Текст книги "Преодолей себя"

Автор книги: Александр Ежов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Я не одна приехала,– сказала Настя. – Со мной – мальчонка, сирота. Сейчас он у матери пока. Помогите ему. Может, отец жив – в партизанах или на фронте. Ребенка надо сберечь.

– Не беспокойся. В обиду не дадим, всем миром поможем.

Подруги сидели почти до полуночи. О чем только не говорили! Настя спохватилась, поднялась с табуретки, поднялась и Ольга Сергеевна, обняла Настю, прижалась щекой – лицо ее было горячим.

– Приходи завтра, еще потолкуем. Живем-то в какое время? Все может случиться с каждым. Словно по острию ножа ходим... Особенно ты, Настя, нервы держи в порядке, не сорвись.

– Привыкаю, обживаюсь. По-немецки натренировалась, но все же боязно, ночи не спишь, все думаешь: а что завтра будет, что новый день принесет?

– Ну, давай иди, тебя мать ждет. Тоже переживает. Душой изболелась. А насчет малыша не беспокойся, не пропадет.

Глава восьмая

К вахтмайстеру Гансу Вельнеру Настя пришла ровно в назначенное время – в десять часов утра. Кар вошла в кабинет, немножко струхнула, стояла у порога онемевшая. Кабинет большой, у задней стены стол, за которым сидел вахтмайстер и перебирал бумаги. Откинув голову, он стал глядеть на нее с нескрываемым любопытством, изучающе. Затем поднялся с кресла, пригласил:

– Садитесь, Усачева.

Вельнер был высок, узколиц, волосы коротко острижены, на лацкане мундира – железный крест.

– Значит, хорошо владеете немецким языком? – первым делом спросил он. – Где изучали?

Настя ответила:

– В школе азы проходила, а затем в общении с немецкими солдатами прошла хорошую практику. И вот говорю, как видите, сносно.

– Да, вижу, вижу. Произношение у вас почти правильное. Пройдет немного времени, и вы в совершенстве будете владеть немецким языком, самым красивым и мощным языком в мире.

– Да, язык немецкий прекрасен,– согласилась Настя. – На этом языке творили Гёте и Шиллер. Я читала произведения этих великих писателей в подлиннике.

– Вот как! – удивился Вельнер. – Это похвально. Очень похвально. Мы хотим, чтобы вы, Усачева, честно служили германскому вермахту. Ваша работа будет по заслугам оценена. Вы уже знаете о своем назначении?

– Да, я знаю, что меня назначили переводчицей. Буду стараться, господин вахтмайстер.

– Ну вот и хорошо. С сегодняшнего дня вы зачислены в наш штат, поставлены на довольствие по нормам германского вермахта. А живете где?

– У родственников в частном доме.

– Можем устроить в другом месте. Но смотрите, как вам удобней. Желаю вам успехов в работе, Усачева, и можете пока быть свободной. Через два-три дня вас пригласим...

Настя вышла от Вельнера с более спокойным чувством. Ведь каких-нибудь полчаса назад она сильно волновалась, просто боялась встречи с матерым фашистом. «Кажется, все в порядке,– подумала она,– первое испытание выдержала». Она была наслышана о том, что Вельнер с подчиненными, какие бы чины они ни занимали, был всегда подчеркнуто корректен, любил,

чтобы все его приказания выполнялись беспрекословно и пунктуально. Когда он позовет ее к себе – завтра, послезавтра, через три дня? И все же она боялась новой встречи с Вельнером, боялась его глаз, серых, проницательных, как ей показалось, всевидящих. «Дьявольские глаза»– так определила Настя пронизывающий взгляд вахтмайстера. И улыбка у него неприятная. Она вспомнила, как он улыбнулся,– в улыбке его таилась загадка. Настя поняла: бывать в обществе такого человека неудобно и опасно, порой просто страшновато. Особенно когда при ней начнут пытать очередную жертву. Настя опасалась, что не выдержит: ведь будут истязать советских людей.

