Текст книги "Расплата"

Автор книги: Александр Стрыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Лежи, лежи, Митроша, не беспокойся. – Сидор поправил на нем шинель.

– Казаки Митрошу подстрелили, домой он шел. Хотел я сам отвезти его в Кривушу да кое с кем там рассчитаться, ан не судьба. Казаки из Тамбова уходят дальше.

– Зайдем в избу-то, – предложил Макар.

– Давай зайдем. Митроша, полежи тут один, мы сейчас придем... Ты, Макар, бабе не проговорись про меня, Пресняков я – продагент.

– Будь в надёже...

Когда вошли в сенцы, Сидор заговорил снова:

– Я хочу тебя попросить отвезти его домой, мне нельзя появляться в Кривуше.

– У меня у самого горе... Только что сестру схоронил, и дочь с пути свихнулась.

– Ну как же, Макар... Нельзя такой грех на душу брать. Не отказывайся, отвези парня в Кривушу. Мне к заре надо опять в Сампуре быть. А тут я, как волк, теперь прячусь по задворкам.

– Ну чего же делать-то... Оставляй. Завтра утром отвезу. Отец-то его помер.

– Ну?

– Весной еще. И мать плохая.

– Ты ему про отца-то... нонче не говори.

Они вернулись к Митрофану, осторожно сняли с телеги, понесли в избу.

– Больница полнехонька, не оставили. Перевязали – и все, – говорил Сидор, неся Митрофана.

– Батя жив ли? – снова спросил Митрофан.

– Болеет, говорят, тяжело, – за Макара ответил Сидор. – Бог даст, все обойдется... Завтра дома будешь.

Серафима, услышав шум, проснулась.

– Кто там, Макар?

– Продагент завез раненого... Митрофана из Кривуши знаешь? Его казаки подстрелили.

– О господи, царица небесная, – засуетилась Серафима, – сколько народушка гибнет зазря.

Митрофана уложили у окна на солому, Серафима принесла ему молока.

Макар вышел проводить Сидора.

В темноте озеро сверкало сталью, какой-то настороженностью дышало все кругом: и тополя, затихшие у пруда, и едва слышные шорохи по дворам.

– Ты перекусил бы чего, – вдруг предложил Макар.

– Нет, поздно уж, надо ехать. – Сидор отвязал вожжи. – По теперешним временам кто поспехает, того и бог хранит. Мы ехали через Шмелевку... там коммунара одного подожгли. Сам-то, видать, в отъезде. Жена с детишками бегает по селу, на ночлег просится. Никто не пускает! – И Сидор зловеще усмехнулся.

– Грех, Сидор, чужой беде радоваться, – глухо сказал Макар.

– Моей беде радовались, а чего мне не порадоваться? – Сидор тяжело взобрался на телегу. – Ну, бывай, Макар, до скорой встречи. Советам каюк скоро, верь моему слову. – И зло стегнул лошадь.

3

Рассказово напоминало кочевой табор.

Десятки эвакуированных сюда из Тамбова учреждений искали пристанища. В неразберихе и суете было легко потерять главную цель своих действий, разменяться на мелочную опеку отдельных лиц, надоедливо жалующихся на всех и вся.

Комендант Укрепрайона Редзко заболел тяжелым нервным расстройством, надо было немедленно кем-то заменить его. А военспецов не так-то просто найти.

Чичканов почти не выходил из машины, лично проверял выполнение приказов штаба Укрепрайона. Некогда было ждать, пока явится вызванный работник, – лучше поехать на место, увидеть своими глазами, как действует человек на своем посту.

Направляясь в 610-й полк, который приводил в боевой порядок свои роты, Чичканов разыскал в Рассказове Бориса Васильева, земляка, профессионального революционера, не раз побывавшего в эмиграции.

Митинг состоялся у высокой железнодорожной насыпи. Выстроившийся полк стоял внизу. Чичканов и Борис Васильев вместе с командиром полка поднялись на насыпь.

– Товарищи красноармейцы! – заговорил Чичканов. – Вы присланы в нашу губернию защищать Советскую республику, а наши, тамбовские, люди посланы в другие края. Защищая Тамбов, мы защищали и Тулу и Новгород, то есть общее наше дело – дело революции! Я не буду вас упрекать, ваш полк делал, что мог, но соседние полки почти целиком сдались врагу... Это позор, товарищи! Что мы должны написать об этих людях на их родину? – Чичканов сделал паузу, пробежал взглядом по рядам красноармейцев, опустивших глаза к земле.

