Текст книги "Преодолей себя"

Автор книги: Александр Ежов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Под Гомелем это было,– продолжал свой рассказ Гешка,– попали мы в окружение. Полк наш прикрывали отступающие части. С Федором я был в одном взводе. Я – рядовым, он – отделенным. Оборону держали у кромки леса, и тут убило взводного. Федя принял на себя взвод. Держались мы часа полтора, а под вечер фашисты нас прижали к лесу и почти окружили. Федора ранило в грудь и шею. Я оттащил его в кусты. Гляжу – кровь изо рта, и весь он обмяк, полуживой. Открыл глаза, смотрит на меня и приказывает хриплым голосом: «Беги в лес. Спасайся... Беги...» – «А как ты, Федя?» – спрашиваю. «Мне хана... Отвоевался. Передай Насте, что погиб. А документы забери. Насте отдай. Жене». – Гешка закашлялся, тряхнул головой, посмотрел на Настю, как бы жалеючи поглядел. – Вынул я у него из кармашка гимнастерки бумажник с документами. «Ладно,– сказал,– исполню твою последнюю волю, передам все, если живым останусь». Отполз от него шагов на пятнадцать, пули просвистели над головой, срезали листья ивняка, точно бритвой. Ну, думаю, пропал, не уйти. Прополз еще метров десять, и тут – разрывная в голень. «Ну, вот и допрыгался», – обожгла меня такая несусветная мысль. Куда ускачешь на одной-то ноге? Перевязал ногу ремнем, чтоб кровь остановилась. Жду, что дальше будет. Бой вроде прекратился. Тишина. Ни выстрелов, ни разрывов – только раненые кой-где постанывают. В ноге боль страшнющая, терплю, зубами поскрипываю. Ползу обратно к Федору: решил узнать, что с ним. Подполз, значит. А он – мертвый. И руки раскинуты...

Настя сжалась вся, затрясла ее судорога, словно сковала ее страшная боль, закрыла лицо руками.

– Не надо, Геша. Не говори больше... Не надо...

Геннадий умолк. Он и сам разволновался. Воспоминания разбередили, будто опалили огнем. Хотел он еще сказать, как взяли в плен его, как отрезали ногу, как скитался по лагерям... Ему тоже пришлось не сладко, были такие минуты, что рад был умереть. Да вот все вернулся. А Федор? Ах, Федя, Федя, друг фронтовой! Уж не притопаешь к родным берегам, к жене, к отчему дому...

Настя вытерла слезы, печально глядела на Гешку, долго глядела и молчала, сомнения все же мучили ее, будоражили душу. Наконец сказала:

– Может, это неправда, Геша? Может, живой?

Гешка тупо смотрел на нее и молчал, и она поняла, что он принес с собой горькую правду, и от этой правду никуда не денешься, никуда не уйдешь.

– Если не веришь, то жди... Может, воскреснет, но чудес не бывает, Настя. Не верю я в чудеса.

Она поднялась, шагнула к двери, постояла у порога, открыла дверь и вышла на улицу. Деревня утопала в тишине и покое, а на душе у Насти было очень нехорошо, тягостно было. С этой минуты она твердо решила, что пойдет туда, куда пошлют, хоть в самое пекло, хоть в самое опасное место.

Дома сказала матери:

– Федора нет больше, мама.

Спиридоновна села под божницу, заохала, перекрестилась трижды.

– Откуль такие вести принесла? Нехорошие...

– Гешка принес.

– О, господи! Времечко-то какое! Как жить дальше будем? Куда денемся?

– Я, мама, решилась теперь...

– На что решилась? – Старуха со страхом глядела на дочь, голова ее вздрагивала от волнения. – Что, что надумала? Уж не утопиться ли хочешь в озере? Умом рехнулась?..

– Нет-нет! Топиться мне ни к чему. В партизаны пойду. Теперь твердо решила.

– А я как? – Старуха испугалась не на шутку.– Меня с кем оставишь? Одну?

И на самом деле, как она останется одна, мать, самый близкий человек на свете, может быть, теперь единственный родной человек? Она глядела на мать, и сердце ее сжималось от тревоги и беспокойства, от тех недобрых предчувствий, когда не знаешь, что тебя ждет впереди. Мать останется одна, будет по вечерам плакать, молиться перед иконами, ждать. И она, Настя, о ком еще может думать, кого беречь?

