Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Хорошо, обязательно буду.

Аникин снова остается один, придвигает папку с бумагами и углубляется в чтение...

Он твердо решил настаивать на оправдательном приговоре.

2

"Зал бывшего окружного суда, где раньше величественно заседали казенные судьи в мундирах и произносил свою вечно обвинительную речь "прокурор", где судебный пристав ранее торжественно объявлял; "Суд идет", – этот зал полон советскими и партийными работниками...

На скамье подсудимых высшая советская власть губернии, которая дает отчет за свои действия перед судом республики.

В Советской республике, в государстве трудящихся, все, кто бы он ни был, какой бы пост он ни занимал, должен дать отчет в своих действиях.

И чем больше работник, тем большую ответственность он несет перед революцией и ее беспристрастным судом.

Волнение, охватившее собравшихся, вполне естественно... Советская власть судит советскую власть. Здесь надо быть более чем осторожным... совершенно беспристрастным. Трибунал республики оказался в этом отношении на должной высоте. Полно и всесторонне были выяснены подробности дела. Были взвешены все обстоятельства.

К счастью, высшая советская власть губернии оказалась если не на должной высоте, то, во всяком случае, она честно, самоотверженно, искренне работала на благо революции. И если обстоятельства пересилили, то в этом общее несчастье республики, два года представляющей собой осажденную крепость.

Этот суд выяснил и раскрыл нам многое...

На ошибках и промахах мы должны учиться, – сказал когда-то тов. Ленин.

Эта великая мораль вытекает из заседания суда. Будем учиться!.."

Впечатления местного журналиста, опубликованные тамбовской газетой после суда, Чичканов перечитал дважды. Умной добротой веяло со страницы газеты, но Чичканов сразу же представил себе, с каким бешенством встретят эсеры и меньшевики решение суда и эту статью.

Невольно перед глазами встала стройная фигура Кочергина. Почему раньше незаметно было в его словах и поступках тщеславия? Или оно было, да проглядели и не одернули вовремя? Чичканов вспомнил радостную растерянность на лице Кочергина, когда тому вручили письменную благодарность и сообщили о принятии всех восемнадцати смельчаков в партию большевиков... И вдруг этот злобный оскал психопата, рвущего на груди гимнастерку.

Да, как ни оправдывайся, выглядит все это как борьба за личную власть! Кочергин рвался к власти – его ловко использовали эсеры.

Дорогую плату потребовал Кочергин за спасение.

А сколько их пришло в революцию, вот таких отчаянных, деятельных людей, рвущихся на коня и требующих к себе особого внимания. Сколько их пришло и сколько ушло в стан врага, обидевшись на то, что мало воздали им почестей. Может быть, без них и нельзя, без этих ярких личностей, но Чичканову всегда были больше по душе скромные, незаметные герои, которые не стесняются подчищать грязь, выбиваются из сил, таща на своих спинах раненых, которые работают день и ночь, не требуя вознаграждений и власти, – отдают силы, а если надо – и жизнь, глубоко убежденные в правоте и благородстве своих действий.

Чичканов вышел во двор, сел на бревно и принялся свертывать цигарку. Неслышно подошел лохматый Джек. Он лег у самых ног, преданно уставившись на хозяина большими умными глазами.

Чичканов прикурил, ласково потрепал пса за загривок.

– Вот, братец, какие картошки. Не у дел мы с тобой оказались.

Джек тихо заскулил и еще ближе придвинулся к хозяину, уткнув морду в сапоги.

– Ну ладно, ладно, не скули. Знаю, что ты верный друг...

3

С Антоновым-Овсеенко достаточно было встретиться только раз, чтобы полюбить его и поверить ему на всю жизнь. Делясь своими впечатлениями о нем, одни говорили, что он похож на доброго, умного педагога, другие называли его блестящим журналистом и оратором, третьи восхищались его воинскими доблестями и талантом полководца, а кое-кто даже уверял, что он прирожденный хозяйственник.

Его голос, перекрывавший шум толпы на площадях, слышали рабочие Одессы и моряки Балтики, участники штурма Зимнего и красноармейцы Украинского фронта. Это он возвестил Временному правительству Керенского о конце его полномочий.