В повисшей над полком напряженной тишине послышался цокот копыт.

Вестовой штаба Укрепрайона Панька Олесин с галопа вымахнул на насыпь. Соскочив с коня, подал Чичканову пакет.

– Велено передать срочно. Вестовой Олесин.

Чичканов взял пакет, вскрыл.

– Митинг считаю закрытым, будьте, товарищи, в боевой готовности.

Чичканов что-то шепнул Борису Васильеву и командиру полка.

– Так ты Олесин? – спросил Чичканов вестового. – Не из Кривушинской коммуны?

– Так точно. Мой отец – Ефим Олесин, он и вас знает, и Калинина знает.

– Очень приятно. Ты молодец.

Панька молча улыбнулся похвале начальника.

– Скачи в штаб, скажи: полк отправляется. Я сейчас же вернусь. Да, еще одно. – Он задумался. – После штаба заскочи в больницу, там ваш председатель Ревякин... раненый.

– Тяжело? – испугался Панька.

– Сам увидишь. Так передай ему, чтобы он, как только выпишут, ко мне явился.

– Передам, товарищ Чичканов. Разрешите ехать?

– Ну скачи!

Быстро удаляющуюся фигуру всадника Чичканов провожал ласковым отцовским взглядом.

4

– Панька! Как ты сюда попал? – Василий обнял его здоровой рукой и крепко поцеловал.

– Перед набегом казаков я в военкомат пришел, а там неразбериха. Меня в штаб Укрепрайона послали вестовым. На коне, говорят, ездить можешь? Эге, говорю, это самое любимое дело! Уж я чуть к казакам не попал... С пакетом скачу в Соколовку, к комбригу, а он Мамонтову сдался.

– Предал, гад? – приподнялся Василий на койке.

– Хорошо, что красноармейцы бегли мне навстречу. Они-то и сказали, что комбриг сдался. Я стрелой назад!

– Настоящим бойцом стал! – похвалил Василий Паньку, любуясь его щегольской выправкой. – Чем-то ты, братец, Петьку Куркова мне напоминаешь. Молодостью, что ли? Помнишь? "Кто тут который и почему?"

– Теперь, наверно, отец я, – тихо сказал Панька, видимо не желая вспоминать о Петьке Куркове.

– Да ну? – удивился Василий, хотя знал, что Кланя должна скоро родить.

– Когда уходил, Парашка за фершалицей бегала. Кланя посылала.

– Вот, брат, в какие времена дети наши рождаются, – раздумчиво сказал Василий, вспомнив Любочку в люльке.

Панька промолчал, только тяжело вздохнул.

– Ну, не унывай, – потрепал его плечо Василий, – главное, чтоб живы остались.

– Вот то-то и оно-то... Да, я ведь к тебе с поручением (хотел сказать по старой привычке "дядя Вася", да какой же он дядя!)... Чичканов наказал: как выздоровеешь, то в военкомат не ходи, а прямо к нему.

– Спасибо за заботу. Увидишь – скажи: Ревякин на любое задание готов, куда пошлет партия.

– А меня – куда пошлет комсомол!

– Верно, Паша, будь верным бойцом коммуны!

– Слушаюсь, – с улыбкой козырнул Панька.

– Если раньше меня увидишь своих – накажи в Кривушу: жив, мол...

– Скажу, дядя Вася! – выпалил Панька. Опомнившись, что все-таки не так назвал, растерянно махнул рукой и выбежал из палаты.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Широкоскулое, бледное лицо с бесцветными глазами смотрело из маленького зеркальца. На подбородке и щеках полосками засохла мыльная пена... Антонов со злостью швырнул бритву на окошко. Бритва сбила зеркальце, и оно упало, расколовшись пополам.

Плеская на лицо холодную колодезную воду, Антонов старался успокоиться, но больное самолюбие, словно нарыв, напоминало о себе с каждым ударом сердца.

Природа не создала его красивым, партия эсеров не оценила по заслугам его прежнюю деятельность, а большевики подарили – как мальчишке – маузер за очень рискованную операцию по разоружению чехословаков на станции Кирсанов. Никто не знает, как хочется Александру Антонову высоких почестей, криков "ура", подобострастных взглядов толпы...

