Текст книги "Кто там стучится в дверь?"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДЕСЯТЬ КУБИКОВ ЙОДА

– Дорогая товарищ Аннушка, у меня к тебе большой секрет. Ты никому не говори. Мне нужен один пузырек йода.

Аннушка удивленно вскинула глаза. Она была женщиной обязательной, любившей порядок во всем. Как это так: «Никому не говори»? Что у нее здесь, частная аптечная лавочка или боевой медпункт? На учете каждый кубик йода, отряду предстоят наступательные операции, все говорит за то, что серьезная подходит пора – это и по лицам видно, и по озабоченности командира, да и по многому другому. А ему целый пузырек подай. Непорядок. На что это одному Приможу – целый пузырек?

– Почему молчишь, товарищ Анна? Это не для меня нужно.

– Товарищ Примож, так в боевом отряде дела не делаются, – сухо и назидательно произнесла фельдшерица. – Есть командир, и тайн от него ни у меня ни у тебя быть не может. Ты, видно, не понимаешь, в какое положение ставишь меня своей просьбой.

– Все прекрасно понимаю, дорогой товарищ доктор.

– Я не доктор, а фельдшер, комплиментов мне не делай.

– Ты, наверное, сейчас думаешь: какой хитрый человек этот словенец. Что-то зачем-то ему понадобилось, и он, это самое, ловчит, да?

– Если честно, так примерно и подумала. А еще подумала, что ты, боевой югославский товарищ, плохо привыкаешь к партизанским порядкам...

– Так мне уже один раз говорил товарищ Петр. Мы мало понимаем друг друга.

– Так ты что, жаловаться ко мне, что ли, пришел? – плохо скрывая раздражение, спросила фельдшерица. В ее представлении товарищ Петр был самым совершенным созданием на земле, самым бесстрашным и самым красивым партизанским командиром, и человек, который рассчитывал снискать ее, Анны Финогеновой, расположение, не должен был так говорить. Если бы даже могла чем-нибудь помочь ему фельдшерица, вряд ли помогла бы, ибо внутри ее мгновенно сработало устройство, позволившее сделать вывод – этот человек не симпатизирует Петру.

– Не жаловаться – просить, – Примож накрыл ладонью ее большую смуглую руку, посмотрел умоляюще.

Аннушка мгновенно убрала руку со стола. Примож смутился и через силу выдавил:

– Немножко совсем йода надо, чтобы помочь товарищу Георгию бежать.

– Причем здесь Георгий? Загадками разговариваешь, товарищ Примож, я к таким беседам не очень приучена. Скажи толком.

– Ты не всем о том говори пока. Может получиться, может нет. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что Примож хотел помочь товарищу и не смог... хвастуном оказался. Если правду тебе говорить, у меня есть один совсем крохотный процент. Но он есть, и я должен по совести его использовать. Вот почему мне нужен один пузырек с йодом и совсем мало ваты. Если ваты нет, дай бинт.

– Обратно ничего не поняла, товарищ Чобан. С йодом-то что будешь делать? Он-то тебе на что?

– Ты никогда не была альпинисткой и ни разу в жизни не залезала даже на самую маленькую скалу. Иначе бы не спрашивала. Георгий в тюрьме на третьем этаже.

– А йод, йод-то на что тебе? – чуть не плача произнесла Финогенова. – Издеваешься, что ли, надо мной?

– Я буду твоим йодом часто-часто мазать себе под ногтями, чтобы кожа задубела и помогала мне кончиками пальцев цепляться за кирпичную стенку. Я буду мазать себе ваткой и каждый раз говорить: какой хороший человек товарищ Аннушка, никому не сказала ничего, йод подарила, потому что она тоже хочет помочь другому хорошему человеку по имени Котэ... то есть Георгий. Не знаю, как ты, а я до конца жизни себе не прощу, слышишь? До конца жизни, – сурово и, как показалось Аннушке, излишне патетически произнес Примож.

– Это что у вас, у словенцев, у всех так принято – левое ухо правой рукой показывать да загадками разговаривать? Так бы сразу и сказал...

– Дашь йод? – с надеждой спросил бывший альпинист, а ныне боец советского партизанского отряда Примож Чобан.

– Не дам, и думать не моги...

– Ты что говоришь?!

– Что слышал. Без разрешения командира такие дела не делаются. Непорядок будет. А если разрешит, дам тебе не более десяти кубиков, хотя товарищу Георгию рада помочь всей душой.

