Текст книги "Кто там стучится в дверь?"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Не могли, Ашенбах. Слишком много приходилось ставить на карту.

Песковский прикрыл лицо руками и оставил между пальцами амбразуры для глаз. Молчание длилось долго. Ашенбах был спокоен и непроницаем. Но вот слегка дрогнувшей рукой взял вилку, покрутил ее, не зная, что с ней делать, положил обратно. Нервически повел плечами, заерзал, забегал глазами.

– У меня к вам одна просьба, господин Ашенбах. Не сидите как в воду опущенный. Выпейте немного.

– Да, да, выпьем.

...В первом часу ночи Танненбаум услышал:

– Скажите, что вы от меня хотите? Что я должен сделать?

– Вы должны забыть все, что услышали от господина Рипы, и передать тому русскому пленному один маленький пакет.

– И это будет все?

– Это все.

На рассвете следующего дня в тридцати километрах от города в помещении бывшего леспромхоза партизаны ждали известий от табачника.

Занимался тихий теплый день. Пантелеев сидел на подоконнике у открытого окна, жадно вдыхал свежий и чистый, будто процеженный сквозь зеленые ветви, воздух, смотрел на одинокую тучку, плывшую по голубому небу и не знавшую, куда себя деть.

И внизу была мирная картина. Чобан Примож азартно и весело колол дрова и подносил их к костру, который только что разожгла фельдшерица Аннушка. Добровольных помощников у Аннушки полным-полно. Вот и шофер Федор Бондаренко тоже встал пораньше – сидит на бревнах и чистит картошку. Рядом с ним маленький Шурик-планерист: ранней весной доставил на планере рацию и боеприпасы, так и остался в лагере.

Такой мирной, деревенской, родной показалась Пантелееву эта картина, что он подумал: «А ведь, черт возьми, какое это счастье сидеть и чистить картошку просто так... И вообще, делать самое простое обыденное дело тоже счастье, когда нет войны. Оно как здоровье, это счастье, – его ценишь, когда его нет».

Через несколько часов им уходить в город под чужими именами, в чужой одежде, с чужими документами – с Приможем и Бондаренко. В городе к ним присоединится Вероника.

Бондаренко – шофер, кажется, нет в мире машины, с которой он не справился бы или к которой «не подобрал бы ключи», задание рисковое предстоит Бондаренко; пока не знает, не ведает, сидит на бревнышке, чистит огромными ручищами картошку и балагурит с Чобаном и фельдшерицей. А и знал бы, по-другому себя не вел: храбрости отчаянной товарищ Бондаренко. Усы отрастил и бороду, когда еще в плену был. Дал слово не прикасаться к бритве, пока два десятка фрицев лично не уничтожит. Давно уже счет свой превзошел... но привычка осталась, не бреется. Был ранен под Керчью, взят в плен, бежал. Подобрали его партизаны и выходили, и в первом же бою он постарался доказать новым товарищам, что не зря они ему последнего курчонка скормили.

Перед Пантелеевым возник вестовой:

– Вас срочно к командиру.

Дрозд был лаконичен?

– Вместе с вами за Канделаки пойдет один наш товарищ... Работает у немцев военным переводчиком. Поступил приказ переправить к нам. Между прочим, могу сказать, это твой товарищ по школе.

– Песковский?

– Он самый. Ему удалось передать пилку для Канделаки. Если все нормально, Чобану пилить не придется. На Первую Слободскую в двадцать три ноль-ноль подъедет грузовик с залитым баком. В квартире двадцать четыре дома номер пять по Первой Слободской – этот дом напротив тюрьмы, из окон виден тюремный двор – будут ждать Искра и Табачник.

Песковскому была передана небольшая мина, которую привезли Вероника и Примож в корзине с яблоками и которая хранилась до поры до времени на папиросном складе.

Он установил ее механизм на 22 часа 50 минут. Взрыв должен был произойти за десять минут до того, как Нольте, по обыкновению, отбудет домой. И за десять минут до нападения на расположенную через квартал тюрьму. Мина ждала своего часа за шкафом в приемной полковника Нольте.

