Текст книги "Царские врата"

Автор книги: Александр Трапезников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Кто такой Котюков? И что мне делать на Крутицком Подворье?

Мишаня снисходительно похлопал меня по плечу.

– Котюков Филипп Данилович – фигура исключительная во всех отношениях, ты его, разумеется, не знаешь, и знать не можешь, поскольку не сидел ни в мордовских, ни в воркутинских лагерях, а что такое «крытая» или «пересыльная» только догадываешься. Но это у него всё в прошлом, три или четыре срока за мочилово, не считая мелких отсидок, пары побегов. А сейчас у Филиппка своя фирма по недвижимости. Авторитетный дядюка, на самом верху связи. В мэрию дверь ногой открывает, но теперь с градоначальником у него вроде бы отношения разладились. Только Котюкова не съесть, пробовали уже – зубы пообломали. Человек жесткий, волевой, решительный, хватка у него дай Бог! И твердо стоит за русские интересы. Не знаю, какой уж там он православный, но поговорить есть о чем. Может быть, и столкуемся. Между прочим, он с нашим атаманом Колдобиным в дружбанах, там в ставке я с ним и познакомился. Упустить такого матерого лося грех, это шанец.

– Ясно. А с Крутицким Подворьем что?

– Там узнаешь, сюрпризец, – буркнул, подмигнув мне, Мишаня. Но, не выдержав, добавил: – Девице одной помощь требуется. А теперь в аптеку беги.

Я обернулся быстро, минут за пятнадцать. Всю дорогу твердил себе, что это, конечно же, Даша, ведь и вчера мы с Павлом говорили о том, что только отец Анатолий поможет ей освободиться от наркозависимости. Тем более, что она лишь в начале этой пагубной привычки. Он и не таких больных излечивал. Как же я забыл? Наверное, ситуация с Женей на время вытеснила из головы все остальное. Теперь я рвался туда, на Крутицкое Подворье. Даже сердце билось столь неуёмно, что грозилось выскочить из груди. О советах доктора напрочь забыл.

Вернувшись, я настоял на том, чтобы сестра приняла микстуру, затем укрыл ее пледом и сказал, что на несколько часов отъеду.

– Иди-иди, – ответила Женя, – Я спать буду.

– И дверь никому не отпирай, – добавил Мишаня. – А то ходють тут всякие. Вроде меня.

Мы вышли из дома, доехали на трамвае до метро и там расстались.

Крутицкое Подворье располагалось на берегу Москва-реки, возле Дербеневской набережной. Занимало оно довольно большую территорию, огороженную каменным забором. Ворота раскрыты настежь, внутри – старинные здания, полати, храмовая церковь. В одном из низких сводчатых домиков находился Душепопечительный Центр иеромонаха отца Анатолия. Когда-то раньше здесь были кельи монахов, теперь помещение несколько переоборудовали, но, по сути, всё осталось прежним – и арочные своды, и тяжелые плиты под ногами, и метровой толщины стены, и крошечные зарешеченные оконца. В тишине и безмолвии тут искали спасения у Бога, оставив у порога житейскую суету и прелести. Молились, побеждая страсти, соблазны, собственную греховность, искушения; боролись с собой, ведь эта борьба главная для человека, а молитвы уносились ввысь, сквозь многотонный свод, но и возвращались обратно, чтобы сохранялись в кельях на будущие времена тяжесть постничества и пострига, дух святости.

Я всегда испытывал чувство острого, глубокого волнения, когда мне приходилось посещать древние, уже оставленные для служб монастыри, храмы, всегда казалось, что вот-вот услышу колокольный гул, сзывающий к литургии, или радостное песнопение. Виделись шествующие насельники, миряне, окормляющаяся здесь паства, различались их просветленные лица; я даже иногда ощущая запахи – кадильное окурение, тающий свечной воск, благоухающее миро, многое, многое, что уже исчезло…

Я открыл дверь и вошел внутрь, в прихожую. Кроме секретаря Центра здесь никого не было. Он сказал мне, что отца Анатолия еще нет и приема сегодня вообще не будет. Тогда я вышел и сел на скамейку у входа. Может быть, Павел что-то перепутал? В любом случае я решил остаться и ждать.

