Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Эгей! Братва! Суды! Свои!

Лес разом ожил – пересвист, окрики, хруст сухих веток под ногами.

– Да тут, видать, целый полк!

– Как разоружили нас, так многие сюда и подались. Дом-то далеко. А градские, те многие у них остались.

Бойцов было больше сотни. Окружили они восемнадцать смельчаков плотным кольцом и жадно ловили каждое слово.

– Вы, знать, ждали, что винтовочки вам на подносе офицерики вернут? Власть на произвол бросили! А мы под охраной были и то... Вот четыре винтовки уже есть! Отдохнем, опять на добычу пойдем!

Из толпы выступил черный, похожий на цыгана, красноармеец:

– Я городской, у меня дома офицерский мундир есть. От брата остался. Он погиб. Может быть, пригодится? Пароль узнаем.

– А я вечером домой ходил... Богданова, нашего командира взвода, видел. Он от Киквидзе с докладом вернулся, его чуть не арестовали. Хорошо, что патрули оказались из его взвода. Он их пристыдил...

– Командира выбирать надо!

– Иконникова взводным!

– Пигаревича!

– Взводные есть, главного давай!

Один из восемнадцати поднял руку:

– Я беру на себя ответ за всех! Петром меня зовут, фамилия Кочергин. Из отряда Губчека. Хотите? – И обвел всех смелым взглядом.

– Давай!

– Бузуй!

– Кто боится?! Отходи в сторону! Слушай мою команду!

4

Вторую ночь веселилось в "Колизее" тамбовское офицерство. На втором этаже, в большом кабинете Рогозинского, были накрыты столы на двадцать избранных персон. Какой-то лысенький купчишка отдал безвозмездно в дар новой власти четыре ящика кагора. Этот поступок до слез растревожил сердце престарелого генерала Богданчика. Первый же тост пахнущий нафталином генерал поднял за добродушие купеческое, "присущее всякому русскому".

Купчишка сидел тут же, рядом с оратором, и был несказанно рад такому почету. Члены городской думы за столом! Сам городской голова Шатов напротив сидит! Слушая лестные слова господ офицеров, купец глупо мотал головой, со всеми чокался и, захмелев, полез к генералу целоваться, Тимофей Гривцов, как и подобает адъютанту, резко осадил его. Тот обиделся, стал было доказывать свою любовь к генералу, но его вдруг обнял сосед-булочник и в самое ухо крикнул:

– Ты лучше скажись, почему лысый?

Купчишка выпучил глаза, а румяный булочник под общий хохот провел потной ладонью по его лысине и пояснил:

– По чужим подушечкам волосики растерял... на радость вдовушкам-молодушкам, на горюшко супруженьке!

Купчик жалостливо обвел взглядом пустые бутылки и, видимо что-то вспомнив, испуганно открыл рот. Отрезвевшим голосом завопил:

– Вино-то чужое выпили, братцы! Жена архиерею вино продала, а я запамятовал! Грех-то какой, братцы!

– Последняя полюбовница вместе с волосьями память ему выдрала! – не унимался сосед.

Купец вышел из-за стола и кинулся к выходу. А вдогонку ему полетело:

– А-ха-ха-ха...

– О-го-го-го...

За столом кроме генерала сидели члены городской думы. Генерал рассказывал им про давние боевые походы, но слушатели уже клевали носами.

– Скоро рассвет, господин генерал. – Кочаровский с достоинством поправил прическу, делая вид, что собирается уходить.

– Не торопите, ради бога! – Разомлевший, веселый старик не хотел отрываться от застольной беседы.

– В городе неспокойно, господин генерал, дорожники и пороховики против нас. Мобилизованные разбрелись по домам.

– Бросьте пугать, комендант! Все большевики в тюрьме, расстреливайте их, пожалуйста, на здоровье. А меньшевики – болтуны, батенька, и трусы. Кого же нам бояться? Кого? – Он вопросительно и даже сердито повернулся к Кочаровскому, ожидая ответа.

Удар колокола Уткинской церкви так и застал генерала в этой воинственной позе. Все за столом замерли, насторожились, ожидая второго удара. Но удара не последовало. За стеной "Колизея" послышалась частая ружейная стрельба.

Кочаровский молча потащил пьяного генерала к запасному выходу.