Многие, даже близко знавшие Владимира Александровича, удивлялись, откуда в этом невысоком худощавом человеке столько силы и энергии, а главное – откуда такой потрясающий ораторский бас.

Его видели всегда подтянутым, спокойным и скромным. Всегда в деле. Густые, длинные рыжеватые волосы не умещались даже под буденовкой, по ним можно было узнать Владимира Александровича издалека.

Никто не видел его усталым, а усталым он бывал часто. В полночь, оторвав глаза от рукописи, откидывал голову назад, снимал очки и долго тер пальцами закрытые веки... Потом вставал со стула, шагал по комнате, отгоняя сон, и снова садился за статью, которая пойдет в очередной номер.

Партия бросала в те годы своих лучших, самых верных сынов на самые трудные участки. И куда бы ни попадал Антонов-Овсеенко, с ним всюду были старенькая шинель кавалерийского покроя, перо журналиста, такт умного педагога и стальная твердость полководца...

Сумрачный тамбовский день 7 октября 1919 года надолго запомнился новому председателю Губисполкома, назначенному вместо Чичканова.

Тамбовщина встретила Владимира Александровича тревожными телеграммами о срыве кулаками продразверстки, сводками о тысячах дезертиров, скрывающихся в лесах, рассказами о местничестве некоторых руководителей уездов и о малочисленности партийных организаций на местах.

Плохо выполнялась разверстка, нет топлива, кругом саботаж, всюду шныряли дельцы, спекулянты и контрики.

Времени для размышлений было мало.

– В гостинице вам освобожден номер. С дороги отдохнете? – спросил встречавший его работник Губисполкома.

Владимир Александрович пристально посмотрел на собеседника и резко спросил:

– Кого выселили из номера?

– Да так... одного... работника печати.

– Верните ему номер немедленно.

В тот же день он встретился с Чичкановым. Приветливый взгляд серых глаз долго и ласково изучал суровое, ожесточившееся лицо бывшего председателя Губисполкома, и, когда тот дрогнувшими губами хотел начать разговор, Антонов-Овсеенко предупредил его:

– Я все знаю о вас и верю вам. И оторвал я вас от отдыха только ради того, чтобы поговорить о деле. Ну, а чтобы вы знали и мое личное отношение ко всему, что произошло, скажу: вы поплатились за свое благородство. Враги используют все. Вы не хотели, чтобы пострадал Кочергин. Но с вами вместе страдает теперь и общее дело, а этот авантюрист должен был отвечать один. И – поделом!

Чичканов слушал мягкий голос нового председателя и чувствовал себя так, словно его отчитывал за ослушание добрый учитель, – оттого было еще стыднее и горше.

– Ну, а теперь о деле. – Антонов-Овсеенко подошел к окну. – Вы хорошо знаете обстановку в уездах и в городских учреждениях, хорошо знаете людей. Как укрепить аппарат? Подумайте, я не тороплю. – А глаза его сказали: "Успокойтесь, я вижу ваше волнение".

Чичканов помолчал, собираясь с мыслями.

– Владимир Александрович, давайте договоримся так. Я вам изложу все свои соображения по укреплению аппарата письменно.

– Ну что же! Это еще лучше. Только не затягивайте.

– Пока скажу одно... Это меня мучило всегда: обывательщина, которая окружает нас, как туман, как пыль... Поналезли всюду бывшие купчишки, приказчики, интеллигентики, поразвели фракции разные! Непролазная грязь, как на Приютской улице. Вот походите по учреждениям – увидите этих канцеляристов. А где взять свежие кадры?

Постепенно Чичканов втянулся в разговор и незаметно для себя обрисовал всю обстановку в губернии.

Расстались они поздно вечером.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Все дни отпуска Чичканов почти не выходил за калитку своего дома. Газеты он ждал с нетерпением. Читал все подряд, некоторые статьи перечитывал по нескольку раз. Только в играх с дочкой он забывался на несколько минут, потом снова брался за газеты или писал свои соображения по улучшению аппарата Губисполкома.

Сергей Клоков застал Чичканова во дворе за чтением свежей газеты. В знак приветствия Клоков поднял кожаный картуз и привычным жестом вытер вспотевшую лысину.