Мы были с ним здесь прошлой зимой. У Павла состоялся долгий разговор с отцом Анатолием; я тогда слушал их, многое не понимая, а потом, к стыду своему, даже задремал в уголке кабинета. Что взять с несмышленого неофита? Это сейчас я более-менее прозрел и, надеюсь, смогу отделить козлищ от овнов. А потом мне с Павлом довелось присутствовать при так называемой «отчитке», когда к отцу Анатолию на прием пришел молодой парень, кришнаит или буддист, поклонник восточной философии, но стремящийся сам освободиться от ее влияния и вернуться в лоно Православия. Собственными силами, насколько я понял, ему это не удавалось, слишком увяз во всяких тантрах и мантрах, а душа противилась. Он сыпал цитатками из Блаватской и Рерихов, пытался полемизировать с отцом Анатолием, утверждал, что все религии со временем вообще должны объединиться, слиться в одну.

Иеромонах спокойно и убедительно разбивал его доводы. В конце концов, парень перестал спорить и спросил: «Как же покаяться, чтобы Бог простил мои заблуждения? Сколько должно пройти времени, лет?» «И в три дня Господь примет твое раскаяние, если оно будет от чистого сердца», – ответил отец Анатолий. Потом он покрыл его голову епитрахилью и долго творил отчитывающие молитвы над ним. А я видел, сколь много внутренних сил отдает иеромонах этому духовному пробуждению чада, как бы принимая его грехи на себя. Это была настоящая, действительно трудная работа, но она стоила того, потому что в ней была спасительная благодать. А затем я встретился взглядом с просветленными глазами юноши и уже не сомневался в том, что отец Анатолий сумеет вывести его из тьмы заблуждений. Его крепости духа, подвижничества, ясности веры хватало на многих таких, подобных, в том числе и подверженных наркотической пагубы, и я искренно торжествовал, что такие священнослужители, как он, как отец Димитрий, еще есть в России.

И они будут, непременно будут всегда.

Пока я сидел на скамейке и размышлял, солнце зашло за тучи, стал накрапывать дождик. Природа в этом году сильно чудила – летом стояла невыносимая жара, столбик термометра поднимался чуть ли не до сорока градусов, а теперь, в середине сентября, грозил выпасть снег. Я вспомнил, как месяц назад ездил с Дашей на пляж, к Химкинскому водохранилищу. Разомлевший, голый народ на берегу едва шевелился, но находились совсем чокнутые, которые гоняли мяч. Спасаясь от духоты, мы большую часть времени провели в воде, будто превратившись в рыб. Плавали, ныряли, плескались, а потом она шутя стала меня топить. Схватила за плечи, за шею, мы ушли под воду, и там я поцеловал ее, обнимая еще крепче, чем она меня.

Мы почти коснулись ступнями песчаного дна, наша глаза были широко раскрыты, губы не могли оторваться от ее губ, в висках молоточками стучала кровь, и я подумал, что умереть нисколько не страшно, вот так, здесь, с ней. Я даже в тот миг хотел этого; быть может, и Даша тоже. А потом какая-то сила вытолкнула нас на поверхность. И после упоительной тишины и безмолвия, предваряющих иное постижение мира, иное самопознание, на нас обрушилась гамма солнечных звуков и красок, водопад неожиданного слепящего, брызжущего во все стороны яркого света, словно мы чудесным образом вынырнули совсем в другом удивительном радостном месте и через сто лет.

Это было странное чувство, захватывающее, сжимающее сердце, наверное, от счастья, от ощущения жизни, молодости, надежды на грядущее, которое манило и звало. Всё ждало впереди, всё виделось радужным, я уже знал, что люблю Дашу и верил ее ответному отклику. Мы плыли к берегу, держась за руки, казалось, ничто нас не способно разлучить. Ни волны, ни люди. Что такое какой-то Рамзан? Тогда я и не думал о нем вовсе. Мне нужна была только Даша.