...Через два часа Чичканов и Рогозинский в сопровождении отряда Губчека вошли в "Колизей". Из кабинета Рогозинского не успели еще убрать пустые бутылки. Красноармеец с ящиком на плече чуть не столкнулся на пороге с Чичкановым.

– Простите, товарищ Чичканов, что с пустыми встречаем. По народному обычаю вроде так не положено, да они все повыпили, эти христопродавцы!

– Ничего, товарищ, зато мы проводили их с полными зарядами! Чичканов снял с себя пулеметную ленту и передал бойцу. – Береги, пригодится.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Как-то уж так устроена жизнь, что в воспоминаниях прошлое всегда кажется немножко иным, чем было: что-то оправдывается, что-то становится еще дороже, а что-то осуждается так строго, что делается до боли ненужным в твоей биографии.

Василий Ревякин за два месяца скучной госпитальной жизни успел перебрать в памяти все, что там сохранилось от несложного крестьянского бытия в Кривуше. Он увидел себя и голоштанным мальчишкой, ездившим в ночное, и подростком, рано впрягшимся в работу, и сельским писарем Васяткой Ревякиным, который ходил к учителю Кугушеву на дом за интересными книжками.

Рос Василий сильным, здоровым, но драк сторонился. Первый же кулачный бой на широкую масленицу вызвал у него отвращение. Мальчишку из Озерков, которому Василий в азарте разбил до крови нос, он долго потом старался чем-нибудь задобрить. Свои, кривушинские, смеялись над этой жалостливой угодливостью. Особенно усердствовал Тимошка Гривцов, завидовавший силе и юношеской красоте Василия. Бывает же так, что люди, сами не зная почему и за что, невзлюбят друг друга с первой же встречи и, еще ни в чем не столкнувшись в жизни, чувствуют себя соперниками...

Конечно, и Василий мог бы завидовать Тимошке: у того и отец богатый, и учитель его выделял всегда, но Василий просто презирал его за въедливое нытье, за пухлое бабье лицо со сплющенным носом. Это больше всего и бесило Тимошку. Когда староста Потап Свирин взял Василия к себе писарем, Тимошка, учившийся уже в Тамбове, несколько раз писал старосте кляузы, будто Василий тайно соблазняет его дочерей и связан с конокрадами.

Василий бросил писарство и стал работать в поле с отцом. А вскоре отец задумал женить Василия, чтобы в доме были проворные женские руки. Василию нравилась Маша. А с тех пор, как стала его женой, не было для Василия человека милее ее. Как единственного сына, Василия не взяли служить. Это тоже было поводом для злобной зависти Тимофея, которого отец определил в школу прапорщиков, а Тимофей так привык вольничать с кривушинскими девками, что его и офицерский чин не прельщал.

Второй год войны не пощадил и Василия. Жаль было оставлять Машу с Мишаткой, но неумолимая сила оторвала от родного дома. И тут Василий сделал ошибку, которая горьким комом в горле застряла на всю жизнь. На пересыльном пункте он увидел Тимофея Гривцова и, чтобы быть ближе к дому, согласился проходить шестимесячное обучение в Тамбове во взводе подпрапорщика Гривцова. Василию казалось, что годы стерли все, что стояло между ними, – ведь война всегда соединяет земляков какими-то, словно родственными, узами. Но оказалось, что Тимофей нарочно затянул Василия в свой взвод, чтобы напомнить ему кое-что, показать силу своего превосходства.

Он вызывал его из строя и, презрительно гримасничая, цедил: "Теперь будем учить рядового Ревякина шагать" – и гонял Василия перед строем до седьмого пота. Домой так и не отпустил ни разу за пять месяцев, а сам бывал в Кривуше частенько и, возвращаясь, передавал поклон от Маши. При этом таинственно улыбался и добавлял: "А она у тебя ничего... ягодка!"

Однажды Василий подкараулил Тимофея одного за казармой и, задыхаясь от злобы, сказал: "Брось, Тимошка, измываться, за себя не ручаюсь..." Тот отправил его на фронт. Это спасло Василия от унижений и обид.

Поезда увозили из Тамбова новобранцев, которым суждено было умереть "за веру, царя и отечество" на фронтах государства Российского. А Тамбов оставался дощатым, мещанским городом, сонно бормочущим молитвы по церквам.

