Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Сколько примерно? – перебил его Василий.

– Да я и не мог разглядеть, не до того было. Смерти ждал... Человек сто, а может, меньше... Антонов на санках ковровых с братом Митрием. Тройка впряжена. Пулемет сзади. Сам в белом тулупе. Меня прямо к его санкам подвели. В снег утонул я по колени. "Что, говорит, попался, Алексей Степаныч? Чего тут в Ире делаешь?" – "Кошу, говорю, да пашу". "Из партии не ушел?" – "Нет, говорю, не ушел". – "Ну, говорит, ладно, нам некогда... По первому разу старых друзей прощаю. Второй раз не попадайся. Прощай". Возок тронулся, а я все в снегу стою и не верю, что отпустил живым. Последние конники подъехали, сняли с меня тулуп, ожгли плеткой и ускакали. Сам не свой вернулся. До сих пор нутрё дрожит. Что хотите со мной делайте, только возьмите отсюда. – И его богатырское тело затряслось в беззвучном плаче.

– А ну хватит, товарищ Белов! – приказал Ревякин и встал. – Будь коммунистом, а не тряпкой! Мы тебя никуда не возьмем. Перед людьми страмотить незачем. Завтра сам явишься в Кирсанов. Припомни, какая амуниция, какое оружие. Все изложишь письменно.

– Так я же совсем неграмотный.

Василий замялся от неожиданности, кашлянул и уже мягче сказал:

– Одним словом, в Кирсанове будь. Все доложишь. А сейчас припомни, куда они двинулись?

– По дороге на Чуповку поскакали, а там небось на Иноковку, да и в лес. Одни у них путя...

С тяжелым чувством покидал Василий коммуну. Так вот и кривушинские коммунары живут в страхе. "У кого у печи – рогачи, а у нас – винтовки". Сколько еще трудностей впереди?

"Одни у них путя..." – сказал Белов. Может быть, и в самом деле по одним и тем же дорогам кружит эта разбойничья шайка?

На Озерской дороге, где только вчера проскакала дружина Антонова, Василий остановился. Вон и следы еще целы – дорога встолчена, кое-где лошади сходили с дороги и тонули глубоко в снегу.

– Товарищи бойцы! Кто согласен сопровождать донесение в Кирсанов? Нужно двоих.

Несколько человек подняли руки.

– Жигалов и Пеньков – в распоряжение Меньшова. А мы идем на преследование...

3

Плужников ждал Антонова в Карай-Салтыках, в доме кулака Семенова, служившего надежной явкой банды.

Огня не зажигали. Так было условлено.

Перед Плужниковым сидел сын Семенова и тихо рассказывал о трагической смерти отца:

– Контрибуцию не хотел отец платить. В темную его посадили. Уперся отец: нет ничего, да и вся недолга. А он золотишко копил. Скупой был папаша, царство ему небесное. Бывало, селедок бочку привезет и ни одной своим домашним не даст, всю в продажу пускал. Сами, говорит, и щепотку сольцы в рот возьмете, если хотите чайку с аппетитом попить. Знали соседи, что должон быть капиталец у отца. Вот сосед Долгушин из бедного комитета и говорит отцу: "Так нет денег? Ну ладно, сами найдем!" Припугнул мать, она и сказала. Под кирпичом на печке, у стены, выковыряли мешочек кожаный. Привели из темной отца и показали ему мешочек. Батя только и сказал: "Да что ж это, господи! Конец!" И упал мертвый. Не выдержало сердце. Вся жизнь его в том мешочке была, дядя Гриша, понимаешь?

Плужников вздохнул, истово перекрестился на образа и внушительным голосом произнес:

– Так ты теперь, Ванюша, служи верой и правдой нашему "Союзу". За отца отомсти, мы тебя на видное место поставим, оценим по заслугам.

– Никак, приехали? – прислушался Семенов.

За окнами топот тройки, хруст снега.

– Они. – Увидев в окно тройку, Плужников встал. – Вздуй лампу и уходи через зады к соседке. Ужин на четверых. С ужином и придешь.

Плужников выпустил Семенова во двор и открыл засов сенной двери.