Подхватив на руки, я вынес ее на берег, и, смеясь, мы повалились в песок. Мы сами были всего лишь песчинками на Земле, влекомые друг к другу. Даша положила голову на мою грудь и смотрела в ясное нежно-голубое небо, где не проплывало ни облачка, а я гладил ее золотистые волосы и искоса ловил завистливые взгляды, которые бросали на нас из ближних пляжных компаний. Привлекала их, конечно же, Даша, ее стройная фигура, красивое лицо. Назло им я вновь поцеловал ее, ощутив запах моря. У нее были сочные мягкие губы, и я сказал ей об этом.

– «А ты не похож на других, – ответила она. – Раньше, я чувствовала, ты робеешь со мной, а теперь нет».

– «Ты очень нравишься мне».

– «Правда?»

– «Истинный Бог».

– «А он есть?»

– «Иначе бы нас с тобой не было. И нашей встречи никогда бы не состоялось».

– «Сейчас я даже не представляю, что такое было бы возможно. Потому что ты тоже мне очень нравишься. Странно… Прошло так мало времени, а я тебя чувствую родным мне человеком. Вроде, как брат».

– «Не надо, как брат».

– «Хорошо. Я подберу другое слово. Потом».

– «Пошли купаться?»

– «Нет, полежим еще так. Господи, как хорошо, если бы не возвращаться».

– «Мы можем, если сильно захотеть, уплыть отсюда. Навсегда. Вон на том корабле».

Даша приподняла голову и посмотрела на проплывающий по водохранилищу теплоход.

– «„Святитель Николай“, – прочла она название судна».

– «Я знаю капитана, – добавил я, – Настоящий морской волк. А корабль паломнический».

– «Хочу – туда!», – мечтательно произнесла Даша.

Она вдруг быстро вскочила, побежала и бросилась в воду. Я – за ней. Но до теплохода мы, конечно же, не доплыли…

Дождь продолжал накрапывать, я поднял воротник куртки, а на дорожке, ведущей к Душепопечительному Центру, появился невысокий человек в черной рясе и посеребренной бородой. Я думал, что отец Анатолий не узнает меня /что я за птица такая?/, но, когда встал и подошел к нему под благословение, он приветливо улыбнулся и спросил:

– Ты с Павлом приехал? Он звонил мне.

– Да… то есть жду вот. Одна девушка… словом, она пристрастилась к легким наркотикам. И еще не понимает, что втягивается все больше и больше.

– Я знаю.

– А главное: вера ее пока слаба, – сказав это, я запнулся, поскольку какое право имел судить? А может, в одну эту ночь она уверовала столь сильно и искренно, что мне и не дотянуться?

А если Павел, не я, открыл ей глаза в истинном пробуждении?

Казалось, отец Анатолий понял мои мысли.

– А вот поговорим и узнаем, – произнес он. И добавил: – Но что-то тебя самого, Николай, мучает, не правда ли?

Я еще больше смутился под его пристальным и строгим взглядом, но затем, набравшись силы и будто в омут бросившись, выпалил, как на исповеди:

– Я отца своего убить замыслил.

Не знаю, что со мной случилось после этих слов, земля как бы покачнулась под ногами, а я и страх испытал, и облегчение. Значит, надо было мне выговорить это, высказать, не таить в душе. Да и реакция отца Анатолия была под стать: он отшатнулся. Но замешательство наше длилось недолго. Дождь усилился, но мы как бы и не замечали его.

– Тяжкий грех, даже в помыслах, – промолвил отец Анатолий. – Говори всё.

И я начал рассказывать, сперва путано и сбивчиво, объясняя свою мысль, а потом вроде и оправдывая себя: мол, не спасением ли это для него будет от полного и беспросветного безумия, тьмы при жизни, да и можно ли назвать жизнью то, во что он уже погрузился? Будь я на его месте, молил бы Бога остатками разума о скорой смерти. Мне и сейчас, пока я говорил, слышались под стук дождя его прощальные слова: «Спаси меня, спаси…» И виделся его облик за спиной иеромонаха.

Когда я кончил свою исповедь, задыхаясь от волнения, отец Анатолий, тягостно помолчав немного, осуждающе-горько спросил:

– Ты что же, ангелом себя карающим возомнил? Как же ты себя довел до такого? Ведь на грани стоишь, еще чуть-чуть и полетишь в бездну, тогда любое деяние – свое ли, чужое – примешь в тщеславной гордости, что так и должно быть. Верю, что по молодости у тебя это, не от язвы душевной. Выбрось то, что искушает, из головы, молись, больше молись, ежечасно, за то, чтобы Господь оградил от дурных помыслов, за отца своего возноси покаяние.