После этого Танненбаум скрылся. Ему оставалось носить эту фамилию еще около шести часов.

*

Перед полковником Нольте стоял поддерживаемый под руки Канделаки. Ему пододвинули стул с широкой спинкой, и он обессиленно опустился на него.

– Скажите, вы были знакомы с кем-нибудь из тех, кто присутствовал при допросе? Мой долг предупредить вас, что от этого ответа зависит ваше будущее. Нет, не совсем так, от этого зависит, будете ли вы иметь это будущее или нет. – Полуобернувшись к переводчику, взгляд которого горел исполнительностью, полковник бросил: – Растолкуйте ему.

– Не стоит трудиться, ваша честь, я немного говорю по-немецки, – произнес Канделаки.

От Канделаки не укрылось, что, разговаривая спокойно, Нольте делал усилие над собой. Где Песковский, почему сегодня новый переводчик? Раз задан такой вопрос, можно полагать, что Песковский под подозрением. Если задержан Евграф, тогда напрасны все жертвы и усилия и жизнь его, Котэ Канделаки, пропадет зря. Но может быть, Евграф успел передать то, что узнал? У него должны быть связи и явки... Возможно, Песковскому удалось скрыться. Тогда... тогда он, Канделаки, еще в силах что-то сделать. Направить врагов по ложному следу и помочь Евграфу выиграть несколько лишних часов.

– Очень хорошо, что вы говорите по-немецки, я почему-то это предполагал. Так с кем вы были знакомы?

– Я был знаком... – Канделаки сделал вид, что колеблется: выдавать или не выдавать товарища.

– Фамилия, мне нужна фамилия! – приказал полковник. Он решил: раз русский потерял уверенность в себе, – значит, нельзя терять времени, надо действовать быстро и решительно. – Фамилия, вы обязаны назвать ее... Отвечайте.

Канделаки посмотрел на полковника усталым, безнадежным взглядом:

– Что вы мне можете гарантировать, если я ее назову? Что мне могут гарантировать большевики, я знаю прекрасно, ибо им сразу же станет известно, кто провалил их агента. Что можете противопоставить им вы?

– Я обещаю ходатайствовать о сохранении вам жизни. Этого достаточно?

– Я должен немного прийти в себя. Попросите, если можно, шнапса.

Есть несколько минут на то, чтобы придумать легенду. Очень подошел бы обер-лейтенант. Но он передал пилку. Неизвестно, что заставило его сделать это. На провокацию не похоже – что за смысл в ней? Подарок от Евграфа. На полчаса работы осталось. Не перевели бы только в другую камеру. Нет, обер-лейтенант не годится. Остается ефрейтор. Не важно знать его фамилию. Важно придумать легенду. Где я мог встречаться с ним до войны? Предположим, в Минске. В какое время? Скажем, в сентябре сорокового года. Но они быстро установят, что в сентябре ефрейтор безотлучно находился в Магдебурге или Лейпциге. Не годится. А если он из советских немцев, заброшенных в Германию задолго до войны под чужим именем? Ерунда. Немцы без труда прослеживают родословную любого своего гражданина до пятого или шестого колена – надо искать что-то другое. Что бы сказал физиономист, посмотрев на ефрейтора? Аккуратен, не лишен корыстолюбия... Возможно, не лишен корыстолюбия. Продался сперва одной разведке, потом другой. А если введут ефрейтора, скажу ему: «Вы видели, я держался до последнего и еще сверх того. Теперь игра проиграна. Мне обещали сохранить жизнь». И посмотрю на него так, будто прошу прощения. Пожалуй, хватит.

Канделаки поставил рюмку шнапса на подлокотник и сказал:

– Фамилию его я не знаю. Знаю, что его называли «Б-семнадцать».

– Это был?

– Человек в форме ефрейтора.

– Хорошо, приготовьтесь. Мы устроим маленькую очную ставку. Но если вы обманули... помните, что вам обещали? Вы не имеете статута военнопленного. Вы имеете статут бандита-партизана, повинного в гибели германского генерала.

