Текст книги "Кто там стучится в дверь?"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КОСЫНКА ДЛЯ АГРИППИНЫ

Дядя поднимается ко мне в жилете, торопливо надетом на ночную сорочку. В его руке начатая бутылка рейнского, он уже прикладывался, должно быть, не раз. На щеках румянец, в глазах оживление, в речи торжествующие нотки:

– Ты увидишь, увидишь, война кончится раньше, чем твоя виза. Посмотри, что пишут «Общевойсковые ведомости». – И дядя протягивает мне газету, которую продолжает выписывать по привычке.

В верхнем правом углу первой страницы «Шпигель»: «Люфтваффе – «большой блиц» против Англии». А рядом – набранное крупным шрифтом сообщение о том, что военно-воздушные силы приступили к мощным бомбардировкам островов, ударам подверглись порты, судостроительные и металлургические заводы.

– Хорошие вести, хорошие вести, Франц, – дядя разливает вино по бокалам. – Англичане получат свое и сами запросят мира. Давай причастимся... Выпьем за наши победы, за скорый мир. Хорошие, хорошие вести отовсюду. – Дядя неторопливо пьет и тычет пальцем в газету – прочитай.

Дяде не хочется расставаться со мной. Он боится одиночества. И радуется любой вести, свидетельствующей о близком мире.

Рубрика «В последний час» извещает:

«Специально образованные подразделения ведут учет военных трофеев»; «Антонеску покупает оружие, захваченное вермахтом в Польше»; «Из Восточных провинций в Берлин прибыли два новых эшелона с зерном».

– Ты понимаешь, если бы мы рассчитывали на долгую войну, мы бы не продавали румынам захваченного оружия. Оно бы нам пригодилось самим. Все складывается к лучшему. Знаешь что, давай напишем отцу и скажем, что мы просим о продлении визы.

И газеты, и радио, и кино – вся служба Геббельса – изобретательно и умело внушают немцу одну мысль: посмотри на себя, на свою страну новыми глазами, посмотри, какие силы дал тебе фюрер. «Топот германских колонн сотрясает старую Европу».

Бюргер пыжится от победных сводок с фронта. Еще немного – и фатерланд получит то, что должно принадлежать ему по праву сильного. Сладко кружится голова у бюргера. Да разве только у бюргера? Какая же сила должна найтись на свете, какие должны произойти события и сколько пройти лет, прежде чем развеется этот угар? Сколько будет это стоить самим немцам? Европе? Миру? Мне жаль мальчишку, который сам с собой играет в футбол под моими окнами. В кого они хотят его превратить?..

*

– Жаль, что тебе не удалось побывать у нас четыре года назад, – говорит Ульрих. – Многое понял бы из того, что происходит в мире сейчас. В Берлине была Олимпиада. Она помогла нам почувствовать, на что мы способны. Сегодня в «Колизее» документальная лента «Берлинские игры». Если у тебя нет возражений, я мог бы заказать билеты.

...На помосте большая, отливающая холодным блеском штанга. И цифра «155» на щите. И торжественная речь диктора:

– На штанге фантастический вес – 155 килограммов. Это на два с половиной килограмма выше олимпийского рекорда, установленного в 1932 году на играх в Лос-Анжелесе. Зал замер. Осталась одна попытка. Последняя попытка... Йозеф Майер преисполнен решимости завоевать золотую медаль в самой мощной тяжелой весовой категории.

...Медленным торжественным шагом атлет выходит на помост. Склоняется над штангой. И в этот момент диктор чуть не лишается голоса:

– Вот она – сила Германии, вот она – слава Германии, эти минуты навеки останутся в нашей памяти, как минуты великого проявления арийского духа!!!

– Славный парень этот Майер! Четыреста десять килограммов в троеборье, действительно фантастика! О, вот он теперь где, старый знакомый, – говорит Ульрих.