– Как же без разума жить? – шепотом спросил я. – Страшно.

– Но душа же не покинула его? Ты в душу целишь, ее убьешь. И свою тоже. Терпеть надо. И любить. А судить Бог станет, он распорядится чему быть должно.

Я увидел, как из храмовой церкви спускаются по ступеням Павел и Даша. Выходит, они там были, а я здесь ждал. Но не напрасно: судьбе угодно было свести меня с отцом Анатолием, и он за короткий срок сумел как-то развернуть меня в нужную сторону. Удержать. Теперь мне было понятно, какой громадной духовной силой воздействия он обладал.

– Мне духовник нужен, – торопливо произнес я, пока к нам шли Павел и Даша. – Я знаю, что вы очень заняты, но можно я к вам иногда приходить буду? Советоваться. Я бы никому и не решился рассказать это, кроме вас.

– Конечно, приходи, – мягко улыбнулся иеромонах. – Ты мне моего сына напоминаешь. Он бы сейчас твоего возраста был.

Я не решился спросить, что с ним случилось, да и Павел с Дашей уже стояла возле нас.

Она была одета в скромное длинное платье, поверх простая куртка, на голове темный платок. И никакой косметики. Разительно переменилась, даже в лице какая-то возвышенная отстраненность и сосредоточенность. Мне лишь едва заметно кивнула, словно опасалась, что я сейчас брошусь к ней со своими телячьими нежностями. А я и не собирался: не то место, сам понимаю, не совсем уж дурак. Благословив их, отец Анатолий сказал:

– Что ж, пойдемте, не будем терять времени.

Мы вошли в прихожую Душепопечительного Центра, там я с Павлом и остался, а за иеромонахом и Дашей закрылась тяжелая дверь.

– Не надо мешать, – тихо сказал Павел. – Это ведь как исповедь, ей сейчас все посторонние в тягость.

– Да я вроде бы не посторонний, – зачем-то произнес я.

Павел на мои слова ничего не ответил, может, не расслышал. Секретарь Центра сидел за неказистым столиком и что-то переписывал, сверяясь с бумагами. На нас он внимания не обращал.

– Как ты убедил ее приехать? – полушепотом спросил я. – Мне казалось, она не согласится.

– А вот как-то… нашлись слова, – также тихо отозвался он. – Полночи беседовали. 0 том, о сём. Главное – искренне.

– Ну и славно, – с некоторой обидой сказал я. Это мне нужно было привести сюда Дашу. А не ему. Но я как-то по-глупому злился на него, а не на себя.

– Да, кстати, – проговорил Павел, вынимая из кармана пятидесятидолларовую бумажку. – Верни эти деньги Евгении.

– А сам ты не хочешь с ней встретиться?

– Хочу. Но не знаю теперь – как?

– Я устрою. А деньги эти не ее, а Бориса Львовича. Я тебя там, на теплоходе, обманул.

– Напрасно. Зачем же ты так поступил?

– Сам не пойму. Хочешь сделать лучше, а попадаю всегда впросак У тебя разве так не бывает?

– Случается, – коротко ответил он.

Видимо, ему было отчего-то неловко, как, впрочем, и мне.

Разговор не получался, хотя я хотел вновь коснуться моей сестры. Объясниться с ним, что ли? Рассказать, что видел его портрет. Что Женя любит его. Но мы молчали, и так продолжалось довольно долго. Секретарь писал и подкашливал, потом куда-то ушел. Но и тогда мы не проронили ни слова.

Прошел, наверное, час, прежде чем Даша вышла из затвора.

Глава девятая
Борис Львович и другие

Не знаю почему, но в ту минуту я вдруг вспомнил вчерашние слова сестры о Царских Вратах, через которые надо пройти, чтобы очиститься. Сказанные ею в гневе, брошенные в лицо Борису Львовичу /да и мне тоже/, понимала ли она сама их истинный смысл, неопределимую сущность? Ведь образ этот, возможно, гораздо глубже церковного толкования. Он иносказателен. Царские Врата – врата тесные, трудные, данные нам во спасение, как вход к Престолу Господа, сквозь них с грузом грехов не протиснешься.