Через два часа избитого, окровавленного Канделаки втащили в камеру и окатили водой из ведра. Когда стемнело, Канделаки заставил себя подняться. Встал на табурет, сделал попытку подтянуться, как утром. Сил не хватило. Решетка оставалась нераспиленной.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПРИМОЖ И КОТЭ

Строки из донесения:

«Служба безопасности. Строго секретно.

Сегодня в 23 часа 07 минут группа русских лазутчиков, одетых в германскую военную форму (восемь – десять человек), совершила налет на городскую тюрьму. Нападающим удалось бесшумно снять часового у левого крыла. Один из лазутчиков поднялся по кирпичной стене до третьего этажа и распилил решетку камеры, в которой был заключен террорист Захаров – участник группы, напавшей на генерала Бартиника. Захаров был спущен на веревке. Когда же начал спуск лазутчик, его обнаружил начальник караула Руланд, который поднял тревогу и открыл огонь. Русский был сбит. Однако вражеским агентам удалось подобрать его. В завязавшейся перестрелке ефрейтор Ганс Руланд был смертельно ранен и скончался, не приходя в себя, по дороге в госпиталь.

Есть основания полагать, что операция была тщательно подготовлена и что взрыв в приемной полковника Нольте – одно из ее звеньев. Взрыв должен был отвлечь часть сил, ответственных за охрану тюрьмы. Это обстоятельство затруднило своевременную задержку группы. Однако в настоящее время принимаются самые энергичные меры. Лазутчики вместе с Захаровым скрылись на грузовой машине – полуторатонке, принадлежавшей жандармскому управлению. (Она была похищена двумя неопознанными мужчинами и одной женщиной.) Машину видели на улицах Бисмарка и Церковной. Вдогонку посланы два взвода мотоциклистов. Есть основания полагать, что часть нападавших скрылась в городе. Близлежащие кварталы оцеплены. Ведется тщательное расследование. О ходе его руководство службы будет получать регулярную информацию».

Пропиталась кровью торопливо наложенная на лоб Приможа Чобана повязка. Прерывается дыхание. Бондаренко, сидящий за рулем, гонит машину по проселочной дороге к реке, к спасительной Ворскле, за которой – свои. Кусает губы каждый раз, когда подпрыгивает на ухабах машина. Бондаренко смотрит на словенца, и нога сама тянется к тормозу, но, если их обнаружат до переправы – конец не только Приможу. Впился глазами в дорогу. Жуткая темень кругом.

Последние минуты своей жизни отсчитывает Примож Чобан. Голова его на коленях Канделаки. Тот спружинился, старается держать голову Приможа так, чтобы ее не трясло на ухабах. В кузове вместе с Вероникой и Пантелеевым Евграф. Подает флягу Канделаки, кричит, перегнувшись через борт:

– Попробуй влить в него!

Бьется фляга в руках Канделаки. Тонкая струйка спирта стекает с губ Приможа, не попадая в рот.

– У него стиснуты зубы, не вливается.

– Постарайся как-нибудь, приподними ему голову.

– Примож, ты слышишь меня? Посмотри на меня, открой рот, прошу тебя. – Слеза стекает со щеки Канделаки.

Тихой звездной летней ночью сорок третьего года в возрасте двадцати шести неполных лет на Среднерусской возвышенности прощался с жизнью словенский комсомолец Чобан Примож.

Бывает, много лет ищет истинная слава таких храбрецов. И находит. И уже остается рядом с именем до скончания века.

Среди возвышенных долгов, существующих на этом свете, есть один, по-особому священный и торжественный. Это – долг перед памятью воинов-интернационалистов, которые служили нашей победе на фронтах войны и далеко от этих фронтов в тылу у врага.

Они с нами! И ты с нами, Чобан!

– Он умер, слышишь, Бондаренко, умер, вместо меня, – Канделаки не стыдился ни прерывающегося голоса своего, ни слез. – Мое сердце бьется вместо его. Ты понимаешь? Я не могу держать его... не могу смотреть на его глаза. У него холодеет тело.

– Встряхнись! Возьми себя в руки.

– Замолчи, Бондаренко, прошу тебя...

Медленно, нараспев, нарочито спокойным басом сказал Бондаренко:

– Словами делу не поможешь... Смотри лучше внимательно по сторонам. Автоматы бы неплохо приготовить. Да диски сменить.