Прасолы, пропахшие кожей и дегтем, стоя на коленях, истово просили господа бога, чтобы не переводились на лугах стада; торгаши, пропахшие селедкой и постным маслом, умоляли его сеять по "морям и окиянам золотые рыбки"; а булочники, румяные и круглые, как куличи, подобострастно вымаливали копеечку с пуда муки, чтобы можно было выпечь из нее пятачок. И в тех же церквах, обливая слезами свои посконные рваные хламиды, бились лбами об холодный пол бедные, голодные люди, выпрашивая у бога хоть крошечку сочувствия к поруганной, полуголодной жизни, отданной целиком во власть имущим. Эти люди кормили всю Русь и – не могли прокормить своих детей до нового урожая.

Три года окопной жизни – немалая школа. Василий сдружился с ефрейтором Буровым из Козлова. Буров откуда-то доставал тайные листовки про царя, в которых правдиво описывалась жизнь солдат и их семей. От него же впервые услышал Василий про Ленина, стал сам читать неграмотным солдатам газеты, дважды ходил с ефрейтором на тайное полковое собрание.

В это время в полку вдруг объявился Тимофей Гривцов, прибывший с пополнением. Он уже был в чине прапорщика.

Триста восемнадцатый полк готовился к наступлению на австрийские позиции. Прапорщика Гривцова назначили командовать соседней третьей ротой. В наступлении, когда все смешалось, Василий неожиданно увидел впереди знакомую фигуру Тимофея, прячущегося за кустом. Руки сами подняли винтовку. Шедший рядом Буров остановил Василия: "Не так надо бороться, Вася..."

Наступление полка сорвалось. Прапорщик Гривцов сказался больным и был отправлен в тыл. А вскоре по фронту пронеслась весть о свержении царя. Василия вместе с Буровым избрали в полковой комитет...

С тех пор прошло уже больше года, Октябрьская революция сделала Василия красным бойцом, он командовал взводом на Южном фронте, был тяжело ранен, а то искреннее доверие солдатской массы, когда его избрали членом полкового комитета, настолько подняло Василия в своих собственных глазах, что он сразу словно переродился. Большевик Буров стал для него примером во всем.

2

Поезд подходил к Тамбову осторожно, недоверчиво, как подходит человек к дому, из которого только что стреляли.

Василий Ревякин стоял в тамбуре, нетерпеливо поправляя складки френча у пояса. Он подтянулся, выглядел бодрым, хотя лицо еще отдавало госпитальной желтизной.

Вагоны дрогнули и остановились. Василий поправил на плече ранец и сошел на перрон.

Заметив вооруженных красногвардейцев, подошел, предъявил документы.

Сзади кто-то больно ударил по плечу. Обернулся.

– Андрей!

Андрей Филатов, сын кривушинского богатыря, друг и ровесник Василия, широко расставил руки для объятий и радостно заулыбался:

– Васяха! Ну и ну! Вот встреча!

– Потише тискай, медведь! Из госпиталя недавно.

– Куда угораздило-то?

– В левую ногу. Два месяца отвалялся.

– А сейчас откуда?

– Из Козлова. В свой полк за документами заезжал. А ты что тут делаешь?

– Эшелоны сопровождаю. Сейчас отправка. Так ты в Кривушу? Передай моей Дашутке поклон! Тяжелая она... Тебя крестным запишем!

– А ты давно от своих?

– Недавно заезжал.

– Мои-то как там?

– Все живы... Да! Ты с Тимошкой Гривцовым в одном полку служил? спохватился Андрей.

– В одном, а что?

– Он тут с генералом путался, адъютантом был.

– Так вон он куда из Козлова убежал! Где же он теперь? Арестован?

– Вместе с генералом утек.

– Упустили гадину!

– Сидор, отец его, верховодит в Кривуше, в Совет пролез.

– Ничего, скоро и за Сидора возьмемся! Новую жизнь ладить начнем!

– Давай, Васяха! Помогу! Вон ищут меня. В Кривуше свидимся!

Широкие плечи Андрея закачались в толпе. Василию легче стало на душе от этой встречи. Дома все живы, Маша ждет небось не дождется...

Эх, если бы не пакет в Губком! Махнул бы прямо с вокзала домой. Кажется, до Татарского вала бежал бы бегом без передышки.

– Эй, товарищ комиссар! – окликнул Василия извозчик. – Садись, мигом домчу куда хошь!

– Мне недалеко, дойду, – ответил Василий, ощупав в кармане пакет и револьвер.