– Ладно, мама, не горюй,– сказала Настя. – Я недалеко буду. В случае чего приеду – выберу времечко... А тебе люди всегда помогут – и огородное убрать, и в случае, если заболеешь.

Почти всю ночь не могла уснуть Настя. Все думала и думала, взвешивала все. Сомнения опять тревожили сердце. Может, остаться дома, жить тихо, смирно, передать лихолетье?.. А как люди? Что они подумают? Тот же Филимонов? Ведь решила – и поворота назад нет. Полыхает война, а она в сторонку, в укромный уголок? Нет, не может Настя Усачева сидеть под крылышком у матери. Не может! Должна пойти, куда позовут. Должна.

Глава пятая

– Подпольный райком принял решение направить тебя, Анастасия Ивановна, для работы в город Острогожск,– сказал Филимонов, встретив ее на том же месте, где они встречались первый раз. – Согласна?

– Да, я согласна,– ответила Настя.

– А родственники есть в Острогожске?

– Двоюродная сестра Надя. Вернее, жила. Сейчас не знаю, проживает ли там

она. Муж на фронте. Дом – на Ильинской улице.

– Вот и остановишься у сестры на первое время.

– А что буду делать в райцентре?

–Выполнять задания подпольного райкома партии. Старайся почаще попадаться на глаза этому офицеру, который приглашал работать переводчицей. Фамилия его – Брунс, видная фигура в жандармерии. Оккупационные власти поручили Брунсу вести борьбу с партизанами, диверсионными группами и всеми теми, кто препятствует фашистам устанавливать новый порядок. Постарайся к Брунсу устроиться на работу.

– А если не пригласит?

– Тогда в другом месте устроишься. Знание немецкого языка поможет тебе. Со мной будешь поддерживать связь через человека в определенное время. Через пароль, конечно. От него получишь инструкции и задания. – Степан Павлович замолчал, обдумывая, что еще сказать. Затем добавил: – Нужна осторожность. Постепенно, без нажима втирайся в доверие. Фашисты стали теперь исключительно подозрительны. Провалы на фронте, активность партизан и подпольщиков постоянно настораживают оккупантов. Даже в продажных прислужниках они подозревают потенциальных врагов. Так что посылаем тебя, Анастасия, на опасное и особенно ответственное задание.

– Я готова. Мне все равно...

– Что случилось?

Настя, потупив голову, молчала. Она не знала, что сказать Филимонову; на душе было горько, неспокойно. Помолчав, сказала правду:

– Муж погиб, Федор. Только вчера узнала об этом.

– Почему только вчера? – спросил он.

И она рассказала все, о чем сообщил ей Блинов.

– Значит, пришел из плена этот Гешка? – переспросил Филимонов. – Был в лагерях? Тут что-то непонятное. Загадочное. И сохранил бумажник? Интересно. Хотелось бы повидать этого Гешку.

– Без ноги он, на костылях. Инвалид.

– Так, так. Отпустили, значит. Пойми, Настя, они так просто не отпускают. Ну, в общем, проверим этого Гешку.

Районный городок Острогожск основан около двухсот лет назад по указу императрицы Екатерины, небольшой, очень тихий городишко. До революции большая часть горожан занималась торговлей и промыслами. Купцы скупали у крестьян лен, шерсть, шкуры, торговали различными товарами. Промышленности почти не было. Только после революции открылись фанерная и трикотажная фабрики.

Лишь центральная часть городка была каменной. Дома старые, приземистые, с толстыми стенами. Обычно верхние этажи жилые, а в нижних располагались магазины и различные служебные помещения. Деревянная часть города вся утопала в зелени. Почти у всех были свои огороды и сады, острогожцы держали коров и другую живность. Когда пришла война, обычная жизнь горожан нарушилась: многие эвакуировались в глубокий тыл, а те, кто остался, затихли. Все тут как бы притаилось в тягостном ожидании. Только в центре городка было оживленно: с ревом проносились автомашины и мотоциклы, печатали строевой шаг солдаты. Лучшие дома теперь были заняты под различные службы немецкой администрации, солдатней. Магазины бездействовали: нечем было торговать. Лишь по воскресным дням на базарной площади открывалась «толкучка», куда приходили люди, чтобы выменять на барахло краюху хлеба или стакан махорки.

