Текст книги "Преодолей себя"

Автор книги: Александр Ежов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Дуся Скворцова жила с матерью Прасковьей Васильевной. Сыновья тети Паши воевали на фронтах. Муж ушел в партизаны. Хлебосольная хозяйка наварила картошки, достала из подызбицы огурцов, и пир получился на славу. Огурцы вкусненько похрустывали на зубах у Насти, картошка была горячей, она обжигалась, ела с таким аппетитом, точно прилетела с голодного острова. Понравилась картошка и Паулю, он ел и похваливал хозяйку, а когда закончили ужинать, все расселись по скамейкам и разговор пошел о всякой всячине. Пауль уже довольно сносно говорил по-русски, но с большим акцентом, иные слова получались не совсем удачно, и, коверкая их, он неуклюже шутил, потом правой рукой ловко откинул волосы на высокий лоб, подбежал к печке, достал уголь, подрисовал усы, выпучил глаза – и перевоплотился в Гитлера:

– Я, только я... Уничтожу всех, оставлю себя да в придачу Геббельса, Гиммлера и Геринга. Все мы на букву «Г». Останемся вчетвером и будем родоначальниками новой арийской расы. О нет! Пускай лучше Геббельс, Гиммлер и Геринг подохнут. Останусь только я – Адольф Гитлер. Я, Адам, и моя подруга Ева, а Геббельса – в пропасть. Заврался, бестия, что дальше ехать некуда. Вот так...

Слова Пауля переводила Настя, и все умирали со смеху, Паня чуть не упала со стула, смеялась и Прасковья Васильевна, крестясь и охая:

– Ох, батюшки, ну и Гитлер! Настоящий шут, да не простой, а гороховый...

А Пауль продолжал играть, и так ловко, так складно, что казалось, вот-вот бесноватый фюрер подохнет от злости.

– Сам бы Гитлер посмотрел, как его высмеивает солдат немецкого вермахта,– сказала Дуся Скворцова. – Вот потеха-то была бы!

– Я теперь не солдат вермахта,– сказал Пауль и сразу стал серьезным, стер усики, причесал волосы и стал уже не Гитлером, а Паулем Ноглером, симпатичным парнем. – Я антифашист и веду войну против фашистов за новую Германию. Я немец, но с Гитлером и его кликой у меня нет ничего общего, у нас совершенно разные пути.

Настя перевела эти слова на русский, и все сразу стали серьезными, смотрели на немца с уважением, особенно Прасковья Васильевна. «Ведь надо же, немец против немца пошел,– думала она. – Значит, и на самом деле скоро каюк этому сумасшедшему сумасброду, который обманул свой народ, развязал войну и сколько погубил людей». Она впервые видела такого немца, все смотрела на него влажными от слез глазами и теперь уже верила, что скоро конец этой проклятой войне, что скоро придет освобождение.

На другой день Настя с Паулем распрощались с гостеприимными хозяевами, вышли на большак и проголосовали первому грузовику, водитель-немец остановил машину, спросил:

– Куда?

Пауль сказал куда, и разведчики через полчаса были на месте. Пауль оставил Настю на опушке леса, а сам пошел незаметной тропкой к цели. Местоположение аэродрома было установлено, самолеты выявлены. Настя с Паулем помчались опять на попутке в Аксатиху. В тот же день по рации Паня передала в штаб Красой Армии важное сообщение.

Аэродром бомбили на следующее утро. Настя с Паулем были неподалеку. Над лесом поднимались всполохи взрывов, земля гудела под ногами. Настя смотрела на это столпотворение, и ликующий восторг переполнял ее. Вот оно, возмездие! Вот оно! Получайте сполна!

Земля вздрагивала, с оголенных деревьев срывались хлопья снега и беззвучно падали на холодную землю. А когда прекратились взрывы, над лесом показалось солнце, и золото лучей рассыпалось веером по стволам берез и сосен, по макушкам кустарников. Живительными искрами звенел зимний день, и казалось, что война унеслась со всеми своими ужасами куда-то далеко, в безбрежную даль уже других полей и лесов.

– Тишина какая,– сказала Настя, подойдя к Паулю,– как будто бы и нет войны, прогромыхало там, за лесом, и исчезло где-то совсем далеко, словно этот проклятый аэродром провалился сквозь землю.

