, – усмехнулась она, – так, подошла поглядеть на тебя.
Потом нехотя отвернулась и пошла за подводой.
Насмотрелась и ушла. Больше не оглянулась ни разу. Зачем подходила? Что выискивала на его лице? Что хотела сказать и не сказала? А может, сказала, да не расслышал, не понял?
Василий смотрел ей вслед, пока не скрылась из виду, а когда скрылась, почувствовал себя так, будто она отняла у него что-то, взяла вот сейчас, здесь, не дотрагиваясь до него, взяла! Унесла с собой. И не будет теперь Василию покоя...
– Да... в такую красотку и влюбиться не грех, – положив руку на плечо Василия, сказал Андрей Филатов. – Только Маша твоя не хуже.
Василий сделал вид, что недослышал.
– Пойдем пока имение барское посмотрим, – сказал он. – Ведь власть мы с тобой как-никак. Может, тащат оттуда что. А нам коммуну тут создавать. – И первый зашагал от мельницы к усадьбе.
2
Недаром светлоозерцы говорят про Соню Елагину, что она пошла в мать.
Ее родительница – дворянка Глафира Алексеевна – была гордой, своенравной красавицей. Захватив своего мужа, помещика Бибикова, с горничной, она презрительно плюнула ему в лицо, напилась с горя коньяку и в ту же ночь выехала в Тамбов, к брату. Кучер Еремей, который за большое вознаграждение согласился ехать ночью, на середине пути уговорил барыню заночевать в хуторе – дорогу начинала затягивать метель. Продрогшую хмельную помещицу на руках внес в горницу высокий, сильный вдовец ставщик Макар Елагин.
Ночью, в пьяном угаре, Глафира Алексеевна с мстительной, горячей страстью отдалась Макару, а утром уехала, даже не подняв на него глаз. Еще тоскливее потянулись ямщицкие дни, уже и забыл Макар о чудаковатой барыньке, как нежданно-негаданно прискакал кучер Еремей.
– Барыня тебя кличет, Макар. Помирает она. Дочь у ей народилась... от тебя будто.
Всю дорогу Макар молча вздыхал и крестился. Потом, как во сне, брел по коридорам, сопровождаемый зловещим шепотом господ. Невидящими глазами смотрел на бледно-восковое лицо Глафиры Алексеевны.
– Макар, помираю... Волю свою... при батюшке... Твоя, Макар, дочь... Софьей назвала, фамилию твою записала. Поди с батюшкой к прислуге, возьми ее. Загубят ее тут, как меня загубили. Прощай, Макар, Береги дочку. Молись за меня.
Макар упал на колени, прижался губами к ее холодеющей руке и зарыдал.
– Не надо, Макар... Ты не виноват, прощай.
Поп положил руку на плечо Макара:
– Не мучь ее, раб божий. Простись и иди.
Макар опомнился у повозки, держа в руках укутанного в дорогое одеяльце ребенка. Еремей перекрестил Макара, усадил его поудобнее и погнал лошадей по грязным осенним улицам Тамбова.
Прощаясь с Макаром на хуторе, Еремей вынул из-за пазухи карточку, подал хлопочущему возле ребенка Макару:
– У барина украл. На грех пошел... Помни ее!
Макар спрятал карточку в сундук.
...Трудно, ох как трудно было бы Макару одному растить дочку, если бы не сестра-бобылка, заменившая Соне мать. Выросла на славу девка, замуж вышла за хорошего, справного человека, да война сделала ее вдовой. Даже фамилия мужа – Трегубова – не успела пристать к Соне. Так и осталась она для всех Елагиной.