Настя пришла в Острогожск во второй половине дня, когда солнце уже клонилось к закату. По центральной улице сновали немецкие солдаты и офицеры. Повсюду слышалась немецкая речь. Прошла на Ильинскую. На первый взгляд почти ничего не изменилось – те же дома, заборы и палисадники. Возле дома Надежды Поликарповой громоздилась куча мусора, поодаль валялась опрокинутая вверх колесами телега. Улица была пустынной, точно в полудреме, еле дышала.

Дом Поликарповых, обшитый тесом, уже почерневший от времени, стоял в некотором углублении, перед домом – просторный палисадник с двумя клумбами, на которых некогда буйно цвели георгины и гладиолусы. Сейчас же клумбы заросли травой. На передней части палисадника, раздавшись могучими кронами, стояли три старые липы. Тут же росла рябина. Все это создавало впечатление уюта, тишины и покоя.

Настя постучала в калитку. На стук никто не ответил. «А что если Надежду угнали в Германию? – подумала она. – А ребенок? С кем тогда осталась пятилетняя Ирочка? Могло случиться так, что и с ребенком отправили. А может быть, в огороде хозяйка?» И Настя направилась в огород. Она шла словно по коридору: возле заборчика плотной стеной разрослись густые ветви хмеля. В огороде тоже никого не было, на грядках – капуста, морковь, свекла, значительная полоса отведена под картофель, с краю часть была выкопана. «Значит, в доме живут»,– решила Настя и направилась к соседям узнать, куда ушла Надежда.

Из соседнего дома вышла сухонькая старушка. Приложив ладонь к уху, она терпеливо выслушала Настю и глухим, придавленным голосом изрекла:

– Посадили Надюху. С неделю как посадили.

– Кто посадил? – прокричала в ухо старушке Настя, хотя уже и догадывалась, кто посадил Надежду.

– Знамо кто. Они, бонапарты окаянные.

– Фашисты?

– Они,– опять ответила бабка. – А девчонку увезли в деревню.

– А кто в доме теперь живет?

– А никто. Пустой дом. Ключ у меня. А ты кем ей будешь?

Настя ответила. Бабка пристально и с подозрением посмотрела на незнакомку, видать, сразу не поверила, что Настя двоюродная сестра Надежде, потом вспомнила, признала:

– Так Усачева ты? Из Городца?

– Усачева,– ответила Настя.

– Что, к ней, к Надежде-то, жить приехала?

– Хотела остановиться. Только что из деревни, хочу устроиться в городе.

– В городе?

– Ага.

– Худо в городе. В деревне-то лучше, спокойней. Ну, раз решила тут жить, ключ отдам. Только спроведай Надежду-то. Может, отпустят.

– Обязательно спроведаю. А за что посадили, бабушка, не знаешь?

– Об энтом она мне не докладывала.

В доме Поликарповых было полусумрачно и тихо, но чувствовалось, что жильцы ушли отсюда недавно, и казалось, вот они придут, послышится веселый звонкий голос ребенка. Кроме кухни в доме было еще три комнаты – большая передняя и две боковые. Настя бывала тут не раз, когда еще жива была родная тетка Мария Спиридоновна, сестра матери, умершая лет шесть назад, не однажды гостила.

Родным и домашне-уютным повеяло в этом доме. Кажется, вот сейчас войдет в переднюю тетя Маша и скажет своим певучим голосом: «Дорогушенька, может, молочка парного выпьешь?» или: «Блинчиков со сметанкой. Уж блинчики-то очень хороши!»

Настя любила гостить у тети, потому и сейчас пришла в этот пустой дом, словно в гости. Но в доме – ни души, даже кот Васька куда-то запропастился. Настя накопала картошки, разыскала примус, но керосина не оказалось. Принесла дров и затопила печку. Хлеб был свой, и, сварив картошки, пообедала.

Прилегла на диван, задумалась. Нужно было действовать, что-то предпринимать. В первую очередь раздобыть разрешение на свидание с Надеждой. Разрешат ли? Если что серьезное, могут и не дать свидание, а если не разрешат – надо отнести сестре передачу. Она уложила в портфельчик полковриги хлеба, с десяток картофелин. Это было все, что она могла взять с собой.