На экране кадры, сделанные недавно, в дни польской кампании. Моторота ведет бой с передовыми польскими частями за высотку с ветряной мельницей. Бронетранспортер олимпийского чемпиона перерезает путь отступающей артиллерийской батарее, с немецкой машины лихо спрыгивают стрелки и, шпаря вовсю из автоматов, захватывают батарею. Лицо чемпиона озаряет довольная улыбка.

Олимпийские кадры сменяются военными.

Поднялся в воздух и взял курс на Британские острова «юнкерс», ведомый олимпийским чемпионом по боксу. Под крылом крупный железнодорожный узел, забитый составами. Бомбы точно ложатся в цель. «Это был нокаутирующий удар в солнечное сплетение», – объявляет комментатор. Вышла на охоту подводная лодка с олимпийским призером по стрельбе. «Он стоит у торпедного аппарата, его глаз точен, его сердце спокойно, а рука надежна. Посмотрите, что станет через минуту с вражеским транспортом».

И снова Олимпиада.

Имперский стадион чествует бегунов-призеров. Они замерли на «ступенях витязей» в ожидании торжественного момента. Их показывают крупным планом... О, знакомое лицо... Оммер. Счастливо улыбнулся и впился взглядом в ту точку трибуны, где за тонким шелковым шнурком сидит человек с челкой, спадающей на лоб, и едва заметно касается кончиками пальцев одной руки ладони другой.

По стадиону проходят германские чемпионы. На их лицах отсветы победы и преданность фюреру.

– Ты знаешь, сколько золотых медалей мы выиграли? – спрашивает Ульрих. И, не дожидаясь ответа, говорит: – Тридцать четыре. На двенадцать больше, чем американцы. Между прочим, на всех предыдущих Олимпиадах безраздельно господствовали янки. Их еще никогда и нигде так не били.

– Этот Оммер, – спрашиваю я, – тот самый, с которым мы встретились на балете?

– Да, – с почтением отвечает Лукк. – Он тоже на вахте. Новые времена, новые песни. «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир». Разве нет?

Я так часто и так отчетливо видел эту сцену во сне, так ждал ее и так готовил себя к ней, что, когда она разыгралась наяву, у меня, видимо, просто уже не осталось сил и эмоций для того, чтобы, как любил говорить Вячеслав Максимович Подоляк, возликовать душой.

Все было так, как я это себе представлял. В семь тридцать скрипнула калитка. Пришел почтальон. Дядя, работавший в саду, перебросился с ним парой слов. Снова скрипнула калитка. А вскоре я услышал, как тяжело поднимается ко мне дядя. Он нетерпеливо постучал в дверь:

– Вставай, вставай, Франц, посмотри, какой день, какое солнце и какое письмо... Письмо из дому, вставай... Шел четырнадцатый день – пока это рекорд.

Дядюшка взял с этажерки ножницы, аккуратно вскрыл конверт, радостно воскликнул:

– О, да тут целое послание, поднимайся, читай!

Письмо было как письмо. Макс Танненбаум сообщал о делах в колхозе, о том, кто как себя чувствует, спрашивал, когда я собираюсь домой; в приписке брату Макс рассказывал о житье-бытье дальних родственников, живущих в Дидубе, под Тбилиси, и на Волге, интересовался самочувствием Эрнста и спрашивал, не надоел ли я ему. А в самом конце были слова, которых я так ждал:

«Тетушка Агриппина крепко обнимает тебя и передает самые добрые пожелания. Было бы неплохо, если бы ты привез ей в подарок недорогую косынку».

Вот оно, одно только слово, но мне теперь будет совсем по-другому дышаться. И почему-то показалось, что и походка станет немного другой – расправятся плечи и шагать по этой земле я буду увереннее, чем вчера.

Со мной устанавливают связь. Я должен рассказать о своих делах, о первых знакомствах, о том, как складываются отношения с Эрнстом Танненбаумом.

В тот же день мы с дядей сели за ответные письма. Наконец появилось дело – мне действительно захотелось купить хорошую косынку дорогой и малознакомой мне тетушке Агриппине».

