Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Он и в Америку сумел провезти в чемодане несколько газет для русских эмигрантов, которые жаждали правды о России.

Февральская революция вернула его в Тамбов. От тайной пропаганды – к активной, открытой борьбе с врагами. Никакой институт не учит ведению политической борьбы. Учит сама жизнь. Хорошо, что рядом живет и борется Борис Васильев – земляк, вернувшийся из Франции, где вместе с женой "отбывал" эмиграцию. Вон и сейчас он стоит у "Колизея", – видно, поджидает товарища по борьбе. Стриженный наголо, в старенькой вельветке, подпоясанной узким ремешком, Борис выглядит так, будто вчера вернулся из ссылки.

– Что, профсоюзный оратор, щуришься? От солнца свои голосовые аккумуляторы заряжаешь? – Чичканов всегда подшучивал над своим ровесником и другом, но сейчас шутка вышла невеселой. Он оглядел на ногах Бориса рваные ботинки и обмотки, тяжело вздохнул. – Изоляционная лента положена умелыми руками, а вот контакты порвались, вся солнечная энергия в землю уходит. – Положил руку на плечо: – Зря большой семьей обзаводился!

Борис Васильев с улыбкой посмотрел в глаза Чичканова:

– А настроение прятать ты еще не научился. Издали заметил твое бледное лицо. Подожду, думаю, взбодрю артиллерийский дух губернского комиссара.

– Спасибо за заботу! Осенью матёрку тебе привезу.

– Как бы раньше на матерых охотиться не пришлось. Ты знаешь, кто мобилизованных обрабатывает?

– Знаю, потому и пришел пораньше. Надо сказать Рогозинскому, чтобы совещание отменил. К мобилизованным надо всему активу идти.

– Правильно, и я шел за этим. Тогда иди к Рогозинскому один, а я прямо к военкомату. – И Борис Васильев быстро зашагал по площади в сторону Студенца.

2

Председатель Губкома партии большевиков Николай Рогозинский разговаривал по телефону, нетерпеливо постукивая карандашом по столу.

– А где губвоенком Волобуев?..

Заметив Чичканова, Рогозинский указал на стул.

– Что? – Рогозинский оторвал трубку от уха, дав знак Чичканову слушать. Тот привстал и наклонился к трубке.

Словно из подземелья испуганно-громкий голос: "Тут какой-то прапорщик давеча митинг открыл... против большевиков. Унтеров много собрал возле себя. Волобуев пошел туда сам..." В трубке затрещало.

– Алло! Барышня! Почему пропал военкомат?

Через несколько секунд невозмутимо-спокойный голос: "Не отвечает. Наверное, оборвана линия. Пошлем исправлять".

Рогозинский бросил трубку.

– Митингуют, сволочи! А у нас некому с массами работать! Придется отменить совещание. Как думаешь?

– А я за этим и пришел. Надо исправлять положение. Волобуев доверился спецам. – Чичканов говорил тихо, разглядывая собеседника из-под насупленных черных бровей. – А ведь эсеры готовились поднять мятеж еще недели две назад, когда из Моршанска в Тамбов шла по селам процессия с иконой Вышинской божьей матери. С иконой шли старушки и монашки, а тут сотни бывалых солдат, унтер-офицеров! Почему Волобуев сам не занялся подготовкой к приему мобилизованных? Подписал приказ о военном положении и успокоился!

– Не надо, Михаил Дмитриевич, настраивать себя на худшее. Все еще обойдется!

– Нет, товарищ Рогозинский, вы с Волобуевым просто не знаете, сколько в Тамбове явных и скрытых врагов нашей власти. Конечно, вам простительно: вы еще трех месяцев у нас не живете. А я коренной тамбовец, всех в лицо знаю.

– Да, среди тамбовских военных мало надежных людей. Наших мало! Наших! Но не будем терять времени. Вот познакомься с отчетом спасской фракции, а я пойду скажу секретарю, чтоб направлял людей к военкомату.

Чичканов остался один. Пробежал глазами по бумаге: "Имеется Спасско-городская организация... сельских, волостных и заводских ячеек нет... в городской организации членов партии нет... Записавшиеся члены являются только как сочувствующие..." Нетерпеливо положил на стол, увидел телеграмму из Кирсанова: "1-й Кирсановский уездный съезд бедноты... от трехтысячной организованной бедноты приветствует губернский руководительный орган в лице Губернского комитета РКП, которому по первому зову съезд отдается в его распоряжение для беспощадной борьбы с черной сворой. Черной своре – красная смерть!.."