А приходится прятаться у грязных мужиков, слюнявых святошей, по лесным землянкам и зарослям, как затравленному волку. Вместо подобострастных взглядов – недоверие и насмешки на хитрых лицах мужиков, готовых продать, если много заплатят.

И с каждым днем в сердце росла злоба на всех и вся, жажда мести за свои обиды и унижения переполняла самолюбивую душу.

– Маруська! Полотенце! – кричит он, стиснув зубы.

Маруська Косова, фанатичка, эсерка из Камбарщины, пристрявшая к нему еще в Кирсанове, до побега, с собачьей преданностью служит ему теперь.

– Мокрое дала! – швыряет назад полотенце. – Сама вытиралась?

– Не злись, Шуреночек, другое дам, не разглядела я.

Брезгливо промокнув тонким полотенцем землистые скулы, Антонов сел к столу под образа, взглянув в окно.

– Герман с почтой подъехал. Зови.

Здоровенный рыжеусый детина с налитыми хмелем глазами вошел без стука, козырнул. Подал Антонову засургученный пакет и свернутые в трубку газеты.

Разрывая пакет, Антонов спросил:

– Привыкаешь к своей должности?

– Привыкаю, – осклабился Максим Юрин, которому поручил Антонов контрразведку и дал кличку Герман.

Антонов развернул серо-зеленый тонкий лист и нахмурился.

– Растяпы! – вскричал Антонов. – Не могли днем раньше сообщить! Ленивые интеллигенты – все эти горские, Вольские!

В пакете было сообщение Тамбовского губкома партии эсеров о захвате казаками Тамбова и об отходе штаба Укрепрайона в Рассказово.

– Мы бы такой налет устроили на Рассказово! – сокрушенно скомкал бумагу Антонов.

– У них агенты трусы! – пробасил Герман, сверкнув глазами. – Ползком ползают, дождешься их!

Антонов швырнул письмо на стол, развернул газету "Известия Тамбовского губсовдепа".

– И газеты старые прислали!

Глаза Антонова остановились на заметке "Меньшевики и зеленые".

"В районе прифронтовой полосы Тамбовской губернии появилась банда под предводительством прославленного в дни керенщины..."

Антонов сразу догадался, что это о нем пишут. Он удовлетворенно ухмыльнулся: большевики и то признают прославленным, а свои только поучают. А ну, что дальше пишут?

"...начальника кирсановской уездной милиции, меньшевика Антонова..."

Антонов вдруг захохотал и слезящимися от смеха глазами уставился на Германа.

– Слышишь, Герман, я – меньшевик! Умора! Похож я на меньшевика? А? Черти хитрые! А ну, кто это пишет? Ульев какой-то. Может, он сам меньшевик и их ко мне сватает? Да они, пачкуны сопливые, никому не нужны!

– "Банда Антонова, как и всякая неорганизованная кучка грабителей, читал он уже вслух, изредка поглядывая на Германа, – делает налеты на Советы, разоряет и сжигает избы, терроризирует население – по большей части бедняков, вырезает коммунистов, убивает советских работников и удаляется в трущобы, чуть ли не под крылышко бело-зеленой армии, до более благоприятного момента для налетов..."

– Как, плохую трущобу мне комендант Трубка нашел? – Антонов обвел взглядом стены рубленого дома Акатова, эсера из села Рамза. – А насчет крылышка... Мы сами скоро всех под свое крылышко возьмем. Свою зеленую армию создадим, без беляков, без генералов!

Кошкой вползла в дверь гибкая, хитрая Маруська Косова.

– Батька Наумыч к тебе пришел, – сказала она и пошла за занавеску убирать постель.

– Иди, – сказал Антонов Герману. – После зайдешь.

Плужников перекрестился, степенно расправил бороду и сел к столу.

– На, читай, Гриша, что про меня мелют. – Антонов сердито двинул по столу газету в сторону Плужникова.

Тот прочел газету и положил на стол.

– Пусть пишут, не давай пищи своей гордыне. Потерпи. Скоро большое дело начнем.

– Все скоро, скоро, а когда? Надоело ждать! Ты вот свободно разгуливаешь по дорогам, по селам, даже с чекистами говорить можешь. А я вот прячусь. Уже несколько миллионов пудов хлеба Советы взяли и все двадцать семь, назначенные по разверстке, возьмут!