– Здравствуй, Вероника.

– Здравствуй, Евграф.

И не было больше слов. Только рука незаметно для других прикоснулась к руке. Будто что-то стыдливое, запретное было в этом прикосновении в такую минуту, но по тому, какой след оставило оно, почувствовал Евграф, как ждала его Вероника. И как сам он ждал ее. Грузовик подбрасывало. Евграф бережно обнял Веронику. «Здравствуй, родной...» Это «родной», услышанное первый раз в день расставания на берегу Каспия, как и тогда, долго звучало в ушах Евграфа.

– Федор, узнай у Песковского, сумел что-нибудь передать? – попросил Канделаки.

Бондаренко высунул руку в окно, забарабанил могучей пятерней по крышке кабины:

– Товарищ Песковский, на минуту.

Перегнувшись через борт грузовика, Евграф заглянул в окно кабины. Канделаки продолжал бережно держать тело Чобана. Увидев Евграфа, спросил:

– Успел что-нибудь передать... после допроса?

– Успел все, что услышал в самом начале и в самом конце. Хорошо сработано. Молодец...

– Это не все, есть детали.

Канделаки попросил Бондаренко на минуту остановить машину, подозвал к себе друзей:

– Тому, кто доберется первым... Запоминайте. Близ Томаровки и Борисовки – четвертая танковая армия и три танковых корпуса. Плюс оперативная группа «Кемпф». Немцы вряд ли успели передислоцировать... На карте было написано: «5 июля».

Пантелеев вынул из кармана листок и наспех нацарапал карандашом несколько строк.

– Повторяю на всякий случай: четвертая танковая армия и три танковых корпуса, – сказал Канделаки. – Плюс оперативная группа «Кемпф» – что это такое, наши, должно быть, знают. Томаровка и Борисовка. Пятое июля.

Медленно, степенно катит чистые воды Ворскла. Набирает силу на Среднерусской возвышенности и несет ее к Днепру. Знает цель. Идет к ней без срывов, спадов – широко и надежно, будто копируя характер людей, живущих на ее берегах; даже весной, когда у всего сущего сил прибывает, не любит показывать удаль свою. Неговорлива, смиренна с виду. Но почему перекрыть такую реку трудней, чем реку шумную, с торопливым и вздорным нравом? Откуда, из каких глубин сила?

Остановись, замри, застынь, Ворскла!

Помоги людям, которые приблизились к тебе, перейти на тот берег. Где лодка? Была лодка, спрятанная в камышах, и был в ней Шурик-планерист. Нет лодки. И Шурика, ожидавшего их, тоже нет. Ни здесь. Ни вниз по течению. Ни вверх.

Предательски ярок свет луны. Следы лошадей на траве. Патруль? Разъезд?

Далеко ли он ушел? Не притаился ли где-нибудь за тем вон холмом?

Остановись, замри, застынь, Ворскла! Вынесли из кабины тело Приможа. Бережно положили на траву.

– Надо попробовать вплавь, – предложил Пантелеев.

– Лучше еще поищем лодку, – отозвался Канделаки. – Я не оставлю его. Я его похороню.

– Мы вернемся к нему и похороним, – сказал Пантелеев. – Светает. У нас нет времени.

Котэ посмотрел удивленно:

– Тогда будет поздно... Ты это знаешь лучше меня. Я похороню его. Найдете лодку – вернетесь. Бондаренко, кинь мне нож.

Бондаренко отстегнул ремень, снял ножны и бросил их в сторону Канделаки.

– Мы сделаем еще одну попытку разыскать лодку. Давайте в машину! – крикнул Пантелеев. И обернулся к Канделаки: – Скоро вернемся!

Донеся Приможа до небольшой рощицы, Канделаки начал остервенело вгрызаться в землю кривым охотничьим ножом. Земля была мягкая, податливая, разрыхлив ее, он двумя руками начал вырывать яму. Она становилась все глубже и глубже.

И тут Канделаки услышал гул самолета.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ДВОЕ

Небо чистое и бездонное, нежно-голубое. Тишина. Недвижим лист зеленый и прозрачный на кленах.