Шел по Дворянской, искоса поглядывая на затейливые узоры купеческих и помещичьих домов. Улица будто вымерла. Притихли в своих домах толстопузые! Выглядывают небось из щелок и дрожат от страха и ненависти!

Изредка встречаются патрули – красноармейцы. Они подозрительно осматривают одежду Василия. Вот еще двое... По разговору понятно – только что отвели в Чека какого-то офицера, пойманного на чердаке.

– Товарищи, где помещается Губком? – спросил у них Василий.

– А тебе чаво там? – поинтересовался высокий.

– К Чичканову. Из Козлова я приехал.

– А документ есть?

Василий показал проходное свидетельство.

– Иди в "Колизей", на второй этаж.

– Какой "Колизей"? Где он?

– Да вот он! Ты что, ослеп? С колоннами на углу.

– Дом Дворянского собрания?

Патрули переглянулись и снова подозрительно покосились на одежду Василия.

– Ты что? Давно не был в Тамбове?

– Три года в окопах отсидел.

– А-а! Ну, тогда закуривай! – И высокий красноармеец достал красный кисет.

Василий свернул большую козью ножку. Красноармеец положил было кисет в карман, но опять вытащил.

– Возьми еще с собой.

Красноармеец бросил в кисет Василия две добрые щепоти самосада.

– У Чичканова будешь – поклон ему от нас передай. Мы его из тюрьмы вызволяли, – с гордостью сказал до сих пор молчавший крепыш в кожаном картузе.

– Спасибо, братцы, – Василий бережно спрятал кисет. – От теплого слова табачок слаще.

3

Шло экстренное совещание, которым руководил нарком Подбельский, прибывший в Тамбов с полномочиями ВЦИКа.

Василий нетерпеливо поглядывал на дверь: время неумолимо клонилось к вечеру. За дверью чистый звонкий голос горячо доказывал:

– Именно потому, что тамбовские крестьяне революционно настроены еще с тысяча девятьсот пятого года, именно поэтому они и легко поддаются на всякую агитацию, на всякий призыв с чем-то и кем-то бороться. Эсеры этим воспользовались, у них нашлись хорошие агитаторы, а мы забросили агитацию, да и людей у нас толковых мало. Помните, врач один из Москвы приехал и на периферию просился? Как теперь выяснилось, он эсер, поднял в Хоботове мятеж продотряда, в который поналезли офицеры и сынки кулаков с провокационной целью...

– Это Борис Васильев говорит, – пояснил Василию секретарь, замечательный оратор! Да ты, товарищ Ревякин, не волнуйся. На ночлег устроим в гостиницу.

– У меня есть где ночевать, – недовольным голосом ответил Василий. Три года дома не был!

– Понимаю, но что поделать? Попробую поговорить с Чичкановым. – И пошел в кабинет.

Василий присел на край стула, подождал. Из головы не выходила мысль: теперь полдороги прошел бы...

Из двери высунулась голова секретаря:

– Заходи, товарищ Ревякин!

Как? Прямо на совещание? Василий одернул френч, вынул пакет и пошел за секретарем. В просторном, светлом кабинете за длинным столом сидели человек десять. Василий заметил среди них двух военных. Остановился в нерешительности – кому передать пакет?

– Здравствуйте, товарищ Ревякин! – За столом привстал черноволосый человек со строгими глазами.

– Здравствуйте... Вы товарищ Чичканов? – Василий подошел ближе и протянул пакет. – Председатель Козловского исполкома товарищ Лавров велел передать лично в руки.

Чичканов вскрыл пакет и быстро пробежал глазами по листку бумаги.

– Как чувствует себя товарищ Лавров? – оторвавшись от чтения, спросил он Василия.

– Хорошо. Работает.

– А тебя тоже арестовывали?

– Лавров пришел тогда в казармы к восставшим. Горячо говорил. Я поддержал его, и меня вместе с ним взяли. Шел бы, говорят, домой, стреляный хрен, в большевики не лез.

Люди за столом улыбнулись. Улыбнулся и Чичканов.

– Хорошо, что Латышский отряд из Москвы подоспел, а то и я оказался бы годным к службе на том свете, – заключил Василий.

– А тамбовцы, товарищ нарком, без нас обошлись, – весело сказал Подбельскому военный с очень заметным кавказским акцентом.