Появление друга, с которым Чичканов не расставался почти с детства, всегда отогревало сердце и отвлекало от тяжелых дум. Не забывают друзья: вчера Борис Васильев приходил, сегодня Сергей...

– Ну что? Все сидишь, читаешь и переживаешь, – укоризненно заговорил Клоков. – А меня учил никогда не унывать. Ты же ни в чем не виноват. И суд это подтвердил. Отпуск тебе дали.

Чичканов встал, обнял Сергея.

– Эх, Сережа, нет страшнее того суда, который я сам над собой вершу.

– Ну, верши, верши, казнись. А кому от этого польза? Врагам нашим.

– В этом ты прав. Спасибо, что пришел. Ты читал, чем кончил комбриг-предатель?

Клоков взял газету и начал читать:

"И з м а м о н т о в с к о г о п л е н а.

На днях из мамонтовского плена прибыли красноармейцы 611-го полка 4-й бригады тт. Борисов и Подгурский... Они рассказали, что в бою у Корстояка во время переправы через Дон был зарублен предатель полковник Соколов, бывший командир 4-й бригады, перешедший на сторону Мамонтова и командовавший у него полком..."

– Нагадил нам и сам бесславно кончил! – сказал Клоков, возвращая газету. – Да о нем и вспоминать-то противно. Я в Рассказове у одного штабиста про него спрашивал, так тот махнул рукой: царская сволочь, говорит. И даже плюнул.

– Садись, выкладывай новости.

– Я не с новостями пришел. Хочу тебя пригласить на охоту.

– Какая уж теперь охота! Через два дня на фронт.

– Да нам суток хватит! А дома ты с тоски пропадешь! Знаю ведь тебя без дела минуты не можешь. А в лесу-то красота какая! Хочешь, на кулика пойдем, а? Или на уток?

Чичканов хмуро улыбнулся, хлопнул друга по плечу:

– Тебе, Сергей, адвокатом работать, а не в рабкрине. Убедительно разговариваешь.

– Ну? Согласен?

– Что с тобой делать? Поедем, что ли, на Ильмень. Давно там не были. До Сампура поездом. А там в родную мою Беляевку заедем, к дяде Герасиму. Он нам пару лошадок снарядит. Заходи через часик, я приготовлюсь. Да Мите Клюшенкову позвони. Пусть и он от аптеки на денек оторвется. Без него скучно будет.

– Все организую, Миша... Собирайся!

И Клоков, радостный, кинулся к калитке.

2

Щедрой рукой рассыпала природа по течению Вороны множество озер, родников, крутояров, непроходимых зарослей и заполнила все это птицами, зверьками, рыбой – только не ленись охотиться, коль есть досуг и желание.

Чичканов часто бывал в этих местах со своими друзьями-охотниками. Его всегда тянуло сюда. Легче становится на душе, когда видишь, как огромен и красив мир, когда слышишь успокаивающее шуршание бронзовой листвы под ногами и жадно вдыхаешь настоянный сладкой лесной прелью свежий октябрьский воздух.

Тамбовщина!

...Когда-то давным-давно эти земли звали Диким полем. Безлюдные степи, глухие лесные чащобы... Редкие дороги с разбойничьими засадами на крутоярах.

Буйные ветры истории гоняли по этим землям, как перекати-поле, массы пеших и конных кочевников. Здесь воевали, мирились, смешивали кровь и язык многие племена...

Для защиты от ногайских татар молодая Русь возвела Белгородскую укрепленную линию. В Диком поле был насыпан земляной вал высотою более двух саженей и построено несколько крепостей. Первые поселенцы – стрельцы и пушкари государства Российского. Храбро дрались они с ворогом, женились на красивых полонянках. И рождались дети, скулами похожие на татар, глазами – на русских.

Отсчитывала история столетия... Оседал Татарский вал, переставший служить военным целям. Из стрелецких поселений и крепостей росли города.

В те далекие времена в рубленый, с пудовыми замками на воротах Тамбов съезжались на ярмарки люди моршанские, инжавинские, кирсановские, шехманские, козловские, пичаевские; молились по церквам, кутили в постоялых дворах, влюблялись в разухабистых шинкарок.