– Да, черная свора... – Чичканов встал и прошел к окну. За сквером, перед ширшоринским магазином, очередь извозчичьих пролеток. Всё, всё кругом старое... Всё, от колокольного звона по утрам до вот этого пузатого крендельщика, что садится в пролетку. Как хочется смести все это с лица земли одним ударом!

Рогозинский вернулся встревоженным.

– Какой-то неизвестный звонил Прокофьеву, будто унтер-офицеры без единого выстрела разоружили весь наш полк. Часть красноармейцев присоединилась к мятежникам. Связь с полком прервана. Дело принимает серьезный оборот. Что делать?

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.

В дверях, щелкнув каблуками, остановился начальник караула "Колизея" – красноармеец Минского отряда Губчека Большов:

– Разрешите доложить? К Губкому со стороны базара движется какой-то отряд... вооруженный, с оркестром.

Чичканов и Рогозинский бросились к окну. В открытую форточку ворвался бодрый егерский марш. На площадь ввалился пестрый вооруженный отряд. С испуганными, злыми лицами люди смотрели на балкон "Колизея", где стояли пулеметы... Толпа обывателей плотно окружила отряд.

– Что будем делать? Охрана слабая, – тревожно заговорил Рогозинский.

– Из пулемета в толпу стрелять не будешь... Попробую договориться. Я пойду на балкон, а ты скажи Прокофьеву, чтобы спрятал ключи от сейфа и уходил на связь с Киквидзе.

На балконе "Колизея" часовые приникли к пулеметам.

– Не стрелять! – приказал Чичканов и поднял руку, обращаясь к толпе:

– Кто ваш командир?

– Не слышим! – метнулось из рядов. – Слазь суды!

Отряд придвинулся к "Колизею".

– Ишь за пулеметы спрятался!

– Чего вы хотите? – снова крикнул Чичканов. – Кто вас привел?

– Мы сами пришли! – рявкнул усатый унтер.

– Так давайте поговорим! Зачем кровопролитие?

– Мы и пришли поговорить! Слазь суды! А то стрелять будем!

– Айда, братва, к нему! – И первые ряды, смяв часовых, кинулись к двери "Колизея"...

– Даешь Чичкана!!! – заорали в толпе.

Беспорядочная стрельба послышалась со всех сторон...

3

Дверь жалобно хрястнула и распахнулась.

Дула винтовок черными бездонными глазками смотрели на Чичканова. Он не слышал ругательств и криков – словно оглох, он только молча смотрел на ворвавшихся людей.

Растолкав солдат, к столу вышел поручик, держа револьвер перед собой.

– Вы уже в форме? – спросил Чичканов, прикуривая папиросу. Нафталином попахивает, плохо вытрясли.

– А я чувствую запах гари, Чичканов! Сожгли документы?

– Вы опустите винтовки, товарищи, – обратился Чичканов к красноармейцам. – Я не убегу. Вас вон сколько, а я один.

Поручик заметил, как послушно опустили винтовки красноармейцы, и в бешенстве крикнул:

– Связать!

Откуда-то появились двое с веревкой. Они грубо заломили Чичканову руки назад. Поручик обыскал его, вынул наган, папиросы.

– А документы где?

– При себе, господин офицер, не держу. Меня и без документов узнают.

В дверях появился бывший городской голова Шатов, самодовольный, расфуфыренный адвокат.

– А-а, Чичканов? Что-то у вас грустный вид сегодня? Бодритесь, бодритесь! Правосудие не без снисхождения! Студенческое землячество и прочее!..

Чичканов презрительно смерил его взглядом:

– Развяжите руки!

– Что за тон? Вы приказываете?

– Да, приказываю, – ответил Чичканов.

– Но пока приказывать буду я.

– Сами чувствуете, что пока?

– Агитация неуместна! Не храбритесь, Чичканов! Ваша песенка спета!

– Развяжите руки! – повторил Чичканов.

– Поручик, – примирительно улыбнулся городской голова, удовлетворите его последнюю просьбу. Этого требует благородство офицера в отношениях к побежденному.

– Нет! Это не просьба, а требование, и не последнее, – твердо сказал Чичканов. – Развяжите руки и принесите мою шинель.