– А теперь стань на мое место и скажи: как бы ты поступила. Если я пойду к командиру, все будут знать, что я взял на себя это... это обязанность возвращаться вместе с Георгием. Но он же в тюрьме. Где есть часовые. И где есть решетка, которую надо долго пилить. Вот это будет непорядок, если я пообещаю и не сделаю. Во-первых, потому, что меня могут при-стре-лить. Человек, который висит на стене, – хорошая мишень. Тебе понятно?

– Я прошу тебя, друг мой дорогой, – вдруг стала ласковой фельдшерица. – Пойди, пойди к командиру... Товарищ Дрозд, он все поймет и распорядится как надо. И о тебе никто ничего худого думать не будет, если не получится. Тебе Дрозд еще помощников даст. Он знаешь какой душевный человек, наш Дрозд. Это война его ожесточила... Поверь на слово, не пожалеешь...

– Эх... Когда шел к тебе, ни за что не поверил бы, что откажешь, иначе бы не шел. Думал, ты товарищ настоящий...

– Не заговаривайся, голуба душа. Слушайся, когда тебе дают добрый совет.

Примож безнадежно и досадливо махнул рукой.

Командир отряда имени Кутузова товарищ Дрозд, человек деятельный, неутомимый и решительный, был противником всякого риска. Не в его натуре было надеяться на счастливый случай, на улыбку фортуны, что любят делать люди бесшабашные, азартные, привыкшие полагаться на эмоции больше, чем на разум. Партизанская жизнь с ее «недобором по всем статьям» – недобором людским, продовольственным, боеприпасным и единственным перебором – по части ответственности, которая заставляла ртутный столб давить на грудь, плечи, сердце, нервы, давить наяву и во сне с особой неизведанной тяжестью, она, эта жизнь, научила товарища Дрозда раскладывать по полочкам все, что он имел, с тщательностью необыкновенной. Рядом с ним были профессиональные разведчики, закончившие специальные школы, на их совет и знания он должен был полагаться. Но и то хорошо понимал товарищ Дрозд, что школа только подготавливает разведчика к работе, разведчиком же делает человека жизнь в таком вот отряде, как этот; помогает развить упорство, самостоятельность, способность к внутреннему перевоплощению. Здесь, в отряде, никого не интересуют твои личные симпатии и антипатии, твои привычки и наклонности. Здесь ты весь целиком, со всеми своими потрохами, да, да, именно так, пусть не совсем ласкает слух, но точнее не скажешь, принадлежишь отряду и заданию, которое тебе дано. Каждое из этих заданий должно быть выверено до мелочей, чтобы исключить возможность провала и лишних потерь. Поэтому операция, которую предложил Примож, заслуживает прежде всего всестороннего обоснования. С бухты-барахты за такие вещи браться не следует. Приможу сказали, что его соображения будут рассмотрены. Он спросил: «Как скоро?» – и когда услышал: «Вас известят», скривил губы и ушел обиженный. А что думает об этом товарищ Петр?

Пантелеев сказал, заставив себя забыть неприязнь к Чобану:

– Считаю, что мы обязаны прислушаться к Приможу. Он действительно хороший альпинист, может залезть на любую кирпичную стену.

– Я это знаю, ты мне лучше скажи, сколько есть шансов?

– Один из ста...

– Чего тогда разговоры разводить?

– Ты не дослушал меня, командир. Один из ста, если пойдет Примож Чобан без прикрытия. Шансов будет в десять раз больше, а может быть, и в двадцать больше, если вместе с ним пойдут еще два или три человека.

– Значит, риск, голый риск, продиктованный эмоциональными соображениями. Можем спасти одного, но с большей вероятностью потерять троих. Тебя что, в школе такой арифметике учили?

– Меня учили помогать товарищу, когда он в беде. И тебя учили тоже. Хотя специально такого предмета не было ни в моем, ни в твоем учебном заведении. Кроме всего прочего, Канделаки знаком с содержанием генеральского пакета.

– Ты на меня не дави. Говори конкретно, кого предлагаешь.

– Предлагаю меня и шофера Федора Бондаренко... в придачу к Приможу. Не удивляйся, особой симпатии к Приможу и его анархистскому складу характера...

– Ну, ты давай не загибай, сам знаешь, он из боевых югославских комсомольцев...