Только кузнечики – цвирк, цвирк, кажется, слышен кузнечик на десять верст.

Вокруг – все комбинации, какие только способен создать зеленый цвет. Лес на горизонте поднимается зазубренной темно-зеленой крепостной стеной и, как сторожевые башни над крепостью, освещаемые восходящим солнцем зелено-пурпуровые деревья-переростки. Тонколистые, серо-зеленые, изнеженные ивы над рекой. И тот самый зеленый-зеленый, истинно зеленый лист клена над головой – зеленее цвета не придумаешь.

Только кузнечики, и нет в мире больше звуков.

Но если прислушаться...

Двое смотрят в сторону леса, откуда, то затихая, то возникая вновь, доносится шмелиный гул. И точка в небе, как шмель. Она все ближе, эта точка, как магнит притягивающая к себе взгляды его и ее.

Недалеко от них, метрах в тридцати, перевернутый набок камуфлированный грузовик. Тонкая струйка стекает изо рта двухметроворостого белокурого шофера, продолжавшего сжимать баранку. Будто притомился за баранкой, заснул Бондаренко.

Машину перевернуло взрывной волной, осколок оставил огненно-яркий след на темени Бондаренко. За несколько секунд до того из машины на ходу выскочили трое.

– Быстрей, Вероника, быстрей. За мной!

– Что-то с ногой. Подвернула.

– Ложись! – приказал Евграф.

Пантелеев, не раздеваясь, не сомневаясь, не оглядываясь, бросился в воду.

Евграф и Вероника увидели, как, стелясь к земле, на Пантелеева заходил «мессершмитт».

– Нырни, нырни, – как заклинание шептал Евграф.

Донеслась пулеметная очередь.

Пантелеев, словно услышав приказ, глубоко нырнул. Подплыл к камышам. Замер. Едва самолет скрылся, сделал несколько глубоких вдохов, поплыл.

Он не имеет права останавливаться, раздумывать, сомневаться, он не имеет права повернуть назад, чтобы помочь друзьям – он не знает, что с ними, живы или нет, он не имеет права сейчас думать об этом. У него высший долг – он несет на клочке бумаги несколько слов. Тот обрывок в нагрудном кармане давно размок и расползся, должно быть. Но Пантелеев хорошо помнит каждое слово, услышанное от Канделаки и записанное в темноте. От того, вовремя ли он донесет их, зависит жизнь многих, быть может, зависит успех военной операции. Он не имеет права поступить так, как подсказывает ему все его существо – там Вероника, и Евграф тоже, она в беде, а он, Станислав, совсем рядом и не может ей помочь. Он отдал бы все на свете, чтобы быть с нею в эту минуту, прикрыть ее, если снова развернется и уйдет в пике проклятый «мессершмитт».

Все ближе земля – и вот уже под ногой гладкие скользкие камни. Балансируя руками, Пантелеев вышел на берег. Оглянулся. Провел ладонями сверху вниз по рубашке и брюкам, отжимая их, а на ботинки тратить времени не стал, сделал пару глубоких вздохов и побежал в сторону реденького леска.

А те двое, что остались на правом берегу, доползли до обрыва и снова услышали гул приближавшегося самолета.

Вероника услышала:

– К иве, быстро, как можешь! Ползком.

– Быстро не могу, Евграф!

– Нам лучше спрятаться в разных местах. Я смогу отвлечь его... в случае чего.

– Не надо в разных, Гранюшка.

Раздалась пулеметная дробь. Евграф закрыл Веронику своим телом, они напряженно замерли. Летчик пролетел над перевернутой машиной, прошил ее еще раз и, набрав высоту, скрылся.

Они не шевелились.

– Что с ногой? Дай посмотрю.

– Не беспокойся. Все хорошо. Подождем еще немного и поплывем.

– Не боишься?

– Нет, что ты, я хорошо плаваю.

– А нога?

– Ничего, ничего, ходить больно. Поплыву.

Евграф плыл на спине, всматривался в небо. Первым ступил на казавшийся таким далеким берег. Протянул руку Веронике. Добрались до леска, отвернулись друг от друга. Выжали одежду. Вероника не могла унять мелкую противную дрожь.