– Аэродром разбит, но они его начнут восстанавливать. – Пауль был серьезен, говорил тихо, словно ничего не случилось.

– Но ведь мы же разбомбили их! Мы, мы! Что же ты не радуешься, Пауль? Надо плясать и кричать... Надо!

– Аэродром разбит,– проговорил он спокойно,– но это только начало. Мы с тобой, Настя, еще не все сделали. Далеко не все.

– Но начало-то хорошее, Пауль. – Она начала крутиться, восклицая:– Молодцы мы!

Молодцы! Сюрприз Гитлеру преподнесли. Пускай подавится... Пускай сдохнет от злобы...

Пускай...

Потом они вели разведку уже каждый в отдельности. Пауль ушел к фронтовой полосе. Он собирал очень ценные сведения о расположении главных линий обороны, изучал огневые пункты передовых позиций. Все эти данные необходимы были советским фронтам. А Настя узнавала, где расположены аэродромы и какие базируются самолеты на них, где установлены зенитные батареи, раздобыла данные о гарнизонах, наблюдала за дорогами. Она видела, как движутся к фронтам танки, пехота, тяжелые пушки и гаубицы: острый глаз ее подмечал решительно все, она все запоминала, все откладывала в памяти. За месяц с небольшим группа Усачевой передала советскому командованию много ценных сведений. Настю и Пауля наградили орденами Красной Звезды, а Паню Кудряшову – медалью «За отвагу».

Приняв радиотелеграмму о награждении, Паня стала с нетерпением ждать Настю и Пауля: они были в «командировке». Такая радость! Работа получила высокую оценку.

Потом Паня приняла радиотелеграмму уже другого содержания: они должны были срочно перебазироваться в район Пскова – Насте и Паулю предложено было устроиться в самом городе, а Пане – недалеко от Пскова.

И снова надо было собираться в путь. Зима набирала силу – навалило снегу, потом ударили морозы, ядреные, иногда настолько крепкие, что в лесу раздавались трескучие гулы, словно одиночные выстрелы из орудий. Опять не без труда была найдена старенькая лошаденка, ее запрягли в сани, и разведчики двинулись в путь. А путь был нелегкий, очень опасный: ведь под сеном запрятан ящик с передатчиком. Но и на этот раз все обошлось: выручали Пауль и Настя, они умело объяснялись с немцами, которые попадались на пути.

Через три дня разведчики достигли своей цели и с облегчением вздохнули: Паня была устроена недалеко, в маленькой деревушке у надежных людей. Псков был уже прифронтовым городом. Здесь было людно, по улицам маршировали солдаты и проносились автомашины и мотоциклы. Во всем чувствовалась нервозность: немцы куда-то спешили, суетились, будто кто-то их подгонял, и в этой суетливости чувствовалась обреченность. Всего несколько дней назад войска Ленинградского фронта окончательно прорвали блокаду и двинулись в наступление. Фашисты пытались скрыть эти провалы на фронтах от местного населения, но жители Пскова и деревень уже знали о победоносном наступлении войск.

Настя и Пауль устроились у надежных людей, документы у них были безупречными, главное – рацию укрыли как следует и Паня находилась в относительной безопасности. Настя решила устраиваться на работу, пошла на биржу труда и предложила там свои услуги, заявив, что хорошо знает немецкий язык. Пообещали устроить.

Пауля переодели в гражданскую форму, документы были припасены и на этот случай. Теперь он был уже не Пауль Ноглер, а Освальд Вебер – эстонец по национальности. С этими документами он довольно быстро устроился на железнодорожной станции. Работал слесарем, и от опытного глаза разведчика ничто не ускользало. И что особенно важно – Пауль следил за движением поездов, куда и когда они отправлялись, что везли – все это фиксировал в памяти, а уже вечером подводились итоги всем наблюдениям и разведывательные данные отправлялись по назначению.

Настя завела знакомства с немецкими офицерами, ходила в казино, принимала ухаживания, и ее уже знали как русскую немку и везде принимали как свою. А жила она в деревянном домике у коренных псковичей,– хозяин Корней Ксенофонтович Поздняев, уже пожилой и дородный, сапожничал на дому. К нему приходили заказчики, зачастую связные подполья, и Настя с Паулем передавали через них для Пани нужные сведения, которые шли затем в эфир, туда, за линию фронта, к своим.