Офицеры переглянулись с Шатовым.

– Принесите.

В это время появился генерал Богданчик, седой обрюзгший старик.

– Мне помнится, генерал, я освободил вас, учитывая вашу старость, сказал Чичканов, растирая запястья рук. – Где ваше честное офицерское слово?

– Что здесь происходит? – Генерал побагровел. – С кем он так разговаривает? Как вы позволяете ему?

– А вы не вольны мне позволять, – ответил Чичканов. – Я сам себе позволю. И о чести я имею более высокое понятие, чем вы, генерал!

Богданчик подскочил к Чичканову, размахнулся, чтобы дать пощечину, но Чичканов так посмотрел на него, что генерал попятился:

– Вон, вон его отсюда! В тюрьму!

4

Маша обошла весь вокзал. Никто не знал, будет ли пассажирский из Козлова.

– Там вчера мятеж поднялся. – Красногвардеец-железнодорожник сочувственно осмотрел Машу с головы до ног.

– Неужели мово Васю арестуют?

Красногвардеец молча пожал плечами.

От вокзала шла торопливо, оглядываясь. "Васенька, родненький, где же ты? Заждалась тебя..."

Хотелось забиться куда-нибудь, плакать, плакать. И вдруг остановилась как вкопанная. Где-то за Уткинской церковью послышался оркестр. Веселый марш, под который ходят солдаты! Маша слышала такой марш еще в детстве, когда с отцом приезжала на базар. Тогда мимо базара шел какой-то полк с оркестром впереди.

"О, господи, – мелькнула догадка, – да может, и мой Вася пешком... с солдатами?"

Опомнилась уже в толпе любопытных горожан, окруживших площадь перед "Колизеем". От быстрого бега долго не могла отдышаться. Попробовала протиснуться, но толпа стояла стеной.

– Они из Козлова? – почти простонала она, обращаясь к рослому бородачу с извозчичьим кнутом.

– Из какого тебе Козлова? – грубо ответил он. – Унтера власть большаков спихивают!

Маша приподнялась на цыпочки, недоверчиво огляделась:

– А не стреляют что же?

– Какой прок стрелять! Без пальбы способнее! Вишь, из полка оркестр прихватили... как на свадьбу, с колокольцами!

За сквером Маше не виден "Колизей". Она только слышала едва доносившиеся оттуда крики – оркестр заглушал все. Он стоял где-то почти рядом, играл сбивчиво, торопливо. Но вот внезапно как бы оборвались оглушающие звуки и укатился куда-то гул толпы. Поток людей хлынул на площадь, словно там образовалась пустота. Маша оказалась перед светлым двухэтажным зданием с колоннами у входа. Над этими колоннами, на балконе, стояло несколько вооруженных людей. А у самого края балкона шустрый курчавый офицер с поднятой рукой кричал визгливым голосом:

– Мы, сыны истинной революции, объявляем свободным гражданам Тамбова о низложении власти узурпаторов! Главари тамбовских большевиков нами арестованы! Они будут преданы справедливому суду Свободной демократии. Вчера восстанием народа освобожден от большевиков город Козлов! По всей России восстали честные граждане, чтобы избрать законную власть на Учредительном собрании. А теперь, дорогие Свободные граждане, расходитесь по домам и празднуйте победу!

Оркестр снова заиграл марш. Ничего не поняла Маша про революцию. Ее только покорили красивые Жесты оратора – она вспомнила кривушинского батюшку, вот так же возводящего руки к небу и так же царственно опускающего их к прихожанам.

Оратор еще раз поднял руки и отвернулся от толпы. К нему тотчас подошел офицер, в котором Маша с удивлением узнала Тимошку Гривцова. Он козырнул оратору и вместе с ним ушел с балкона.

Толпа начала редеть, а Маша все стояла и смотрела на балкон, на колонны. Оттуда должен выйти Тимофей. Он может спасти Василия, если того арестовала новая власть.

Но Гривцов как будто провалился сквозь землю.

У Варваринской площади послышалась стрельба. Люди заторопились домой...

Маша вздрогнула от близкого удара колокола Уткинской церкви. Перекрестилась и пошла, сопровождаемая торжественным перезвоном, за которым стала совсем неслышной дальняя перестрелка.

На углу Базарной улицы Маша испуганно прижалась к стене магазина мимо нее провели арестованного, лысого, болезненного мужчину. Конвоиры, щеголеватые гимназисты, подталкивали его в спину револьверами.