В тот же вечер отставной майор, надев любимый костюм из светло-серого твида и тщательно завязав галстук, пригласил Аннемари, Ульриха и племянника провести вечер в «Лёвенброе».

Они поднялись на третий этаж и вошли в огромный, шумный, прокуренный зал, заставленный грубо сбитыми столами и скамьями с высокими спинками.

Кельнер, жирный, но проворный детина в коротких кожаных штанах, встретил компанию в дверях, приветливо улыбнулся, показал пальцами: «одну минуту», скрылся, а вернувшись, извиняющимся тоном сказал:

– Придется подождать немного. – И, признав во Франце незнакомца, показал глазами на металлическую настенную доску: – Сегодня у нас праздник: десять лет назад в этом зале выступал фюрер, – много гостей.

Наконец пригласили в зал. За соседним столом наслаждалась собой шумная компания с расхристанным – расстегнутая рубашка, сбитый на сторону галстук – пожилым господином на председательском месте.

– Это Оммер – глава рурского угольного синдиката, – сказал дядя. – Он приезжает сюда раз в год. Когда-то, еще до прихода Гитлера к власти, он начал отчислять в его фонд по пять пфеннигов с каждой проданной тонны угля... Очень уважаемый человек.

– Родственник олимпийского чемпиона?

– Его родной дядя.

Жирный кельнер поставил на стол четыре картонных кружочка и четыре огромные кружки пива, немного сыра, колбасы и соленые корочки.

Майор завел разговор о письме из Терезендорфа, но тут заиграл оркестр – во всю силу дули в трубы трубачи и бил в барабан барабанщик. Мужчины вздохнули, закурили папиросы. Аннемари, никого не стесняясь, положила руку на руку Франца. Дядюшка стыдливо отвел взгляд; окунулся в свои мысли.

«Мне нравится Франц, – говорил он себе. – Человек основательный, на ногах стоит крепко. На брата моего похож. Как он там? Сколько лет не виделись? Двадцать восемь... Полжизни. Тоже был с характером. Неужели не тоскует по родной земле, по родным обычаям?.. Да и изъясняются там на старом немецком. Послушать Франца – будто из прошлого века гость пожаловал. Ничего, языку можно научиться, не это главное. Руки умелые – старый стол починил, полки для книг смастерил, должно быть, и этим в отца – тот всегда какое-нибудь занятие по дому находил. С Францем и беседовать и спорить интересно. Хорошо бы, женился на Аннемари да остался со мной».

Думал Ульрих Лукк: «Я бы многое дал, чтобы побывать там, откуда приехал Франц. Мои земляки в колхозах? Ин-те-рес-но. А заплачу-ка я сегодня за всех».

– Кельнер! Еще пива!

Думала Аннемари: «Мне хорошо с ним, хорошо. Только надолго ли это? Из-за меня... способен ли он остаться из-за меня?»

Думал Франц Танненбаум: «Все идет как надо... Кажется, я купил подходящую косынку. Какая теплая и нежная рука у Аннемари. Кто Аннемари?»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОРА РЕШЕНИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПЕРЕД НАЧАЛОМ

В середине июня 1941 года на приграничном советском аэродроме совершил вынужденную посадку немецкий бомбардировщик. Штаб военного округа связался с Москвой и получил приказ встретить экипаж с долженствующими знаками внимания. Командир «юнкерса» заявил, что вышло из строя навигационное оборудование.

На аэродроме был устроен товарищеский ужин.

Немецкие летчики чувствовали себя весело и беззаботно: как-никак выбрались из переделки. Русские оказались хлебосольными хозяевами – на столе знаменитая водка, коньяк, кавказские вина, икра... Провозглашаются тосты. Немецкий штурман ловит взгляд сидящего напротив командира – шпала в петлице – и показывает глазами – нужно поговорить; тот подает знак единственной женщине, сидящей за столом, – немолодой библиотекарше, знающей немецкий.

– Ты куда, Вальтер? – спрашивает командир «юнкерса».

– Проветриться.