В городке до войны тюрьмы не было, и когда пришли фашисты, то надобность в этом заведении сразу же, в первые дни оккупации, стала очевидной. Под тюрьму заняли один из бараков на окраине города, но через два месяца это помещение уже не вмещало всех заключенных, и решено было наиболее опасных, с точки зрения гестапо, узников содержать в каменном здании бывшей трикотажной фабрики. Там же размещались различные службы оккупантов: гестапо, жандармерия, комендатура. Под тюрьму был отведен первый этаж, в окна были вставлены железные решетки. Собственно тюрьма и весь комплекс строений фабрики тщательно охранялись.

Настя подошла к крыльцу, где стоял часовой, спросила по-немецки:

– Как попасть к ротенфюреру команды СС Брунсу?

Часовой лупоглазо уставился на Настю.

– Брунс? – повторил он. – Там, наверху он.

Пройдя в вестибюль, она снова увидела часовых и опять спросила, где найти Брунса. На нее с удивлением посмотрели, прощупали цепкими глазами с ног до головы. Унтер в эсэсовской форме потребовал портфель, видимо, решил проверить, нет ли там взрывчатки. Раскрыв портфель, гестаповец вынул хлеб, разломил пополам и ничего не обнаружил, потом достал сверток с картофелем, две картофелины вывалились и покатились к двери. Они катились, словно гранаты-лимонки, готовые вот-вот взорваться. Немцы с опаской попятились в противоположный конец помещения, но, убедившись, что это не гранаты, успокоились.

Унтер спросил:

– Кому продукты? Уж не ротенфюреру ли? К сожалению, он на довольствии германского рейха и русской картошкой давиться не будет.

– О нет, нет,– сказала Настя,– картофель и хлеб предназначены другому лицу. А к ротенфюреру – по личному делу.

– Вы кто, немка? – спросил часовой.

– Да, я немка, по линии матери – немка,– сказала Настя.

Часовой глядел на нее немигающими глазами, она поняла, что он поверил ей, значит, сказала правильно Она должна постоянно помнить советы Филимонова!– как можно искусней втираться в доверие к немцам. Часовой предложил оставить портфель и указал, в какой комнате располагается ротенфюрер Брунс.

По коридору сновали немецкие офицеры. «Встревожены чем-то,– подумала она,– на фронтах неблагоприятно. Да, немец уже не тот, что был в сорок первом году. Тогда фашисты были надменны и вероломны. А теперь спеси у них поубавилось. Чувствуют себя не как дома, а как временные жители на чужой земле: многие понимают – скоро придется уходить, и уходить не по своей доброй воле. Только бы скорей этот час настал, только бы быстрей!»

Настя постучалась в кабинет Брунса. Дверь открыл, однако, не он, а другой офицер, спросив, кто ей нужен. Она назвала.

– По какому делу? – опять последовал вопрос.

Фашист смотрел на нее с подозрением. Она почувствовала это сразу и немного испугалась.

– Я его знакомая,– сказала она по-немецки, и офицер, оставив ее в приемной, удалился в кабинет.

Она огляделась. Комнатушка была тесной. Стоял стол, на нем телефон, у стены шкаф. И пахло каким-то неприятным запахом казенной солдатчины – табаком кожей. У Насти запершило в горле. Захотелось уйти и больше не встречаться ни с часовыми, ни с самими ротенфюрером Брунсом, но чувство долга, необходимость помочь сестре, выполнить задание подпольного райкома пересилили это отвращение.

Наконец она вошла в кабинет. Брунс сидел за столом, просматривая бумаги, вскинул голову от стола и, узнав, заулыбался:

– А-а, фрейлейн, как вас—Ната?

– Анастасия,– четко произнесла она.

Он предложил сесть.

– Ана-стасия,– растягивая это слово, обозначающее имя посетительницы, проговорил он и начал тушить папиросу.—Очень рад видеть такую очаровательную девушку… Очень рад.

– Женщину,– поправила она его.

– Ах, да, у вас муж. Но где он сейчас?

– Не знаю, господин ротенфюрер,– сказала она,– война.