Тянулись в города из лесных нехлебных мест умельцы-строители. Рубили новые дома, украшали их затейливыми узорами. Канищевские крепостные, согнанные барином на строительство церкви в большом торговом селе Пичаево, соорудили такой пятиглавый храм, что иностранные инженеры с недоверием покачивали головами: как могли безграмотные дикари так быстро освоить сложное мастерство?

А "дикари" могли всё: и пахать, и сеять, и строить, только земли им бог не послал, а без земли и даренная царем воля оказалась ненужной. В заплечных мешках уносили они с собой в города неизбывную тоску по земле...

И пошли по всей Руси путешествовать тамбовские умельцы. Тулиновские краснодеревщики, пичаевские каменщики, карай-салтыковские жестянщики. И полетели крылатые шутки: "Эй ты, тамбовский ведерник", "Эка, ты куда заехал, тамбовский жестянщик!" – "Да волка-то ноги кормят", – отвечал тамбовец. "Ага! Значит, ты – тамбовский волк?"

Шутка шуткой, а мастера что надо! Карай-салтыковские, балыклейские умельцы такое тебе выстукают из железа ведерко – не нахвалишься! Такое совьют кружево на гребне крыши – залюбуешься! А если еще трубу закуют в железную кружевную коробку да взмахнут над трубой тонкий куполок с петушком, – тогда постесняешься шутить над мастером, подойдешь к нему и положишь руку на его плечо: "Где, браток, научился так?" – "От отца пошел, а отец от деда, а дед от прадеда... Так вот и до меня дошло..."

"Так и до меня дошло", – мысленно повторил Чичканов слышанные им много раз слова мастеровых.

Вот так и революционное дело шло от прадедов. Дошло до нас. И наши дети будут продолжать борьбу за свободу и счастье!

Чичканов глубоко вдыхал свежий лесной воздух, жадно вглядывался в даль тропинок, по которым наверняка ходили охотники-предки, вот так же легко и шаговито отмеривающие в охотничьем азарте версты.

А октябрь стоял на диво теплый и солнечный.

Чичканов постепенно втягивался в охотничий веселый разговор друзей, начал даже подтрунивать над лысиной Сергея, которую тот то и дело вытирал, снимая кожаный тяжелый картуз.

– Ну, слава богу! – удовлетворенно отметил Клюшенков, погоняя лошадей. – Михаил повеселел. Я своим кривым глазом и то заметил.

Он даже осмелился спросить об Антонове-Овсеенко.

– Твердый и умный человек, – убежденно ответил Чичканов, – а главное – в военном деле мастак. Взятием Зимнего руководил, всеми армиями на Украине командовал.

– Ну, а к тебе как отнесся? – поинтересовался Клюшенков.

– Ругал. В самом деле, мягковат у меня характер.

Клоков знал, что уж если начал Чичканов бичевать себя, значит, переживает тяжело. Он подморгнул аптекарю – мол, хватит бередить больное.

Долго ехали молча, поглядывая по сторонам.

Вечернюю зарю встретили у Перевоза. На озера с полей тянулись утки, насытившиеся зерном. Клоков из своего винчестера убил двух матерок. Клюшенков и Чичканов – по одной.

В сумерках они поужинали прямо на телеге и, чтоб к утренней заре успеть на Ильмень, тронулись полевыми дорогами на север.

В Чернавке запаслись колодезной водой, захватили с собой рыбака Попова, который пообещал им дать свою лодку.

Озеро Ильмень своей таинственной дикой красотой привлекало охотников со всей округи. Чистое, как слеза, оно запрятано от глаз прохожих в разнолесье и высоких камышах. Подступы к нему – сплошной камышовый плавучий наст. Только узкая полоска воды подходит к берегу.

Тут чернавские мужики, промышлявшие рыбу и уток, поставили охотничью избушку, двери которой гостеприимно открыты для всех приезжих. Около этой избушки Клюшенков и остановил подводу. Тут уже сидели несколько рыбаков, чинивших сеть.

Чичканов подошел к рыбакам.

– Разве так заплетают? – обратился он к одному из них.

– Покажь, коль мастер, – недовольно привстал тот.

Чичканов присел на корточки и ловкими движениями стал заметывать петли.

– Вот это да! – воскликнул старший из рыбаков.

– Вот это по-нашенски. Учись, Ванька.