– Будь ты проклят со своей затеей, Старик. Чуть в бой не ввязался с этим репьем Ревякиным. Их, правда, не больше полсотни, но это наверняка разведка. Иначе откуда такое нахальство? Лезут прямо на рожон. Двоих у меня ранили, сволочи! – Антонов сбросил тулуп, шапку, потер уши и сунул ладони под мышки, скрестив руки на груди, – так он любил делать с детства. Плечи его при этом поднялись вверх, как горб у приготовившегося к драке кота.

– Кирсановский информатор накрылся. Где новый? Вслепую живем!

Плужников выслушал молча, опустив голову, – не хотел показывать глаза.

– Ну, что молчишь? Митя! Он без нас оглох! – крикнул Антонов брату. Тот вошел в избу с каким-то большим свертком.

– Глухой тот, кто не хочет слышать... – изрек торжественным голосом Дмитрий.

Плужников наконец поднял голову:

– Я ждал, что ты расскажешь, как справился с Бербешкиным.

– Убил, убил и Бербешкина и Артюшку! Радуйся, двумя уголовниками стало меньше, – ну и что? Что, я спрашиваю?! Если бы они согласились пойти ко мне, я бы не стал их убивать.

– А то, Александр Степаныч, что это нужный политический шаг. Второй шаг ты сделаешь сейчас. – Плужников поднял с сундука свою шапку и из-под подкладки вынул листок бумаги. – Перепиши это своей драгоценной рукой, и мы пошлем в Кирсанов. Они не замедлят ответить через газетку. Они любят нас ругать. Там есть один наш борзописец.

Антонов сел к столу, прибавил в лампе огня.

"Начальнику милиции Кирсановского уезда...

По дошедшим до нас сведениям, товарищи коммунисты, желая очернить меня и моих товарищей перед лицом трудового крестьянства и всей свободомыслящей России, обзывая нас бандитами, стараются приписать нам причастность к грабежам и убийствам, совершенным в районе волостей Трескинской, Калугинской, Курдюковской и других, прилегающих к этому району..."

– Уже сочинили! – оскалился Антонов, оторвавшись от чтения. Боитесь, я хуже напишу?

– Что ты, Александр Степаныч, помилуй бог. Знаем, что вы с братом красивше сочините. Просто не хотели затруднять твою золотую головку политикой – тебе военным искусством надо тренировать мысли. Да и время дорого.

– А-а, – притворно укорил Антонов, – хитрые все да тонкие! Помощников развелось! – резким движением расправил бумагу и стал читать дальше.

"...Нашу непричастность к грабительским бандам мы доказываем следующими фактами: караваинская банда, находящаяся под руководством известного вам Бербешкина, ныне нами ликвидирована. Труп Бербешкина и его помощника Артюшки можете взять... – Дальше шел пропуск многоточием. Трупы других, если вам требуются, можем доставить по месту требования, причем считаем своим долгом довести до вашего сведения: на борьбу с уголовщиной мы всегда готовы подать вам руку помощи. О чем можете обращаться через "Известия" или каким другим способом. О вышеизложенном прошу довести до сведения Уездного комитета партии КБ.

По договоренности дружины – начальник боевой дружины..."

– Ну, а потом? – нетерпеливо спросил Антонов.

– Потом, – спокойно и тихо ответил Плужников, садясь к столу. Поужинаем и будем думать, как распустить на зимние квартиры твою дружину. А с весны навербуем тебе целую армию, сошьем новый малиновый костюмчик и – с богом! А политику и крестьян оставь на наше попечение. В "Союзе" у нас есть умные головы.

– Из Цека что сообщают?

– Ждать велят. Ты, Степаныч, пиши.

– Нет, будет не по-твоему, а по-моему. Сначала ужин, а потом это дурацкое письмо. Я голоден и зол. Сам выручал этого Бербешкина из колонии и теперь сам же убил!

– Такую ничтожную жертву принес для общего дела – и жалеешь! Как не стыдно, Степаныч.

– А ты доволен, что все по-твоему делаю! Радуйся! Я еще и коммуниста одного живым отпустил! Пацана у него крестил в восемнадцатом! Видишь, как следы заметаю? Давай ужин.

Плужников хитро подмигнул Дмитрию, который растирал замерзшие ноги, и, согнувшись, нырнул в дверь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Соня торопилась.