– Не горячись, Степаныч, прошу тебя, будь благоразумным. Токмакову скажи, чтоб не набирал в зиму много дезертиров. Кормить нечем – оттолкнем от себя людей.

– Что вы все меня поучаете?! – вскипел Антонов. На щеках его выступил зловещий румянец. – Я не хуже вас знаю обстановку, не глупее вас! – Он вышел из-за стола и забегал по комнате.

2

Арьергард корпуса Мамонтова 21 августа покидал разграбленный Тамбов. Основные силы были уже под Козловом.

Петр Кочергин, скрывавшийся в тамбовском пригородном лесу со своим небольшим отрядом, первый из красных командиров узнал об этом. У него был трофейный пулемет, несколько оседланных коней, отнятых в перестрелке с казацкими разъездами.

Кочергин рискнул завязать бой с арьергардом казаков, который в открытую занялся грабежом в студенецком пригороде.

Дерзкий налет отряда Кочергина застал казаков врасплох.

В перестрелке были легко ранены Кочергин и его помощник.

С богатыми трофеями Кочергин привел отряд на площадь перед "Колизеем". Обыватели, привыкшие с почтением встречать всякую новую власть, качали его на руках, кричали "ура", подобострастно называли его "товарищем комиссаром".

Над балконом "Колизея" Кочергин вывесил красный флаг, установил пулемет, расставил часовых и послал конные дозоры на выезды из города.

В кабинет Чичканова, где год назад получил из рук председателя Губисполкома письменную благодарность, Кочергин вошел с тайным радостным трепетом. Он, Кочергин, теперь власть в Тамбове. Вот сейчас сядет за стол Чичканова и напишет им в Совет Укрепрайона докладную записку. Так, мол, и так... Я первый вошел в Тамбов со своим отрядом, восстановил советскую власть и вывесил красное знамя мировой пролетарской революции...

Кочергин поставил у двери часового и сел за стол.

Стук в дверь оторвал его от дела. Вошел часовой с каким-то горожанином.

– Вот, командир, к тебе просится.

Кочергин узнал Вольского, который когда-то приносил ему чинить обувь, наставлял жизни и хорошо платил. Кочергин любил Вольского. Раньше он был эсером, потом, говорят, вошел в партию большевиков.

– А-а, учитель! Здравствуй! – встал из-за стола Кочергин и дал знак часовому оставить их одних.

– Герой, герой, Петя! – подошел к нему Вольский. – Освободитель наш! Второй раз отличаешься! Пора бы и награду! – Он похлопал его по плечу.

Кочергин расплылся от радостного ощущения своей славы.

– Не то что эти трусы из штаба! Вояки! – презрительно говорил Вольский. – Пора и справедливость установить. Ты должен губернию в руках держать, а не Чичканов.

– Да если бы я в Совете Укрепрайона был, то... – запетушился Кочергин.

Вольский цепко ловил взгляды Кочергина.

– А почему бы тебе не создать ревком и не стать председателем ревкома?

На лице Кочергина так и застыла довольная улыбка.

– Грамоты не хватает, а то бы...

– А я что? Не помогу разве? – в самую точку, без промаха выпалил Вольский. – Я, учитель твой, к твоим услугам. Чтобы подозрения у людей не было, будешь ко мне приходить за советами вечерами. Бумаги тебе писать буду. Да мы с тобой, Петя!.. – многообещающе заключил Вольский. – Только согласись, сейчас в колокола ударим. Соберем народ. Вагонные мастерские меня знают. Рабочий класс тебя выдвинет, я подскажу.

Кочергин ошалело краснел и улыбался.

– Если так, можно и председателем... раз рабочие выдвинут. За них жизни не пожалею, всегда впереди. Вот так и в докладной пишу!

– В какой докладной?

– В штаб Укрепрайона.

– Зачем тебе это нужно? Пусть сами поклонятся.

– Ты так советуешь?

– У тебя какие-нибудь мандаты есть? Людям зачитаю.

– А вот они. Эту бумагу в прошлом году за спасение губернской власти сам Чичканов подписывал, и Губком, и Губчека...

– Как раз то, что надо.

Через три часа на площади состоялся митинг. С речами выступили Чухонастов и Вольский. Кочергина единогласно избрали председателем ревкома. Членами ревкома утвердили Чухонастова и помощника Кочергина Равченко.

Новая власть торжественно заняла кабинеты "Колизея". Наступила ночь. Тишина.