"Вот так и Васю где-то гонят, – с ужасом подумала Маша. – А за что? Ну, большаки, говорят, шпионы немецкие, а вить Вася кривушинский сызмальства".

А над городом все шире расплывался торжественный перезвон колоколов, словно ими, как оркестром, повелевал дирижер, стараясь оглушить обывателей.

...Парашка встретила Машу у ворот.

– Чего так запыхалась?

– Ой, Параша, боязно мне штой-то... Еще какую-то новую власть поставили.

– По мне, любую власть ставь, только баб не трожь.

– Тебе-то все равно – мужа нет, а у меня вся душа изболела. Где он, что с ним? Вить встречать шла...

– Все обойдется, встретишь!

– Тимофей обещал рассказать про Васю, да теперь к нему не приступишься, с новой властью ходит.

– Ему не так новая власть нужна, как новая баба. – Парашка злобно скривила губы. – Придет обязательно... Барахлишко-то его у меня.

– Скорей бы.

– Успеешь... Слышишь, как жена соседа убивается? Только што увели ее мужа. Комиссаром он был в Чеке.

Маша прислушалась. Рыдания были едва слышны, а над городом плыл переливистый звон церковных колоколов.

– Ишь как Пашка, звонарь с Архангельской, угодить старается господам офицерам... Ишь, ишь, прямо плясовую отдирает!

– Душно тут. Пойдем, Параша, к тебе.

– Пойдем, да только и там прохлады чуть. Припекает солнушко, как перед светконцом.

5

Как села у окна, так и просидела до поздней ночи. Хозяйка уже спала. Маша чутко прислушивалась к каждому звуку, доносившемуся с улицы.

Мимо дома по мостовой громыхали телеги, пьяные мужики распевали похабные частушки. Мелькали в темноте искорки папирос, за углом надоедливо долго гоготала женщина... Но вот цокот копыт замер у ворот, и две темные фигуры отделились от извозчичьей пролетки.

В груди у Маши захолонуло. Она прибавила в лампе свет, поправила волосы.

Веселый голос Гривцова, обращенный к кому-то, словно подхлестнул Машу. Она кинулась к двери в надежде увидеть Василия.

– Шутоломная, – заругалась проснувшаяся Парашка, – стол чуть не опрокинула!

– О! Маша? Не спишь? Очень хорошо! – Гривцов появился в дверях хмельной, сияющий. – Победу нашу встречаешь! Очень хорошо! – И лихо крутнул ус.

Маша жадно вглядывалась в темноту коридора, стараясь отыскать там того, второго, с кем разговаривал Тимофей.

– Там нет никого, – заметив ее взгляд, сказал Гривцов.

– А с кем же ты говорил, Тимофей Сидорыч?

– Это Васька Карась провожал меня до калитки. Знаешь, из Падов? Лихой унтер! Мальчишкой, бывало, запрягет в санки собаку свою, под дугу колокольчиков навешает и – по селу! Потеха!

– А где же мой Вася?

– Карась-то мой родич, я его большим человеком сделаю. Я теперь знаешь кто? Адъютант самого генерала Богданчика!

Парашка шумно заворочалась на кровати.

– Ради бога, Тимофей Сидорыч, – умоляла Маша, – где Вася? Ты вить обещал...

– А наш партийный вождь Кочаровский! Он гений, Маша! Ты знаешь, что такое гений?

Парашка притворно закашляла, встала.

– Всеми святыми молю: скажи, что с Васей? – не отставала Маша.

Гривцов насупился:

– Дело опасное, но помочь можно. Пойдем ко мне, поговорим. Тут Параше спать мешаем.

– Скажи, скажи, не томи! – умоляла Маша, идя за ним следом.

Парашка так хлопнула дверью, что Маша вздрогнула и оглянулась. В коридоре стало темно, как в погребе.

– Свет зажги, Тимофей Сидорыч! – попросила Маша, переступая порог его комнаты.

– Тут свеча была, – шаря рукой по столу, ответил Гривцов. – Сгорела, наверно.

– Я у Параши лампу попрошу.

– Не надо, – ухватил он ее за руку, – не связывайся с ней, злая она.

– Страшно, темно у тебя. Говори скорей, уйду я.

Гривцов взял ее за руку, притянул к себе:

– Его спасти только ты можешь...

Маша упала на колени.