У Вельнера была и другая переводчица – Клавка Сергачева. Клавка в жандармерии работала давно, и Настю, к ее радости, на допросы пока не приглашали. Она несколько раз выезжала в районы с ротенфюрером или с кем-либо другим. Гестапо частенько высылало отряды СД в ближние и дальние деревни, предпринимало карательные операции против партизан. Чем дольше продолжалась война, тем все более шатким становилось положение фашистских властей в оккупированной зоне. Поражения на фронтах, активизация партизанского движения, да и просто неповиновение населения – все это нервировало фашистов, выбивало у них почву из-под ног, и они шли на крайние меры: убивали людей, выжигали деревни.

Однажды Настя разузнала, что возле деревни Заболотье немцы построили новый аэродром, на нем базировалось до полсотни самолетов. Сведения об этом она передала по назначению. Через два дня аэродром был накрыт советской авиацией. В этот момент она была недалеко от аэродрома и видела, как он пылал в пламени пожаров. Взрывы были настолько сильны, что даже в трех километрах от места бомбежки вздрагивала земля и дребезжали стекла в окнах. Как ликовала она в эти минуты! Это была работа не только советских бомбардировщиков, но и ее работа, она непосредственно видела результаты своих усилий. «Да, живу не зря», – мысленно сказала она себе в тот момент.

Живя в Острогожске и выезжая за пределы этого городка, она многое узнавала. Удалось разузнать кое-что о расположении главных линий обороны врага. На этих оборонительных сооружениях работали согнанные сюда советские люди. Они-то и передавали ценные сведения, да и сама она иногда выезжала с отрядами СД в восточном направлении, где немцы воздвигали оборонительный вал.

Источником ценных сведений для нее были и сам немцы. Зная немецкий язык, она постоянно прислушивалась, о чем говорят фашистские офицеры. Особенно подвыпившие в городском ресторанчике, куда нередко приглашали и Настю. Бывала частенько и на городском рынке. На толкучке торговали сигаретами немецкие солдаты, самогоном – бабы из деревень. Тут был разный народ – и здесь кое-что узнавала. Ее интересовало буквально все: и новые огневые позиции на укрепленных пунктах, и зенитные батареи у переправ, численность войск в гарнизонах, вооружение этих войск и даже автопарки. Все эти данные она передавала через связного в партизанский штаб.

Наконец ей удалось узнать и о Светлане Степачевой. Светлана сидела в пятой камере вместе с другими девушками-комсомолками. Ее вызывали на допросы, пытали, и не раз,– об этом сообщила Клавка Сергачева, сказала, что, видимо, отправят в другую тюрьму, возможно, в Псков. Острогожские застенки были переполнены после убийства вахтмайстера Шмитке.

Судьба Надежды Поликарповой тоже была неопределенной. С передачами Настя ходила не сама, а посыла туда Ефросинью Горелову. Ефросинья жила на той же улице, где и Настя, а мужа ее арестовали месяц назад.

Настя жила одиноко и больше всего боялась посещений Брунса и Синюшихина. Однажды Брунс пришел с двумя бутылками вина, консервами и буханкой хлеба. Как всегда, он был с Настей любезен, сыпал комплименты, шутил. Говорил, что закоренелый холостяк, до войны не успел жениться, а сейчас вот, видите ли, нет времени – война. Наливая вино в рюмки, Брунс рассказывал о том, как пил шампанское во Франции, как хороши там девочки, что в России – глухомань и дикость, а война затянулась до бесконечности. Само собой разумеется, можно и тут, в этой глухомани, отсиживаться, но вот начальство без конца надоедает, требует быстрей покончить с партизанами. А как с нами покончишь? С каждым месяцем они все больше и больше наглеют, нападают на гарнизоны, пускают под откос поезда, ведут пропаганду среди населения.

– Фрау Настя случайно не связана с партизанами? – неожиданно спросил у нее Брунс и пристально посмотрел на нее.

Она не испугалась, ответила:

– Что вы, господин ротенфюрер! Партизаны в лесах прячутся. Бородатые и страшные. Коммунисты да комсомольцы. А я что? Беспартийная...