Конные дозоры шныряли по окраинам города.

3

Рано утром 22 августа автомобиль Чичканова остановился у "Колизея".

Чичканов подошел к часовому, тот узнал председателя Губисполкома, козырнул ему.

– Где Кочергин?

– На втором этаже, в вашем кабинете.

Часовой перед кабинетом не знал Чичканова, преградил ему дорогу:

– Идет заседание ревкома, нельзя.

Чичканов метнул взгляд на часового:

– Какого ревкома, что за ревком? Я – Чичканов. – Он отвел винтовку часового и открыл дверь.

За столом перед Кочергиным сидели Чухонастов, Равченко и Вольский. Кочергин, увидев Чичканова, невольно встал.

– Молодец, Кочергин! – Чичканов подошел к нему, пожал руку. – Опять отличился. Благодарю от имени Совета Укрепрайона. Ты почему же не известил штаб о своих действиях? И что это за ревком у тебя?

Кочергин растерялся от похвалы Чичканова, не знал, что ответить, глянул на Вольского. Тот насупил брови.

– Нас народ избрал, – ответил Кочергин. – Я председатель ревкома, а это члены.

Чичканов оглядел всех троих, остановил взгляд на Вольском.

– И ты здесь? Ну вот что, Кочергин. За храбрость благодарю и тебя, и твой отряд. А ревком именем советской власти я упраздняю. Ты немедленно сдашь отряд Укрепрайону и вернешься в Тверь командовать своим батальоном.

– Как вы смеете! – горячась, подскочил со стула Равченко. – Он законно избран! И мы тоже. Был митинг, были рабочие. Покажи, Петр, ему протокол.

Кочергин вынул из ящика протокол, подал Чичканову, тот отстранил его.

– Никаких протоколов. Освободите мой кабинет. Иначе как заговорщиков против советской власти арестую и отдам под суд.

– Кого судить? – вдруг истерически крикнул Кочергин и рванул на груди гимнастерку. – Меня судить? Кочергина? А кто тебя от смерти спас? А? Кто тебя из тюрьмы вызволил и опять в "Колизей" посадил? А? – Кочергин кричал, распаляя себя, махал руками. – А ты удержал эту власть? А? Не удержал! Я ее опять вырвал из рук врагов. Второй раз тебе не отдам, сам править буду, меня народ избрал! Я не убегу, как ты! Насмерть буду стоять против контров!

– Брось кривляться, Кочергин! Поддался лести тамбовских эсеров! Вспомни, что ты командир Красной Армии и должен выполнять приказ.

– Ты для нас больше не начальник, – крикнул Чухонастов. – Уходи!

Чичканов осмотрел лица приятелей Кочергина. Встретившись с колючими глазами Вольского, презрительно усмехнулся:

– Твоя работа, Вольский?

Тот молча отвернулся, показывая полное пренебрежение к Чичканову.

– Ну, вот что. Даю вам час на размышления. Или мирно разойдетесь по домам, или... я уже сказал. – Чичканов круто повернулся к двери.

4

От станции все еще тянуло гарью, улицы захламлены обрывками бумаг, тряпок, клоками сена и соломы.

Соня торопливо шла по городу, пугливо озираясь по сторонам. Ей казалось, что все смотрят на нее и знают о ней все, а вон молодой парень даже улыбается – смеется над ней!

Из-под низко повязанного платка она выглядывала, как загнанный зверек.

В Тамбове она бывала часто, но всегда с отцом, а одна идет впервые, и потому ей жутковато. Даже улицы и люди какие-то неприветливые, может быть, потому, что тут побывали казаки... Побывали – нагадили всюду.

Задумавшись о своем горе, Соня чуть не прошла дом Парашки. Вот же он, с зелеными ставнями! Захватит ли Паньку с Клашей? Живы ли они? Знают ли что-нибудь о Василии?

Почти бегом миновала двор, взбежала на приступки сеней.

– Параша, открой скорее!

– Сонюшка! – всплеснула руками Парашка. – Откуда ты? Что с тобой? Лица на тебе нет.

Соня, не отвечая, вошла на кухню, тихо опустилась на стул.

– У тебя самогоночки нет?

– На кой тебе, Сонюшка? Куда спешишь-то?

– Никуда не спешу! К вам пришла. Дай, ради бога, коли есть.

– Господи, да неужели ты сама пьешь?

– После, после расскажу... Дай, не жалей.