Зря пошла на ночь глядя, да и дома сидеть невмочь, тоска...

Зловещие валуны снежной пыли поперек дороги все росли и росли. Уже трудно было идти, а Пады еще далеко. Или их не видно за порошей?

Ветер дул сбоку, бросал в лицо колючий снег.

Начиналась метель...

Соня прикрывалась от ветра варежкой, но в глаза все равно порошил снег.

На лошади давно бы доехала, только не отпустил бы ее отец в Пады. Пришлось уйти тайком. Все хорошие вещи попрятал от нее, чтобы не пропила, и корову перевел в свой хлев. Жалко скотину – днями стоит без пойла, ждет, пока протрезвеет хозяйка. Пришла однажды Соня к отцу и в голос заревела: "Да что же это такое? Люди от тифа мрут, а меня и зараза никакая не берет! Наказание господнее!" – "Мы, говорит, дочка, все отболели тифом, когда ты еще маленькая была. Выкинь дурь из головы, брось пить!" "Смешной папаша! Откуда ему знать, что только в хмельном забытьи его дочь находит успокоение!.. Вот приду к Насте, мы с ней выпьем, погорюем вместе – у нее Ивана взяли на фронт. Дорваться бы до вольной самогонки – опилась бы и заснула на веки вечные".

"А чего опиваться? И замерзнуть ведь можно, если хочешь умереть..." – вдруг шепнул ей внутренний голос.

Нет, нет, это страшно! А главное – ей все же хочется жить. Жить. Узнать, что с Василием, хоть изредка видеть его, пусть даже через окошко, тайком, как тогда в Рассказове...

Ветер усиливался. Вскоре небо и земля в глазах Сони смешались в один белый непроглядный вихрь. Дороги уже не было видно, ноги то и дело проваливались в снег на обочинах, слезящиеся глаза плохо различали наполовину залепленные снегом вешки.

Еще немного... Вот-вот должны показаться Пады. Церковку-то издалека видно. Соне даже показалось, что слышен тонкий лай собаки.

Напрягая последние силы, Соня ускорила шаг и по колено провалилась в снег. Значит, дорога свернула в сторону, к селу, но в какую сторону? Лихорадочно карабкаясь по снегу, она старалась нащупать твердый наст дороги, но, видно, с испуга двинулась не в ту сторону. Кидалась то туда, то сюда, ползла, проваливаясь в снег руками и зарываясь с головой в белое холодное крошево...

Обессиленная, с окоченевшими руками, Соня вдруг исступленно закричала:

– Спасите-е! Погибаю-у!

И сама не понимала, то ли тающий снег течет по щекам, то ли слезы.

– Спасите-е! Погибаю-у! – снова из последних сил закричала Соня и ничком упала в снег, защищая лицо от беснующегося ветра.

2

Она не помнит, уснула или потеряла сознание от холода и страха, только ощутила вдруг себя в теплой тишине...

Чьи-то шершавые руки грубо растирают ее ноги. Соня открыла глаза. Изба. Постель. Перед глазами потолок. Кто-то громко сопит в ногах, оттирая ее колени снегом.

– Ничего, отойдут, – говорит мужской голос. – Самогоночкой еще потрем. Первач лучше спирта!

Соня узнала голос Карася и испуганно отдернула ногу.

– Ну, чего брыкаешься, королевна? – взглянул он на нее. – Ноги тебе спасаю, а ты брыкаешься.

– Бесстыжий, к Насте отвез бы или соседку позвал бы... Уйди, я сама.

– Я живу с краю, а до Насти еще колесить надо в такую завируху. Вдруг дома нет? Соседи в тифу лежат. И время не ждет. Лежи. Руки-то твои еще не действуют. На драгоценных коленочках кожа попортиться могёт... Я сам чуть к снежному царю в гости не попал, спасибо лошадь – умница! Пустил вожжи, вези, думаю, куда хошь, ничего не вижу. Лошадь, она дорогу чует. Вдруг слышу: "Спасите!" Ты и от дороги-то на три шага была. Карась снова принялся натирать ее колени снегом.

Соня прижала юбку онемевшими саднящими руками и послушно затихла, отвернув лицо к стене.

– Теперь давай руки снежком потрем, а потом самогоночкой.