Жена Поздняева, Акулина Николаевна, хлопотала по хозяйству. Недели через две она так привыкла к новой квартирантке, что считала ее чуть ли не родственницей.

– Так, говоришь, погиб муж-то? – спрашивала Настю Акулина Николаевна. – Любила небось?

– Любила,– отвечала Настя. – Любил и он меня. Очень любил...

– Такую, как ты, всякий полюбит. Красавица ты, Настя. Пригожая, точно на иконе писаная. Вот сыновья мои – все холостяки, если вернутся – невестой будешь. Нам бы такую невестку... Но вернутся ли?

Акулина Николаевна грустила, иногда плакала: не знала, где сейчас сыновья и живы ли.

– У меня уже есть жених,– отвечала Настя. – И человек хороший, и со мной рядом ходит.

– Уж не немец ли этот? – с тревогой посмотрела Акулина Николаевна на Настю, словно бы испугалась этой своей догадки. – Ведь он же немец!

– И немцы всякие бывают,– ответила спокойно Настя. – А Пауль чем не жених?

– Так ты что, влюбилась в него?

– И сама не знаю. Нравится он мне.

– Эх, Настя, Настя! И к чему тебе этот немец? Хоть он и за нас теперь, отвернулся от Гитлера, но все же вроде бы не наш. Чужой он, Настя! Ох, чужой! Закончится война, и уедет в свою Германию, у него небось невеста там. Ждет его. А ты что? Нужна ему, что будешь?

– Нужна, не нужна... А если у нас любовь? Если люблю я его, Акулина Николаевна? Люблю – и куда теперь денешься? Может, судьба это моя?

– Но ведь не русский он. Чужеземец. Увезет в разбитую Германию, а душа твоя по родине страдать будет. Измаешься, истоскуешься. Или он здесь будет жить, в России?

– Ничего я еще не знаю, Акулина Николаевна. Ничего-то, ничегошеньки. Война полыхает жарким, смертельным пламенем. А что с нами будет? Останемся ли живы?

– Вот то-то и оно, дорогая моя. Что с нами-то будет – одному богу известно. А может быть, и он, всезнающий и всевидящий, ничего не знает. Однако ты с этим немцем будь осторожней. Хоть и считают вас женихом и невестой, но ты, Настенька, в свою родную сторону гляди. Та сторона – чужая, а тут у нас – своя. И жених тебе отыщется в своей стороне. Обожди моих сынков. Может, живы останутся. Теперь уж недолго ждать. Новгород освободили, и Псков скоро советским будет. Тогда и мои сыны объявятся. Сердечко чует, что живы они.

А Ксенофонтыч вел разговоры с Настей другого порядка: секретничал с ней в боковушке, садился степенно на лавочку, поглаживал бородку и, приподняв очки, внимательно смотрел Насте в глаза. Однажды он сказал:

– Ты вот что, дочка, запомни и передай туда, куда надо. У деревни Першово скопление немцев большое. Человек триста и танки – штук сорок. Куда они двинутся, пока неизвестно. И в городе объявилась новая часть. Тоже, видать, к фронту ее двинут. А фронт у них трещит по всем швам.

– А ведь скоро теперь, Ксенофонтыч, скоро освободят и Псков? – спросила Настя и, затаив дыхание, ждала ответа.

Ксенофонтыч молчал, размышлял о чем-то, томил Настю своим молчанием, шамкал

губами, смотрел на нее словно бы отчужденно. Затем свернул самокрутку, прикурил, затянувшись, долго кашлял и, погладив седую бородку, сказал:

– Скоро, скоро, Настя, но эта скорость будет длинная и жестокая. Томительная скорость. Не хочет отступать вражина. Огрызается. Зубы клыкастые, кусачие. Много еще погибнет людей, ой как много!

– Но теперь-то уж легче. Мы наступаем,– стала сражать старику Настя. – На нашу улицу пришел праздник. Ведь так, Ксенофонтыч?

– Так-то оно так, но расслабляться рановато. Помогать надо фронту. Всем, чем можно. И здесь вот. Везде должны быть наши глаза, внимательные и всевидящие.