Выпив вино, он стал болтливым и надоедливым. Настя смотрела на него и думала: симпатичный, можно сказать, красивый, и военная форма ладно сидит на нем, только больно уж эта форма не нравится ей. И эта повязка на рукаве с ненавистной свастикой. А что за мысли в голове у этого молодого вышколенного фашиста, о чем он думает? О скорой победе? Навряд ли он об этом теперь размышляет. Победа ему и не мерещится. Все его помыслы о том, как бы уцелеть, выбраться из этой каши, которую безрассудно заварил бесноватый фюрер. Брунс, может быть, все еще слепо верит в своего кумира, а возможно, эта вера давно пошатнулась. Кто знает, о чем думает вот в эти минуты ротенфюрер Брунс? Что беспокоит его и что тревожит?

– Давайте выпьем за победу доблестных войск Германии, – сказала Настя, преданно посмотрев ему в глаза.

Брунс улыбнулся, но улыбка моментально испарилась, глаза стали серьезными, он, видимо, уловил иронию в предложении собеседницы, подняв рюмку, сказал:

– Выпьем, фрау Настя,– и начал медленно пить вино.

Она тоже выпила. Они сидели друг против друга и молчали. Настя глядела на него и думала, что этот молодой офицер по фамилии Брунс, так блестяще начавший свою карьеру, не очень-то весел, хотя и улыбается, делает вид, что все идет как будто бы хорошо, что он счастлив и доволен. А какое же это счастье? Да и было ли оно у него? Даже в те дни, когда торжествовал фашизм, захватывая все новые и новые земли, счастье Брунса было непрочным, иллюзорным.

«Какие мысли кружатся в голове у Брунса?– думала Настя. – Неужели все еще он надеется на победу? Гитлер постоянно вдалбливает в головы своим солдатам и офицерам, что появится новое оружие – и тогда... Что тогда? Да и будет ли изобретено это оружие?»

– Ты не веришь, Настя, в нашу победу,– сказал, наконец, Брунс, глядя на нее повлажневшими глазами

Она не ответила ему, не знала, что сказать, слово бы растерялась, а он глядел на нее и ждал.

– Почему же? – помедлив, сказала она тихо. – Ведь Германия так сильна, а временные неудачи… Что ж, они бывают.

Она поняла – он не поверил ей,– лицо приобрело выражение отчужденности, стало почти враждебным. Ей казалось, что он разгадал ее мысли,– смотрел подозрительно.

– Если не веришь, Настя, в нашу победу,– продолжал он,– то с какой целью ты пошла к нам работать? Ну, с какой? Я хочу знать. Скажи мне...

Она оробела, что-то холодное и колкое пробежало по спине. Пыталась подавить в себе волнение, скрыть его от проницательных глаз фашиста. Она ненавидела его в эти минуты и молчала. А он спросил снова:

– Ведь сомневаешься?

– Да, сомнения есть,– ответила она неожиданно для себя,– но я все же

надеюсь.

– На что надеешься?

– На вашу победу, Курт.

– Да, мы победим. – Он вскочил с места, забегал по комнате, продолжал громко кричать, словно бы утешая себя этим криком: – Фюрер найдет средства и способности для подготовки нового, еще более сокрушительного наступления! Он отомстит большевикам за Сталинград и за летнее поражение под Курском! И ты учти, Настя, что война идет на вашей территории.

Сразу захотелось ответить, что война идет пока на нашей, но придет время – будет вестись и на вашей, то есть на немецкой земле. Она ответила ему так – только не словами, а всем выражением своего лица: торжествующе поглядела на него, и он сначала не мог понять, почему она радуется. Потом, наконец, понял, но приблизительно, не уяснив до конца всю глубину ее торжествующей радости.

– Ты не веришь в победу, Настя! Я по твоему лицу вижу – не веришь!..

– Что ты, что ты, Курт! Я преданно служу Германии. Ведь недаром изучила немецкий язык. Работаю на вас, и назад поворота нет. Если победят русские, они меня расстреляют.

– Это верно,– согласился он,– они не помилуют тебя и других, подобных тебе. Таких, как полицейский Синюшихин. Он, кажется, был у тебя?

– Заходил,– ответила Настя,– ведь мы земляки, почти из одной деревни.

– О чем он с тобой говорил?

– Приставал с любовью...

– Это он, грязный полицейский? Как он посмел?

– Я выпроводила его. Я ведь замужняя.