– Это значит, товарищ Киквидзе, что советская власть за короткий срок верных бойцов воспитала, – ответил военному Подбельский. – Даже те красноармейцы, что были обмануты офицерами, просят, чтобы их зачислили в дивизию Киквидзе. Возьмете?

– Возьму обязательно! Пусть они завтра на митинге-параде присягу примут. Повинную голову не рубят. Правильно я сказал русскую пословицу, товарищ Ревякин?

– Так точно, товарищ начдив.

– Жаль, что товарищ Ревякин к строю не годен, – улыбнулся Киквидзе. – Я взял бы его командиром роты.

– Вы и так все наши кадры забрали, – улыбнулся Чичканов. – Товарищ Рогозинский, Ревякина запишите на нашу памятную страничку. Крестьянин-коммунист на селе для нас очень дорог.

– Где ваш дом, товарищ Ревякин? – спросил Рогозинский, записывая что-то в маленькую книжку.

– В Кривуше моя семья.

– Ну что ж, вот и будем с вами, товарищ Ревякин, коммуну строить в Кривуше, – весело сказал Подбельский.

– Так точно! – отчеканил Василий.

Начдив Киквидзе встал:

– Готовь, товарищ Ревякин, больше хлеба для Красной Армии. – Он вышел из-за стола и положил руку на плечо Василия. – Оружие для самозащиты есть?

– Револьвер.

– Во зло не употребляй, – вмешался в разговор Подбельский. – Скажи крестьянам: надо помочь рабочим, надо помочь Красной Армии. Оцени обстановку и действуй разумно.

– Пришлем в ваши края продотряд, – сказал Чичканов, – держи с ним связь. Вот эту брошюрку возьми, почитай крестьянам.

Василий поблагодарил и вышел. Сердце его переполнилось радостью. Ему доверяют, на него надеются!

Секретарь Прокофьев проводил его до лестницы:

– Не вздумай идти в ночь, не рискуй.

– Теперь уж заночую. Не зима – зарю долго ждать не придется. Попрощался и вышел на площадь.

В лицо пахнуло вечерней прохладцей. Василий подошел к реке. По дороге внимательно разглядывал людей, идущих навстречу, надеясь встретить знакомых. Припоминал свои поездки в Тамбов до войны... Вон в той лавочке перед отправкой на фронт купил Маше цветастый платок. Она была так хороша в нем! Нет, видно, не уснуть ему в эту ночь...

4

Гривцов сидел на сундуке в рубленом полутемном чулане и прямо из бутылки пил самогонку. Парашка примостилась напротив, горестно подперев кулачком подбородок. Между ними, на сундуке, чадила тоненькая свечка. Из открытого погреба тянул холодный, пахнущий плесенью воздух.

Тимофей закусывал желтым соленым огурцом. Потом привычным жестом потянулся было отереть усы.

– А ты без усов-то красивше, Тимоша, – заискивающе заглянула ему в глаза хозяйка.

– Отстань. Не до этого! Лучше бы подумала, как мне на свет божий из этой ямы выбраться. Отцу накажи, что ли... Под мешками за город вывезет.

– Так он тебе и поехал в такую заваруху!

– Тише... Кто-то к калитке подошел.

– Пужливый стал. Послышалось.

– Тише, говорю, – прошипел Гривцов, приподнимаясь с сундука. Щеколду кто-то трогает.

Стук в калитку повторился. Парашка вздрогнула, перекрестилась.

– Иди, спроси кто. Обо мне даже своим не говори. – Он выхватил из кармана наган и ужом скользнул в погреб.

Парашка закрыла дверцу и вышла из чулана.

– Кто там? – крикнула она с порога.

– Параша, открой! Это я, Василий Ревякин.

– А-а! Вася! Иду, иду.

– Здравствуй, Параша! Пусти заночевать.

– Заходи, Вася, заходи! Ночуй, пожалуйста, хоть месяц! – торопливо заговорила Парашка, старательно закрывая калитку на крючок.

– Во дворе у тебя все по-старому?

– По-старому... А ты, я вижу, возмужал, да и подурнел. И небритый! Маша-то разлюбит, гляди!

– Она к тебе заходила?

– Кто? – будто не поняла.

– Маша, говорю, бывала у тебя?

– А-а... бывала, бывала. Ну, пойдем, пойдем в дом.

– Как она? – поинтересовался Василий.

– Что – как?

– Здорова?