Он опять замолчал, и Настя подумала о Ксенофонтыче уже с такой любовью, с таким уважением, что не могла сдержать своего порыва, обняла старика, поцеловала в щеку:

– Спасибо тебе, Ксенофонтыч, огромное спасибо!

– За что спасибо-то? – спросил он, и снова лицо его посуровело.

– За все,– ответила Настя. – Если б не ты, Ксенофонтыч, пропали бы мы – и Пауль, и Паня, и я...

– Ну, и тебе спасибо, дорогуша. Спасибо на добром слове. Останемся живы – отметим победу. Обязательно, Настя, отметим. По чарочке выпьем. Уж так и быть. У меня бутылочка припрятана в подвале. Пускай лежит до победного дня.

Настя прочно вживалась в местную жизнь. Немецкие офицеры наперебой ухаживали за ней, приглашали на пирушки и весело болтали обо всем. Она узнавала все новые и новые данные о перебросках войск, помогли Ксенофонтыч, Пауль, и дело шло, как по конвейеру, без остановки. И только Акулина Николаевна чаще всех была встревоженной: она не участвовала в этой тайной работе, но сердцем своим чувствовала, что муж, Настя, Пауль и другие знакомые и незнакомые ей люди спаяны одной какой-то неведомой клятвой, соединены единой цепью и шагают над пропастью, а куда они идут – она только смутно догадывалась.

В минуты смятения и тревоги она с опаской смотрела на постояльцев и в душе таила одну только мысль – скорей бы снялись с квартиры: недалеко до беды. А с другой стороны, она и гордилась тем, что муж ее помогает фронту, помогает, может, сыновьям своим, которые где-то там, на фронтах, уже теснят ненавистного врага. И вдруг вот откроется дверь – на пороге появится старший Семен, затем Василий, а за ним и Алексей. Все живы, целехоньки, с наградами...

А приходили не сыновья, приходил Пауль, иногда встревоженный. На железной дороге действовала группа подпольщиков, он уже связался с некоторыми товарищами, но гестапо не дремало. Велись аресты, попал под подозрение немецкой жандармерии и Пауль. Его вызывали в гестапо, спрашивали, откуда явился, проверяли документы, и он вот-вот ожидал ареста.

И чем ближе продвигалась Красная Армия к городу, тем большее беспокойство охватывало оккупантов. На улицах была суматоха: различные службы разбитых на фронтах частей заполняли город, вносили с собой неразбериху и панические настроения. А население ждало избавления от рабства, и жадно воспринималась каждая новая весть.

Настя была в приподнятом настроении. Наконец-то! В Большом Городце, видимо, уже по всем законам действует Советская власть. Вот бы туда улететь хотя бы на один денек, повидать мать, односельчан...

Однажды утром она шла на биржу труда, припечатывая подшитыми валенками рыхлый

снежок, выпавший ночью. На улице едва брезжил рассвет. Подойдя к бирже, она увидела группу немецких офицеров, они оживленно о чем-то разговаривали. И вдруг – о ужас! Среди них был обер-лейтенант Швебс, тот Швебс, который в Острогожске возглавлял биржу труда. Она увидела его одутловатое лицо, которое он неожиданно повернул в ее сторону, масленые глазки сузились – он о чем-то напряженно думал. Увидев Настю, Швебс несколько мгновений напрягал память, потом вспомнил, что это его бывшая сотрудница, та, что выкрала списки, и, что-то буркнув своим коллегам, решительно направился к Насте. Она хотела было бежать, но поняла, что это бессмысленно, и приготовилась разговаривать с офицером.

– Как вы сюда попали? – спросил он. – И что тут делаете?

Настя как можно спокойней ответила:

– Приехала к родственникам. На работу хочу устроиться...

– На работу? Вы же сидели в тюрьме?

– То была ошибка, обер-лейтенант. Меня выпустили. Вы сами знаете, как я безупречна.

– О, да-да,– пробормотал он, и по лицу его – она заметила – все же пробежала тень сомнения. Он, видимо, хотел что-то предпринять, но тут подошел другой офицер – ее знакомый, с которым два дня назад в кабаре она пила шампанское. Это был Вилли Краузе, капитан, лет тридцати, маленького роста, рыжий. Он приставал к Насте с любовью, угощал ее шоколадом и весело болтал всякие пошлости. Она просила его подыскать работу, и вот теперь, как нельзя кстати, такая встреча.