– Все равно, дисциплина не та... Но я о другом должен тебе сказать. Я должен тебе сказать, что несу личную ответственность за судьбу Георгия. Как его товарищ по школе... И как коммунист тоже. Я был обязан, слышишь, обязан пробиться к нему в тот самый день. Вслед за Приможем. Но меня отсекли от него, прижали к земле. Все последние дни думаю: а может, это я сам себя прижал к земле? Что-то во мне не сработало? Другому бы я этого не сказал... Просто ты должен знать, что было. Я не то что смалодушничал, нет... Я подумал, что у меня нет никаких надежд пробиться к нему, ты знаешь, иногда в нас просыпаются силы, которые нечем заглушить. Сейчас ты должен дать мне возможность... Это моя личная к тебе просьба.

– Представь план операции. Рассмотрим.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОЕДИНОК

«В центре кабинета под портретом Гитлера длинный, покрытый зеленым сукном стол на массивных ножках, а за столом величественный и отрешенный от всего земного, как монумент, Юрген Ашенбах. Он приветствует меня легким кивком головы и начинает перебирать лежащие перед ним листки. У стены два застывших солдата – руки за спинами, ноги широко расставлены. Недалеко от них в кресле, спиной к двери, грузно и неподвижно, положив на правый подлокотник перебинтованную руку, сидит человек в запыленной и порванной гимнастерке. Глядя со стороны, можно дать ему не меньше сорока.

Я неторопливо приближаюсь к пленному, заглядываю ему в лицо. В висках начинают стучать молотки. Все разом. Громко и неладно.

Испытываю непреодолимое желание пощупать рукой свои волосы. Не знаю, что с ними, но мне кажется, что это не мои, это чужие волосы. Что-то с ними стало. Они стали жестче. И должно быть, белее. Так мне кажется. Я должен сделать вид, что ничего не случилось, что я не знаком с этим человеком, что мне в высшей степени безразлична его судьба. Но как сделать все это, если передо мной Котэ Канделаки?

Котэ спокоен. Узнал меня?

Сидит с полузакрытыми глазами.

...Забыть обо всех своих заданиях. О конспирации, шифрах, всех этих: «простая», «срочная», «очень срочная». Забыть о Рустамбекове, о секретарше из «Вечерней газеты», забыть обо всем и думать только об одном: как спасти Канделаки? Я уже это однажды испытал... Когда передо мной был Марков. Маркова я тогда видел первый раз. Хотя знал, он спас когда-то моего отца... У меня было несколько бессонных ночей после того, как он сорвал перевязку. Смогу ли я спать вообще, если не спасу Канделаки? Что делать? Разрядить пистолет? Семь пуль, а в комнате три человека, не промахнусь, крикну: прыгай в окно!

Он же шагу не успеет сделать!

Все это фантастика. Первое, не истолкованное и не проверенное разумом импульсивное и наиболее примитивное решение из всех возможных – мыслимых и немыслимых решений, недостойное взрослого человека.

Котэ поднял глаза и тут же сомкнул ресницы, будто ему трудно смотреть на яркий солнечный свет. Давал понять, что узнал меня».

В Канделаки проснулся интерес к жизни, он почувствовал какой-то озорной прилив сил. Едва не улыбнулся своим мыслям: «Если честь по чести, я понимаю, что меня ждет... Но есть такая вещь, которая поможет мне... Будь в этой комнате одни только враги, было бы грустно думать о том, что мои последние часы останутся лишь в их воспоминаниях и уйдут из жизни вместе с ними. Но рядом друг. Быть может, во время допроса мне удастся сказать ему что-то. Собраться! Заставить себя четко и быстро думать. Всегда верил в тебя, Евграф! «Отыскался след Тарасов». Представляю, какую физиономию сделал бы обер-лейтенант, подошедший ко мне кошачьим шагом, если бы узнал, кто на самом деле его коллега герр Шульц или герр Петцольд. Вот где ты был все эти месяцы нашей разлуки, Евграф. Значит, и ради меня таился, жил под чужим именем... Бред, что значит «ради меня»? Точнее сказать: ради этого часа – если мне удастся передать ему все, что я вычитал на карте...

Вспомни, Евграф, как однажды разыграл меня в школе! Ты выходил из комнаты, я дотрагивался до одного из пяти предметов, кто-то из ребят незаметно сигнализировал тебе ногой... тогда вы здорово околпачили меня и ржали, как хороший табун. Я убежден, я в это верю – мне удастся передать тебе во время допроса самое главное. Только как? Инициатива должна принадлежать мне... Это ясно... Меня будут спрашивать, я буду, я буду отвечать. Внимание, Евграф! Старайся не пропустить ни слова».