– О господи милосердный, да что же это на белом свете деется-то? Парашка сунула руку под лавку, достала бутылку, заткнутую тряпицей, стала лить в кружку.

– Лей, не жалей, Пашенька, расплачусь, не обижу. Ничего не пожалею.

Парашка подняла на Соню глаза и вдруг всхлипнула:

– Да ты штой-то скрываешь, Сонюшка, милая! Убили кого?

Соня почти выхватила кружку, стала тянуть, закрыв глаза.

Отдышавшись, она сказала:

– Параша, бога ради, не спрашивай меня сейчас ни о чем. Скажи, где Панька с Клашей?..

– Панька служит, а Кланя-то родила... тут она. Казаки по улице скачут, а она, бедная, кричит благим матом. Один усач в дом ломится: что за крик? А я говорю: баба родит, вот что. Ухмыльнулся, отстал. Хорошо фершалица рядом живет: ослобонила за милую душу. Мальчишка – весь в мать, белобрысый... Счастливый будет, – тараторила Парашка.

– Где она? Пойдем к ней.

– Пойдем, пойдем, рада будет без памяти.

Кланя лежала в постели рядом с сыном.

– Соня, милая, здравствуй. Спасибо, что зашла. Видишь, какого Паньке крикуна подарила? Ну, не плачь, не плачь, сейчас покормлю...

Соня долго стояла, не решаясь подойти близко, потом вдруг упала на колени, судорожно схватилась за край кровати.

– О господи, за что? За что? – послышалось сквозь рыдания.

Кланя побледнела от волнения.

– Соня, что ты? – Она протянула к ее голове руку, потревожив малыша.

Тот жалостливо запищал. И – словно отрезвил своим криком Соню. Она затихла, медленно встала с пола и, не утирая слез, взглянула на Кланю.

– Пропащая я теперь, Кланюшка, – прошептала она, – казаки... в поле... загадили!

Парашка охнула, осев на стул. Кланя растерянно смотрела на Соню. В наступившей напряженной тишине было слышно только причмокивание детских губ.

– Да что же это: светконец, что ли? – грубо разорвал тишину возглас Парашки, и женщины заплакали, шмыгая носами.

Послышался стук в наружную дверь.

Парашка утерлась фартуком и нехотя поднялась открывать.

– Панька! – раздался в коридоре ее радостный возглас.

Кланя встрепенулась, закинула назад упавшие на плечи волосы, закрыла одеялом грудь. Лицо ее зарделось радостью.

Панька распахнул дверь и остановился посреди комнаты с глупой улыбкой безграничного счастья. Не знал, что делать, что говорить.

Соня, взяв под руку Парашку, утирая слезы, пошла на кухню. Тяжело опустившись на лавку у кухонного стола, молча протянула кружку.

Парашка так же молча вылила остатки из бутылки, дала ломтик хлеба и Села против Сони, не поднимая заплаканных глаз, чтобы не видеть, как та пьет самогонку.

Через несколько минут на кухню пришел счастливый молодой отец.

– А я Василия Захарча видел! – еще с порога сообщил он, не обращаясь ни к кому.

– Жив? – невольно вырвался у Сони уже давно мучивший ее вопрос.

– Раненый лежит в Рассказовской больнице. В плечо пулей. Скоро поправится.

Соне стыдно стало перед Панькой за свою несдержанность – выдала себя брату соперницы! Она не могла теперь оторвать глаз от пола и тяжело думала над тем, как скорее уйти отсюда, чтобы бежать в Рассказово, – хоть одним глазком посмотреть на Василия, а потом можно и помирать...

– А я вестовым при штабе служу! – хвалился Панька. – На лихом рысаке разъезжаю! Вон он стоит! Меня на два часа домой отпустили.

Соня невольно взглянула в окно и подумала: "Дал бы ты мне, Панька, своего коня слетать к Васе, всю жизнь бы за тебя бога молила..."

– Ну, я пойду, – сказала она, чувствуя, что начинает хмелеть.

– Да куда ты спешишь, Сонюшка, – кинулась уговаривать ее Парашка.

– Спасибо за все. Меня отец ждет на станции, – соврала Соня.

– Ну, бог с тобой, иди, коли надо.

– Накажи нашим в Кривушу, – попросил Панька, – чтобы мамаша Аграфена приехала к Клане. Да скажи, что живы все.