– Вы обещали, Вилли, устроить меня на работу,– проговорила она еле слышно. – Помните, позавчера обедали?

– Я найду вам работу, фрау. Вы же немка?

Она не знала, что ответить. По документам она была немка, а Швебс знал ее как русскую, но, возможно, забыл фамилию. И наконец она сказала:

– Предки мои немцы по линии матери. Жили тут, в России.

– Хорошо,– сказал он,– приходите завтра,– и назвал адрес, куда надо прийти.

– Я тороплюсь. – Настя наблюдала за выражением лица Швебса. Тот хотел что-то

сказать, но медлил.

– Завтра, завтра приходите. Мне нужны такие интересные женщины,– и Краузе заулыбался.

– Я приду в двенадцать ноль-ноль. – Она повернулась и пошла прочь.

В ногах была неестественная легкость. «Только бы скорей пронесло,– думала она,– только бы скорей уйти. Ведь Швебс, этот старый толстяк, может в любую минуту спохватиться, может вернуть, передать гестаповцам. И тогда провал, снова тюрьма, снова пытки – и гибель. Нет, скорей уйти, скорей». И она ускорила свои шаги, ей казалось, что она идет очень медленно, по-черепашьи, и только когда завернула за угол – оглянулась: погони не было. Но сердце колотилось так, словно она пробежала бегом несколько километров, и не могла отдышаться.

Когда пришла, запыхавшись, к Поздняевым, Ксенофонтыч был дома, чинил старые валенки, и, взглянув Настю, сразу понял, что стряслась беда. Настю колотил легкий озноб, и она не могла сказать ни слова.

– Что случилось? – спросил Ксенофонтыч. – На тебе лица нет. Что?

– Беда, дядя Корней,– еле выговорила она. – Могут арестовать в любую минуту. Должна уйти. А если придут за мной, скажите, что переменила квартиру.

– А что такое, что? – спрашивал Ксенофонтыч.

И она рассказала о своей неожиданной встрече со Швебсом.

– Да, надо уходить,– согласился он. – А куда?

– Пойду в деревню, к Пане. А там решим, что делать. Из центра подскажут.

И она ушла в тот же день.

У Пани прожила два дня. На третьи сутки была получена радиограмма: группа должна перебазироваться в Латвию, в район города Валмиера. Пауль тоже снялся с работы, и они втроем отправились в путь.

Глава восемнадцатая

Разведчики обычно шли ночью, в стороне от больших дорог. Паню оставили в лесном хуторе, а Пауль и Настя направились к железнодорожной станции. Там была явочная квартира, можно было остановиться и передохнуть. Недалеко от вокзала разведчиков остановил патруль. Ночь была светлой, морозной. Немецкий офицер долго рассматривал документы, затем с подозрением посмотрел на Пауля, спросил:

– Кто такой?

– Служил в охране,– ответил Ноглер,– потом заболел. Меня отпустили.

– Немец?

– Нет, по национальности эстонец, но знаю немецкий язык.

– А она? – посмотрев на Настю, спросил патрульный. – Кто она?

– Анна Мюллер. Латышская немка. Моя невеста.

– Разве может на немке эстонец жениться? – спросил лейтенант. – Вы согласны, фрау?

– Да, я невеста,– подтвердила Настя. – Идем к родственникам в город Тарту.

– Ага, к родственникам. Интересно узнать – с какой целью?

– Давно не виделись,– ответил Пауль. – Решили проведать.

– Так, так. Вас придется задержать. Куда вы идете и кто вы на самом деле – проверит гестапо.

Настя не на шутку перепугалась. Может быть, это конец? Тоскливо стало на душе, неспокойно, точно вот сейчас шла на эшафот. И ноги подкашивались, и сердце замирало в предчувствии чего-то страшного, неотвратимого.

Их заперли в пустом деревянном домишке. Ночь была длинной и тягостной. И надо же так нелепо провалиться! И зачем понесло их к вокзалу? Вообще-то надо было пойти, но в другое время, соблюдая осторожность. Настя заглянула в окошко – у крыльца стоял патруль. О побеге не стоило и помышлять. Попробуй вырвись на волю. Немцы подозрительны, в каждом видят шпиона, проверяют документы на каждом перекрестке.