– Где ж твои бабы-то? – грубовато спросила Соня.

– Жена с сыном в Мордово уехала к своим, а мать на печке лежит хворая.

– Отвези меня к Насте.

– Да на улицу нос показывать нельзя, а ты – к Насте. Все теперь спят уже. Керосину нет.

– Отогреюсь – сама пойду.

Карась промолчал, усердно натирая шерстяной варежкой пальцы.

– Тише, кожу сдерешь, – закапризничала Соня. – Где у тебя самогонка-то? Дай стаканчик.

– Правильно, нутрё тоже согреть надо. Сию минуту. – Он потер вторую руку варежкой и юркнул на кухню.

– С барской усадьбы стакашек-то... Видишь, с золотой обводкой? Карась налил полный стакан. – Пей, королевна. Ничего для тебя, Сонечка, не пожалею. Пей!

– Не удержу стакан, пальцы как чужие.

Выпила с жадностью, утерлась запястьем руки. Он ливанул ей из бутылки на ладони. Она осторожно стала растирать пальцы.

– В шелка тебя разодену, золотые серьги подарю. Сам бог мне тебя послал, Сонечка!

– Да ты что мелешь-то? Какие серьги? За что? Налей лучше еще.

– Сколько хочешь пей, все твое! Рабом твоим буду – только согласись! К тебе в дом жить пойду, своих брошу всех к идолу! – Он налил еще и протянул Соне.

– Нет, подожди! Ты чего задумал-то?

– Женюсь на тебе! Сам бог этого захотел!

– Ты что говоришь-то, Василий! – испуганно отстранилась от него Соня. – Ты разве не знаешь, что я пропащая? Казаки меня... И пьяница я теперь беспробудная.

– Хомутаешь на себя, неправда это. А если и правда – все равно! Какая есть, беру! Красивше тебя нет на свете, королевна! Как увидел тебя тогда у Макара, так и голову потерял. Дурачился, притворялся, а душой страдал. Теперь на смерть за тебя пойду, никому не отдам. Пусть для людей пропащая, а для меня ты королевна! Вот, на тебе, Сонечка.

Он вынул из кармана кожаный кисетик и высыпал из него на одеяло кольцо и перстень.

Соня вытаращила на Карася глаза и не могла понять, пьяный он или сумасшедший. А он кинулся на кухню, принес еще две бутылки самогона и два ломтя хлеба.

– Пей, Сонечка, и я с тобой выпью! Все равно вся наша жизня пропащая! Но мы еще гульнем! Весна придет – зеленый шум устроим! Чего пожелаешь – у твоих ног будет.

Соню начала бить лихорадка.

– Да ты что задумал-то? Лучше бы замерзла я! – И она стала спускать ноги с постели, спихнув на пол кольцо и перстень. Они тоненько звякнули и покатились по полу.

– Куда, чудачка? Куда? – Он насильно уложил ее в постель. – Выпьем и поговорим спокойно. Я ведь не дурить задумал, а по чести жениться на тебе. Ты слышишь или нет?

А за окном, на пустынной улице, поскрипывая колодезными журавлями, тоскующе выла метель.

Соня приподнялась. Мутными от хмеля и слез глазами посмотрела на Карася и надрывным, злым голосом спросила:

– Так ты любить меня будешь, Васька?

– Буду, королевна, буду по гроб жизни!

– И самогон будет всегда?

– Будет, королевна! – Карась вскочил от радости, готовый на все.

Соня смотрела на него дикими, хмельными глазами и отрешенно улыбалась.

– Метель не перестала? – спросила она.

– Еще пуще метет.

– Лей еще! – Трясущейся рукой она протянула стакан.

Выпила, тряхнула черной копной волос и дико захохотала.

– Кровать... как зыбка... качается... вот... едет куда-то...

Карась ошалело смотрел на ее белые, оголенные плечи и боязливо топтался на месте, не зная, что еще сказать, что сделать.

– Ну, что стоишь? – крикнула она грубо. – Надевай кольцо и перстень! – И протянула красные, вспухшие руки.

Он угодливо достал кольцо. Трясущимися руками стал надевать на безымянный, но кольцо не лезло.

– На мизинец надевай, хоть на самый краешек! А завтра в церковь! Повезешь в церковь, Васька?