– Замужняя? – Он вопросительно посмотрел на нее, словно не веря ее словам, хотя знал, что муж у нее был: наводил справки, когда принимали переводчицей. – Муж был, а теперь его нет... Война, Настя, такая война…

Да, она понимала, что такая страшная война убивает ежедневно сотни и тысячи людей. Разрушены и сожжены города и деревни – все живое и неживое: война ничего не щадит.

– А может, он жив, муж мой...

– Он там, у красных? Возможно, и жив. Вернется и спросит у тебя, что ты делала здесь. Что ему ответишь?

– Да, ответ буду держать я. Но ведь Красная Армия, вы говорите, будет разбита. И Федор мой не придет, если и живой он.

– Ты изменила ему, Настя.

– Я? В чем?

– Он там воюет за Советскую власть, а ты здесь служишь нам. Разве это не измена?

Она почувствовала, что краснеет, хотя и понимала, что нет у нее вины перед Родиной, перед мужем. Она чиста во всем. И все же было стыдно сидеть рядом с фашистом, разговаривать с ним – сама эта близость словно бы оскорбляла ее. Ведь легче там воевать в открытую, на линии фронта. Но и здесь война не менее опасная, но более сложная, и тут на каждом шагу тебя подстерегает смерть.

– Не будем загадывать на будущее,– сказа она,– важно то, что мы сейчас вот живем. А что завтра будет – мы не знаем.

– Это верно,– согласился он,– будем жить сегодняшним днем.

Брунс заулыбался и, приблизившись к ней, осторожно обнял за плечи. Прислонив влажные губы к ее правому уху, прошептал:

– Я останусь у тебя, Настя...

Сердце екнуло у нее: она ждала, что он когда-то скажет об этом, и очень боялась этих слов. Освободившись из его рук, решительно запротестовала:

– Нет-нет. Я останусь одна. Так будет лучше. Я верна мужу.

– О муж, муж! Где он, что с ним, с этим твоим мужем? Забудь о нем, Настя! Ты так молода, так и хороша собой! А время так быстротечно, так стремительно бегут дни, месяцы, годы. Не успеешь оглянуться, как потеряешь счастье...

– Я сегодня хочу остаться одна,– заявила она.

– А потом... Потом я могу прийти?

– Только не как к любовнице...

– Ну, ладно,– сказал он. – Ты многое теряешь, Настя. Подумай. Я очень богатый человек. Отец мой– владелец фабрики.

– Не в богатстве счастье.

– А что, я плохой кавалер?

– Нет, почему же. Вы симпатичный мужчина, видный, богатый. И зачем вам связываться с русской замужней бабой? Пачкать ее и себя? Ведь вы же чистокровный ариец, в ваших жилах течет благородная арийская кровь.

– Не нужно этой брехни о благородной крови. Ты мне нравишься, Настя. Я могу тебя полюбить...

– И увезти в Германию, к родителям? Что они скажут вам?

– Ладно, ладно, Настя. Ты подумай. Я буду любить тебя. Жди, я приду...

– Только без любви...

Он засмеялся, начал опять шутить. Она, опустив голову, слушала его и думала: скорей бы избавиться от него. Потом он выпил еще две рюмки и, подзахмелев, все же ушел. В избе сразу стало словно чище: он унес с собой не только запахи чего-то казенного, до боли враждебного, но и обстановку напряженности.

Оставшись одна, Настя размышляла о том, как будет жить дальше: если он пришел сегодня, значит, придет и завтра, и послезавтра, начнет приставать, домогаться, и в конце концов она должна будет грубо выставить его за дверь. Но ведь он облечен властью, притом жестокой властью, в лучшем случае может сделать так, что ее уволят с работы и придется возвращаться в Большой Городец. А могут посадить в тюрьму или даже убить. Всё могут... А ведь она только что наладила подпольные связи и передает ценные данные партизанском штабу.