– Гранюшка, родной, ведь тот осколок мог попасть в тебя... или в меня. Понимаешь? Судьба сохранила нас. Чтобы мы были как вот сейчас... Это нам в награду за все, что было, и за все, что будет.

Он первый раз видел так близко ее лицо, первый раз ощущал на щеке прикосновение ее волос, первый раз слышал ее дыхание.

И вдруг разом исчезли куда-то все запахи, все цвета, все шумы на свете, как исчез, растворился в воздухе гул самолета; на смену пришла первозданная тишина...

Исчезли все звуки. Кроме звуков далеких шагов. Кто-то спешил. Бежал, низко пригнувшись, с санитарной сумкой через плечо и автоматом в правой руке.

«Если кто-то из них ранен, они могут быть недалеко». Пантелеев оглянулся и быстрым шагом бросился к деревцам над ручьем. Вполз на небольшой холм, откуда хорошо просматривался берег. И закусил губу, чтобы не вскрикнуть, не выдать себя.

Как же он мог верить ей? Как мог любить ее?

Значит, все ему только казалось, значит, и ее дружелюбие и ее привязанность существовали только в его воображении, в воображении двадцатишестилетнего разведчика, считавшего до сей поры, что он может распознавать людей, свойства их характера, их наклонности и привязанности. Значит, все это было ненастоящим.

До его слуха, способного отсеять все постороннее, все существующие в мире звуки, чтобы поймать только ее голос, донеслось:

– Граня, родной мой!

Пантелеев закрыл глаза и застонал. Он словно прощался с миром, который сам себе создал, прощался с Вероникой, с Евграфом... Сейчас он встанет, нет, не встанет?, оползет с холма и побежит что есть силы и, когда кончит бежать, станет другим человеком, начнет понимать меру вещей и то, что было скрыто от его взора раньше. Он полз, хватаясь рукой за траву, кровавя пальцы о землю, все дальше, дальше, чтобы не увидели, не услышали, он рад был бы ползти так, кровавя руки, на край земли от самого себя. Пока не встретил серого от горя Канделаки.

*

«Поздравляю вас, Евграф Песковский», – сказал мне командир партизанского отряда и обнял так, что слегка хрустнули мои кости.

Вечером в отряде устроили пир для ограниченного круга лиц по поводу нашего возвращения. На столе была картошка в мундире, колбаса, сухари, бутыль спирту. Мне осталось провести в лагере несколько ночей.

...Вижу сны, похожие один на другой... Примож Чобан висит на веревке, привязанной к решетке. На третьем, а может быть, на тринадцатом этаже. Из-за решетки высовывается рука. Кто-то хочет удержать, подтащить наверх Чобана. В него больше не стреляют. Канделаки кричит мне: разве ты не видишь, вон тот самый полицай? А может быть, это не Канделаки, а кто-то другой? Я медленно целюсь в охранника, поднявшего тревогу. Он падает, раскинув руки. Обычно во сне я беспомощен, ничего у меня не получается. А тут кто-то падает от моего выстрела. Может быть, это не сон? У Пантелеева и Бондаренко автоматы. Они бьют с крыши. Но я им не завидую. У меня хорошо пристрелянный револьвер. Я целюсь снова, и второй падает солдат! Так было... А Примож висит на веревке и смотрит на меня большими белыми глазами.

Я не хочу больше видеть этот сон. Мне надо немного отдохнуть. Привыкнуть жить по-новому – среди своих. Не обдумывать каждое слово. Научиться снова быть самим собой. И еще – научиться спать. Мне не нужно успокоительных таблеток. Увидеться бы с мамой. И хотя бы день провести в Москве, рядом с которой был в ноябре сорок первого. И лишь одну ночь переночевать в том самом рыбачьем домике у Круглого озера близ Лобни, где ночевал когда-то. Вот как далеко унесла фантазия.

Я зажег ночник и до рассвета читал московские газеты. Читал жадно, даже передовые, на которые раньше не обращал внимания.

Я среди своих, среди своих, среди своих! В партизанском лагере! И рядом – Вероника!»