– А вы кто будете? – заинтересованно спросил тот, которого назвали Ванькой.

– Охотник из Тамбова, – с довольной улыбкой ответил Чичканов. Давайте меняться. Вы нам рыбу на уху, а мы вам две матерки на жаркое.

Клоков и Клюшенков уже успели распрячь лошадей и тоже подошли к рыбакам.

Рыбаки уступили Чичканову несколько карасей.

Решено было охотиться по очереди. Клюшенков остается у повозки и варит уху, а Клоков и Чичканов едут на лодке охотиться.

Клоков взялся грести. Утреннее озеро дымилось.

Плыли тихо-тихо...

А вот и первая матерка поднялась. Выстрел, еще выстрел!

Снова тихо... Чуть слышно стекает вода с весла...

Чирок! Выстрел!

Возвращались довольные удачной охотой, предвкушая вкусный завтрак...

Теперь у весла сидел Чичканов. Он уже греб к берегу, часто перенося весло то в одну, то в другую сторону.

– Эй, вы! Охотнички! Утяток набили? – послышался незнакомый грубый голос из-за кустов. – А мы орлов подстреливаем! Ну, ребята, покажь, как мы умеем.

Раньше чем Чичканов успел опомниться, грянул залп. Острая боль пронзила грудь, он выронил весло...

3

Клюшенков сидел в рыбацкой избушке, запертый бандитами. Он слышал выстрелы и крик Клокова. Дрожа от страха, он выглядывал в маленькое оконце, обращенное в сторону дороги, в надежде увидеть друзей живыми, но на дороге только маячили люди с обрезами.

К избушке приближались голоса:

– Кожанку Антонову отдадим, он сейчас подъедет.

– А часы Чичканова я должен Вольскому в Тамбов отвезти. Велел он. Вещественное доказательство.

– "Вещественное доказательство"! Небось врешь. Себе приглядел. Ну ладно, возьми.

У Клюшенкова заледенело в груди: вещи уже делят! Сейчас и его очередь.

Дверь распахнулась:

– Эй ты, аптекарь! Вылазь!

Клюшенков выполз на коленях, заплакал, умоляя не убивать его.

– На кой ты нам, пес кривоглазый! Давай мотай, да вдругорядь не попадайся с комиссарами!

Клюшенков обеспамятел от радости, кинулся к лошадям, чтобы запрягать их.

– Ты куда? – гаркнул на него детина в шинели. – Пешком добежишь, нам кони нужны. А ну марш, пока цел!

Клюшенков увидел в руках бандита винчестер Клокова и вдруг опомнился: как же он вернется в Тамбов целый и невредимый без Чичканова и Клокова?

– Товарищи, граждане! Меня же чекисты расстреляют! Вы хоть избейте меня!

Бандиты покатились со смеху:

– Гля, Ванька! Выпрашивает! Дай ему.

Тот, которому Чичканов показывал, как чинить сеть, медленно подошел к аптекарю.

– Твой комиссар петли умел заметывать, а я с детства морды бить научился. Вот так. – И он одним ударом свалил Клюшенкова на землю.

Очнувшись, Клюшенков поднял окровавленное лицо и увидел, что бандиты уже скачут прочь, а на повозку неуклюже лезет тот, который его бил.

...Клюшенков едва добрался до Чернавского волостного ревкома. Ему сначала не поверили. Разыскали насмерть перепуганного рыбака Попова, который от страха спрятался на чердак.

Допросив, их обоих арестовали и начали поиски трупов. Были мобилизованы крестьяне сел Чернавской волости, прибыли курсанты полковой школы из Кирсанова и сотрудники Губчека из Тамбова. Осматривали каждый куст, каждый метр земли. На лодках бороздили озеро рыбаки с сотрудниками Чека.

Трупы оказались под толстым настом камышовых корневищ, их извлекли оттуда баграми.

Клюшенков и Попов были выпущены из-под ареста.

4

Василий Ревякин ехал в Тамбов с попутной подводой.

Было пасмурно. Холодный ветер пронизывал до костей.

У Ценского моста он слез с повозки, чтобы в ходьбе отогреться.

Вот он и возвращается в родной город, а недавно уходил из него с тяжелыми думами, с болью в сердце.