Пристают, потому что красива. Да, природа не обделила ее,– она по всей округе считалась самой видной девушкой. Многие парни заглядывались на нее, многие сватались, и только Федор Усачев завоевал ее сердце. «Ах, Федор, Федор, был бы ты жив, все бы бросила, перешла бы линию фронта и нашла бы тебя, непременно нашла бы!» Она подошла к зеркалу, прищурив глаза, смотрела на себя: несколько вздернутый нос, черные брови, волосы тоже черные, слегка вьющиеся на висках, и глаза голубые – небесной сини, на щеках легкий румянец,– да, она хороша. Как сейчас хотелось бы немножко быть подурней, постарше возрастом – было бы легче жить в этом страшном мире.

Но что делать? Надо как-то выкручиваться. А как? Она решила пойти на свидание к дяде Васе. Дом знала, где он живет, но ведь связь у нее через другого человека и с ним она не должна была встречаться. И все же пошла.

Он копал в огороде картошку. Увидев Настю, выпрямился во весь рост и пошел ей навстречу. С тревогой посмотрев на нее, спросил:

– Случилось что?

– Да нет, ничего особенного... Пришла за советом.

– За советом? – Он обтирал руки, будто мыл их водой. На пальцах – комочки земли, они обламывались и падали в траву, а он все обтирал руки, большие, узловатые, привыкшие к постоянной работе.– Ну что ж, пошли в избу...

Он внимательно выслушал ее и сказал:

– Даже очень хорошо, что к тебе этот Брунс пристает. Вертись, крутись, води его за нос, но только с умом все делай.

– Не спать же с ним в одной постели?

– Не об этом я. Не об этом,– Дядя Вася взмахивал рукой, словно бы рубил дрова.– Одурачить его должна. Это главное. Заигрывай и обманывай. Может, пригласит на банкет куда, на пирушку. И что будет фашисты болтать – слушай внимательно. Нам очень важно, о чем они говорят, даже думают...

– Это просто сказать – заигрывай, вживайся. А если они грубую силу применят, эти господа? Что тогда?

– Да, они способны на всякие подлости, но будем надеяться, что все обойдется. В случае чего – держи связь. Если будут угрожать – придумаем, как дальше жить.– Он, немного помолчав, продолжал:– Мальчонку-то зря в деревню отвезла. Жил бы с тобой, глядишь, меньше бы приставали.

– И то верно,– согласилась она.– Не надо был Федю отвозить к матери.

Она ушла. «Да что я перепугалась понапрасну? – размышляла она,– Пускай ухаживает Брунс или еще кто, но ведь я сама себе хозяйка, сама себе барыня. В случае чего и щелчком по носу можно и того же самого Брунса, пускай вертится, танцует петухом, сыплет комплименты, обещает горы златые – ничего мне не надо: я должна делать свое».

Глава девятая

Случилось так, что заболела переводчица Клавка Сергачева. Что с ней случилось, толком Настя ничего не знала, и в жандармерию срочно вызвали ее. Войдя в кабинет к Вельнеру, она поздоровалась, он пригласил ее сесть, и она села на краешек стула. Неожиданно в комнату вошел Брунс. «Что ему надо? Почему пришел?»– подумала Настя с опаской.

Как правило, у Вельнера на допросах всегда был унтер Граубе с плетью в правой руке (он терзал свои жертвы в соседней комнате до потери сознания, если узник молчал), присутствовал кто-либо из переводчиков, а конвоиры обычно, доставив заключенного, сразу же уходили. Вельнер при допросах не любил посторонних глаз, и многое, что творил он в своих пыточных застенках, оставалось тайной. Но слухи о жестокости жандармов распространились далеко за пределы Острогожска.

Первым допрашивали шестнадцатилетнего белобрысого паренька из деревни Дехово, Сеню Петрухина. Он подозревался как член подпольной комсомольской организации, которая действовала в районе вот уже второй год, и гестапо несколько человек арестовало, но организация жила: провал был частичным. Настя почувствовала, что Сеня уже надломлен, кое-что сказал истязателям, но паренек мало что знал о подпольщиках. Он входил в одну из троек и был осведомлен о действиях своей тройки. Однако Вельнер добивался большего, и мальчишку уже не раз терзал Граубе, пытаясь вырвать новые дознания.

– Ты, паршивец, ходил в партизанский отряд в качестве связного? – допытывался Вельнер.– Когда ходил н с кем держал связь?

Настя перевела вопрос, а парнишка исподлобья глядел на вахтмайстера и молчал.