– Повезу, повезу, Сонечка!

Соня снова захохотала, потом откинулась на подушки и затихла, тяжело дыша.

Карась постоял над ней, ожидая какой-нибудь новой выходки. Но Соня уже спала тяжелым, хмельным сном.

3

Метель бушевала всю ночь...

Казалось, разверзлось небо и высыпало все запасы снега на землю.

Остановились поезда. Тысячи людей были брошены на очистку железнодорожных путей.

Поезд, в котором ехал Василий Ревякин с докладом в Губчека, был захвачен метелью в пути и остановился на лесном участке дороги за Радой.

Как только метель стихла, все, кто ехал в поезде, были мобилизованы на расчистку путей. Лопат, привезенных с Рады, не хватало. Наскоро прибитые к палкам фанерки и тесины заменяли лопаты.

От Тамбова, навстречу поезду, быстро приближалась большая команда горожан. Это постоянные участники субботников – коммунисты губернских учреждений. И среди них, как рядовой, с лопатой в руках – председатель Губисполкома Антонов-Овсеенко.

Обе команды сошлись у железобетонного моста.

Среди радостных порозовевших на морозном воздухе лиц горожан Василий сразу отличил одухотворенное лицо председателя Губисполкома.

– Здравствуйте, товарищ председатель, – подошел к нему Василий. Я – Ревякин, из кирсановской Чека. Заходите в наш вагон, проводница самовар поставила. Пока доедем до Тамбова, чайку попьем. А я успею вам рассказать интересные новости.

– Ну что ж, товарищ Ревякин, рад случаю поговорить с вами. Вы ведь из крестьян?

– Так точно.

Антонов-Овсеенко позвал с собой работников Губисполкома.

В тамбуре вагона он долго и тщательно стряхивал снег с шинели, с буденовки, – чувствовалось, что это доставляет ему удовольствие: мол, хорошо поработали, отряхнемся и отдохнем.

– Ну, где тут горячий чаек? – весело спросил он проводницу.

– Чайку нет. Горячей картошкой угощу. Сейчас вынимать буду.

– Так ты, тетенька, – умоляюще заговорил Василий, – самовар ставила.

– Ну и что, дяденька, – бойко ответила та, не стесняясь начальства. – Самовар и ставила. Он у меня за походную кухню служит. Когда чай кипячу, когда картошку варю. В одной дежке – две приспешки... Голь на выдумки хитра!

– В самоваре картошку? – восхищенно спросил Владимир Александрович. – Это великолепно! Тульские мудрецы знали, что создают вещь не только для удовольствия богатых, но и для спасения бедных кочевников, которым в пути тоже нужна горячая пища. Интересно посмотреть, как это делается.

Проводница открыла дверку в отсек, где в вагонах стоит железная печь.

Рядом с печкой там стоял самовар. Потянуло сладковатым картофельным паром.

– Идите в вагон, – сказала проводница, – я сейчас солью и принесу туда. На всех не хватит, а начальника угощу.

– И кашу варить в нем можно? – спросил Антонов-Овсеенко.

– Нет, кашу нельзя, – с достоинством ответила хозяйка самовара. Каша пригорает. А чистить его неудобно, да и времени нет. Ну, идите, поезд уже тронулся. Скоро Тамбов.

– Все нужно знать, – идя в вагон, мечтательно заговорил Антонов-Овсеенко. – Народ наш из любого положения выход найдет. Красивый и мудрый народ, но нищий и темный спокон веков. А что свершит он, этот народ, если мы сделаем его образованным и сильным?.. – Он сел к окну и улыбнулся. – Размечтался, а на грешной земле дел по горло. Выкладывай, Ревякин, кирсановские новости.

Василий достал из бокового кармана шинели кожаный пакет. Вынул плотную белую бумагу.

– Вот прочтите.

– Что это? Письмо?

– Да, письмо от Антонова.

Пока председатель Губисполкома читал письмо, Василий следил за выражением его лица. Оно с каждой секундой становилось все более суровым и напряженным.

– Это хитрый политический ход, – быстро и резко сказал Антонов-Овсеенко, хлопнув рукой по бумаге. – Это расчет на открытую полемику через печать и на усыпление нашей бдительности. Письмо нельзя предавать гласности.