Штурман, прячась от ветра, пытается раскурить трубку.

– Гость хотел что-то сказать?

– Слушайте и запоминайте. Я сын немецкого коммуниста, кузнеца из Гамбурга. Передайте командованию: на ваших границах крупные германские силы. С Запада перебрасываются воздушные армии. Много горючего. Обслуживающий персонал. Эту вынужденную посадку устроил я.

Не первый документ, свидетельствующий о приближающейся войне, ложится на стол начальника разведывательного управления Генштаба.

Известно содержание беседы Гитлера с югославским принцем Павлом: фюрер известил гостя, что в конце июня откроет военные действия против России.

Из Ленинграда получено сообщение, на основании которого можно предположить, что германское консульство готовится к эвакуации: стоят теплые белые ночи, а из труб консульства валит дым – жгут бумаги. Есть сведения о том, что начинает тайную подготовку к эвакуации и немецкое посольство в Москве.

Пока лишь немногие избранные люди третьего рейха знают о плане, который носит имя императора Фридриха I Барбароссы, царствовавшего в XII веке. Гласит легенда, что спит Барбаросса в глубокой пещере, в горе Кифхойзер, спит чутко, ждет, когда соберет свои силы Германия, тогда очнется он от сна, разойдется гора Кифхойзер, выйдет из своей пещеры император и поведет за собой верные войска и возродит величие фатерланда.

План «Барбаросса» – быстротечная, рассчитанная до зимы война с СССР. Готовясь к ней, разворачивают свои силы абвер, разведка министерства иностранных дел, служба безопасности (СД), государственная тайная полиция; их цель – иметь полное представление о том, какова возможность советского сопротивления, говоря иными словами, сколько недель понадобится немецким войскам, чтобы овладеть главными индустриальными центрами западной части СССР, и сколько месяцев для того, чтобы взять Москву, Ленинград, дойти до Урала.

Создается специальный штаб «Россия», который направляет и объединяет усилия разных служб, занятых экономическим шпионажем. Абвер раскидывает сеть новых разведывательных и диверсионно-террористических органов; в распоряжении главного штаба «Валли» подготовленные к операции в СССР абверкоманды; их солдаты и офицеры облачены в советскую военную форму, вооружены трехлинейками, офицеры обучены носить не парабеллумы, а наганы. Но вместе с этим маскировочным вооружением им приданы мобильные моторизованные подразделения.

На территорию Советского Союза забрасываются диверсанты и лазутчики; их цель – выяснить расположение советских войск в пограничных округах, выводить из строя железнодорожные линии и связь.

Когда-то в «Майн кампф» Гитлер назвал завоевание жизненного пространства на Востоке и ликвидацию социалистического строя решающим делом германской внешней политики. В конце 1940 года фюрер приходит к убеждению, что час «решающего дела» пробил, что мысль, высказанная им вскоре после заключения советско-германского пакта: «Мы можем выступить против России лишь в том случае, если освободимся от Запада», нуждается в коррективах. Фюрер считает, что Россия не подготовлена к войне, донесения и военной и экономической разведки ласкают его слух, он заявляет в узком кругу: «Если однажды ударить по этим русским армиям, то наступит их неудержимый разгром».

Гитлер помнит изречение Будды: то, что состоит из частей, непрочно и разваливается в конце концов. Фюрер считает, что страна, населенная одним народом, осознающим свою национальную цель и готовым пойти ради достижения ее на любые жертвы, имеет несравненное преимущество над страной многоязыкой, «состоящей из частей». Он убежден, что в СССР союз навязан национальным меньшинствам силой и что этот союз должен распасться под первым же ударом извне. Таким образом, некоторые людские резервы России на самом деле представляют собой резервы Германии, это значит, что численное преимущество красных может быть сведено на нет в самом начале войны.

Астрологи сулят фюреру счастливое расположение звезд.