– Что, язык откусил? – Жандарм начинал злиться. – Мы всё знаем, что ты проделывал со своими дружками. Решительно всё!

– Я ничего не знаю,– еле слышно вымолвил Сеня и взглянул на Настю. Взгляд у него был настороженный, недоверчивый.

«Что он подумал обо мне? – мысленно спросила себя Настя,– Что-нибудь плохое, недоброе. Решил, видать, сразу, что продалась Усачева фашистам, выслуживается. А если бы он знал правду, кто я такая на самом деле? И хорошо, что не знает». Да и сама она мало знала Сеньку Петрухина, потому что он был из другой деревни и не ее ровня – моложе лет на пять. А вот его сестра Ирина Петрухина училась с Настей в средней школе в одном классе.

– А может быть, скажешь, с кем еще связан, кто был в вашей организации?

– Что знал, все сказал,– ответил он писклявым голоском и приготовился к тому страшному и неумолимому, что уже не раз испытывал. Роста он был небольшого, худенький, через порванную рубашку проглядывала правая ключица. Волосы по-петушиному взъерошены, а в глазах такая тоска и обреченность, что казалось, вот-вот он сейчас заплачет. Но он молчал и покусывал крепкими зубами нижнюю губу. Видимо, был зол на себя, зол на то, что не выдержал пыток и кой в чем сознался. Душу его, чистую и рыцарски благородную, терзали одни и те же мысли: что подумают о нем товарищи, если даже он и умрет под топором палача? А умирать он не хотел. Да и прожил-то всего с гулькин нос: и школу не закончил, и повоевать как следует не пришлось, и девчонку, сверстницу Гальку Воробьеву, недолюбил.

– Больше я ничего не скажу,– сказал он твердо и упрямо крутнул хохлатенькой головой.

Вельнер подал знак, и Граубе вывел Сеньку из комнаты. «Повел на пытку,– подумала Настя,– и нет у них сострадания ни на капельку. Ведь парнишка-то ребенок. Как ему помочь, как выручить из беды? Надо все же что-то придумать». А что – она и сама еще не знала.

Сеньку увели, и там, в соседней комнате, на его плечи безжалостно опускалась тяжелая плеть палача. Парнишка тонкоголосо стонал и временами повторял одну и ту же фразу: «Ничего больше не знаю... Ничего».

Потом наступила тишина, и не успела Настя опомниться, как в комнату ввели Светланку Степачеву. Взгляды их встретились. Настя словно бы замерла, оцепенела от неожиданной встречи. Она готова была провалиться сквозь землю. Где угодно могла повстречаться со Светланкой, но только не здесь. Подруга сильно изменилась, а ведь не прошло и месяца, как арестовали ее. Одежда изодрана, точно побывала девушка в лапах хищного зверя. На лице кровоподтеки, а правый глаз заплыл в бордовом наплыве синяка, но левый смотрел цепко и смело. Настя сразу поняла, что ее не сломили.

Светланка обвела всех взглядом, потом ее единственный зрачок снова остановился на Насте. И Настя глядела на нее. Смотрела спокойно, но сильно страдала. Она не могла не заметить на лице Светланки удивление, затем это мимолетное удивление сменилось презрительным выражением, словно кто-то сжимал ей удавкой горло. Она взглянула еще раз на Настю, а потом стала глядеть мимо людей, как бы не замечая никого, смотрела в окно: там, на улице, сновали взад и вперед солдаты, пофыркивали моторами автомашины и мотоциклы.

Настя отвела взгляд в сторону и увидела Брунса: он впился в нее глазами. Встретив этот изучающий взгляд фашиста, она сразу подумала, что он не только наблюдает за выражением ее лица, но и читает ее мысли. Она собрала всю свою волю и невозмутимо долго смотрела на него. Затем он отвел свой взгляд, повернулся к Светланке и задал ей вопрос на ломаном русском языке:

– Ты знаешь этот фрау?

Светланка встрепенулась и снова посмотрела на Настю. Лицо подруги перекосилось презрительной гримасой.

– Знаю,– ответила она.

– Кто он такой?

– Продажная шкура,– ответила Светланка.– Таких, как она, ждет неумолимое возмездие...