– А мы только что напечатали ответ в кирсановской газете.

– Ответ у вас с собой?

– Вот, на этой странице. – Василий подал кирсановские "Известия".

Владимир Александрович поправил очки и склонился над газетой.

"Ответ на письмо Антонова, присланное им на имя начальника Кирсановской усовмилиции.

На днях нами получено письмо бывшего начальника Кирсановской милиции Антонова, каковое написано им от имени "боевой дружины", начальником которой называет себя Антонов. В этом письме он оправдывает себя и свою дружину перед Коммунистической партией, отмежевываясь от банд, с которыми позорно работал летом и осенью прошедшего года, убивая граждан свободной Советской России. В чем же проявилась работа этой дружины на пользу "трудящихся масс"? В разбое, убийствах, грабежах и терроре. Ведь с начала своей деятельности "отважный кирсановский социалист" собрал вокруг себя подонки общественности в лице уголовного элемента и бессознательных дезертиров и занялся убийствами безвредных деревенских идеалистов в лице членов Коммунистической партии. О составе его "боевой дружины" говорить не приходится, ибо она известна всему уезду своими поступками. Дальше мы скажем, что же сделала "боевая дружина" полезного: ограбила Дашковскую детскую колонию, где взяла сто десять тысяч рублей, приготовленных для детей голодных питерских рабочих. Руководил – правая рука начальника "боевой дружины" Токмаков. Что может быть позорнее? А ограбление Утиновского и Золотовского Советов не работа "боевой дружины"? Разве эти взятые суммы не принадлежат трудовому народу? Убийство лучшего человека тов. Ч и ч к а н о в а, стойких бойцов рабочего пролетариата тт. П о л а т о в а, бр. К о н е в ы х, П ь я н ы х, Л о м а к и н а и др., среди которых есть женщины-крестьянки и число которых считается десятками, разве это не работа "гуманной дружины" и их боевого начальника? И этот чудовищно кровожадный человек и его дружина имеют наглость оправдывать свои поступки перед лицом трудящихся. "Смотрите, трудящиеся, я не виновен в грабежах и сам убиваю грабителей. Караваинский бандит известный Бербешкин убит мною за свою преступную деятельность", – говорил Антонов в своем письме. Какой веский аргумент для оправдания! А кто же летом 19-го года с "дружиною" в шестьдесят человек шел освобождать арестованного Бербешкина? Все тот же Антонов. Антонов не социалист, а авантюрист, человек с абсолютно преступной наклонностью. Антонов и его дружинники скрылись в кирсановские леса, превратились в питающихся кровью волков и из глухих лесных дебрей стали нападать на беззащитных сельских коммунистов и крестьян и пить их кровь. Кулачество Кирсановского уезда, отличающееся своей контрреволюционностью, увидело в лице господина Антонова своего слугу и защитника, раскрыло ему свои объятия. Но карающая рука пролетариата, победившая мировую контрреволюцию, быстро раздавит вас, пигмеев, своим железным кулаком. Российский пролетариат, живущий духом Коммунистической партии, победивший мировой капитал и буржуазию, гигантски силен, и нет силы, которая могла бы победить его".

– Поторопились! – недовольно покачал головой Антонов-Овсеенко. Политически беззубый ответ. Ведь крестьяне еще не научились понимать кавычки! А тут что ни мысль, то кавычки, да еще и термины: аргумент, пигмей, гуманный! Кто это сочинял?

– Из газеты приглашали.

– Вот я и вижу: сочинили, товарищи "безвредные деревенские идеалисты", – ехидно усмехнулся Антонов-Овсеенко. – Ты себя, Ревякин, тоже безвредным идеалистом считаешь?

– Для кого как: для врагов – вредный.

– То-то же! – Антонов-Овсеенко укоризненно потряс головой, свернул газету и спрятал в свой карман.

– А трупы обнаружили?

– Обнаружили. Там, где он указал: в яруге Кензари, за Курдюками.

– Ну ладно, поговорим еще с твоим начальством, а теперь зови проводницу. Попробуем картошку самоварного приготовления.