*

Придет пора – и мы узнаем все подробности одной из самых удивительных разведывательных операций двадцатого века: мы узнаем, кто, когда и каким образом помог Генеральному штабу Красной Армии добыть тот сверхзасекреченный план «Барбаросса», о существовании которого знал в Германии лишь узкий круг самых преданных, самых близких фюреру генералов. Мы сохраним в памяти поколений имя героя, так же прочно и любовно, как храним имя Рихарда Зорге, передатчик которого тревожно повторял: 22 июня, 22 июня!

Этот день все ближе, он надвигается тяжело и надсадно.

На часах поднимается красный флажок, пока не упал он, необходимо успеть разгадать чужой замысел, найти свои единственно допустимые, единственно верные ходы.

Может ли Гитлер перечеркнуть пакт и решиться развернуть войска против могучей военной державы, многомиллионного Советского Союза? В состоянии ли Германия вести долгую войну (это ясно: если война начнется, она будет долгой) на два фронта? Не следует ли рассматривать поступающие по дипломатическим каналам сведения о концентрации фашистских войск у советских рубежей как попытку вбить клин в отношения между двумя странами?

Тихий, спокойный предутренний час. В кабинете, где готовится докладная записка в Кремль, хорошо слышны часы на Спасской башне. С пятым их ударом окончательно согласовывается заключительная фраза записки относительно плана «Барбаросса»:

«Слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию».

Время, прости подписавших эти строчки!

ГЛАВА ВТОРАЯ
ДИАЛОГИ

Полковник Ашенбах никогда ничего не делал зря. Его ум, его глаза были в постоянной работе: он не смотрел просто так. Он подмечал, выискивал, присматривал нечто, способное пригодиться сегодня ли, завтра ли или через много лет. Это была способность, выработанная долгими годами, способность ставить на службу факты, обстоятельства и события, какими бы незначительными ни казались они на первый взгляд.

Знакомясь все ближе с Францем Танненбаумом, Ашенбах спрашивал себя: чем может быть полезно это знакомство, что может дать, к чему привести?

Скромный учитель советской сельской школы – вчера. Гость Германии, в котором, без сомнения, все громче начинает звучать голос предков, – сегодня. А завтра – кем он может быть завтра? Все зависит от того, как развернутся события. Люди из круга Ашенбаха должны быть готовы к любому повороту событий. Даже к самому неожиданному. Когда приобретет особую ценность та информация об СССР, которой располагает выпускник советского вуза Франц Танненбаум.

Россия была трудной страной для разведки. Ашенбах помнил записку, с которой обратилось к Канарису руководство первого отдела управления разведки и контрразведки в не столь далекие дни:

«Причины ограниченности сведений о России – в сильной изоляции страны, являющейся результатом сложной процедуры въезда и выезда.

На улицах Москвы (не говоря уже о Ленинграде, Киеве, Харькове и пр.) мало иностранцев. Они бросаются в глаза, их передвижение по стране контролируется. Русские за границей – это, как правило, эмигранты, которые потеряли какие-либо связи с родиной и живут старыми представлениями о ней. Советские же граждане, выезжающие за рубеж, – это особо проверенные, надежные люди, работать с которыми смысла нет. Деньги не являются притягательной силой для русских. Все знатоки считают русскую контрразведку очень хорошей и разветвленной. В ее работе принимает активное участие население...»

«Особо проверенные, надежные...»

Но может быть...

А может быть, существуют исключения? Ведь многое зависит от того, кто работает и как.

– Я давно хотел поговорить с вами, мой друг, и рад, что такая возможность представилась, что мы оба пришли к этому разговору. Садитесь, герр Танненбаум. Чувствуйте себя естественно и раскрепощенно.

– Спасибо, герр Ашенбах.

– Мне всегда казалось, что ваши предки были деятельные и хорошей крови люди, и я подумал: для того ли они учились, развивались, совершенствовались от поколения к поколению, чтобы один молодой человек, который воспримет их плоть и дух, стал всего лишь учителем в маленькой сельской школе? Исполнительность, аккуратность, добросовестность... что еще нужно учителю немецкого языка в школе славного, но, увы, мало кому известного Терезендорфа? Вам никогда не казалось, что, если бы не счастливый жребий, не письмо от дяди, вы не повидали бы мир, не узнали, что есть страны, где в людях ценят истинные арийские качества: силу духа, непреклонность, предприимчивость?