– Все скажу, Паша, до свидания. – Соня поклонилась и нетвердо перешагнула порог. Парашка пошла проводить.

– Что с ней, Параша? – спросил Панька, когда хозяйка вернулась.

Парашка притворно пожала плечами.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Кочергин торопливо подошел к дому Вольского, постучал в окно.

– Ну, что? Справку дал? – спросил Вольский, открыв ему дверь.

– Дал, а что мне бумага. Отряд мой силой разоружили. – Кочергин, не ожидая приглашения, сел и опустил голову.

– Ты еще не знаешь, что тебе даст эта бумага!

Кочергин недоуменно уставился на учителя.

– Ну-ка, дай прочту.

Кочергин подал Вольскому справку.

– Ну вот и хорошо, – прочитав, удовлетворенно хлопнул рукой по бумаге Вольский. – Теперь садись ближе к столу, будем писать жалобу в Реввоенсовет республики Троцкому... Это, братец, тоже нелегко. Надо так сделать, чтобы умно было написано и одновременно малограмотно, чтобы была вера, что ты сам составил.

Вольский склонился над бумагой.

"...После позорного бегства Укрепрайона с многочисленным гарнизоном 23 августа они вновь возвратились в Тамбов и не пожелали признать избранный рабочими единогласно ревком, разогнали его путем бандитства и обезоружили весь отряд, а меня старались арестовать, члена ревкома тов. Равченко умышленно намеревались убить, но только ранили...

Я второй раз восстановил власть в городе Тамбов...

Я, сын революции, защитник советской власти, требую полной чистки и сдачи под строгий революционный суд всех руководителей жизни Тамбовской губернии с Советом Украйона во имя невинной пролитой крови населения г. Тамбова от мамонтовских банд, во имя процветания советской власти...

Мои действия подтвердит и все изложенное в сем докладе все население города Тамбова и истинные коммунисты Тамбовской организации, при сем докладе прилагаю документальные доказательства.

Командир 29-го стрелкового батальона Московского сектора войск внутренней охраны – Кочергин".

– Они у нас попрыгают! – зловеще улыбнулся Вольский. – Троцкий это дело так не оставит. Позором их обложим: пусть оправдываются! Я митинг у вагонников соберу, натравлю еще кое-кого написать Троцкому... По городу слухи пустим. Поезжай сегодня же в Кирсанов. Троцкий там. Сам лично передай пакет в его штаб.

– А почему ты знаешь, что Троцкий в Кирсанове? – вдруг насторожился Кочергин.

Вольский хладнокровно встретился с горящим взглядом Кочергина и спокойно ответил:

– Случайно услышал разговор Чичканова с губвоенкомом.

Кочергин поверил.

Если бы он знал, этот отчаянный, честолюбивый человек, что час назад от Вольского вышел член ЦК партии эсеров, давший точные указания, как распорядиться его, Кочергина, судьбой!..

2

Сидор выехал из Сампура во главе продотряда. Предстояло учесть хлеб нового урожая в Верхоценье, заставить мужиков как можно скорее молотить и вывозить зерно на станцию.

"Уж постараюсь, порадею", – злобно обещал Сидор.

С ним было двадцать пять человек рабочих, приехавших из Москвы, которые выбрали своего комиссара, но сделали они это для очищения совести, а в делах целиком положились на опытного продагента Преснякова.

"Я вам покажу, как надо выгребать хлеб", – усмехнулся мысленно Сидор...

Верхоценские мужики встретили отряд настороженно, злобно.

– Что, за хлебцем опять? – спрашивали старики.

– За ним, старина, за хлебом, – отвечал Сидор, улыбаясь.

– А вы его сеяли-молотили?

– Молотить будете вы, а хлеб возить на станцию будем мы на ваших же опять подводах.

– Тебя как, служивый, кличут-то?

– Пресняков моя фамилия.

– Это как же так, гражданин Пресняков? Когда же эта грабиловка кончится?

– Я те, старый хрыч, дам грабиловка! – обещал Сидор, махая кнутом.

Два дня Сидор ходил по селу, выискивая, на ком бы отыграться. Наконец случай представился. У середняка Прони Лядова продотрядчики обнаружили спрятанную намолоченную рожь.

Сидор пришел к Проне один.

– Так ты что же, кулацкая морда, хлеб от советской власти прячешь? грозно сказал он, переступив порог.