4

А в Кривушинской коммуне в ту метельную февральскую ночь совершилось чудо: Ефим Олесин, Юшка, читал коммунарам газету. По складам, с подсказками Любомира, но читал! Чадила семилинейная лампа, в комнате пахло угаром, но никто этого не замечал, глаза всех были прикованы к сивой бороденке, прыгающей над газетой в такт словам. И трудно было сказать, кто больше радовался этому событию: Ефим, который от радости путал строчки и повторял одно и то же по два раза, Любомир или слушатели-коммунары, которые с восхищением наблюдали за Ефимом.

– Что-бы спас-ти стра-ну от ги-бели... – читал Ефим, отирая со лба пот, – необ-хо-ди-мы... Дальше читай сам. Слова длинные, не выговорю, обратился он к Любомиру.

Любомир прочел коммунарам обращение ВЦИК ко всем трудящимся.

– А давайте напишем Калинину письмо, – предложил Ефим. – Мол, мы со всеми твоими словами согласны, и, мол, смерть буржуям, а коммуне слава. Я сам подпишу, от меня он примет, потому как вместе с ним я целый день ездил и разговаривал.

– Это нужно как следует сочинить, – сказал Любомир. – Посоветуемся с Андреем.

Решили сразу же идти к больному председателю на второй этаж.

Андрей одобрил мысль о письме и взялся диктовать Любомиру.

"Дорогой Михаил Иванович! Пролетарский привет Вам от бывшего батрака, первого коммунара Ефима Олесина и всех членов нашей коммуны. Я с Вами ездил на строительство железной дороги, и Вы мне велели тогда учиться читать и писать. И вот я Вам даю отчет: читать по складам умею, нынче читал коммунарам обращение ВЦИК. Под письмом я распишусь сам, а пишет его пока что мой учитель..."

Письмо получилось длинное: каждый коммунар просил Андрея сказать и о его делах что-нибудь, и Ефим одобрял желание каждого кивком головы – он был сегодня в центре внимания.

Любомир передал карандаш Ефиму – поставить подпись. Тот повертел карандаш в руке и строго сказал:

– Зачти все подряд.

Любомир прочел.

Большой лист бумаги перешел в руки Ефима. Он осмотрел его с обеих сторон, разгладил на столе и вдруг прослезился:

– Эх, Ванюшка, не дожил ты, горемычный... посмотрел бы на отца в такую радость! Первый раз под такой большой бумагой свою подпись нарисую. В грамотеи твой отец попёр!

Бабы засморкались, задвигались.

– Эх, мать твою бог любил! Раскачалась матушка Русь сермяжная! То ли еще будет! Самому Бедному Демьяну частушки посылать буду! Дай только срок – рукой побойчее водить стану – все опишу!

Он склонился над письмом. Кончик карандаша прислонил к языку (он видел, что так делают писаря) и потянулся к чистому месту на листе.

А за спиной Ефима склонились, не дыша, коммунары...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Пробушевал метельный февраль. Отзвенел капелями март.

За окном уже светило яркое апрельское солнце. А в кабинете председателя Губисполкома все еще холодно от каменных стен.

Сегодня сюда собралась вся высшая губернская власть.

Рядом с опытными партийными вожаками с дореволюционным стажем сидят совсем молодые, безусые партийцы – продкомиссары, войсковые командиры, чекисты.

Они собираются в этом кабинете не впервые, но впервые каждому из входящих передается необычное настроение настороженной сдержанности тихо садятся, переговариваются только шепотом и все смотрят на Владимира Александровича Антонова-Овсеенко – украдкой, исподлобья.

Его никогда не видели таким возбужденным. Он словно не замечал, что люди уже собрались, что пора начинать, – шагал и шагал по кабинету, не обращая ни на кого внимания, склонив в задумчивости кудлатую голову.

Изредка он вздрагивал плечами, на которые небрежно накинута шинель, – это придавало его невысокой, сухощавой фигуре особую напряженность.

– Дорогие товарищи!

В кабинете повисла мертвая тишина.

– Дорогие друзья! – повторил Владимир Александрович.

Остановился у письменного стола, оперся на него рукой.