Есть другие ворота, широко открытые, но они ведут к погибели твоей души. Не потому ли и перед всей Россией теперь настежь распахнули эти адские двери? Но ее путь, что бы ни творили, – Врата Царские. Мученические, но и возвышающие; смиренные но и покоряющие; земные, но и небесные. Евгения вчера сама обронила, что повторяет слова Павла, но кого она имела в виду? Того, кто стоял сейчас рядом со мной, или другого, апостольского? И еще она сказала в горячке, что мы лишь топчемся у Царских Врат, но никто не пройдет, снедаемые лжелюбовью. И пытаться нечего.

А вот и неправда. Достаточно было лишь взглянуть в лицо Даши, увидеть её просветленные, исполненные чистоты душевной глаза, чтобы понять обратное, что таких людей много, а будет еще больше. Поворот к вере, всеобъемлющее чувство Бога – это и есть наши искомые Царские Врата. Они пред тобою.

Быть может, и Павел думал о чем-то подобном, глядя на. Дашу. Ведь ее преображение было видимо, ощутимо, не подлежало сомнению, хотя она еще не произнесла ни слова, но и в молчаний порою таится удивительная ясность, кротость и простота, не требующая многоумных разъяснений. А что случилось? Сна действительно изменилась после общения с отцом Анатолием, словно врачующий душу иеромонах закрыл рану, дав испить из насыщающего сосуда Божьей любви и милости, явил ей сокровенную силу неодолимого духа, но ведь в этом были и определенные старания Павла, подготовившего ее приход сюда.

Еще неокрепшего человека всегда кто-то должен вести за руку, направлять шаги. И вот результат – в лице Даши, вчерашней московской девчонки, каких выброшено на соблазн тысячи, без руля и ветрил, уже странным образом проглядывал иной облик – одухотворенный, сознательный, принявший живительное Слово Христово, готовый к жертве. Да, к будущей жертвенности, без которой человек всегда будет глух и слеп в этом мире. Но почему не мне, вновь укорил я себя, выпало счастье повернуть ее шаги в этом направлении? Ведь мы ездили с ней летом в Лавру, но она осталась равнодушной к моим восторженным разъяснениям. Одного восторга, выходит, мало, он и не нужен вовсе. Что же тогда? Какой чудодейственной тайной обладает отец Анатолий? Павел близок к ее пониманию, а я нет. Ничего, теперь я буду ходить к иеромонаху каждую неделю, посещать церковь на Крутицком Подворье, где он ведет службу, исповедоваться у него. Еще надоем, но зато поумнею.

– Пойдемте, – сказала нам Даша. – Отец Анатолий сейчас занят, он не выйдет.

Мы, переглянувшись, молча двинулась вслед за ней. Дождь уже кончился, лужи глянцево блестели под проступившем на небе солнцем. За нами увязалась ничейная рыже-ржавая собака, но мне нечем было ее угостить.

– Увы! – развел я руками. – В следующий раз непременно принесу мясную косточку.

Умная собака поняла меня, вильнув остатком хвоста, Мы для нее, должно быть, были высшими существами, как небожители, способные карать и миловать. Ей не повезло, больше карали, а потом вообще выбросили. Но она тоже еще чего-то ждет от жизни, не только косточки. Наверное, любви? Любовь, любовь… Везде и всюду, как испытание огнем, правый – не сгорит.

Крутицкое Подворье осталось позади нас. Почему мы молчали? Дашина сосредоточенность останавливала меня от вопросов, а Павел о чем-то задумался, не глядя по сторонам, словно вообще шел один. Я увидел, как Даша что-то вынула из кармана и бросила в урну. Мне показалось, что это упаковка таблеток.

– Всё, с этим покончено, – ответила она на мой немой вопрос. И добавила: – Ты не веришь, что я справлюсь?