Ашенбах кружил вокруг Канделаки, вглядывался в лицо. Ощупал профессиональным жестом воротник гимнастерки с выгоревшими прямоугольниками – следами петлиц. Спросил себя: интересно, какие знаки могли быть на гимнастерке? Что сто́ит этот человек? Как долго будет сопротивляться?

Открыл пачку сигарет, поднес пленному. Тот неумело взял сигарету левой рукой, покрутил ее, поискал глазами, кто дал бы прикурить. Танненбаум поднес к его лицу зажигалку. Пленный поблагодарил взглядом.

– Я имею сказать, что всякий героизм тогда героизм, пока он имеет товарищем благой разум. Я обращаю свои слова к вашему разуму. Если мы находим язык... – Ашенбах не без труда произнес заранее выученную фразу.

Канделаки подумал: «Надо, чтобы он подключил к допросу переводчика».

– Я хотел бы сказать, господин офицер, что прекрасно понимаю положение, в котором нахожусь, и, интерпретируя совершенно особым способом его, равно как и положение ваше, считаю себя способным принять решение (хотел бы подчеркнуть – трезвое решение), которое находилось бы в строгом соответствии с моральными установками, принятыми мною в ту самую минуту, когда...

– Не говорите так бистро. Надо четко отвечать на вопросы. Вы готовы дать показания?

– Готов.

Ашенбах кивнул ефрейтору, стоявшему у дверей, в комнату вошел секретарь в форме младшего офицера, внимательно осмотрел перо и приготовился писать.

– Фамилия, имя, отчество?

– Захаров Андрей Селиванович.

– Время и место рождения?

– Двадцать второе июня по старому стилю тысяча девятьсот двадцать первого года, поселок Агшехерден, Татарской республики. День в день за двадцать лет до войны.

Эта мысль созрела неожиданно; ответив без запинки на вопрос обер-лейтенанта, Канделаки остался доволен собой. Двадцать второе июня старого стиля – это пятое июля по новому стилю, день предполагаемого наступления немцев из района Белгорода. Песковский был обязан засечь эту дату. Выдуманный поселок Агшехерден в переводе с азербайджанского значил: «из Белого города». Канделаки выбрал точку на полу близ печки и, не отрываясь, смотрел на нее.

– Воинское звание, должность? – продолжал обер-лейтенант.

– Рядовой.

Ашенбах подозрительно посмотрел на Канделаки. Обратился к Танненбауму:

– Предупредите его. Он может не знать, если все пойдет нормально и ему сохранят жизнь, пленный офицер будет иметь немалые преимущества по сравнению с рядовым. Скажите ему также, что слово «рядовой» в протоколе можно исправить.

– Очень сожалею, но я действительно рядовой. Если бы я знал раньше, как все обернется... постарался бы выдвинуться.

– Шутки пусть сохранит для следующего раза. Его группа имела задание напасть на отряд, следовавший по дороге... Чей это был приказ? Из кого состояла группа?

– Это была случайная встреча.

Отвечая на первые вопросы Ашенбаха, Канделаки снова и снова говорил себе: не может быть, чтобы они, два разведчика, два товарища, привыкшие в школе понимать друг друга с полуслова, не нашли этого полуслова. Надо выиграть немного времени, чтобы каждый из них мог пошевелить мозгами. Одно из возможных решений: я «вывожу его на себя». Он бьет меня. Я падаю. Он подходит ко мне, чтобы удостовериться, дышу ли я. Наклоняется к лицу. Семи слов достаточно. Раз, два, три... пять... семь, вполне достаточно семи, если только он, разумеется, уловил смысл слов «двадцать второе июня» и «Агшехерден». Был обязан уловить, но я должен продублировать их. Надо заставить его ударить меня. Только как передать приказ? На русском отпадает. Остается азербайджанский. По-азербайджански «ударь меня» – «вур мэни», подо что это можно подогнать, как приспособить? Так, минуту. Предположим, была деревенька Вурминка, где-то в стороне от дороги. Может быть, попробовать?..

– Наша группа состояла из тридцати трех бывших красноармейцев, попавших в окружение. Мы скрывались в деревне Вурмэни, километрах в двадцати шести от Белгорода. Отряд был выслежен полицаями. Мы потеряли восемнадцать человек, а оставшиеся сделали попытку пробиться к лесу. Но в это время на дороге неожиданно показалась немецкая колонна. Это были мотоциклисты, их сопровождал легкий танк. Завязался бой. Вот и все, остальное вы знаете.

– Он хочет убедить нас, что бутылки с горючей смесью оказались у них по чистой случайности, – обратился Ашенбах к переводчику. – Но мотоциклист показал, что они имели много боеприпасов. Они не случайно столкнулись, а специально ждали этой встречи, знали, когда и где она произойдет. Они устроили засаду, потому что прекрасно знали, кто и когда проедет по дороге. Пусть говорит начистоту, пусть скажет, откуда им стало известно...

– Я повторяю, это чистейшая случайность. Я настаиваю на этом. Что касается вооружения, у нас были лишь автоматы и патроны погибших товарищей.

– Эта версия будет проверена самым тщательным образом. Если же ложь подтвердится, я бы не хотел напоминать, к чему это приведет. Пусть подумает еще раз... если действительно дорожит жизнью.

– О чем мне думать, господин офицер? Я бывший солдат Красной Армии, оказавшийся в окружении. Полагаю, что вы поступили бы на моем месте так же, если бы все было наоборот и шла война не под Курском, а под Гамбургом или Франкфуртом. Я был солдат и давал присягу. И хотел до конца быть верным присяге.

– Повторите название деревни.

– Вурминка или Вурминка, точно забыл.

– Но вначале он произнес другое название, – секретарь начал рассматривать предыдущую страницу.

– Значит, они недостаточно точно застенографировали, прошу исправить. Это будет важно, когда начнут проверять правильность показаний, я хочу, чтобы от начала до конца все было застенографировано точно...

– Партизаны знали, кто едет и что везет, – нетерпеливо перебил Ашенбах. – Еще шла перестрелка, когда часть группы начала поиск пакета, выброшенного генералом из автомобиля. Они искали, а следовательно, знали, что в пакете. А если идти еще дальше, можно сделать предположение, что кто-то известил их об этом.

– Возможно, командир нашей группы действительно что-то знал... Хотя мне трудно в это поверить, ибо с кем и какие контакты способно поддерживать окруженное подразделение? Это во-первых. А во-вторых, если даже предположить, что наш командир – его фамилия Сидоров – что-то знал, он не обязан был делиться этим с каждым рядовым. Смею думать, что пакет заинтересовал командира постольку поскольку... не будет же генерал так далеко выбрасывать планшет, если в нем нет ничего такого. Верх взяло любопытство... Не зря говорят, что любопытство – один из самых больших пороков. Вот и я из-за него... имею честь познакомиться с вами.

Танненбаум бесстрастно переводил.

Секретарь слушал со скучающим видом. Ашенбах полуобернулся к Танненбауму:

– Здесь не нужны пустые слова. Что он строит из себя идиота?

– Разве я не ответил хоть на один ваш вопрос? Зачем же такие слова? Прекрасно понимаю, что такое проигранная игра, и вовсе не хочу усугублять проигрыш. Короче говоря, хочу жить. Единственное, что я запомнил из того самого планшета... На берегах Ворсклы сосредоточена танковая армия... Больше я не знаю ничего.

– Успел ли он кому-нибудь каким-нибудь образом передать это? Да или нет, да или нет? Нужен быстрый и точный ответ.

– Кому и как я мог бы передать, даже если бы успел прочитать всю схему?

«Я должен сделать что-то такое, что даст возможность Песковскому показать, будто он вышел из равновесия. Но только, только я не подумал об одном – у него не хватит сил ударить меня натурально. Ход, который надо откинуть и забыть. Куда правдоподобнее это сделает обер-лейтенант или кто-нибудь из его помощников. Спровоцировать их! Я обязан показать Евграфу, что наступление предполагают начать на правом фланге. Наступление из района Белгорода на правом фланге. Я сижу лицом к советской линии обороны. Сделаю вид, что разминаю отекшую правую ногу и вытяну ее. Надо посмотреть на него так, чтобы он догадался. А потом уже попытаться вывести из себя офицера».

Канделаки откинулся на спинку стула, выпрямил правую ногу, посмотрел на Песковского, а с него перевел взгляд на карту. «Но где гарантия, что Евграф понял сигнал? Он может думать совсем о другом. Что за наивная мысль пришла в голову? Почему он обязан вспомнить, что было много лет назад в школе?»

В ту самую минуту, когда Ашенбаху показалось, что он начал брать над пленным верх, Канделаки вдруг принял независимую позу, закинул ногу на ногу:

– Господа, не заслужил ли я завтрака?

– Шутка не из умных. Когда кончим беседу, вас накормят... Но до этого...

– Больше я ничего не знаю и, пока меня не накормят, ничего не скажу.

Ашенбах повернулся к Канделаки:

– Ни-че-го?

Тот поднял взгляд на Евграфа:

– Холуй, переведи ему точнее: ничего не знаю и ничего не скажу.

Ашенбах подозвал взглядом верзилу, стоявшего у стены. Тот оглядел пленного с ног до головы. Ударил. Канделаки повалился на пол, закатил глаза, замер.

– Зачем это? – произнес Танненбаум. – С русскими так нельзя.

– Отойдет, ничего с ним не случится, симулирует, мразь.

Танненбаум подошел к пленному, пощупал пульс, приложил ухо к груди, тот тихо застонал:

– Чтоб вы подохли, негодяи! – И едва слышно выдохнул: – Из Белгорода... на правом фланге.

*

Юргену Ашенбаху показалось странным поведение Танненбаума во время допроса. Переводчик был сам не свой. Он делал все, чтобы выглядеть естественным, но глаз Ашенбаха уловил детали, которые настораживали. Иногда ему казалось, что Танненбаум и пленный знакомы друг с другом, он гнал от себя эту мысль, приписывал ее возросшей подозрительности, витавшей вокруг.

Но чем дальше Ашенбах отгонял от себя эту фантастическую мысль, тем настойчивее она возвращалась. Он мог поклясться: пленного ударили не сильно. От такого хука не упадет даже подросток. Правда, перед ним сидел раненый, потерявший много крови. Для чего, однако, Танненбаум наклонился к пленному? Определенно тот что-то ему прошептал. Одно ли только ругательство? Что он мог прошептать? Если бы в комнате был его союзник, он громко назвал бы все, что узнал из карты и известил бы тем самым товарища, не навлекая никаких подозрений. Но тогда бы оказалось, что Захаров успел выведать весь план операции. И план был бы изменен. И это ничего не дало бы русским.

Долг обязывает его, обер-лейтенанта Ашенбаха, поделиться своими подозрениями. Но с кем? Может быть, с Ульрихом Лукком? С тем самым Лукком, который был первым наставником Танненбаума, кто помог ему стать другом Германии. Другом? А что, если под этой личиной враг? В самом деле, разве не лестно было коммунистическим агентам послать под видом племянника Эрнста Танненбаума своего офицера? Неужели мог ошибиться отец? Но из-за его ошибки пострадает и он, Юрген Ашенбах. Одним только словом можно все испортить, разрушить и потерять. Надо тщательно продумать предстоящий доклад о допросе.

Ашенбах до самого рассвета ворочался в мягкой постели, заставляя себя заснуть, выставлял из-под одеяла пятки – не помогал и этот испытанный способ, пятки упрямо не желали охлаждаться и вызывать дремоту. В три часа ночи встал выкурить сигарету.

Светало. Ашенбах знал, какой будет трудный день, перед кем придется стоять навытяжку, рассказывая о допросе. У него должна быть ясная голова, чтобы не сболтнуть лишнего, ему надо было как следует отдохнуть... спать, спать, спать.

И тут Ашенбаху пришло спасительное воспоминание, которое моментально прогнало сон.

Он вспомнил о лейтенанте Хинце, находившемся у власовцев в качестве инструктора и недавно приехавшем из-под Белгорода. Сумрачный Хинце говорил, что встретил в своей роте одного унтер-офицера, когда-то жившего в Терезендорфе. Значит, этот унтер обязан знать Танненбаума.

Еще Хинце рассказывал, что немолодой унтер обратил на себя внимание в бою, когда рота потеряла командира, а он поднял ее в штыковую атаку и, несмотря на ранение, довел до большевистских окопов. Надо пригласить его и заставить посмотреть на Танненбаума. Вдруг вспомнит. Окажется Франц настоящим племянником – все в порядке, можно будет поставить бутылку вина за встречу земляков. А не окажется... Тогда все будет гораздо сложнее.

Уже совсем рассвело, а он так и не заснул. Надолго ли его хватит с таким режимом? Надо научиться чуть лучше владеть нервами. Или на худой конец прибегнуть к снотворному. Ульрих Лукк говорит, что без капель не засыпает. Все они измотаны и издерганы не в меру. Когда хорошо шли дела на фронте, то и спалось по-другому. Однако стоит все же прилечь. Хотя бы на час. А потом – душ и чашка крепкого кофе, и он будет в форме. Завтра с утра связаться с Хинце и разыскать унтера из Терезендорфа.