– Я собрал вас сегодня не на совещание, а на беседу. Вернувшись с Девятого съезда партии, на котором я узнал, что ряды нашей партии удвоились и что, получив передышку на фронтах, мы можем заняться хозяйственным строительством, я долго раздумывал над тем, насколько быстрее и вернее пошло бы это строительство, если бы кадры руководителей на местах были бы опытнее, грамотнее и умнее. Облик партийного и советского руководителя – так я назвал бы тему нашего сегодняшнего разговора. Как каждый из вас пользуется властью, сосредоточенной в ваших руках?

Он снова прошелся по кабинету, словно давая время слушателям проникнуться серьезностью предстоящего разговора.

– И я думаю начать этот разговор с вопроса: чем больше всего недовольны рядовые люди на местах? Наши враги говорят: люди недовольны советской властью. И мы иногда бездумно пишем в сводках: проявляли недовольство советской властью. Не советской властью они недовольны, это же их собственная власть, они недовольны личной властью некоторых ур-ра-революционеров. – Он особо выделил "ур-ра", показав свое презрение к левым крикунам. – Они недовольны личной властью случайных людей, пролезших в наши органы. Задумайтесь, товарищи, ворохните свою память, проконтролируйте себя – всегда ли ваши действия были продиктованы советской властью? Не выдавалась ли власть личная за советскую? Четко ли в голове вашей проведена граница, разделяющая эти две власти?

Он внимательно посмотрел каждому в глаза, потом сиял очки и принялся тщательно протирать стекла.

– Дорогие друзья! Не подумайте, что я вас поучаю, нет. Я очень обеспокоен положением дел на местах. Потому и решил разбудить в вас желание жесткого самоконтроля. Кое-кто может сказать: "Да мы и сами знаем, что такое советская власть". Это было бы очень хорошо, если бы все знали... Но я располагаю другими фактами.

Недавно один очень ответственный товарищ, с которым я беседовал о делах, прощаясь со мной, вдруг заявил: "Да я всех в бараний рог скручу. Я же как-никак "советская власть в уезде". Теперь он уже к власти не имеет никакого отношения, но ведь трагедия в том, что он считал себя советской властью и делал все, что хотел. Таких на местах немало. Жаль, что мы вовремя не разоблачаем дураков и не гоним их с постов. А ведь от дураков таких не меньше вреда, чем от врагов.

Враждебные толки, вызванные одним ретивым дураком, бюрократом, могут очень дорого обойтись нам, товарищи! Совсем недавно мятежи в Липецке и Борисоглебске должны нас всех насторожить.

Он снова прошелся по кабинету, запахнул полы шинели.

– Если ты требуешь от подчиненного повиновения именем советской власти, то сам беспрекословно подчиняйся ее законам, а эти законы известны всему народу, они публикуются в печати. Если на твои действия жалуется человек в высшие инстанции, ища справедливости, а ты его выгоняешь с работы или преследуешь его, то это не голос советской власти говорит в тебе, а голос эгоизма и самодурства.

Если ты твердо проводишь продразверстку и берешь излишки хлеба – ты осуществляешь советскую власть, исполняешь ее закон, но если ты несознательного мужика, спрятавшего хлеб, ставишь к стенке и угрожаешь оружием, – то используешь данную тебе власть во зло, чванишься своей силой, своей личной властью и, значит, толкаешь мужика в стан не только своих личных врагов, по и в стан врагов советской власти.

Вот, товарищи, что я хотел сказать вам на прощание... Центральный Комитет отзывает меня на другой пост, но вы все остаетесь для меня дорогими соратниками по борьбе; где бы мы ни были – мы делаем одно великое дело. Вот почему я и завел сегодня откровенный разговор, который, думаю, будет полезен и мне и вам.

Он развел руками – мол, вот и все...

Все словно очнулись – задвигались, зашептались. Многие из губернских руководителей знали, что его отзовут в Москву – дела в губернии пошли лучше, – но никто не ожидал, что случится это так скоро.

Весна шла ранняя...

Сколько ни мела метель, снег сошел быстро. Звонкими ручьями уплыл в реки, а мерзлая земля осталась без влаги.

Старики собирались на вечерней заре у окраинном ветлы, поглядывали на закат, покачивали головами: не радовала их ранняя весна. Приметы грозили засухой.

Засуха – всегда беда, а в такое лихолетье – трижды.

В низинах, в тени еще желто-серый снег дотаивал, а на солнечной стороне по буграм уже зловещие змейки пыли поднимали голову.