– Пауль,– сказала Настя,– видимо, сели крепко, но ведь обыскивать при аресте почему-то не стали. Пистолеты в карманах. Давай их бросим в подвал, а сами будем отпираться. Ведь улик никаких нет. На лбу не написано, что мы разведчики.

– Это так,– согласился он. – Но, разумеется, нас будут пытать. Лучше умереть в открытом бою.

– Как – в открытом? – спросила Настя. – Ведь мы взаперти?

– Откроют дверь – и первого же, кто в ней появится, ухлопаю. Будем отстреливаться до конца... Согласна?

– Я боюсь, Пауль...

– Чего боишься?

– Смерти боюсь.

– Понимаю,– ответил он. – Ты женщина. Чувство страха тебе трудней преодолеть.

– Очень трудно,– согласилась она. – Трудно представить себе, что завтра тебя не будет. Очень страшно...

Ей и на самом деле было очень боязно. Чувство страха не могла преодолеть. Жалость к себе разрасталась с каждой минутой, она забилась в уголок, точно запуганный зверек, и горько плакала. Было жаль себя, жаль мать, которая, может быть, и не узнает, как она погибла.

К утру задремала и во сне увидела себя дома. Мать пекла блины, суетилась у печки, и вдруг загремел гром набатистыми раскатами. Она открыла глаза. На улице что-то взрывалось. Поняла – на станцию падают бомбы. Пауль прильнул к окну, увидел, что часовой куда-то исчез. Земля дрожала от разрывов, казалось, вот-вот развалится домишко, в котором они сидели. Наступил момент, когда можно в суматохе исчезнуть, но дверь была заперта. Что делать? Попробовать выломать ее? А вдруг там, за дверью, другой часовой? Пауль снова подбежал к окну и резким ударом сапога выбил раму. В комнату хлынул морозный воздух.

– Бежим, Настя! – крикнул Пауль и, схватив ее за руку, вытолкнул в окно.

Через несколько секунд они были на улице. Разрывы бомб все еще сотрясали землю. Горели склады у железнодорожной станции. Из окон вылетали стекла и, дребезжа, сыпались в снег. По улице ошалело бегали фашисты – кто в исподнем, кто наскоро одевшись. Пауль держал за руку Настю, увлекая ее за собой.

– Бежим! Бежим! – шептал он ей.

Вдруг раздался такой оглушительный взрыв, казалось, что земля раскололась надвое. Она поняла – это взлетел на воздух склад с боеприпасами. Значит, свершилось!

– Скорей! Скорей! – торопил ее Пауль, и она бежала за ним, еле поспевая.

Перелезли через забор и очутились на пустыре. Теперь уже Настя держала Пауля за рукав и повела его, проваливаясь в глубоком снегу, повела к дальнему лесу. Лес виднелся километрах в трех, чернел еле заметной полосой, а перед лесом – белоснежное ровное поле. Шли в целик, иногда останавливались, чтобы передохнуть, и Пауль, смахивая пот, пристально смотрел назад – боялся, нет ли погони. Но фашисты все еще не пришли в себя. Сабантуй для них был устроен самый настоящий.

Наконец дошли до кромки леса, а куда идти дальше – не знали. Надо было найти хутор, где они оставили Паню. Шли на восток вдоль опушки леса, пытаясь выбраться на какую-либо дорогу. Опасность была на каждом шагу, и Пауль уже сожалел, что надел гражданскую одежду. В форме немецкого солдата, а лучше офицера, было бы безопасней. Но где возьмешь военную форму? Надо бы пробираться через линию фронта: задание выполнено, в штаб отправлены очень важные донесения. Но жива ли Паня? Настя шла и все время думала о ней: только бы встретиться, только бы найти ее.

В конце концов они вышли на дорогу. Идти стало легче. Шли часа полтора и никого не

встретили на пути, словно бы оцепенела земля в холодном безмолвии. Казалось, что с этими последними взрывами закончилась страшная, жестокая война. За поворотом неожиданно для них появился хутор. Стоял одинокий дом с надворными постройками. Из трубы вился дымок. Все говорило о том, что в доме кто-то живет. А кто? Друзья или враги? Вот так сразу и не узнаешь, кто тебя встретит – друг или враг? А может, в этом небольшом домике обогреваются фашисты? Как узнать?