– Ах, да, это верно – воина. И как она затянулась – война. И конца не видать...– Он смотрел на нее уже строго, надменно. И неожиданно спросил: – Вы верите, Анастасия, в победу немецкого оружия?

– А как вы? – спросила она в свою очередь.

Он глядел на нее вопросительно и словно бы растерялся, видимо, не понравился ему встречный вопрос, заданный русской женщиной. Хотя женщина и отлично говорит по-немецки, но все равно она русская, и кто знает, что у нее на уме.

– Большевизм обречен,– наконец голосом, не требующим возражений, изрек он и забарабанил пальцами по столу.

По этой дрожи тонких холеных рук она поняла, что он нервничает, стало быть, не очень уверен в победе немецкого рейха. Он, казалось, уловил ее тайные мысли и снова спросил:

– Вы сочувствуете нам, Анастасия?

– Да, сочувствую,– ответила она, вложив в эту фразу совсем не то, что предполагал он. Немецкие войска терпели одно поражение за другим, можно было и «посочувствовать» таким господам, как Брунс.

Потом она начала излагать свою просьбу. Ей трудно было подобрать нужные слова, но она объяснила, как могла. Брунс сразу помрачнел, вытянулся в кресле, нахмурился – не предполагал, что такая хорошенькая женщина, прекрасно разговаривающая на немецком языке, и вдруг попросит свидания с какой-то кузиной, попавшей в тюрьму. Официально, с легким раздражением он наконец ответил:

– Хорошо. Завтра заходите в двенадцать ноль-ноль. Я выясню все,– и записал: «Надежда Поликарпова».– А где вы остановились? Где живете?

– В ее доме, в доме Поликарповой, он совершенно пустой...

Брунс заулыбался, глаза его заблестели плутоватой живостью, и он снова заговорил:

– Такая красавица – и одна. Не боитесь?

– Нет. Бояться мне некого. Я ведь никому ничего плохого не сделала.

– Ну, хорошо, хорошо. Приходите завтра.

На другой день разрешение на свидание с Надеждой она получила. Сестра сидела не в центральной тюрьме, а в бараке, на окраине города. Пропуск был за подписью Брунса, и ее сразу же пропустили во двор, затем она прошла в комнату, где сидел пожилой тюремщик с автоматом в руках. Он проверил опять ее пропуск и проводил в соседнее помещение, указал на скамейку, и она села. В комнате было мрачно и пустынно – голые стены, грубый стол и возле стола две скамейки. На табуретке сидел полицейский, цепко смотрел на Настю, и ей стало немножко жутко. Да и удастся ли поговорить с Надеждой откровенно, без утайки? Волнение нарастало, и она не могла подавить в себе это волнение, сидела и ждала.

И вдруг в дверях появилась Надя в сопровождении конвоира. Переступив порог, она замерла от неожиданности, слегка вскрикнула и чуть не упала. Тюремщик подхватил ее под руки и усадил на скамейку. Теперь они сидели друг против друга, словно немые – не могли говорить. Говорили только глаза. Надежда смотрела на сестру с удивлением, будто бы спрашивала: «Как ты появилась тут, Настя? Не ждала тебя, совсем не ждала. Нежданно-негаданно в гости прикатила, а хозяйка, как видишь, принимает тебя не в доме своем...» Надя смотрела на сестру, и слезы заполняли ее глаза.

– Не плачь, Наденька! Не плачь... – начала утешать Настя сестру, но и сама чуть не заплакала. – Может, выпустят. Потерпи немного. Может, все обойдется…

Надя перестала плакать. Смотрела на сестру печально, и было видно, что она не верила в ее слова, не верила в избавление. Немного помолчав, сказала:

– Настя ты, Настя! Редко кто выходит на волю из этих стен. Живым, невредимым. Или погибнешь здесь, или отправят куда. На каторгу. Другого пути нет...

– Помогу тебе, Надя. Помогу, вот посмотришь, вырву из неволи.

– Как? Каким путем?

– Поможет один человек. Буду просить его. Поможет.

– Ой, не верю, Настенька! Не верится мне. А кто? Скажи – кто?

Настя подалась всем телом к сестре, прошептала:

– Брунс. Я была у него. – Сказала и сама испугалась этих слов. Страшным было это имя, для Наденьки страшным. Спохватилась Настя, но было уже поздно. Наденька побледнела, испугалась, с подозрением смотрела на сестру. Потом спросила:

– Ужели Брунс? Не может этого быть! Ты с ними, Настя?