– Верю, – поспешно отозвался я. – Конечно же, справишься. Это другим, которые уже сильно втянулись, трудно, а тебе-то что? Плюнуть и выбросить, как ты и сделана, и правильно, и не думай больше об этом. А ты куда теперь, на рынок?

– Нет, меня подменят. Хочу побыть одной.

– Тоже верно. А мне где-нибудь там, рядом с твоей тенью, нельзя побыть?

– Одной – значит одной, – твердо сказала она. – Надо многое передумать. Сяду на электричку и поеду куда-нибудь за город. Сойду на любой станции, которая понравится.

– Ну и хорошо, – кивнул я, – Не простудись только. Вдруг снова дождь пойдет.

Мне даже било выгодно, что Даши сегодня не будет на рынке. Потому что у меня еще ночью созрел один план. Я хотел встретиться с Рамзаном, и желательно, чтобы ее при этом не было, Я еще тоже чего-то стою. Павел вроде бы не слышал нашего разговора, погруженный в себя. Похож был на вышагивающего черного ворона, готового вновь взлететь и усесться на какой-нибудь ветке. Всего шестой день он в Москве, а разворошил многое и многих. Вот улетит опять, а что здесь останется? Какие всходы взойдут?

– Мне налево, – сказала Даша, когда мы подошли к Павелецкому вокзалу. Видно, хотела что-то добавить, но лишь кивнула и торопливо пошла прочь, затерявшись в потоке людей.

Павел рассеянно поглядел ей вслед, затем обратился ко мне:

– Ну а ты куда?

– С тобой, – отозвался я слишком поспешно. – Куда же мне деваться-то? Заболотный сказывал, вас некий Котюков ждет. Наслышан уже о нем, интересно поглядеть на живого Дона Карлеоне.

– Тогда поехали, – чуть улыбнулся Павел. – Сегодня какой-то особенный день, – и он вдруг приложил ладонь к сердцу.

– Почему? – удивился я.

– Чувствую.

Мы отправились на Серпуховскую, где возле одного из новоделовских зданий уж маялся Заболотный. Дом сдавался в аренду различным фирмам, в дверях – охрана, камеры слежения, всё как положено. Странно было после иеромонаха попасть к мафиози, от служителя церкви – к бандиту, пусть и бывшему. Мишаня весьма колоритно его обрисовал, так что сомневаться в его заслуженном криминальном прошлом не приходилось. Он при встречи и еще добавил, мол, Котюков, после неудачного на него покушения года два назад, несколько нервный стал, поэтому держать себя строго, спокойно, лишнего не говорить, резких движений не делать, а мне вообще втянуть язык как можно глубже в гортань.

Ну, Заболотный без того, чтобы не нагнать пурги не может, в этом я позже лишний раз убедился. Расписал так, что мы чуть ли не к людоеду идем в гости, а вышло всё напротив. Но вначале мы заказали по местному телефону пропуска, прошли сквозь металлодетектор и вознеслись на бесшумном лифте на шестой этаж. Из молитвенных келий семнадцатого века – в современный офис века двадцать первого. Приветливая длинноногая секретарша провела нас в кабинет своего босса.

– Нам чай, Машенька, – произнес хозяин, поднимаясь из-за широкого стола, и пожимая каждому из нас руку: – Или кофе желаете?

Ничего такого особенно страшного в его облике не было, если не считать небольшого шрама над правой бровью; лицо худощавое, скуластое, на лбу несколько глубоких, прорезающих морщин; рост средний, чувствуется физическая крепость, жилистость; на вид лет пятьдесят, а глаза какие-то молодые, далеко не подозрительные или враждебные, наоборот, слегка веселые и лукавые. Словом, клеймо каторжанина на челе отсутствует, чему я был в немалой степени удивлен, настроенный Мишаней на иной образ. А больше всего меня поразили соседствующие рядом на стене, над головой хозяина, портрет президента Путина и икона Сергия Радонежского. Странное сочетание да еще в таком месте. Высший государственный деятель и свято– духовный окормилец России в кабинете криминального авторитета Филиппа Даниловича Котюкова. Но мне показалось, что они присутствуют здесь далеко не случайно. Кстати, Павла тоже заинтриговало сие обстоятельство, а Котиков, перехватив его взгляд, тотчас же пояснил, будто ему приходилось делать это не раз:

– Ничего удивительного, в принципе, тут нет. Оба оказались в трудное для России время на нужном месте. Один подвигнул войска на святую брань, другой выводит страну из тупика, куда её загнали коммунисты и демократы. А главное у обоих – в национальном освобождении. Духом и делом. Путин – это вам не пьяный Ельцин, тот костолом, натворил дел, чертяка, хотя посыл у него был, в общем-то верным, по другому только надо было; а этот ведет корабль осторожно, медленно – кругом ведь мели, – но правильно. Ему сейчас трудно, помогать надо, а демшиза и теперь палки в колеса толкает, потоку что боится: а вдруг он начнет им шкуру подпаливать? Со временем и начнет, не сомневайтесь. Да я сам готов опять в тюрьму сесть, лишь бы порядок был. Беспредел никому не нужен, ни на воле, ни в зоне. Вы как считаете?

– Согласен, – кивнул Павел, потому что вопрос был задан именно ему. Заболотный уже расположился за низеньким столиком в кресле, я продолжал стоять в сторонке. Котюков изучал Павла, наверное, он был неплохим психологом. Да это и естественно: с его-то жизненной школой! Многое зависит от первого впечатления, поведения человека, его жестов, взглядов. Даже то, как он держит руки, смеется или чешет нос.

– Мне о вас Миша рассказывал, а потом и атаман Колдобин, – продолжил Котюков. – Я и сам навел кое-какие справки, признаюсь честно. Без этого нельзя. Много чужаков ходит, к церкви примазываются. Выгодно – и там тоже деньги большие крутятся. Каждый норовит и себе кусочек от того пирога отщипнуть. Некоторые иерархи такие себе хоромы выстроили – закачаешься! Под рясой, как братва базарная, золотые цепи толщиной в палец носят. Куют зелень, как могут, изо всех сил, словно спешат отчитаться. Перед кем? Папой Римским? А посмотрите, что в деревнях, в простых приходах делается? Нужда, бедность, на свечи денег не хватает, хуже только церковные мыши живут. Я ведь езжу по стране, знаю. У меня духовник под Тулой. Сельские священники последнее отдадут, чтобы поддержать жизнь в храме. Чтобы теплилась лампада. Честь им и хвала, поклон низкий. Вот кому помогать-то надо в первую очередь.

– А куда ж Патриарх-то смотрит? – вставил Заболотный. – Чай, не глухой, не слепой, слышит стоны, видит дыры в оградах? Аль от других забот голова трещит?

– Ну, ты особенно святителя Алексия не задевай, – хмуро отозвался Котюков. – Он тоже такое кормило в руках держит, что не позавидуешь. Раздрай и в церкви идет, всегда шел, снаружи и изнутри точат, а он управляется, подводные течения обходит. Твердо стоит за веру, отрицать нечего. Господь его на это место призвал, так тому и быть. Ему не легче, чем президенту. Путин и Алексий – нам еще благодарить Бога надо, что они есть. Но людей у них у обоих мало. Я имею в виду, из ближнего окружения. У Патриарха за спиной скрытые паписты и выкресты маячат, а президенту вся ельцинская команда досталась, семейка его за руки держит, не сразу стряхнешь. Ничего, Сталин тоже постепенно во власть входил. И при нем, между прочим, храмы стали открываться, не забывайте об этом. А то всё долдонят: тиран, тиран! – а после его смерти лишь пара сапог и шинель осталась, себе ничего не брал. А какую державу создал!.. Кстати, – вновь обратился он к Павлу. – А мы ведь с вами уже встречались, мимолетно правда, год назад, на корабле у Игнатова. Там какой-то праздник отмечали, народу много было, но я вас запомнил. У меня память на лица хорошая. Вы молчали, молчали, а потом ввязались в спор и сказали, кажется, что величие России в том, что она никогда не полагалась на насилие, а строилась на духовных началах русского народа – и ими подчиняла себе другие территории и племена, заставляя служить не за страх, а за. совесть. Мне запали эти слова.