– А на что она нам такая власть, коли грабит всех подряд?

– Ах, тебе власть не нравится? – Сидор выхватил наган. – А ну иди во двор, показывай, где еще хлеб!

Проня оружия испугался, встал на колени. Жена его заголосила, прижав к себе малютку девочку.

– Нет больше нигде, товарищ Пресняков, ей-богу же, нет! – крестился Проня.

– А ну идем!

Проня встал, пошел во двор...

– Становись к стенке, сволочь! – крикнул Сидор как можно страшнее.

Проня Лядов затрясся, снова упал на колени.

– Мы из вас, мужиков сиволапых, повытрясем дурь-то! – кричал Сидор, брызжа слюной.

Наиздевавшись досыта, Сидор спрятал в карман револьвер и погрозил Проне пальцем:

– Попробуй у меня еще, спрячь хлебец! Узнаешь советскую власть! – И ушел.

В этот же день при мужиках Сидор снял половину разверстки с брата председателя волисполкома.

– Советская власть своих людей не обижает, – с улыбкой сказал он.

– А мы чьи же? Чужие? – сурово набычась, спросили мужики.

– Вы сельские буржуи! – пренебрежительно ответил Сидор и повернулся к ним спиной.

Вечером на краю деревни мужики поймали ненавистного Преснякова, накрыли рогожей и измолотили до потери сознания.

Очнувшись на заре в канаве, Сидор поблагодарил всевышнего, что тот не дал дуракам забить его до смерти, и, кряхтя, потащился в избу, где размещался отряд.

– Вот он как достается нам, честным коммунарам, хлебец-то, – зловеще сказал Сидор рабочим, показывая им свои синяки. А про себя подумал: "Советской власти в Верхоценье не бывать..."

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Председатель выездной сессии Ревтрибунала Аникин устало откинулся на спинку кресла.

Перечитаны сотни страниц дела No 323 о сдаче Тамбова, в котором подшиты докладные, объяснительные справки, отчеты, реестры, опрошены десятки свидетелей и очевидцев, и каждая новая встреча с людьми, и каждый новый документ все больше убеждают: губернские руководители действовали в меру своих сил и способностей честно и судить их, собственно говоря, не за что. Опытный юрист Аникин ломает голову над трудной задачей. И записка председателя Ревтрибунала республики, переданная по прямому проводу, подтверждает мысли Аникина. "В настоящем деле надо проявить особую тактичность, помня, что обвиняемый должен отвечать не за общие недостатки фронта, а только за свои личные ошибки... Чичканова арестовывать не следует".

Если бы не шумиха, поднятая против Чичканова озлобленными меньшевиками вагонных мастерских, да не пачки писем "трудящихся", организованных эсерами, можно было бы закрыть дело Чичканова за отсутствием состава преступления, ибо следствие вскрыло большую вину штаба Южного фронта, где сидит, видимо, немало вражески настроенных военспецов, вроде сдавшегося Мамонтову Соколова. Но... нельзя прощать кому бы то ни было сдачу городов, этот суд должен быть мобилизующим, показательным.

Часовой докладывает о приходе члена Губкома партии Бориса Васильева.

– Зовите! – Аникин встает из-за стола. – Здравствуйте, товарищ Васильев.

– Здравствуйте. Я принес вам выписку из протокола объединенного заседания Губкома и Губисполкома.

Аникин надевает очки.

– "Заслушали: Чичканова о сложении с себя обязанностей члена Совета Укрепрайона и постановили:

Выразив полное доверие товарищу Чичканову, просить его остаться при исполнении обязанностей..."

– Ну что ж, правильное решение, – удовлетворенно сказал Аникин. Садитесь, товарищ Васильев. Мне хочется задать вам один вопрос.

– Пожалуйста.

– Вы давно знаете товарища Чичканова?

– Мы с ним старые и настоящие друзья.

– Скажите, почему он не арестовал этого авантюриста и самозванца?

– Видите ли, товарищ Аникин... Чичканов – строгий и принципиальный работник, но человек добрый, не любит репрессий. А тут речь шла о человеке, который спас от расстрела и Чичканова, и других товарищей. Мне думается, Чичканов был прав, предполагая, что на честолюбии Кочергина сыграли эсеры.

– Да, но Кочергин размахивает мандатом, подписанным Чичкановым, а не эсерами. Все очень сложно. Завтра суд. Вы должны выступить свидетелем.