– Христа ради прошу, ноги целовать буду! Спаси Васю! Где он?

– В Козлове, в тюрьме... в особой камере.

– Спаси, Тимофей Сидорыч! Век молиться за тебя буду! – И зарыдала, уткнувшись головой в его ноги.

– Что ты, Маша, что ты! – Гривцов поднял ее, обняв за талию. – Да я сам к тебе в ноги упаду, – зашептал ей прямо в лицо. – Еще в Кривуше тебя от всех отличал... Маша... – И защекотал усами ее шею.

Она уперлась в его грудь руками:

– Машей-то зови, да в свои не прочь! Не таковские мы.

– Ну, Машенька, ты же сама просишь спасти. А если ты меня оттолкнешь, – прошипел он едва слышно, – зло сделаешь...

Маша почувствовала, как его руки сделались железно-жесткими, нахальными. Он стал молча тянуть ее к постели.

Маша упиралась, шептала:

– Не думай этого, Тимоша, нельзя, грех тебе... ради Христа, пусти!

И – все слабее сопротивлялась, в руках уже не было сил оттолкнуть.

Почти сникая и чувствуя, что противиться этой звериной силе – значит еще больше разжигать ее, она решила испытать последнее женское средство:

– Тимоша, сил моих больше нет... Во рту все пересохло... Попью схожу, страсть как пить охота! Приду сама, все равно теперь... сама приду.

Что-то ударилось в дверь и упало на пол. Маша испуганно рванулась из его рук. Не выбежала – выпорхнула из душной комнатушки. Глаза резанул свет из Парашкиной двери. Хозяйка стояла у порога и смотрела на Машу, скривив губы в ехидной улыбке. Маша на мгновение остолбенела: значит, подслушивала!

Загородив рукой лицо от света, кинулась по коридору к уличной двери. На вокзал! На вокзал!

Бежала, то и дело оглядываясь, и на ходу поправляла растрепавшуюся косу. Дробный стук ботинок по мостовой эхом отдавался сзади, ей казалось, что кто-то гонится за ней. Скорей, скорей на вокзал!

– Стой! Кто идет? – окрик из-за угла.

Словно споткнулась Маша – замерла на месте от страха, дрожа всем телом. Но странно – в голове сделалось ясно-ясно, будто выветрился хмель на бегу. Только сердце колотилось в груди так бешено, что казалось, там не одно, а два или три сердца.

– Кто идет? – повторил строгий голос.

– Из Кривуши я... Простая баба... Не стреляйте!

К ней подошли двое. Один с винтовкой, другой с наганом.

– Куда летишь как угорелая?

– Мужички, родненькие... деревенская я... Деваться мне некуда. Пустите на вокзал!

– А бежишь от кого?

– Пьяница какой-то хотел надо мной измываться.

– Обыщи ее, – приказал тот, что с наганом.

Высокий мужчина, закинув винтовку за плечо, с ухмылкой облапал ее и с той же ухмылкой доложил:

– Сама как граната... горячая. Видно, с постели прямо. Заберем-ка мы ее сабе?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

– Погоняй, погоняй! – сердито ворчал Сидор Гривцов, полный черноусый мужик с большой родинкой на переносице.

Юшка нехотя дергал вожжами, глазея по сторонам:

– Лошадь, знамо, твоя. Мне не жалко, могу и ударить, да только за скотину бог спросит. И торопиться некуда. Парашка небось в постельке еще кувыркается... Ты забыл, что ли, воскресенье ноне! Эй, ну, Воронок! А мой дед, помню, говаривал: ешь – потей, работай – мерзни, а в дороге малость спи!

– У голодной куме одно на уме. Ты мне, дармоед, зубы не заговаривай! Гони, говорю, – совсем озлился Сидор. Даже родинка на переносице задвигалась.

– А ты, Сидор, не забывай, я те таперича не батрак и в извозчики не напрашивался. Так, по старой дружбе поехал. Не по ндраву – слезу. Дорогу домой знаю.

– Дурак! – Сидор выхватил из-под Юшкиных лодыжек кнут и с маху стеганул Воронка по боку. Конь дернулся так, словно хотел вырваться из хомута, понесся галопом.

Сидор со злостью ткнул кнут в сено.

– Право, дурак. Чужую лошадь жалеет.

– Потому и жалею чужую, что скоро своя будет. Привыкнуть загодя хочу.