Настя хотела сказать, что нет, нет, что она не с ними, и не могла этого сказать: рядом сидел тюремщик и все мог услышать – и тогда она пропала.

– Помогу, Наденька,– только и могла она еще ей сказать.

Надя смотрела на нее сурово, осуждающе смотрела. И это Настя поняла и не могла уже исправить своей оплошности.

– Не надо мне твоей помощи,– сказала Надя.– Не надо!

– Ты успокойся. Все будет хорошо. Вот прими передачу. Принесла тебе хлеба и картошки. Больше ничего не могла. – Она протянула узелок: – Возьми, голодная небось...

– Не надо мне твоей подачки. Поняла я все! Поняла!– И Надя отбросила узелок. Он развязался. Хлеб упал на стол, картофелины покатились, догоняя друг друга.

Наденька порывисто поднялась. Настя увидела, как гневно засверкали у нее глаза. Надя круто повернулась и в сопровождении часового исчезла в проеме двери.

Настя не могла подняться, словно приковали ее к сиденью. Она хотела крикнуть сестре вдогонку: «Наденька, я своя! Я не с ними! Поверь мне, Наденька!» Но Наденька исчезла, а Настя сидела и молчала, убитая горем, раздавленная, почти парализованная. Что она могла поделать? Что сказать? Только молчать и страшное горе унести с собой. Лучше бы сама умерла вот тут, на этом месте, лучше бы сгинула навсегда.

Глава шестая

Долго не могла уснуть в эту ночь Настя. Перед глазами стояла сестра Надежда, и казалось, что смотрит она на нее осуждающе. И дом, в котором жила, казался чужим, и жить в нем было теперь неуютно и боязно. Только перед рассветом немного уснула, а когда проснулась, открыла глаза – в комнате уже было светло, начинался новый день, и надо было что-то делать. Наскоро поела, вышла на улицу. Погода была пасмурной. Тугой и прохладный ветер гнал на юго-восток тяжелые серые облака, набухшие влагой. Дождя давно уже не было, и все же в этом ветреном полуненастье чувствовалось отдаленное дыхание осени. Она шла на явочную квартиру, находившуюся на улице Гоголя. Нашла нужный дом, постучала в калитку. Дверь открыла девочка лет двенадцати:

– Вам кого?

– Мне папу.

– Папы нет, дома мама.

– Позови маму.

Девочка ушла, и Настя осталась стоять в нерешительности. Возникал вопрос: почему вышла не сама мама, почему послали девочку открывать дверь?

Наконец на пороге появилась женщина, худая, лет тридцати пяти. Как и было условлено, Настя спросила:

– Есть в продаже капуста?

Женщина раздраженно ответила:

– Не продаем,– и хлопнула дверью.

«Что же это значит? – думала Настя, возвращаясь. – Дом, кажется, тот, и улица та. Ведь не мог ошибиться Филимонов. И все-таки женщина ответила не так, как предусматривал пароль: „Сегодня не продаем, продавать будем завтра”. А тут просто: „Не продаем”. Не пригласила в дом. И взгляд у нее недружелюбный, почти враждебный».

Филимонов предупреждал, что к запасному связному пойти можно только при чрезвычайных обстоятельствах, и это нужно делать не сразу, а приоглядевшись, нет ли за тобой «хвоста». Адрес на запасную явку у Насти был, но идти туда можно было дня через два-три, убедившись, что нет слежки.

Настя сходила на биржу труда, зарегистрировалась. Пообещали устроить на работу: ведь она хорошо знает немецкий язык. И надо было еще раз встретиться с Брунсом, но, чтобы пойти к нему, нужно придумать какой-нибудь повод, какую-либо причину. Сделать все так, чтобы он не заподозрил ее ни в чем. И она нашла этот повод: решила рассказать ротенфюреру о приезде в Большой Городец Гешки Блинова, и пусть он вызовет его и все толком расспросит о Федоре. Но, с другой стороны, этого делать не следовало: если немцы узнают, что она вдова, да притом при ее привлекательной внешности, будут приставать со своей любовью. А попробуй отвяжись…

Когда шла обратно, незаметно для себя оказалась в центре города. И вдруг услышала чей-то окрик. Обернулась и увидела перед собой Гаврилу Синюшихина. На нем был черный мундир с широкими серыми обшлагами, зеленая кепка с длинным козырьком. Он улыбался, сверкая единственным глазом, и, поднеся ладонь к неестественно длинному козырьку, проговорил:

– Здрасьте, землячка! Вот и свиделись...