Пауль неотрывно глядел на усадьбу, ждал, может, кто выйдет из дома. Ждала и Настя. Она сказала ему:

– Пойду одна. Узнаю, кто там. Если что замечу, выскочу на улицу и крикну.

– А может быть, мне пойти? Я мужчина. Я обязан пойти на риск. Только я, Настя.

– Нет-нет! – начала возражать она. – Идти должна я. По-латышски немножко понимаю. Мне легче договориться.

И она пошла. Возле дома постояла. Затем постучала в калитку. Долго не открывали. Наконец дверь открылась, и ее впустили. Минуты через две Настя вышла на крыльцо и помахала рукой. Значит, все в порядке, можно идти. И Пауль неторопливо, все еще опасаясь чего-то, пошел к дому.

– Ну, иди, иди,– услышал он. – Тут добрые люди. Иди...

Дома была хозяйка, и Настя разговаривала с ней на латышском языке. Хозяин, как выяснилось, уехал в город к брату по каким-то делам и скоро должен вернуться. Настя сказала хозяйке, что Пауль жених и что им нужно пробраться на хутор, где живет Вебер.

– Ах, Вебер, Вебер,– залепетала хозяйка. – Вебер недалеко. Всего километров пять... Можно пешком дойти, по этой же дороге, направо...

Хозяйка накормила их супом, дала по ломтику хлеба в дорогу.

– Немцы когда были у вас? – спросила Настя.

– Иногда бывают,– ответила латышка. – Худые люди они, очень худые...

Она сбивчиво, как могла, поведала страшную весть о гибели сына Антона, которого заподозрили фашисты в связях с партизанами и расстреляли. Случилось это недавно, всего месяц назад, а старший, Освальд, живет в Риге с женой и боится приехать к родителям. Ничего не поделаешь, страшно стало жить в этом мире. Того и гляди погубят и мужа, единственного кормильца. Вернется ли – одному богу ведомо.

– Вернется, вернется,– сказала Настя. – А как величают тебя, добрая хозяюшка?

– Марта.

– Дорогая Марта, большое спасибо за угощение. А нам пора.

Марта вышла следом за ними, показала, в которую сторону идти.

– Вы тихонько так идите. Топ, топ,– сказала она по-русски и улыбнулась. – Доброго пути.

– Дойдем,– ответила Настя по-русски. – Только бы не нарваться снова на патруль. Разворошили муравейник, так что кусачие теперь фашисты. Подозрительны. Лучше на глаза не попадаться.

Настя не знала, поняла ее Марта или нет, но латышка в ответ кивала головой – значит, согласна и поняла.

По дороге идти было легче, чем в целик, и Настя спросила:

– Павлуша, скажи, когда война закончится?

– Скоро, скоро,– отвечал Пауль. – Теперь уже совсем скоро.

– Что будешь делать после войны?

– Поеду домой, в Германию. Работенка там ждет большая. Ведь столько дров наломали – расчищать бурелом придется долго. Так что дела меня ждут немалые.

– Женишься? – спросила она.

– Обязательно женюсь.

– Невеста небось ждет не дождется?

Он и сам не знал, есть ли у него там, в немецких краях, невеста. Возможно, и нет той невесты.

– Вот возьму, Настя, и женюсь на тебе,– сказал он неожиданно.

Настя поглядела на него: шутит он или всерьез так сказал? Кто она для него? Русская вдовушка. Жизни надломлена, и как она, эта жизнь, сложится дальше – и сама не знает.

– Зачем так сказал, Пауль? – спросила она. – Зачем? Не до шуток нам сейчас. Давно ли на волосок от смерти были? И будем ли живы?

– Будем, будем, Настя. Поедем в Германию строить новую жизнь. Ты хорошо говоришь по-немецки, ты словно бы немка, нисколечко не похожа на русскую.

– Нет, я русская. Русская. И никуда я не поеду. Тут моя земля, моя Родина. Как у нас говорят: где родился, там и пригодился.

– Я люблю тебя, Настя,– сказал он тихо и посмотрел на нее такими глазами, что она испугалась. – Настенька, Настя...