– От твоей болтовни и лошадь сбежит. Не разевай рот, видишь, встречные скачут, – попридержи малость.

Встречная повозка тоже замедлила бег.

Окрик:

– Эй! Сиволапые! Сторонись! Революция едет!

Юшка торопливо потянул вожжу. Когда повозки поравнялись, короткошеий парень, сидевший у пулемета, обрадованно гаркнул:

– Тпрр! Дядя Сидор! Мое почтение! Прокопыч, держи коня. – И соскочил с телеги.

Сидор сразу узнал Ваську Карася, племянника жены. Оглядел Прокопыча – где-то встречал его. А третий на повозке, с гармошкой, совсем незнакомый.

Карась расправил плечи, выставил напоказ перекрещенную пулеметной лентой грудь:

– Узнаешь?

– Как не узнать? На фронт, што ли?

– Фронт подождет! Сперва хорошие властя посадить надо! – Карась оперся ладонью о ствол пулемета. – Правду я говорю, дядька Юхим?

Юшка поскреб в бороденке:

– Сколько их ни сажали – все плохие! Завалящей лошаденки мне дать не могут!

– Верно, все плохие! К черту их! Сами смогем! Сами с усами! – И Карась картинно провел двумя пальцами по верхней пухлой губе, где едва заметно рыжели редкие волосики.

– Это как понять, Вася? – недоверчиво и удивленно уставился Сидор на Карася.

– Я сам не понимал. Тимофей твой растолковал.

– Видал его?

– Не только видал, а вместе большаков скидал. Он теперь поручик, а не прапорщик! С генералом за ручку! Мне велел у самого Чичкана обыск делать на квартире. Сделал в лучшем виде! – И без того узкие щелки глаз его совсем заплыли в довольной улыбке. Он слез с повозки, вынул из кармана портсигар и протянул Сидору:

– Портсигарчик что надо! Именной! Вишь, написано: "Товарищу Михаилу от наборщиков "Правды". Была твоя правда! Теперь наша! Закуривай, подешевело! И тебе, дядя, будет что на воз класть. Тимофей твой с головой.

Сидор папироску взял, но прикурить отказался.

– Дома ромат пущу, пусть старуха городской дым понюхает. – И положил за ухо, прикрыв торчащими из-под картуза черными волосами.

– А ну, бери и ты, – подал Карась Юшке.

– Не курю, без дыма душа прочернела, – ответил Юшка, даже не взглянув на Карася.

– Эх ты, батрацкая душа, чего робеешь? Хоть и спихнули твою заступницу-власть, да вить и мы тебе не чужие. Сколько лет тебя Сидор кормит – не гонит? Живи на здоровье, спасибо говори!

– И встаю и ложусь – за него молюсь, – буркнул Юшка, вынимая из-под сена кнут.

– Так где же, Вася, мне теперь Тимофея искать? – не скрывая радости, спросил Сидор.

– Да его все патрули знают! Спроси только. Вчера вечером я его к Парашке на извозчике проводил. Там краля его ждала. – И Карась доверительно мигнул Сидору.

– А ты што же не остался с ним? Свои, чай, – опустив глаза, спросил Сидор. Про кралю будто и не слышал.

– Приглашал он меня, да вить в городе улицы узкие. Разгулу нет. Мне большак милее! Муштра да козырянья мне печенку проели, хоть штопай! Сделал, говорю, вам, господа офицеры, уважение? Сделал. А теперь, говорю, пустите птицу на волю – крылья поразмять... Видишь, какой трофей везу? Пригодится! А изобидит кто – зови меня!

– И не отобрали? – с восхищением спросил Сидор.

– У кого? У меня? А Тимофей Сидорыч зачем у власти стоит? Он мне разрешил. Я свою власть в селе ставить буду!

Сидор молча покачал головой.

– Были свояки, а теперь – родичи! – захихикал Карась и сунул Сидору пухлую потную ладонь.

Карась взобрался опять на телегу и лихо потряс кулаком в воздухе:

– Петруха! Дай самую веселую! Гони, Прокопыч!

Повозки тронулись.

Сидор перекрестился, сел поудобнее.

– Слыхал, Юшка? Так што рано тебе из батраков уходить. Побаловали вас, и хватит! А то дармоедов разведется много.

Юшка молча принялся стегать лошадь и сердито дергать вожжами.

– Ты што это, анчутка, разошелся? Как свою лупишь!