Она хотела грубо отмахнуться от него, съязвить и отойти: настолько он был противен, что даже и разговаривать не хотела с ним. Но прошла секунда-другая, и она подавила в себе чувство гадливости, вымученно улыбнулась и сказала:

– Добрый день, Синюшихин. На службе, что ль?

– Я тут в полицейском управлении. Заходи. Рад землячку приветить.

– Ладно,– ответила она,– возможно, и загляну. Вот на биржу ходила, на

работу хочу устроиться.

– Значит, жить будешь в Острогожске?

– Решила здесь.

– А кто на постой принял?

– У дальних родственников живу. Дом у них пустым оказался.

– Драпанули, что ль? Еще в сорок первом?

– Ага.

– Тогда я к тебе загляну как-нибудь вечерком. Адресочек дашь? Ты не сумлевайся во мне. Я тебе, если что надо, помогу...

«Приставать будет»,– подумала Настя и, как бы спохватившись, заспешила:

– Я там временно у них. Скоро на другое место жить перейду.

– Ну, смотри, как хошь. Считай, я свой тебе человек. Если что – найдешь меня. Только с этими не связывайся.

– С кем это – с этими?

– Сама знаешь с кем. Живи спокойно. Цела будешь – и счастье, глядишь, найдешь. Немецкая власть крепка.

«Крепка, да не очень»,– хотела сказать она, но сдержалась. И когда Синюшихин пошел прочь, почувствовала облегчение: вроде обошлось. Главная ее забота – только бы не сделать неверный шаг, не оступиться. Ведь Филимонов так на нее рассчитывает, так надеется. «Надо акклиматизироваться в этом неспокойном пристанище врага и, уже утвердившись прочно, действовать наверняка» – так напутствовал ее секретарь подпольного райкома. Но с полицаем Синюшихиным не хотелось завязывать тесных связей. Уж слишком ничтожен и страшен этот верзила, и она была рада, что так получилось – не спросил полицай ее адреса.

Однако на другой день вечером Синюшихин ввалился по-медвежьи в дом Поликарповых, точно близкий родственник, осклабился, показав гнилозубую пасть. Был навеселе и сразу начал пошленько каламбурить.

– Как нашел-то меня? – спросила Настя.

– На то я и полицейский. Все должен знать.

– Ну, а все же кто дал адрес?

– Кто-кто... Пошел на биржу труда, там и дали. Ведь ты зарегистрировалась...

– Это верно,– согласилась Настя.– На бирже адрес мой есть. Но ведь дом-то не мой. Вот хозяйка придет и попросит освободить квартиру.

– Я могу так устроить, что и не придет. Не вернется – и вся недолга.

– Но уж этого я не позволю. Она за пустяк посажена и со дня на день может вернуться. У ней семья, дочь...

– Знаю, знаю,– проворчал Синюшихин. – Знаю, за что и посажена. Можем сделать, что вернется, а можем – и нет.

Всем своим разговором он давал понять, что имеет какое-то влияние, какой-то вес, что он не какой-нибудь рядовой полицейский, а службой у своих господ добившийся особого доверия. Недаром на груди поблескивала фашистская медаль.

– Я, Настенька, у самого вахтмайстера Шмитке в почете. Что я скажу ему, то и сделает.

– Не сомневаюсь, ты человек видный. – Настя решила не обострять отношений. – Вот и помоги вызволить Надежду, вытянуть из тюрьмы.

– А это посмотрим. – Он хитро посмотрел на нее и ядовито добавил: – Пожалела самогоночки мне налить... а? Перед Брунсом выкобенивалась? Шушеры– мушеры... Так складно по-немецки лопочешь...

– Поднаучилась. Вот толмачом и хочу устроиться где-нибудь. Устроят?

– Могут устроить. Но сначала проверить тебя надо. Не подослана ли ты кем? Может, лазутчица, а?