Настя похолодела, но и радовалась, что так правильно ответила Светланка,

значит, приняла за изменницу. Пусть будет так – это все же лучше для дела, которому она служит, ради которого идет на такой опасный риск. И в то же время было больно, что так отозвалась о ней подруга. Может, Светлана скоро умрет и, умирая, будет проклинать ее, Настю. Так и не узнает подлинной правды. Как это страшно!

Когда снова посмотрела на Брунса, то заметила, что тот был разочарован. Он, видимо, ждал теперь, что скажет Настя. А Настя молчала и чувствовала, как все с нетерпением ждут, что она скажет. Посмотрела на Вельнера – и тот буравил ее глазками и насторожил уши, большие, несколько оттопыренные, словно специально приспособленные для улавливания даже мельчайших шорохов. Уши фашиста иногда слегка пошевеливались. Настя сказала:

– Я знаю ее. Она из нашей деревни. Зовут Светланой, а фамилия – Степачева...

Брунс напряженно наблюдал за Настей, она это заметила и отвела взгляд на Вельнера. Вахтмайстер важно откинулся на спинку стула, пробурчал:

– Из вашей... Это нам известно, что из вашей. А вот о связях с подпольной организацией тебе ничего не известно?

– Нет, об этом я ничего не знаю,– спокойно ответила Настя.

– Как же так? Рядом жили, соседи, можно сказать. Подруга вам...

– Да, она соседка. Виделись часто, но дружить не дружили.

– Странное дело. Ну, а ты что скажешь, Степачева– обратился он к Светлане.– Нам ведь все известно. Передавала сведения партизанам о гарнизоне в Ракушинах?

Настя перевела слова Вельнера с немецкого на русский. Как не хотела бы она быть переводчицей в эти минуты.

– Нет,– коротко ответила узница и метнула недобрый взгляд на Настю.

В этот момент Настя дала знак глазами, как бы сказала: «Не бойся, я своя, потерпи, дорогая, поможем тебе». И Светлана уловила этот скрытый знак и, видимо, поняла, в чем дело, мелькнула догадка, что тут что-то невероятное: не может Усачева продаться оккупантам. Не может. Тогда что же? Что?

Цепкие глаза фашистов видели все или почти все, и уши Вельнера улавливали до мельчайшей точности все оттенки голосов, но этого потайного знака, когда встретились подруги глазами, они не заметили и не разгадали.

– Подруга? – спросил у Светланы Вельнер.– Вот она умней, чем ты. Не хочет понапрасну умереть. Понимаешь, не хочет...

– Продалась, паскуда,– прошипела Светлана с ненавистью, посмотрев на

Настю.– Змея шипучая! Придет время – за все ответишь! За все!..

У Насти зашлось сердце, но Вельнер потребовал срочного перевода. И Настя перевела. А сама сказал в ответ:

– Каждый жизнь по-своему устраивает. Кому хочется умирать ради кого-то? Жизнь – дороже всего.

– Жизнь, жизнь,– словно бы передразнивала Светлана Настю.– Подлая твоя жизнь... Страшная...

Больно было слушать такие слова, можно сказать, убийственные, словно смертный приговор. В первое мгновение Настя даже растерялась, чуть не заплакала от стыда и позора, но приказала себе: терпи. Она видела, как ухмылялся Брунс: он понимал русский язык лучше, чем Вельнер. Отдышавшись, поняла, что все идет правильно,– она будто бы возвысилась в глазах немцев. Пускай и на самом деле думают, что она подлая тварь.

– Гадина! Продалась...

Слова Светланы на этот раз не показались так страшными, как минуту назад. Она приняла все как должное. Все хорошо, все правильно.

И вдруг случилось то, чего не ожидала Настя. Брунс молниеносно подскочил к Светлане и ударил ее по лицу, неистово заорав:

– Не смейт оскорбляйт фрау Усашоф! Не смейт! Русский швайн!

Повторным ударом он повалил ее на пол. Настя чуть не вскрикнула, ей показалось, что не Светланку, а ее начали избивать. «Только бы устоять,– подумала она, – только бы сдержаться».