– Я хотел сказать господину полковнику, что сегодня чувствую себя совсем не тем, кем был, когда переезжал границу. У меня известным образом... не знаю, точно ли это будет, сместились представления о некоторых ценностях.

– Поздравляю! Позвольте открыть первый из секретов, которые я приберег для нашей сегодняшней встречи. Как, по-вашему, кто помог Эрнсту Танненбауму вызвать племянника из России? у

– Благодарю, господин полковник.

– Я не для того говорю, чтобы вы меня благодарили. Познакомившись с родословной Танненбаумов и много лет зная милого Эрнста, я прекрасно понимал, как сможет послужить новой Германии молодой Танненбаум. И хочу сказать вам, имея на то самые высокие полномочия: давайте работать вместе на благо нашей прекрасной страны. У меня есть несколько предложений, которые, я уверен, заинтересуют вас.

– Что будет с моими родными?

– Абсолютно ничего. Вы вернетесь к себе, но мы будем знать, что у нас в России есть еще один друг, на тот случай... Есть хорошая поговорка: друг познается в трудную минуту, и мы будем знать, если придет такая минута...

– Но ведь если придет такая минута, о которой говорит господин полковник, человек, вернувшийся в СССР из Германии, мне кажется, будет привлекать к себе особое внимание. И вместо пользы... я смогу принести только вред.

– Да, мой друг, вы предусмотрительны, и это делает вам честь, но возвращение – это лишь один из допустимых вариантов. Есть и другие, не менее интересные, на тот случай, разумеется...

– Я глубоко ценю все, что мне говорит господин полковник. Знаю, как скромны мои силы и возможности. Но если бы мог что-то сделать, чтобы наши страны узнали друг друга, переняли лучшее, наладили бы контакты...

– Есть вещи, не зависящие от нашей воли и наших желаний, вещи, неподвластные нам и выражающие абсолютную, существующую саму по себе идею. Пришла пора проверки жизнестойкости нации. Пришла пора, когда каждый истинный немец должен спросить себя: кому ты служишь? во имя чего?

– Простите, господин Ашенбах, но я не готов к такому разговору. Слишком многое надо обдумать.

Ашенбах вдруг стал непроницаем, сделал шаг назад, словно отступая от того, что произнес, замкнулся. Посмотрел из окна на ровный, без единого деревца двор, выложенный бетонными плитами, на каменный, высотой в два человеческих роста забор, утыканный сверху стеклами, на будку часового и шлагбаум, перегораживавший въезд во двор, глазу было не на чем остановиться. Подошел к телефону и, не называя имени, сообщил, что выедет через семь минут, после чего рассеянно посмотрел на собеседника, как бы вспоминая, для чего тот приглашен.

– Мне можно идти? – Танненбаум поднялся и неторопливо, шагом типично штатским подошел к столу: – Господин полковник торопится?

«Он вряд ли согласится так вот просто расстаться со мной. Я обязан заставить себя, я должен показать, что во мне борются два начала... Пусть не будет у них никаких подозрений. Я не сделаю ничего, что дало бы ему основание думать, будто  э т о  я  стремлюсь в разведку. Нет, во мне борются два чувства, я ничего не решил, и никто никогда за меня этого не решал. Пусть он подумает, как поступил бы сам, если бы оказался на моем месте и если бы его отец оставался у красных. У них всегда будет подозрение, что я заслан, что я не тот, за кого себя выдаю. Я не должен брать на себя никакой инициативы, все должно исходить от полковника».

– Господин полковник позволит откланяться?

– Я сказал, что открыл первый из секретов, приготовленных к этому вечеру. Вам не интересно узнать второй?

– Интересно, и очень.

– Не говорите, что вам не лестно было услышать то, что вы услышали от меня.