Он пристально смотрел на нее единственным глазом. Казалось, этот сатанинский глаз просверливает ее насквозь. Стало не по себе, и сердце больно екнуло. Ужель Синюшихин ее разгадал, что-то знает, может, он и Степачевых выследил и выдал? Вот пришел и пытает, этак исподтишка выворачивает душу. Хоть убрался бы скорей. А он между тем продолжал, словно бы допрашивал:

– Однако за тобой надо посмотреть, что ты за птица…

– Смотри, изучай,– немного придя в себя, проговорила она,– вся здесь. Вся на виду.

– Вижу, что вся. – Он нахально смотрел на нее и продолжал: – В нутро надо заглянуть, что там у тя в нутрях-то?

Она похолодела вся и боялась, что вот теперь-то он заметит ее волнение.

– Забрасывают партизаны агентов, но вахтмайстер Шмитке настороже. От него не ускользнешь.

– Никаких партизан я не знаю,– ответила она.– Жила у всех на виду. Вся деревня знает, кто я.

– Деревня? Известна нам эта тихая деревня. Но в тихом-то болоте, как говорят, черти водятся. Нет ли чертей в вашем Городце? Уж больно она тихая, эта деревня, затаилась в лесу. Партизаны не бывают у вас?

– Какие там партизаны,– отмахнулась Настя. – И в глаза не видели. Люди живут смирно, спокойно. Каждый думает о себе, как бы прокормиться.

– Ты вот что, деваха. – Ресницы его запрыгали мелкой дрожью. – Давай-ка со мной по-хорошему. Я не зверь там какой-нибудь. Ты вот пойдешь к ним служить, к немцам, и я у них на службе вот уж два года. Значит, будем одной веревочкой повязаны. А как привяжут– не открутишься. Это уж я знаю. По одной стезе пойдем, надо друг за дружку крепко держаться. Поняла, в чем дело?

– Понятно,– ответила Настя, а сама старалась разгадать, к чему он клонит.

– Держись за меня – и не пропадешь.

– Держаться-то, конечно, можно, да долго ли продержимся? Красные придут – ответ держать надо.

– Не придут. Немец под Ленинградом. Оборона у него крепкая.

– Дай-то бог,– поддакнула Настя. – Значит, помоги, устрой.

– Это уж как пить дать помогу. Замолвлю словечко.

Он еще раз намекнул, что его положение у немцев прочное, прихвастнул, что и продукты достает, так что хватит на двоих.

«Это верно, можешь достать,– подумала Настя, – ездишь с карателями по деревням, грабишь, отбираешь последнее. Такие продукты и в горло не полезут».

– И барахлишко достаю. Кое-что запасено.

«Вот-вот,– опять подумала Настя,– отнял у советских, короче говоря, раздел наголо не одну семью. Выучка еще та: у хозяев грабить научился». И она еще сильнее почувствовала к нему такое неистребимое отвращение, такую ненависть, что готова была закричать на него, вцепиться ногтями в его ненасытную рожу, но огромным усилием воли подавила в себе вспышку гнева, только взглянула на него исподлобья, и он уловил этот взгляд ее.

– Ну, ладно, ладно. Потом зайду. И особо-то ты девица, не ряпайся: хочешь жить – шевели умом.

– Я и так шевелю, чай, не безмозглая кукла.

– Вот-вот. Потом столкуемся.

Он ушел, Настя открыла окно. На улице накрапывал дождик. «И завтра, поди, заявится,– вздохнула она, – будет приставать, соблазнять тряпками, банкой консервов или плиткой шоколада. Но как от него избавиться? Грубо вытолкнуть – озлобится. А злобный недруг таких бед натворит, что окажешься за решеткой. Что же предпринять? Был бы рядом Филимонов – подсказал бы. Да вот еще

вдобавок связь не наладила. Уж не вернуться ли обратно в Городец?»

Нет, она должна еще сходить на запасную явку. Если и там провал, тогда – домой.

Все было враждебным в этом небольшом городке, где разместились различные немецкие тыловые службы. На улицах – сплошь военные, однако они стали суетливы, во всех их действиях чувствовалась какая-то нервозность. Видимо, отзвуки событий в районе Курска и Харькова докатились и сюда, в глухой городок северо-западной России.