– Верно, припоминаю, – подхватил Павел. – Речь тогда шла о расчленении России, Советского Союза, как угодно назовите. Разрушив Державу, был уничтожен и оплот вселенского мира и равновесия. Что мы сейчас и наблюдаем. Только это не моя мысль, а Ильина. Он еще сколько лет назад написал, что русский человек всегда удивлялся другим народам, которые добродушно с ним уживаются и ненавидел лишь вторгающихся поработителей. Потому что свободу духа ценит выше формальной правовой свободы. Есть разница? Есть. Права человека теперь поставлены во главу угла, будто это высшая истина. Но хитрецы лукаво пропускают между этими двумя словами третье, понятное, как пароль, своим: права западного человека. Из «золотого миллиарда». У других народов прав нет и не будет. И главное – не будет свободы духа. А где право государства, которое обязано себя защищать? Нет, для них право человека выше, значит, предательство им своей родины можно оправдать и даже приветствовать. Вот в результате поголовной измены и образовались на карте такие страны, как Грузия, Армения, Молдавия, которые в свое время именно Россия спасла от полного уничтожения Османской империей. Как Эстонию и Латвию – от немцев. А государства Казахстан и вовсе никогда в природе не было. Но все эти территории долго в независимости не пробудут. Они не поняли, что истинная Россия есть страна милости, а не ненависти. И теперь к ним придет американский сержант с ракетой на плече и биотуалетом за спиной.

– Да уж, без биотуалета их хваленые рейнджеры никуда носа не сунут, – засмеялся Котюков. – А теперь их еще долго поносить будет, прежде чем очухаются. Я имею в виду небоскребы эти, в которые «Боинги» врезались. Люди, конечно, не виноваты, но чувствую, что тут сработал какой-то хитроумнейший механизм, дьявольская игра, вроде того, чтобы подбросить себе из рукава козырного туза. Теперь можно будет насаждать «мировой порядок» самыми ускоренными темпами. Бомбить в ответ кого угодно, любую страну. Хоть Белоруссию, давно на Лукашенко зубы точат. А конечная цель– Россия. Ракетами, разумеется, побоятся, а вот выбить из под ног русского человека опору, то есть Православие – на это все силы кинут. Да об этой Бзежинский так прямо и заявил в Вашингтоне. Главный враг – Православие.

Секретарша уже принесла нам на подносе чай с разными сладостями, мы сидели в креслах вокруг низкого столика. Меня Котюков удивлял живостью своего ума и простотой в общении. Даже не скажешь, что это бывший «сиделец». Наверное, Павел подумал о том же, поскольку хозяин кабинета усмешливо спросил:

– Поражены, видно, что не встретили здесь этакого Кудеяра с кастетом? Но я ведь не всё время срок мотал, в молодые годы три курса в университете отучился. И потом без книг никогда не обходился, самообразование – основа всего. Сейчас у меня дома целая стопка на тумбочке: «Россия и Европа» Данилевского, Леонтьев, Ковалевский, Соловьев, Розанов, митрополит Иоанн, царствие ему небесное, Карсавин, Флоренский, Дмитрий Дудко, Воробъевского недавно проглотил с удовольствием. Кожинова люблю, есть и среди новых кое-какие открытия. Попалась тут на днях книжка «Завещание Красного Монарха», вот только имя автора забыл, написано остро, глубоко, о том, что существует в России с давних лет некий «Русский Орден», который противостоит чужебесию. Хорошо, если бы так. Я бы был только рад. Но все же, нам надо не на какие-то неведомые структуры надеяться, а на себя. Дело делать каждому на своем месте. И не всегда чистыми руками, в грязи копаемся.

– Читал я эту книжку – мура! – вставил Заболотный. – Нет никакого «Русского Ордена», давно бы раскололи или обмасонили. Извиняйте, что неблагозвучно выразился. А вот моя казачья православная миссия есть. Существует реально. И финансовой поддержки требует.

Намек Мишани был услышан. Котюков взглянул на часы.

– Однако, к делу, – произнес он. И опять обратился к Павлу: – Время нас поджимает и хоть хочется еще поговорить, но… Итак, мне передали, что вы собираетесь часовню воздвигнуть в своей деревне. Сколько вам нужно денег для этого начинания?