– Здорова, здорова! Красавица! Слава богу, огнем пышет. – Она привела его на кухню и показала на ведро: – Умойся, а я в погребец слажу, огурчиков достану. Угостить-то нечем, время проклятое!

– Время очень хорошее! Это ты зря...

– Вам, мужикам, хорошее. В любом доме с наганом кусок хлеба выбьете, а бабам одни слезы. Да ты умывайся!

– Я на Цну ходил. Умылся, ноги вымыл. А от огурчиков не откажусь.

– Вот я и угощу тебя.

– Ты все одна?

Парашка тревожно выпрямилась – к чему это он клонит?

– Так и не сошлась, говорю, ни с кем?

Парашка облегченно вздохнула, улыбнулась:

– С кем же теперь сойдешься-то? Кобели вы все пошли. И время нестойкое.

– Ну уж так и кобели, – улыбнулся Василий. – Давай я посвечу тебе в погребе.

– Не надо! – резко сказала Парашка. – Не надо! Все посветить обещают, а в темноту тащат... В своем погребе и впотьмах разберусь.

– Чудачка, не обижайся, помочь хотел.

– Ты свое дело делай, отдыхай.

– Ну, спасибо. – Василий сбросил ранец с плеча, снял картуз и сел к столу. Вынул кисет, закурил.

Парашка вернулась.

– Вот и огурчики. Кислые стали, а с осени хрустели. Хлеб черствый, не взыщи. Зато я тебя первачком угощу! – И она вынула из-за пазухи полбутылку, заткнутую бумажной пробкой.

– Не надо, не пью. Нельзя мне.

– Ну, не притворяйся!

– Сама, что ли, гонишь?

– Да ты что! Когда мне? В Полынках у знакомой купила. От ревматизмы хорошо натираться. Выпей, выпей, подкрепись, а то и с Машей-то не сладишь! – хмыкнула, стыдливо опустив голову.

– Душно у тебя, – уклончиво ответил Василий.

– А ты рассупонься, френч сыми!

– Ну уж ладно, для такой оказии выпью, пожалуй.

Она налила полный граненый стакан и подала ему. Василий долго, мучительно тянул, закашлялся, схватил огурец.

– Ну и питок из тебя! А я видела – прямо из бутылки пьют, сосут, как соску.

– Привычка нужна...

– Дома привыкнешь. Дядя Захар небось четверть припас.

Василий, морщась, съел огурец, поблагодарил.

– Ну и духота сегодня!

– Да ты сыми, сыми френч-то. Рассупонься.

– И то, пожалуй, разденусь. – Он снял френч, повесил его на спинку стула.

– Батя не заезжал к тебе?

– Все кривушинские заезжают. Всем нужна.

Василий долго расспрашивал, стараясь прогнать сон, но веки становились все тяжелее и тяжелее. И Парашка, как нарочно, разговорилась – прямо убаюкивает...

...Очнулся Василий от боли в переносице. Он спал, уронив голову на кисти рук. Испуганно вскочил на ноги, – проспал! Уже солнце лезет в окно! Быстро натянул френч, подпоясался.

– Параша! Я ухожу!

Ни звука.

Вышел в коридор, позвал еще раз.

– Я в погребе. Картошку перебираю, – послышался голос из сеней.

– Ты чего же не разбудила? Проспал я!

Он вернулся на кухню, плеснул на лицо воды, протер глаза. По привычке сунул руку в карман – револьвер на месте. В боковой... а где же документы? Испуганно замер, вспоминая. Обшарил все карманы. Где мог оставить? На речке? Нет, нет, вечером почти у Парашкиного дома предъявлял патрулю. Парашка? Зачем они ей? А зачем самогон? Раздобрилась... "Сыми френч-то"...

Кинулся в чулан, нагнулся к погребу:

– Параша, вылезь на минутку.

– Чего еще? Двери все открыты, ступай с богом!

– Вылезь, говорю, – уже сердито крикнул он. – Несчастье у меня!

– Какое несчастье? – Парашка высунула голову из погреба.

– Документы пропали.

– Потерял? – притворно удивилась она, пряча глаза под надвинутым на лоб платком. – На речке небось выронил...

Василий теперь не сомневался.

– Говори, для кого документ взяла? – Он выхватил револьвер.

Парашка не ожидала этого. Впервые в жизни увидев черный, со страшной пустотой ствол нагана, нацеленный ей прямо в глаза, она взвизгнула и провалилась в погреб, загремев ведром.