Рана зажила быстро. Радостное, бодрое настроение подгоняло – Василий уже входил в Тамбов.

Со стороны Нарышкинской читальни он вдруг услышал тяжелый всплеск траурной музыки. И увидел – по Советской улице медленно движется толпа людей с траурными флагами.

Сердце сжалось от страшного предчувствия.

– Кого хоронят? – спросил Василий рабочего, несшего на руках ребенка.

– Чичканова и Клокова.

– Чичканова? Что с ним случилось?

Рабочий оглядел Василия с ног до головы и устало сказал:

– Бандиты убили...

Василий стащил с головы шлем и пошел со всеми вместе, живо вспоминая свои встречи с Чичкановым. "Да как же ты не поберегся! – с укором покачал головой Василий. – Вот и пришел я к тебе, а ты..."

Василий знал о суде над Советом Укрепрайона, знал, что Чичканова оправдали и он направлялся в распоряжение штаба Южного фронта. И вот...

Василий пробирался сквозь толпу вперед, туда, где плыли над головами гробы, и расспрашивал идущих с ним рядом горожан о подробностях гибели Чичканова, но никто ничего толком не знал.

Процессия дошла до Воздвиженского кладбища. Василий увидел закрытые гробы, – видимо, изуродованы были покойники.

Среди стоящих близко к гробам Василий заметил Лаврова, подошел к нему. Молча пожали друг другу руки. Лавров, конечно, все знает, но неудобно спрашивать тут, у самых могил.

Один за другим выступали друзья и соратники Чичканова.

Василий увидел суховатое, бледное лицо, вдохновенно поднятое над толпой, очки на остром орлином носу. Это Антонов-Овсеенко. Длинные рыжеватые волосы развевает октябрьский ветер – они полощутся рядом с траурным знаменем над гробами убитых.

– Много грязных дел на совести эсеров! История никогда не простит им их подлости и изуверства! Но мы не можем ждать суда истории, мы должны быть бдительны и отвечать двойным ударом по врагам революции!

– Да, да, двойным, тройным ударом, – шепчет Василий. Он видит, как к нему через ряды протискивается Панька Олесин.

Панька молча встал рядом с Василием.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Парашка встретила Василия и Паньку еще на пороге, запричитала, будто дождалась самых родных людей:

– И на кого ж он нас теперь оставил! Говорят, такой был добрый! Опять смута пойдет!

– Не пойдет, тетя Параша, не бойся, – убежденно ответил Панька, новый председатель не хуже.

– Это какой же новый начальник-то?

– Антонов-Овсеенко, от самого Ленина послан.

– О батюшки!

Василий разглядел ее позеленевшее от страха лицо, – он знал, что тамбовские обыватели уже изрядно напуганы расследованиями полномочного представителя ВЧК, расстрелявшего нескольких агентов генерала Мамонтова. Василий подошел к ней и, успокоительно тронув ее руку, сказал:

– Тебе-то чего бояться, Параша? Тимошка уж больше не придет, а мы свои люди, сочтемся. – И улыбнулся.

– Спасибо, Вася, что простил меня, бестолковую бабу. Век не забуду...

Панькин наследник очень понравился Василию.

– Как назвали-то?

– Петькой отец назвал, – смущенно опустив глаза, ответила Кланя.

Василий метнул удивленный взгляд на шурина. Тот нахмурился, склонил голову.

– Я комсомолец, – словно оправдываясь, заговорил Панька. – В честь Куркова назвал... Он достоин памяти.

Кланя протянула к Паньке слабую руку, погладила его русые мягкие волосы и едва слышно прошептала:

– Вот он у меня какой.

Весь вечер говорили о Кривуше.

Дома все живы и здоровы. Ждут не дождутся. Аграфена приезжала проведать дочь и посмотреть на внука. Андрей Филатов тоже заходил повидаться – он приезжал в Тамбов на съезд коммун вместе с Панькиным отцом. Ефима избрали в коммуне завхозом, с непременным условием ходить в ликбез, дабы выучиться читать бумаги и расписываться. Дело идет туго, но кружки и палочки он уже осилил.

Василий слушал Паньку и Клашу с любопытством, ему дорога была каждая мелочь быта коммунаров, рассказанная Аграфеной. И он все ждал, что догадливая Кланя скажет про Машу.