– Сам поспехать велел. Простояли сколько.

– Не бей, тебе говорю! Теперь спешить некуда.

– Тпрр! – Юшка неожиданно резво соскочил с повозки. – На тебя угодить – легче уходить! Погоняй сам! Мать твою бог любил! – И быстро зашагал по дороге назад.

Сидор задохнулся от ярости.

– Ну, па-гади! Кобель обтерханный! В ногах валяться будешь – век обиду не прощу! Тимошка узнает – шкуру с тебя спустит! – И изо всей силы хлестанул Воронка по боку.

2

Перед глазами – высоко под потолком – светлое пятно, искрещенное железными прутьями.

Вечер или ночь? Время словно остановилось. Ожидание, одно ожидание заполняет мозг. Ожидание – чего? Смерти? Нет, освобождения!

Чичканов смотрит и смотрит на это светлое пятно под потолком, будто именно оно принесет радость свободы.

На мгновение в памяти всплывает противный хриплый голос конвоира: "Ленина вашего убили и вас всех прикончим. Вся Расея против вас пошла".

Чичканов отворачивается от светлого пятна к стене. Нет! Быть этого не может!

"А как у нас в Тамбове это могло случиться?" – спрашивает горький внутренний голос. Чувство какой-то еще не осознанной вины сдавливает сердце. Это чувство вселилось в него еще там, на балконе "Колизея", когда среди мятежников он увидел двух подпоручиков, которых отпустил под честное слово в день разоружения "ударников". А ведь тогда он многих отпустил на свободу. Зачем? Верил в их благородство? В их честность? Вот и расплата за ошибку...

Чичканов встал, зашагал по камере, тиская в кулаках обиду на самого себя за мягкотелость.

Неужели никто не успел сообщить в дивизию Киквидзе? Уже вторые сутки... Офицеришки могут всех расстрелять, почувствовав себя господами положения.

Снова – тяжелые шаги, снова – угрызения совести, снова – горькие раздумья. Будто случилось досадное недоразумение: сорвано серьезное совещание, люди отвлечены от очень ответственных дел. А дел – непочатый край! Родную Тамбовщину хоть выворачивай наизнанку и вытрясай из каждой щелки жадных торгашей, хитрых паразитов и дураков. Да, да, и дураков! Тех самых дураков, которым даже думать лень: куда толкнешь – туда и покатятся, как с горы. Через них и случилось все. Дали себя обмануть офицерам и краснобаям городской думы Шатова!

У двери камеры послышались шаги и разговор. Лязгнул в ржавом замке ключ.

Чичканов встал с нар, готовый ко всему. Сколько же сейчас времени? Оглянулся на светлое пятно под потолком.

– Эй, ты! Выходи! – крикнул кто-то сиплым голоском.

Чичканов подошел к двери.

В освещенном керосиновыми фонарями коридоре – обрюзгший старичок в помятой форме тюремного надзирателя. За ним, как истукан, – здоровенный детина с винтовкой.

Чичканов внимательно осмотрел старичка, потом его огромную связку ключей и улыбнулся:

– Где же это они тебя, дедушка, откопали?

– Шагай, шагай, не разговаривай! – взвизгнул старик. – Меня-то откопали! А тебя завтра и откапывать будет некому. Моли бога, что днем не кончили. Христово воскресенье было. Сам генерал вам, безбожникам, отсрочку дал, не велел ему праздник омрачать. Шагай, шагай!

– Да, плохи, значит, дела вашего генерала, – сказал Чичканов, идя по тюремному коридору.

– Не хуже твоих!

Около двадцать третьей камеры старик остановился, отстранил от двери часового и загремел ключами.

– Поближе к выходу, к расходным дверям. – Старик мстительно захихикал и, толкнув Чичканова в спину костлявой рукой, закрыл за ним дверь.

Из полутьмы навстречу Чичканову выступили трое.

– Товарищ Чичканов! – глухой голос Волобуева.

– Михаил Дмитриевич! – обрадованный голос Рогозинского.

Губпродкомиссар Носов молча пожал руку.

Чичканов шагнул к нарам, откуда послышался стон. Там лежал избитый до полусмерти командир Минского отряда Губчека Пасынков.

– Скорей бы! – простонал Пасынков.

– Что скорей? – Чичканов присел на край нар.