Сердце у нее словно бы упало и застыло. Любила она его или нет – и сама еще не знала. Пауль нравился. И вот сказал такие слова, всего три слова, и она замерла. Что она скажет в ответ? До сих пор еще была полна Федором. Ведь он – муж, хотя и погибший, но все же законный муж, и Настино сердце принадлежало только ему – Федору.

– Люблю,– снова сказал Пауль, и снова обожгло это слово Настю.

Молчала, похолодев не то от мороза, не то еще от чего-то. Потом сказала:

– Не знаю, не знаю. Передо мной все еще Федор, муж. Я его любила, очень любила. А сейчас – не знаю. Если бы он был живой.

– Но ведь нет его, Настя, нет. А мы с тобой живы. Вот идем – жених и невеста. И принимают нас везде так.

– Не знаю,– повторила она. – Будем ли живы? И что впереди?

– Закончится война, и ты поедешь со мной в Германию. В новую Германию. Будешь маленьких ребят учить русскому языку, в школе учить. Ведь будешь?

Она молчала. Что-то теплое, ласковое подкралось к се сердцу, подкралось и не отпускало. Она шла по зимней дороге с этим большим человеком, с немцем по национальности, и понимала, что связана с ним одной неразрывной судьбой.

Дорога пошла под уклон, и мысли как-то спутались: все еще думала о Пауле, глядела на снег, и он, этот снег, казался ледяным и бесконечным.

– Ты что молчишь? – спросил Пауль. – О чем задумалась?

– Думаю о жизни. Какая она будет у тебя и у меня?

– Счастливая. Мы идем к счастью, Настя.

– Дорога к счастью,– сказала она и опять замолчала.

Да, она хотела быть счастливой. Очень хотела. Не только сама, но чтобы и все люди были счастливы, все без исключения: и Пауль Ноглер, и Паня Кудряшова, и чуваш Афиноген Чакак, чтобы все прошли свою дорогу до конца, чтобы остались живы. Так думала она и вспомнила стихи, страстные и волнующие, стала читать Паулю:

Я предан этой мысли! Жизни годы

Прошли недаром, ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земной:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

Пауль шел рядом, такой близкий и свой, слушал внимательно, а когда она закончила чтение, тихо сказал:

– «Конечный вывод мудрости земной...» Какие мудрые строки! Какая благородная мысль!

– Очень точно выразил свои мысли великий Гёте,– поддержала Пауля Настя. – Его поэзия близка нам. Она как бы созвучна сегодняшнему времени, зовет на борьбу со злом и насилием. На борьбу за счастье.

– Единоборство зла и добра... И добро обязательно одержит верх. На земле воцарятся

мир и братство народов.

Пауль замолчал. Молчала и Настя. Они шли навстречу своей судьбе...

Глава девятнадцатая

Падал снег, сухой и колючий, почти невесомый, и Настя ловила ладонями снежинки и сама кружилась, точно школьница-первоклашка. Пауль смотрел на нее с недоумением и не понимал, почему она так ведет себя в этот полуденный час, на этой безлюдной дороге, смотрел на нее и не мог понять. А она смеялась, кричала, подставляя ладони к лицу Пауля, танцевала, закидывая голову, открывала рот, пытаясь поймать тихо падающие снежинки.

Он схватил ее за руку, строго спросил:

– Что с тобой, Настя? Словно с ума сошла...

– А что? – в свою очередь уставилась она на него. – Не нравится?

– Не к добру это, Настя!

– Нет, к добру,– ответила она. – Фашисты отступают – потому и радуюсь. А тебе что? Небось жалеешь своих? Жалко, что бьют? Жалко?

Он смотрел на нее понуро и подумал: для чего задала этот вопрос?

– Жалеешь? – снова спросила она. – Ведь свои…

Он не мог ничего в ответ сказать – и на самом деле раздваивался в своих чувствах. Да, да, он жалел соотечественников, погибающих ежедневно сотнями и тысячами, и в то же время ненавидел фашизм, и самым большим желанием было для него – убедить немецких солдат, чтобы они прекратили убийства, чтобы добровольно переходили на сторону Красной Армии.

– Жалеешь? – опять бросила Настя и впилась в него глазами, словно бы выпытывая признание. – Ведь погибают! И главное, умирают, чтобы спасти своего бесноватого. Все еще верят сумасшедшему?