Но ни Кланя, ни Панька ни словом о ней не обмолвились.

Спал Василий тревожно, встал рано.

Парашка суетилась на кухне, готовя завтрак.

– Что рано вскочил? Спал бы. Я сейчас картошечки сварю, больше-то нечем потчевать, не обессудь.

– Некогда, Параша. Я в столовой позавтракаю.

– Куда ж теперь-то?

– Куда пошлют.

Василий надел шинель, подпоясался широким ремнем.

– Ну, спасибо за ночлег, Параша.

Парашка как-то придирчиво осмотрела его стройную фигуру и будто невзначай спросила:

– Про Соню-то Панька тебе рассказал?

– А что про нее говорить-то?

– Пропащая ведь она.

– Куда же это она запропала? – как можно равнодушнее спросил он, шагнув к двери.

– Пропащая, говорю, ай не слышишь? Пьет напропалую! Казаки ее во рже испоганили...

– Что? – Василий неверящими глазами уставился на Парашку, потом оглянулся на дверь и испуганным шепотом спросил: – Кто тебе сказал?

– Сама Соня сказывала. Была она здесь.

– И они знают? – указал глазами на дверь.

– Знают. Она и к ним заходила. Панька даже рассказал ей, как тебя видел в лазарете.

Откуда-то со дна души всплеснулась забытая сладкая боль. И Соня, представившаяся ему тогда в вечернем окне рассказовского лазарета видением, теперь вспомнилась очень живо... Значит, она приходила посмотреть на него! Тайком!

Василий стоял перед Парашкой, опустив голову, и молчал. Старался как можно ярче вспомнить потрескавшееся стекло в окне, к которому приникло милое лицо. Нет, не может быть, чтобы Соня стала пропащей! Не может быть! Она могла наговорить на себя.

Василий медленно поднял голову и умоляюще посмотрел на Парашку.

– Как жалко-то ее, голубушку, – сочувствующе всхлипнула хозяйка. Обрюзгла вся от самогонки.

Василий молча пошел к двери.

Ему хотелось забыть о ней, хотелось представить ее пьяной, дурной, постаревшей, растрепанной, но – тщетно. Белое ярко-красивое лицо манило к себе неотвязно. А сознание того, что нет теперь уже больше этой красоты и чистоты, поднимало в груди неизбывное желание увидеть Соню.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Зима нагрянула совсем неожиданно.

После обильных осенних дождей сразу ударили морозы. Потом валом повалил снег – к концу ноября он лежал на улицах Тамбова уже глубоким слоем. Выстуженные дома сиротливо жались к поблескивающим на солнце сугробам. По пустынным улицам гулко раздавался треск тесин, отрываемых от заборов на топку.

Только в центре города кипела жизнь. Из учреждения в учреждение бегали тощие служащие с папками и портфелями в руках, лихо проносились извозчики.

Сюда, к центру, тянулись и обыватели – послушать ораторов, почитать газеты. На заборах афиши, плакаты, объявления, газеты пестрыми пятнами бросались в глаза. Их было много. В них – последние известия с фронтов, призывы, приказы, предупреждения. Все это надо знать, чтобы жить тихо и мирно в этом новом беспокойном мире. И обыватель всматривался, вслушивался, читал... Даже буржуйчики осмеливались подышать "большевистским воздухом".

..."Товарищ! Царство рабочего класса длится лишь два года – сделай его вечным!" – лезли в глаза буржуям крупные слова с плакатов.

..."Идет хлебная неделя! Крестьяне должны за эту неделю сдать все хлебные излишки в общегосударственный котел!" – висел призыв на базаре.

..."Товарищи красноармейцы! Все на борьбу с сыпняком! Вши убили тысячи красноармейцев. Вошь опаснее белогвардейца! Смерть вшам!" писалось в газетах.

..."В селе Воронцовка, в клубе совхоза, поставлен спектакль "Марат". Артисты – члены Тамбовского пролеткульта".

..."В селах свирепствует сыпной и брюшной тиф, а также оспа. Ежедневно уходят в могилу пять – десять человек. Фельдшер не имеет медикаментов".

Обыватель торопливо отходил от газеты, приклеенной на заборе, и, зябко ежась, поднимал еще выше воротник, "Как это там живут люди, в селах?" – удивлялся он, шагая к своему дому.