А между тем к жертве подскочил и Вельнер. Вдвоем они пинали носками беспомощное и слабенькое тело Светланки. Настя чуть не крикнула: «Что вы делаете, изверги! Душегубы!» И это тягостное состояние беспомощности так больно ударило по сердцу, что она чуть не упала, лицо ее, видимо, исказилось от ужаса, стало страшным, но хорошо, что в этот момент не видели ее враги. Они не смотрели на нее и так старательно занимались своим отвратительным делом, что не замечали ничего. Через каких-нибудь минуты две Светлана была изувечена до бесчувствия, и палачи, изрядно устав, как по команде перестали избивать жертву. Девушка лежала на полу в полусознании, беспомощно гладила голову правой рукой. Кровь лилась из виска тонкой струйкой, стекала на пол. Унтер Граубе пытался поднять Светлану, но она не могла подняться, ноги подкашивались, и девушка снова безжизненно падала.

– Увести! – гаркнул Вельнер. Он тяжело дышал, точно загнанная лошадь, сел за стол и дрожащими руками начал судорожно перебирать бумаги.

В комнату торопливо вбежали конвоиры и, подхватив Светланку, уволокли ее.

Брунс тоже не мог отдышаться, лицо его было бледным, он заметил на рукаве своего мундира пятна крови, достал носовой платок и начал оттирать эти пятна, брезгливо скривив лицо. С минуту в комнате стояла неловкая тишина: истязатели приходили в себя, прихорашивали мундиры, восстанавливали силы. Ведь бывает так, что за целый день не раз приходится и кулаки поднимать, и ногами лягаться. Ничего не поделаешь: русские несговорчивы, упрямы и никого не желают выдавать. Бывают случаи, что и умирают тут же от пыток, не проронив ни единого слова.

– На сегодня хватит,– наконец сказал Вельнер.– А эта птичка так и не раскололась. Усачева, ты хорошо знаешь ее. Что она собой представляет?

– Обыкновенная девушка, каких много. Я редко с ней общалась.

– Комсомолка?

– Кажется, да.

– Фанатическая преданность своей идее. Сколько бьемся, а результатов никаких.

– Может быть, она ни в чем не виновата? – сказала Настя и посмотрела внимательно на Брунса.– Может, зря пытаете?

– У нас ничего зря не бывает,– недовольно пробурчал Вельнер.– В районе действуют заговорщики, связанные с партизанами. А мы до сих пор ничего не можем раскрыть.

– Неужели эти заговорщики для вас так опасны? – уже оправившись от потрясения, спросила Настя.

– Они здесь повсюду! – заорал Вельнер.– Убивают людей, взрывают склады с боеприпасами, устраивают диверсии на дорогах. Действуют согласованно и дерзко. Вон даже самого вахтмайстера отправили на тот свет. Теперь что – за нами очередь?

– Мы обезвредим диверсионную деятельность в тылах немецкой армии,– спокойно произнес Брунс. Он все еще оттирал пятна крови с лацкана своего мундира.– Уничтожим партизан, подпольщиков чего бы это нам ни стоило.

– С каждым днем они все больше и больше наглеют! – все еще кипятился Вельнер.– Не исключена возможность, что и на этот дрянной городишко сделают налет.

– Ну, этого мы не допустим,– отпарировал Брунс.– Придут подкрепления из Пскова, и предпримем карательную операцию... – Дальше он говорить не стал, словно запнулся на полуслове.

Настю отпустили. Когда вышла на улицу, будто бы вырвалась из ада кромешного. Все существо ее протестовало, она удивлялась, как могла все это перенести. Ведь могла сорваться: всему есть предел. И вот теперь надо все обдумать, все взвесить, как помочь Светлане, что предпринять, чтобы вырвать ее из рук мучителей.

Дома не знала, куда себя деть. Переживала. Страдала. Поняла, что не может работать переводчицей, видеть почти ежедневно, как издеваются над людьми, как истязают, как мучают,– такое выдержать нет никаких сил. И пошла к дяде Васе. Встретив его, горько заплакала:

– Не могу я так, не могу!

– Что с тобой, Настенька, что?

– Не могу глядеть, как калечат людей. Сил моих больше нет! – И она рассказала все, что видела, как терзалась в муках.