– Разве я чем-нибудь дал понять, что меня, мое честолюбие, мой патриотизм не задевают, не берут за сердце ваши слова? Но мой отец, я все время думаю о нем. Если бы он, предполагал, чем обернется поездка!

– А может, предполагал, поэтому и согласился прислать вас? Он верит, что вам хорошо, что у вас все в порядке...

Я непонимающе вскинул глаза.

Полковник равнодушно продолжал:

– Между прочим, по вас скучают ученики и – как это?.. – завуч школы фрау Шуль, а еще фрау Танненбаум, ваша дальняя родственница и кормилица. Откуда у нее это странное имя? Почему-то это имя вызывает у меня воспоминание об одной куртизанке...

Я молчал. Первым моим побуждением было быстро назвать имя Агриппины. Но я сделал вид, что погружен в размышления о только что услышанном, и не спешил отвечать на вопрос. Пусть у него возникнет подозрение. Чем глубже оно будет, тем убедительнее прозвучит опровержение и тем более запомнится.

Ашенбах между тем продолжал, как бы сам с собой:

– Миранда... Цецилия... Карин... Бывает же... видно, к старости... Несколько дней назад встретил давнего товарища, с которым в школе учился, на свадьбе его был, в карты не раз играли, но вот не виделись года три – и начисто забыл его имя. Удивительно глупо чувствовал себя.

– Вы о няне?.. Добрый и славный человек тетушка Агриппина.

– Да, действительно добрый и славный. Немалую услугу нам оказала. Видите ли, сейчас я открою вам второй секрет. Hier liegt der Hund begraben [10] 10
  Здесь зарыта собака ( нем.).


[Закрыть]. Мы послали одного нашего друга и сотрудника в Терезендорф, и он беседовал с добрейшей Агриппиной Танненбаум. У нее хорошая память – она помогла и нам и вам. Не сердитесь. Служба есть служба. Рассказываю вам обо всем этом, ничего не утаивая, для того, чтобы между нами не было недомолвок. И еще, чтобы вы знали, какая организация вам предлагает сотрудничество. Эта служба для молодого, энергичного и честолюбивого человека. «Желающего судьба ведет, не желающего тащит». Выбирайте. В этом кабинете не отказываются, герр Танненбаум. Кто отказывается, как правило, жалеет. Если говорить честно, я не знаю ни одного исключения. Да или нет?

– Я обязан все тщательно взвесить, господин полковник! Пока я знаю только, что уеду из Германии другим человеком.

– Рад слышать. Передайте привет моему старому другу Эрнсту. Говорят, что он хлопочет о продлении вашей визы...

– Не знаю, удастся ли ему?

– Ну, я думаю, у него найдутся помощники.

– Герр Танненбаум, – сказал спустя неделю Ашенбах, – разрешите поздравить: заявление вашего дяди рассмотрено благожелательно, виза продлена на три месяца. Да, да, я тоже рад. А теперь я вновь хотел бы вернуться к нашему разговору. Если вы не возражаете. Есть вещи, которые меня чрезвычайно интересуют. Вы прожили двадцать два года в Азербайджане. Как, по-вашему, насколько тесны узы между русскими, с одной стороны, и коренными жителями Кавказа – с другой? Вспоминаю Шамиля, воевавшего против русских и ставшего национальным героем... Мне приходилось встречаться с весьма авторитетными деятелями мусавата и дашнакцутюна, наконец, я был знаком с членами демократического грузинского правительства. У них свои взгляды на так называемую национальную политику СССР, но, если смотреть на вещи трезво – и мусаватисты, и грузинские меньшевики, и дашнаки давно оторваны от родной почвы и с охотой готовы принимать желаемое за действительное. Был бы весьма интересен взгляд объективный и современный.

Полковник умолк, давая мне обдумать ответ.

– Я вырос среди немцев, но учился в Баку. И насколько мне было дано судить... азербайджанцы относятся к русским с доверием... и большим уважением. С помощью русских Азербайджан сильно изменился, многое построил, реконструировал нефтяную промышленность.