– Не погуби, Васенька, все расскажу! Не утаю ничего, не погуби! запричитала она в пустоте погреба.

– Вылазь, не трону!

– Спрячь пугач-то, окаянный! – Вся дрожа от страха, Парашка вылезла из погреба. – Он тоже вот так в грудь наставлял. А кому умирать охота?

– Кто наставлял?

– Тимошка! – заголосила она, сморкаясь в грязный фартук.

– Какой Тимошка? Гривцов?

Парашка кивнула и еще пуще разревелась.

– Ну, хватит орать-то, говори, где он?

– В погребе тут сидел. Ушел с твоей бумагой.

– Как? Он был тут? – Василий грозно шагнул к ней. – И ты молчала? Шкура продажная! Собирайся, пойдем в Чека!

Парашка бросилась на колени:

– Не погуби, Вася! Ради Маши не погуби! Вить я ее от позора спасла!

– От какого позора? – Он сел на сундук, раздавив огарок свечи, забытый вчера Парашкой.

– Тимошка обманом вызвал ее из Кривуши, вроде тебя встречать, а сам ночью... – И она рассказала все, как было.

Василий до боли в суставах сжимал рукоятку револьвера. Потом медленно встал и, не замечая Парашку, все еще стоящую на коленях, пошел к двери.

...Чичканова в "Колизее" не оказалось. Прокофьев сказал, что его следует искать в казармах, где идет смотр Тамбовскому полку, который Киквидзе включает в свою дивизию.

Василий подошел к казармам в тот момент, когда полк был выстроен на плацу и повторял за Чичкановым священные слова красноармейской клятвы на верность Советской Родине, на верность социалистической революции.

– "Я сын трудового народа, гражданин Советской Республики... Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона..."

Василий чувствовал себя виноватым. Он не мог простить себе, что так легко дал обмануть себя...

Над строем полка горело красное полотнище. "За власть Советов!" прочитал Василий дорогие его сердцу слова. Он перевел взгляд на суровое лицо Чичканова, обращенное к красноармейцам. "Зачем отрывать его от дела? Пойду в Чека", – решил Василий.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Два дня Маша отлежала в горячке.

Как прибежала на заре, кинулась на постель, так и не поднималась до сих пор. Первую ночь все бредила, кого-то умоляла спасти Василия. Захар и Василиса Терентьевна поняли, что с сыном стряслась беда, но допытаться не могли и оттого сидели, как на похоронах. Мишатка тревожно следил за матерью, прячась на полатях. Терентьевна то и дело мочила холодной водой полотенце и клала на голову Маше. Старая долго сдерживала слезу, но вдруг заголосила, запричитала, испугав внука.

– Не надо, ба! Не надо! – захныкал он громко.

Маша очнулась.

– Кто кричит? Что с Васей?

– Да мы сами не знаем, ждем, когда ты очухаешься, расскажешь... Попей молочка, лучше будет.

Стуча зубами о кружку, Маша сделала несколько глотков и, испугавшись своей беспомощности, разрыдалась.

К вечеру второго дня ее перестало знобить, и она сбивчиво рассказала Терентьевне без утайки все, как было.

– Коли не услышал бы тот офицер мой крик, изнасильничали бы, проклятые...

– Хватит уж горевать-то, опять затрясет. Прошло, чай, все, не тоскуй попусту, не терзай себя. Глядь, и Васятка жив останется. На войне не убили, неужли свои убьют? За что? Ну, подержат в аресте, да и пустят домой.

Захар сидел за печкой и, крутя цигарку за цигаркой, бросал недобрые взгляды в окно. Отсюда хорошо был виден дом Сидора Гривцова.

– Отец, а отец! Пошел бы к свату Юхиму. Он, бают, с Сидором в город ездил. Не разузнал ли чего про Васятку?

– Вон он сам бежит, легок на помине.

Юшка влетел в избу веселый:

– Пришел, что ли? Где он?

– Погоди трубить-то, трубач. Маша слегла.

– Почему такое? – выпучил Юшка серые испуганные глаза и шагнул в горницу к Маше. – Ты чевой-то, Манюшка? Вставай, не время хворать-то.

Маша молча схватила длинные крючковатые пальцы отца, прижала к горячей щеке.

– Да что с тобой, доченька?

Терентьевна скупо повторила рассказ Маши.