А степные села, утонувшие в снегах и нищете, жили своими тревогами и заботами... Во многих нетопленных избах застывала вода, люди в жарком бреду метались на полатях, устланных вшивым тряпьем.

Здоровые, укутавшись в шубы, выглядывали в маленькие, наполовину прикрытые навозом, оконца и ждали своей очереди. Топили печи навозом или соломой, не для тепла – пищу сварить. Зиму протопиться – навоза не хватит. Видно, кутайся да жди солнца...

Мужики, переболевшие первыми в селе, становились похоронщиками. Ходили по селу, примечая жертвы, возили на кладбище мертвецов, завернутых в рогожу, – некому было делать гробы, некому было отпевать и провожать в последний путь.

Заходил похоронщик в дом, снимал шапку, крестился и равнодушным голосом произносил привычную фразу: "Есть мертвые?" Этот вопрос приводил в трепет всех, кто его слышал, и голос похоронщика навсегда врезался в память, как голос страшного человека, хотя мужик этот был самый добрый на селе.

Иногда вопрос похоронщика повисал в морозной избе без ответа – это значило, что пришел он к холодным ногам последнего жильца этого дома.

В Кривуше еще с осени утаптывалась дорога на кладбище, а в зиму остервенела болезнь: положила наповал все село.

Заползли зараженные вши и в коммунарские пожитки... Их привезли с собой, наверное, беженцы, которых расселили в тот год по волостям Тамбовщины более пятидесяти тысяч человек. Коммунары взяли на свой "кошт" две семьи и одного престарелого поляка.

Поместили беженцев в свободную комнату. Из старых досок и бросовых холстин сделали перегородки, настелили соломы на пол – чем не жилье! И беженцы не остались в долгу. Когда коммунары слегли в тифозной горячке, они ухаживали за больными, как за самыми близкими людьми.

Ефим Олесин переболел первым из коммунаров. Одолеть хворобу помогла батрацкая закалка. Радость возвращения к жизни взметнула в душе Ефима прежнюю охоту побалагурить. Едва придя в себя, с трудом растянув спекшиеся губы, он чуть слышно сказал поляку, который ухаживал за семьей Ефима: "От жары-то кости не ломит, только сало топится. А у меня, брат, кожа сызмальства дубленая, жиров не примала – вот я и воскрес раньше всех". И улыбнулся – одними морщинами у глаз...

Поляк, назвавший себя Любомиром, был несказанно рад, что "отходил" первого из своих подопечных, стал засиживаться у его постели, рассказал Ефиму историю своей безрадостной жизни. Тот слушал, кивал головой, а то и шутку подпускал, где нужно. Однажды поляк принес газету и стал читать Ефиму изложение речи Ленина на Седьмом съезде Советов. Ефим слушал, затаив дыхание, а когда одобрял сказанное вождем, то радостно крякал и просил Любомира повторить еще раз.

– "Как могло совершиться чудо, что Советская Республика продержалась два года, несмотря на военное превосходство Антанты, которая, разделавшись с Германией, не знает более соперников, владычествует над всеми странами мира. Несмотря на то, что Антанта неизмеримо могущественнее нас, мы одержали над ней гигантскую победу и теперь, как ни велики опасности и трудности, предстоящие нам, – главное все же остается позади..."

Ефим приподнялся, попросил показать, в каком месте это написано, и, увидев мелкие буковки, умоляюще сказал:

– Крупными знаками надо эти слова пропечатать, чтоб каждый малограмотный прочел и поверил еще больше в свою власть.

– Научу тебя, Ефим Петрович, и такие буквы читать, научу, выздоравливай скорей...

Когда слег в постель председатель коммуны Андрей Филатов, грамотный поляк взял на себя хлопоты по хозяйству и переписку с властями. Он не боялся тифа – переболел им еще год назад. Ходил по комнатам, превратившимся в лазарет, и был для коммунаров и врачом, и нянькой, и поваром, и председателем. Его полюбили все. Он отвечал на горячую благодарность людей смущенным вздохом. И тихо говорил: "Мне отец дал имя Любомир. Любовь и мир, значит. Надо исполнять волю отца".