– Мне бы хотелось, герр Танненбаум, чтобы вы чуть лучше ориентировались и вспомнили об обстоятельствах и фактах, которые могли бы быть интересны нам. Такой доклад мог бы пойти в высокие сферы.

Я прекрасно понимал, чего ждет от меня собеседник, каких фактов и истолкований.

Я мог бы вспомнить шемахинское восстание кулаков и выдать его за движение крестьянских масс против большевиков; мог бы вспомнить волнения в двух горных имеретинских селах во время коллективизации и убийство двадцатипятитысячника, русского мастерового, приехавшего из Тбилиси. Наконец, я мог бы выдумать что угодно – кто и как мог бы меня проверить? Ашенбах прозрачно намекнул, что такой доклад был бы «в струю». Представил себе рапорт о нашей беседе «Информант, прибывший из России и выросший на Кавказе, сообщает о классовых и межнациональных волнениях». Ашенбах сказал, что такой доклад «пойдет в высокие сферы». Возможно, он помог бы мне завоевать доверие. Но кому и для каких целей он был бы нужен? Кому и какие выводы помог бы сделать? Имею ли я право на такой шаг? Пусть видит, что я не подлаживаюсь, что у меня есть свои убеждения и я не хочу поступаться ими ради того, чтобы «обратить на себя внимание».

– Живут на Кавказе одной семьей, со мной в педагогическом институте учились студенты двадцати, а может быть, двадцати пяти национальностей...

– Это, мой друг, можно прочитать в любой вашей газете, – лениво заметил Ашенбах. – Жизнь современного общества, в особенности же такого общества, как ваше, которое только-только испытывает и утверждает себя, многообразна и противоречива... И дает она достаточно фактов и защитникам этого общества и его противникам. Впрочем, вы слишком много лет находились «под влиянием»... Было бы наивно думать, что за несколько месяцев человек способен избавиться от него.

В руках Ашенбаха появилась пилка. Он занялся своими ногтями.

– Мы еще вернемся к нашему разговору, мой друг.

Я многое отдал бы за право узнать: правильно ли веду себя? Не допускаю ли просчета? Не обязан ли я сделать более решительный шаг навстречу Ашенбаху?

Через два дня рано утром раздался телефонный звонок. Я услышал пароль. Превратился в слух. Мне назначили встречу. Где и когда – не сказали. Это означало, что мне необходимо прибыть в «Серебряный кофейник», маленькое, расположенное в полуподвале на Эрхардштрассе кафе, к часу дня. Я не раз проходил мимо него и в одиночку, и гуляя с Аннемари.

Выехал за сорок минут до начала встречи. Купил газету и в автобусе раскрыл ее. Сделал попытку прочитать статью на первой странице. Прочитал. Ничего не запомнил. Заставил себя сосредоточиться. С трудом перечитывал текст и с трудом понимал его.

Кто он, этот человек? Почему не давал знать о себе раньше? Что он мне передаст? Что мне надо будет делать?

...За дальним столиком, сидя спиной к дверям, читал газету пожилой черноволосый бюргер, должно быть давно привыкший к этому кафе, к этой обстановке, к этой газете. Самый родной и дорогой мне «бюргер» на земле – Назим Рустамбеков.

Я спросил:

– Можно сесть с вами, господин, здесь свободно?

– Да, пожалуйста. – Он посмотрел на меня без интереса и снова уткнулся в газету. Он не обрадовался и не огорчился, он сделал вид, что встретил меня первый раз в жизни и что это не повод для того, чтобы отвлекаться от газеты.

Я заказал легкий завтрак, первые минуты мы сидели молча.

– Эх-хе-хе, – произнес Рустамбеков и обвел глазами зал, словно бы разыскивая кельнера, видно, что-то такое прочитал он в газете, что испортило ему настроение. Не найдя официанта и убедившись в том, что на наш стол никто не обращает внимания, он посмотрел на меня и сказал: