Текст книги "Кто там стучится в дверь?"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Не нравится мне эта погода. Вчера дождь, сегодня дождь... И завтра обещают дождь. Какой же это июнь?

Я первый раз услышал, как он говорит по-немецки.

– Не страшно, весенний дождик долго не продлится.

– Этот официант не слишком проворен, однако.

– А кофе, по-моему, ничего...

– Если бы вы знали, какой кофе здесь был до войны! Делал турок, настоящий мастер.

– Говорят, у них там чуть не полсотни способов готовить кофе.

– Не слышал, возможно.

Сосед неторопливо выпил вторую чашку кофе, посмотрел на часы, сказал, что он на машине, спросил, в какую мне сторону и не надо ли подвезти. Я поблагодарил, назвал первую пришедшую на ум улицу. «И мне примерно туда же». Он поднялся, тяжело опираясь о стол большой и широкой рукой. Прошел вперед, переваливаясь с ноги на ногу, будто каждый шаг давался с трудом. На его ботинках были скошены каблуки. Шел страдающий одышкой, занятый стариковскими своими делами бюргер... Должно быть, все мысли и все заботы его поглощает собственное здоровье.

У кафе стояла машина, мы сели, и, как только отъехали, Рустамбеков протянул мне большую, слегка тронутую подагрой руку:

– Ну здравствуй! – и улыбнулся.

Только сейчас, только в эту минуту покинули меня все переживания и сомнения, да что там переживания и сомнения – все страхи последних дней. Раз я оказался с Рустамбековым в одной машине, в Мюнхене, значит, я нужен, в меня верят, и он, учитель, улыбается и дает мне почувствовать это.

Насколько могу судить, для Рустамбекова всегда и во всем на первом месте было дело, задание, поручение, а исполнитель – человек, с его эмоциями, радостями, огорчениями, сомнениями, переживаниями, – на втором. Ему было не особенно интересно знать, что испытывал я, что думал, как спал в те дни, когда являлся к Марианской колонне и никого не находил там. И не получал много месяцев никаких известий от тех, кто послал меня в Мюнхен.

– Здравствуйте, муэллим [11] 11
  Учитель ( азерб.).


[Закрыть].

– По лицу вижу, как не терпится тебе заговорить первым. Знаю, о чем хочешь сказать. Только... нам разве кто-нибудь обещал, что в нашей работе все будет легко и ладно? Значит, так было надо. Если пошевелишь мозгами, поймешь: тебя берегли. Руководство считало, что у тебя должно быть все спокойно до поры до времени. Теперь настала пора работать.

Он так и сказал – «работать». Буднично и приземленно.

Рустамбеков вел машину, как человек, проживший в Мюнхене всю свою жизнь и хорошо знающий его улицы, переулки и сложные перекрестки.

– Слушай и запоминай. Несколько дней назад в автомобильной катастрофе погибли Макс Танненбаум и директор терезендорфской школы. Возвращались из Кировабада. За рулем встречного грузовика был пьяный охотинспектор. Пытался скрыться. Стрелял... убил милиционера... Получишь телеграмму с вызовом. Сделай так, чтобы остаться с дядей... Не быстро, не сразу, по-умному.

Мы выехали на шоссе, ведущее в Нюрнберг. Поглядывая в зеркальце над головой, Рустамбеков продолжал:

– Мать здорова. Перевели в Кировабад, в городской отдел народного образования.

Рустамбеков сделал паузу, словно отсекая все личное, постороннее, не относящееся к делу, к тому главному, что мне предстоит узнать.

– Слушай и запоминай, – снова сказал он, на этот раз будто через силу. – Дело к войне.

Мне показалось вдруг, что лицо Рустамбекова стало уплывать куда-то далеко, что контуры его размылись, как на экране, когда из зала свистят и шикают на механика... Мне надо было сделать над собой усилие... Я почувствовал вдруг, как устал за эти последние месяцы от ожиданий, неизвестности и особенно от того, что услышал сейчас. Дело к войне? Если бы сказал об этом кто-нибудь другой, было бы лучше. Можно было бы усомниться, не поверить. Но это говорит Рустамбеков: сколько раз взвесил он эти слова, прежде чем произнести их? А вообще, есть ли в мире весы, на которых можно было бы взвесить эту астрономической тяжести фразу?

Я, молодой красный офицер, одним из первых узнаю́ весть, от которой захлебнутся все радиостанции, все газеты мира. Хорошо, что наши  з н а ю т, это самое главное... Мне дают приказ! И сам Рустамбеков, и те, кто над ним. Знают, что я подчинюсь беспрекословно, сделаю все, чтобы выполнить его. Потому что это дело моей жизни. У меня нет других целей, желаний, помыслов. Они верят в меня! Помнят, чей я сын.

– ...Ты должен оказаться в немецкой армии. Служи им не за страх, а за совесть. Это я говорю тебе по поручению Центра. Твоя главная цель – внедриться и больше знать. А если сможешь продвинуться у них – честь и хвала. Дело это не простое, не забывай, на тебя, как на чужеземца, будут смотреть с недоверием, хоть ты и немец. Задания будешь получать от Карин Пальм. Адрес простой: Берлин, «Вечерняя газета»...

Я знал, что запомню каждую деталь, каждую минуту этого разговора, запомню этот автомобиль, эту дорогу, это зеркальце над головой, я знал, что каждая секунда, которую провожу в этом автомобиле, войдет в мою память. «Служи не за страх, а за совесть» – это главное. Понимают ли они, что будет это для меня значить? Да, они ПОНИМАЮТ все очень хорошо. И потому дают мне такой приказ. Я СОЛДАТ. И это мой долг. И ничего, кроме этого долга, на всем белом свете.

– ...Карин Пальм, – говорит Рустамбеков, – секретарь отдела «Письма с фронта», надежный и проверенный друг. Куда бы ни забросило тебя, первым делом напишешь ей заметку. Печататься будешь под псевдонимом Герхард Каль. Определенный круг читателей сможет догадываться, где ты находишься.

...Недолго длилась наша встреча. О друзьях по школе Рустамбеков сказал лаконично: «Учебу закончили нормально, получили звания». Спросить бы – где они?

– Я желаю тебе, Евграф, всего, что желают в таких случаях, – сказал на прощание Рустамбеков. – А еще желаю везения. И хочу сказать, что мы очень верим в тебя. Помни об этом... всегда.

Я вышел у остановки междугородного автобуса. ...«Пусть ошибется, пусть ошибется Рустамбеков, пусть будет неправдой все, что он сказал о войне... Было бы лучше, если бы об этом сказал не Рустамбеков. Кто-нибудь другой... Можно было бы сомневаться».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ТЕЛЕГРАММА

«Телеграмма, пришедшая из Терезендорфа, была подписана Агриппиной. Я впервые читал международную депешу, знал, о чем она, но не сразу мог прочесть русские слова, написанные латинскими буквами.

Аннемари нетерпеливо отобрала телеграмму, медленно прочитала ее про себя, закусила губу:

– Плохое известие – смерть. Слушай: «Четырнадцатого июня автомобильной катастрофе погиб ваш отец Макс Танненбаум тчк Похороны девятнадцатого тчк Примите и передайте дяде искреннее соболезнование тчк Агриппина».

Аннемари повторяла:

– Что же теперь будет? Что же будет? Значит, все... Значит, навсегда?

Я положил подбородок на кулак, уставился в одну точку, вспомнил своего отца, час его гибели... на глаза набежала слеза.

– Посоветуйся с дядей, с Ульрихом. – Аннемари старалась говорить спокойно. – Для него будет большим огорчением. Дай я позвоню Ульриху.

Минут через двадцать у палисадника скрипнули автомобильные тормоза, я выглянул в окно и увидел торопливо выходившего из «оппеля» Лукка.

– Прими мои соболезнования, Франц. – Пожал руку. Посмотрел в глаза. – Что-нибудь решил? Боюсь, что просто не успеешь. Даже если всюду на самолете, сколько пересадок? Мюнхен – Берлин, тебе же все равно надо в посольство, а оттуда придется снова возвращаться на юг – в Варшаву гражданские самолеты летят три раза в неделю, так что лучше через Вену и Будапешт. Надо с полковником посоветоваться, может, что-нибудь придумает.

Пока Ульрих говорил, Аннемари смотрела на него отчужденно. Потом обернулась ко мне:

– Ведь если уедешь... всему конец... Больше не вернешься... Не спеши. Подумай. – Она говорила таким тоном, что ни у кого не могло остаться сомнения, кто мы. – Подумай как следует, прошу тебя.

От дяди пахло валерьянкой. На его лбу выступили бисеринки пота; он складывал комочком платок и как тампоном снимал капельки; пальцы его слегка дрожали.

– На похороны не успеешь все равно. Давай уж лучше жить вместе, ни у тебя, ни у меня больше никого из родных не осталось...

– Дядя, как же я могу?

Лукк звонил в аэропорт. Узнав, что через два сорок – самолет на Берлин и что все билеты уже проданы, он связался с Ашенбахом.

Полковник попросил меня к телефону. Выразил сочувствие. Сказал, что постарается помочь достать билет. И после небольшой паузы добавил:

– Но при всем том, как человек, поживший на свете, я хотел бы рассмотреть предположение... прошу вас воспринять мои слова с доверием... Не исключено, что вашим стало известно об Аннемари. Тогда это плохо, вас ждут неприятности... если не сказать по-другому. Трудно в это поверить, но не может ли быть вызов фиктивным? Вам многое станет понятным после беседы в Берлине. И если вы почувствуете... что вам нужен совет, позвоните по берлинскому телефону двадцать два – тридцать три – сорок четыре: две двойки, две тройки, две четверки – легко запомнить. Коллеги помогут вам. Мое прежнее предложение остается в силе, помните об этом, мой друг.

На аэродроме нас ждали. Билет до Берлина был оплачен. Аннемари получила разрешение проводить меня до самого трапа.

– Сердце подсказывает, что ты вернешься. Но если наше расставание надолго, я сделаю все, чтобы найти тебя, быть с тобой. Слышишь? Слышишь?

Новый, будто только что с конвейера, двухмоторный двадцатиместный самолет лихо вырулил на взлетную полосу, замер на минуту, собираясь с силами, сорвался с места, незаметно оторвался от земли, набрал высоту и ушел в глубокий вираж. И тогда я увидел Аннемари. Она махала мне платком. Рядом с ней были дядя и Ульрих Лукк.

К исходу первого часа полета стюардесса, аккуратно сложив за собой раскладную дверь пилотской кабины, попросила внимания:

– Мои дамы и господа, нам только что сообщили, что в Берлине низкая облачность и дождь, поэтому самолет сделает посадку в Лейпциге... Все пассажиры будут гостями авиационной компании, вам предоставится возможность совершить поездку по городу, посетить собор, территорию международной ярмарки, университет... А утром мы продолжим наш путь – метеорологи обещают хорошую погоду... Авиакомпания приносит вам свои извинения.

Мой сосед – тучный и желчный коммерсант из Потсдама – смачно выругался: у него срывалось какое-то важное свидание, назначенное на утро. В гостинице он хмуро потребовал ключ от номера; номер был на двоих. Догадываясь примерно, каким будет следующий день, я решил не тратить сил на путешествие по городу и последовал примеру коммерсанта, о чем, однако, вскоре пожалел. Едва мой сосед «сомкнул усталые вежды», фундаментальные стены старой гостиницы сотряслись от самого бессовестного храпа, какой мне когда-либо приходилось слышать.

Раньше в моем представлении наиболее известным исполнителем по этой части был Котэ Канделаки – считалось большим невезением оказаться с ним в одной комнате. Теперь же я подумал, что Котэ был просто-напросто невинным, сладкоголосым, начинающим самоучкой.

Предстояла веселая ночь. Я казнил себя за то, что отказался от поездки по городу: ведь у меня мог быть совсем другой сосед.

Я кашлял – не помогало. Свистел – помогало на минуту-другую. Мне надо было что-то предпринять. В первом часу ночи я зажег свет и уставился на соседа. Сказал себе – если у меня есть хоть что-то от силы воли, я должен заставить его умолкнуть.

«Дыши спокойно и ровно. Тебя ничего не тревожит. Дыши спокойно и ровно. Перестань храпеть».

Я продолжал смотреть на соседа, на его дряблое лицо, приоткрытый рот с прокуренными зубами и повторял: «Дыши спокойно и ровно».

И вдруг сосед прервал свою арию, судорожно схватил воздух ртом и повернулся на другой бок. Должно быть, от света, решил я. Выключил ночник. И начал ждать продолжения концерта.

Я лег на спину и в чисто профилактических целях продолжал повторять про себя: «Дыши спокойно и ровно». Произошло чудо, сосед перестал храпеть. Но заснуть мне уже не удавалось. Неужели действительно я обнаружил в себе силы, о которых не догадывался раньше? Всегда ли они во мне были или порождены отчаянием – провести без сна такую ночь было бы преступлением. Тогда появилась шальная и мстительная мысль: не продолжить ли опыт?

Я сел на кровать, сделал два глубоких вдоха, уставился на апоплексический затылок соседа и стал приказывать ему: «Ты должен повернуться на другой бок, ко мне лицом. Надо повернуться на другой бок. Ко мне лицом». Через десять минут я возликовал: сосед подчинился приказу. Но это могло быть и случайным совпадением. И тогда я приказал ему проснуться, надеть шлепанцы, дойти до выключателя, зажечь свет и снова лечь. На подготовку этого мероприятия ушло не более пятнадцати минут. Коммерсант аккуратно выполнил все, о чем его попросили, и стал для меня самым милым и дорогим человеком в Лейпциге и его окрестностях. Спать мне оставалось часа четыре, но я о том нисколько не жалел. Сосед помог мне чуть лучше узнать себя. Жаль только, нельзя было никому из друзей рассказать об этом неожиданном эксперименте. Представил себе на минуту, как бы слушали меня Канделаки и Мнацаканян, какие реплики по моему адресу отпустили бы.

Вылет задерживался. Обстоятельства помогли мне «принять решение» раньше, чем я предполагал, – до Берлина.

Днем я позвонил дяде, сказал о вынужденной остановке и о том, что теперь уже не успею на похороны.

– Так возвращайся, возвращайся, Франц! Нас ведь теперь только двое на земле.

– Да, я возвращаюсь, дядя.

Вернувшись в Мюнхен, услышал от Эрнста:

– Ты не знаешь, не знаешь, Франц, как я привязался к тебе и как плохо мне было без тебя... И как плохо было бы Аннемари.

Аннемари шептала:

– Ты умница, умница, умница...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПЕРЕХОДЫ

«Радио трубит о блицкриге. Люди улыбаются и поздравляют друг друга.

Хотел бы я посмотреть на эти лица через два или три месяца. Ведают ли, что впереди? Понимают ли, чем все это кончится?

Дядя говорит: произошло то, что должно было рано или поздно произойти. На русских равнинах нет силы, которая могла бы остановить армию фюрера. Рано или поздно должны были столкнуться национал-социализм и коммунизм, нет им места на одной земле – слишком исключают друг друга, слишком многими умами владеют.

Как долго продлится война? Немецкие газеты пишут, что начало наступления по всему фронту было подготовлено с величайшей секретностью, большевики были дезинформированы и теперь торопливо отступают, лишь кое-где создавая очаги сопротивления. Здесь, в Германии, убеждены, что застали нас врасплох. Они не знают, как готовили мы страну и армию к обороне. Они не знают, что ждет их.

Да, у нас будут жертвы. Ни одна победа не приходит без жертв. Скольких мы потеряем, очищая землю от фашизма? Знаю одно: мы станем мудрее, будем еще больше любить сбереженную Родину. Заглянуть бы вперед и узнать, что будет в этой войне... Мама... Она далеко, в глубоком тылу, за нее можно быть спокойным: мои друзья не оставят ее, только без вестей от нее труднее станет жить. И обо мне беспокоиться будет... больше, чем нужно...

Я чувствую себя в форме. Собран. Нормально сплю. Жду отправки на фронт. По поручительству полковника Ашенбаха получаю германское гражданство. В конце июля нас двоих – Ульриха Лукка и меня – приглашает майор из недавно созданного штаба «Валли-1». Приветлив, расположен, беседует как со старыми знакомыми (мысленно благодарю Ашенбаха).

Нам предлагают заполнить по четыре анкеты и представить по шесть фото в профиль и анфас. Лукк будет служить в отделе «К-14». Его задача – пропагандистская работа, рассчитанная на солдат и младший командирский состав Красной Армии. Я еду военным переводчиком.

До отправки на фронт мы с Лукком провели несколько вечеров и два воскресенья в двухэтажном особняке на Альпенштрассе, расчистили подвал, заложили кирпичами единственное оконце и отвели от подвала траншею, чтобы можно было выбраться из бомбоубежища, если будет разрушен дом. Отец Аннемари видит во мне лишь товарища своего сына, и никого более, и относится ко мне со сдержанной приветливостью.

Где сейчас Вероника, Станислав, Шаген, Котэ? Не сомневаюсь, что они в первый же день написали заявления с просьбой отправить на фронт. Знаю, каждый из них многое бы отдал, чтобы оказаться на моем месте.

Где и когда дано нам будет встретиться?

Сколько до той встречи недель... месяцев или лет?

Нет, не может быть, чтобы счет шел на года.

Владелец пивного зала выставил в витрине карту европейской части СССР. Те города, что были взяты накануне, освещены зеленым светом, те, что сегодня, – красным. Каждое утро на карте вспыхивают все новые и новые огоньки. За город, в котором пятьдесят тысяч жителей, хозяин бара выставляет бочку пива. За город, в котором двести тысяч, – две бочки. У хозяина бара два сына на фронте. Бар процветает.

Неужели действительно нет силы, способной остановить этот разливающийся поток – от Балтики до Черного моря?

Я вычитал это в брошюре «Россия – мифы и действительность», вышедшей в Берлине в конце 1940 года:

«За вторую пятилетку русские возвели 4500 новых промышленных предприятий. Каждый день они производят 85 танков, 150 орудий, 100 самолетов...»

Сколько же производят немцы? У себя и на заводах побежденных стран? Какую же силу накопили!

«Спокойствие и рассудительность. Неторопливость и тщательность. Я обязан радоваться вместе со всеми. Поздравлять и принимать поздравления. Что с мамой? Последняя весточка пришла в июне. Тогда все было другим. По-другому дышалось, печалилось, радовалось. Все было другим».

ГЛАВА ПЯТАЯ
ВТОРОЙ РАЗГОВОР В КАБИНЕТЕ ГЕНЕРАЛА

За последнюю неделю генерал Овчинников лишь раз побывал дома: дневал в кабинете, а ночевал в комнатке за книжным шкафом, где были кровать, убиравшаяся в стенку, старинный рукомойник и небольшой платяной шкаф.

Быстро пролетали сутки в этом кабинете. Овчинников был убежден, что до встречи с полковником Гаем по делу о Песковском еще по меньшей мере два дня, и, только перевернув рано утром страницу на календаре, вспомнил о предстоящем свидании и сказал себе: «Кто мог знать тогда, что все так обернется... Предвидеть бы: не замечание, а благодарность полагалось бы вынести полковнику. Если правде в глаза смотреть, немецкая контрразведка работать умеет. Скольких мы потеряли за последние месяцы – каждый оставшийся на вес золота. Нет, и золотом не измеришь его цену... Если бы знать тогда и предвидеть, к чему клонится...»

Овчинников посмотрел на часы, подошел к книжному шкафу, нырнул в невысокую дверь и через минуту вернулся с бутылкой боржоми. Адъютант доложил, что вызванный полковник прибыл.

Хозяин кабинета был приветлив. Стараясь не показать, как он устал, как мало и плохо спал последние ночи, он улыбнулся, пожал руку вошедшему и радушным жестом указал на кресло. Тот уперся руками в подлокотники, плавно погрузился во что-то мягкое, глубокое, обволакивающее. Генерал вернулся на свое место, выключил настольную лампу (на дворе было уже достаточно светло) и, зябко поведя плечами, выдохнул:

– Я должен взять обратно, все слова, сказанные тогда по поводу Песковского – Танненбаума. Что у него нового?

– Как я вам уже докладывал, с ним состоялась встреча Рустамбекова; он получил выход на Карин Пальм. Тут одна деталь, товарищ генерал, В середине июня из Саратова в гости к жителю Терезендорфа Максиму Тильману приезжал его дальний родственник по фамилии Хольц Неккер. По профессии экспедитор разнопромысловой артели. Интересовался среди прочего семьей Танненбаума и спрашивал, действительно ли его сын Франц выехал в Германию к дяде.

– Что ответил Тильман, что он мог знать?

– В свое время мы постарались распространить эту версию, сделать так, чтобы о ней знали... Настоящий Франц Танненбаум под чужой фамилией преподает на филологическом факультете Свердловского университета, сейчас находится в диалектологической экспедиции. Он знает, что писать в Терезендорф не следует.

– Продолжайте.

Оказалось, что в Саратове разнопромысловой артелью руководит некий Альфред Семибратский. Артель регулярно перевыполняла план и не имела ни одного случая нарушения финансовой дисциплины...

– Уже из-за одного этого стоило взять под подозрение Семибратского, – не выдержал Овчинников и, размяв тугую папиросу, начал сосредоточенно раскуривать ее.

– Семибратский сумел искусно создать определенный фон. Был в дружбе с Хольцем Неккером. Подписывал ему командировки в районы, не имеющие никакого отношения к деятельности артели. Как правило, это районы, в которых проживает определенное число граждан немецкой национальности. Лучшего способа развертывания шпионской сети не придумаешь.

Овчинников погасил папиросу, сделал это неумело, обжег палец, поморщился.

– Была назначена финансовая ревизия разнопромысловой артели. Привлекла внимание определенная система командировок экспедитора Неккера. Он отвечал за реализацию. Артель выпускала платки шелковые и полушерстяные, косынки, скатерти, занавески и прочее, продукция так себе, не лучше, не хуже, чем у других, однако ее с охотой приобретали в немецких колониях. Брали оптом на тридцать пять, на сорок тысяч рублей. Среди командировок Неккера на протяжении последнего года поездки в Ашхабад и Ереван, в города, где немецких граждан почти не было. Документы на командировку оформлялись по всем правилам. Туда выезжало подставное лицо с документами на имя Неккера. Неккер назвал адреса людей, у которых останавливался. Но назвал пока не все. Ясно, что между полковником Ашенбахом и кем-то из жителей Терезендорфа существовала несомненная связь. Во всяком случае, как сообщил Рустамбеков, Ашенбах имел достаточные представления о жителях Терезендорфа. В частности, он расспрашивал Песковского о двух молодых людях, которые после окончания средней школы выехали из Терезендорфа и будто бы поступили в какое-то специальное училище. Так что просачивание информации несомненно.

– У Песковского будет преимущество. Фашисты убеждены в том, что им готов служить любой немец, что идеи их всесильны и властны над арийскими умами; это может облегчить положение нашего сотрудника. Но с другой стороны, нужна осторожность беспредельная. Позаботьтесь, чтобы мне доставили протоколы допроса.

Одной детали не знал приходивший с докладом полковник Гай: Семибратский успел передать в Берлин, что выехавший в Германию Франц Танненбаум, житель поселка Терезендорф, учитель немецкого языка, имеет отличительную особенность – небольшую наколку на руке. «Это выяснено из бесед с колхозницей артели имени Энгельса Агриппиной Танненбаум – родственницей Франца».

Вскоре после того Ульриху Лукку посоветовали пригласить Танненбаума в новую сауну, построенную на берегу Изера. Выписанный из Тампере мастер оказался не по-фински словоохотливым. Он расписывал достоинства бани и как бы между делом спрашивал, правда ли, что скоро Гитлер возьмет Москву и обрушится всеми силами на строптивых англичан, которых пожалел в Дюнкерке, но которые этого не оценили.

Финн смотрел на Лукка, ожидая найти в нем собеседника.

– Все может быть, все может быть, в то время как не может быть только того, чего не может быть. По-моему, так, и только так... – рассеянно отвечал Лукк, давая возможность финну долго и упорно размышлять о том, что хотел сказать этот, судя по всему, ученый немец.

Термометр в сауне показывал девяносто шесть градусов. Удовольствие, которое как-то не оценил Лукк. Кряхтя и обливаясь холодной водой, Танненбаум блаженствовал. Это был мускулистый, крепко посаженный на сильные ноги молодой человек, умевший, судя по всему, постоять за себя.

«У них могли бы быть неплохие дети», – подумал Лукк.

Купание его уже не интересовало. Тем более не интересовала беседа, которую панибратски начал с ними глупый финн.

Лукку делать в сауне было нечего. Он увидел небольшую наколку на руке Танненбаума. Если бы этой наколки не оказалось, Лукк был бы огорчен. Но ничем бы не выдал себя. Спокойно дождавшись конца купания, проводил бы Франца домой и только после этого позвонил Ашенбаху. Он поступил бы так, как велел долг. И никогда не раскаивался бы в том. Больше он никогда бы не увидел Танненбаума. И Аннемари не увидела бы тоже. «А у них могли бы быть неплохие, совсем неплохие дети», – снова подумал Лукк.

...Догадайся Евграф Песковский для чего был приглашен в сауну, – сколько раз поблагодарил бы мудрого и дальновидного товарища Кандалинцева.

– Сказать по чести, Ульрих, я давно не испытывал такой легкости, будто все свои грехи оставил там. Знаешь, по русскому обычаю, после баньки полагается немного выпить. Позволь, я угощу.

– Ты, должно быть, думаешь, что я заставлю уговаривать себя. Ничуть.

Со звонком к Ашенбаху Лукк мог не спешить.