– Голова ты садовая! – вскричал Юшка. – Нашла, кому верить! Гривцовы сроду трепачи да жулики! Я почему прибежал-то? В обед Алдошка Кудияр приехал из Козлова. Васятку, грит, там видел. Френч на ём офицерский, весь блестит!

Маша недоверчиво покосилась на отца, и уже радостные слезы потекли по щеке.

– Поплачь, поплачь, доченька, – радостно заговорила Терентьевна. Вся хворь слезами изыдет...

– Да перестаньте, плаксы! Моя радость побольше вашей! Получай, грит, коня, это тебе Василий прислал. Ему, мол, начальник за хорошую службу пожаловал. Я так и обмер: врешь, говорю, Алдошка! А он: не хочешь брать, Захару отведу. А конь-то вороной, гривастый. Загляденье!

– Да сам-то он что же? Сам-то? – нетерпеливо перебила Маша.

– Самому, грит, в Тамбов пакет везти поездом.

– Да куда ж он в Тамбов-то? Схватют его там.

– Кончилась их схватилка! Сидор уж прибегал ко мне – барахлишко городское спрятать.

– И ты взял у него? – вмешался Захар. – Эх ты, горе-горюхино.

– А то что же, добру в земле гнить? Зароет вить. А у меня ребятня голая. Он думает: верну ему? Дудки-сопелки, в решете котелки!

Захар все еще хмурился, но радовался за Василия, может быть, больше всех. Он свернул было новую козью ножку, но Терентьевна шикнула на него:

– Будет чадить-то! Всю избу прокоптил! Поди посмотри лошадь!

– Пойдем, Захар, а то, я вижу, сумлевается Терентьевна. Да я сам еще как во сне. За ляжку себя щипал. С неба коняка свалилась. Пойдем, помогешь мне мазанку для нее накрыть. Готовил для коровы, да золота на рога не хватило, а тут задарма привалило! – И он захихикал, радостно обняв Захара. – Готовь, Терентьевна, самогонку, теперь вот-вот сам заявится!

Радость подняла Машу на ноги. Весь вечер и следующее утро она прибирала в избе, подстригла Мишаткины вихры, помыла его, надела новую рубашонку, которую сама сшила из своего старого серенького платья. И все подбегала к осколочку зеркала у окна, придирчиво всматриваясь в свое лицо – не подурнела ли за эти дни?

Во второй половине дня пошел проливной дождь. Мишатка прибежал с улицы весь мокрый – ходил на большак встречать папку.

Маша понимала, что Василий может задержаться по казенным делам, но какое-то предчувствие все толкало и толкало ее к окну, она сгорала от нетерпения.

– Замочит папку нашего, коль в дороге захватит, – тревожно говорила она сыну, в который уж раз подсчитывая, сколько он ехал в Тамбов, сколько может пробыть у начальников.

А Мишатка все сидел на подоконнике, не спуская глаз с дороги, идущей к дому.

– Мамка, глянь, радуга! – вдруг радостно крикнул он. – Дождя больше не будет? Да?

– Где радуга? – Она наклонилась к окну, ласково притянув к груди Мишаткину голову, и, перекрестившись, прошептала:

– Слава богу! Яркая какая!

2

Летом дождь – своенравный упрямец и капризный баловник. Нежданно-негаданно налетит, незаметно исчезнет. И не нужен бы, да ничего не поделаешь. Забарабанит по крышам, зашуршит по лесу, захлещет путника в дороге чистыми, свежими струями. Хочешь – прячься, хочешь – снимай картуз да подставляй горячую голову... Прошумел, прошуршал, отхлестал и – нет его. Глядь, на небе радуга красуется, пестрая, как свадебная дуга.

Дождь захватил Василия у небольшого хуторка Светлое Озеро. Полил сразу, как из ведра.

С крылечка крайней избы послышался игривый женский голосок:

– Скорей, скорей, комиссар, сюда!

Василий кинулся к спасительному крылечку. И – остолбенел, не решаясь поднять ногу на ступеньку. На крылечке стояла молодая красивая женщина и улыбалась.

Он в нерешительности остановился у порога, прижимая левую руку к боковому карману, где лежал его новый документ.

– Да что ж ты стоишь, чудак, мокнешь? Заходи, не бойся. Бандитов нет. В доме давно уж мужиком не пахнет! – И засияла улыбкой... Выставила ладошку под падающие с крыши струйки воды.