Ему никто не ответил. В тишине слышны были тяжелое свистящее дыхание Пасынкова да шаги часового за дверью.

– А Бориса Васильева освободили, – вдруг сказали из дальнего угла. Говорят, у него брат офицер.

Только теперь Чичканов рассмотрел, что на полу по углам лежит много арестованных. "Всё наше руководство", – горько подумал он.

– Васильев предатель, наверно, – зло бросили из того же угла.

Чичканов резко повернулся на голос:

– Я Бориса давно знаю. Он не может изменить! Не теряйте, товарищи, веры в освобождение!

Последние слова прозвучали слишком неестественно для обреченных. Молчаливые вздохи да стон Пасынкова были ответом на них.

Рогозинский сел рядом с Чичкановым:

– Михаил Дмитриевич, не агитируй нас. Плакать мы не собираемся.

– Вот и хорошо. – Чичканов перешел на шепот. – Давайте договоримся... Когда поведут...

– Тише... кто-то подошел, – предупредил Носов.

За дверью послышался разговор, шаги. Сменялись часовые. Переждав, Чичканов зашептал снова:

– Нужно договориться о сигнале... чтобы всем разом кинуться на конвой.

Заговорщический шепот отогрел души. Все потянулись к Рогозинскому и Чичканову, даже Пасынков приподнялся на локтях.

И вдруг все услышали взволнованный шепот из круглого глазка двери. Удивленные, испуганные неожиданностью, замерли...

– Товарищ Чичканов, товарищ Чичканов... подойди ближе, – говорил кто-то в "волчок", – скорее!

Чичканов переглянулся с Рогозинским, медленно встал и недоверчиво приблизился к двери:

– Ну, я Чичканов.

– Товарищ Чичканов, – обрадованно зашептал очень знакомый голос. – Я Дадонов, помните? Из Минского отряда...

– Дадонов? Как ты сюда попал?

– Мы половину охраны заменили своими, не бойтесь! Ждите. Как на Уткинской колокол один раз ударит, наши "Колизей" брать будут. – Он вдруг запнулся и громко крикнул: – Эй, вы там! Тише! – И закрыл "волчок".

Чичканов постоял несколько мгновений, чтобы овладеть собой. Ему вспомнилась охота на уток по татановским болотам и этот приятный голос охотника. Круто повернулся и шагнул навстречу жадному безмолвному ожиданию.

3

Их было восемнадцать...

Восемнадцать сынов рабочих и крестьян, восемнадцать рядовых красноармейцев из Минского отряда Губчека, которым командовал Пасынков.

Их держали под арестом тут же, где они служили, – во дворе епархиального училища. Они видели, как избитого до полусмерти командира вывезли со двора на крестьянской подводе. Куда? Они не знали. Только молча поглядели друг другу в глаза и, не говоря ни слова, поклялись бороться до конца...

Перед вечером красноармейцы заметили, что охрана слишком "помолодела", безусые гимназисты едва держали винтовки. Значит, мобилизованные по домам расползлись.

Ночью, когда в городе все затихло, арестованные сгрудились у ворот. Короткий, негромкий свист – сигнал к действию – и ворота распахнулись.

Гимназисты обалдели от неожиданности и страха. Им заткнули рты обрывками потных портянок и повели, как арестованных, – на случай неожиданной встречи с патрулями.

Связанных обмотками гимназистов оставили на берегу Цны.

У Тезиковского моста легко обезоружили двух мертвецки пьяных унтеров.

К рассвету добрались до леса. Присели отдохнуть. Неожиданно где-то рядом послышались треск сучьев и испуганные голоса.

– Эй, кто там?

– А вы кто? – отозвались из кустов.

– Кто-кто?.. Тамбовские водохлебы! Иди сюда – узнаешь!

– Только уговор – ружьей не балуй, а то нас тут много. – И из-за куста показался саженный детина.

Подошел. Настороженно оглядел всех.

– Тык вы тоже хоронитесь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, вынул кисет. – Налетай, братцы, на мой самосад! Дарька намедни принесла цельный мех!

Восемнадцать рук молча потянулись к кисету. Детина присел и пустил кисет по кругу.

Над головами потянулись облачка сизоватого дыма. Один из восемнадцати подсел к хозяину самосада и грозно сказал:

– Хоронитесь в лесочке? Нас на погибель оставили? А ну зови всех!

Детина испуганно озирнулся, вскочил и пронзительно свистнул: