Текст книги "Царские врата"

Автор книги: Александр Трапезников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Они хоть думают.

– Нет, им кажется. Мысли у них все равно не свои, чужие. Вложенные извне. Чтобы мыслить, надо много и сильно переживать. Страдать. А у них – покой или стремление к нему. Двадцать первый век станет веком полного человеческого безволия. Всё за тебя станет решать малая кучка избранных, владеющих суперсовременными технологиями. Век абсолютного контроля за твоими поступками, чувствами, век восхитительного рабства, к которому так стремится человечество. Хлеб и зрелища, всё остальное должно исчезнуть. Великий Художник берет резинку и стирает из твоей памяти все лишнее. Воля – лишняя. Отдельные особи еще немного побрыкаются, но их тоже сотрут. Да что там человек, сотрут целый континент, если потребуется! Нацию уж точно, особенно, русскую. Мы не укладываемся в их схему, слишком своевольные.

Сестра впервые говорила со мной столь серьёзно, и я даже насторожился, почувствовал, что в ней что-то происходит, идет какой-то перелом. Она изменилась, а причина была мне не ясна. Но мне захотелось именно сейчас расспросить ее о многом.

– Отец… – начал я.

– Не надо, – остановила меня Женя… – Нужно готовиться к его смерти. Выбора нет.

– Есть, – упрямо сказал я. – Ты помнишь, каким он был?

– Ну еще бы! – она задумалась, и мы некоторое время молчали. Каждый из нас вспоминал отца таким, каким знал, видел. У каждого были свои любимые моменты прошлого. И говорить о них не хотелось. Лишь теребить душу. Женя вздохнула, принялась пить чай.

– Я тут сегодня рылась в старых вещах, – произнесла она, – и вспомнила, что у отца был пистолет. Ты не знаешь, где он, не видел?

– Нет, – наверное, слишком поспешно ответил я. Она посмотрела на меня очень внимательно и сказала:

– Если у тебя – лучше верни. Я его сдам куда следует.

– Да говорю же тебе! Он его, скорее всего, вместе с орденами выбросил.

Сестра погрозила мне пальцем.

– Коля, это не игрушка. Оружие стреляет.

– Сам знаю, не маленький, – огрызнулся я. – Ты лучше скажи… отец из-за мамы… когда она покончила с собой? Мне ведь тогда только пять лет было. Причина – в этом?

– Возможно, возможно, – механически ответила она. – Бесследно ничего не проходит. Хотя я сама была еще девчонкой, мало что понимала.

– Все-таки, больше меня. В классе седьмом училась. Ты хоть помнишь маму, а я – нет.

– Помню, – скупо сказала сестра. – А лучше забыть.

– Почему?

– Как тебе сказать?

– Говори уж правду. Сегодня у нас такой вечер выдался. Откровенный. Редко бывает.

Женя посмотрела на меня своим фирменным рассеянно-пристальным взглядом, будто просвечивала насквозь. Или оценивая: стоит ли мне говорить? Потом, видно, решила, что я уже достаточно «созрел» для этого.

– Хорошо, – серьезно сказала она. – У мамы был другой мужчина, любовник. И не просто любовник, а любимый человек. Я сама узнала об этом только несколько лет спустя. Она предала отца.

– Как… – растерялся я. – А он, отец? Знал?

– По-видимому.

– А кто он, этот?

Женя не ответила. Или не знала, или не хотела говорить.

– Но почему… почему она не ушла, а бросилась с балкона? Ведь если уж ты полюбила другого, то…

У меня в голове всё спуталось, а сестра продолжала молчать. И мне пришлось так стукнуть кулаком по столу, что подлетели чашки.

– Да говори же! – вскричал я.

– Тот, другой, оставил ее, – ответила Женя. – Это ведь происходит в жизни на каждом шагу, не так ли? И не бей, пожалуйста, чашки, их у нас не так много. Любовь вспыхивает, потом затухает. Нечего делать из этого трагедии, как это сделала мама. Но она выбрала другой путь. И своей смертью убила не только себя, но, в принципе, и отца тоже. А он бы простил, я не сомневаюсь. Надо уметь прощать. Хотя… я вот, кажется, не умею.

– Маме в то время было тридцать четыре года, – произнес я. – Самый расцвет, жить и жить.

– Именно тот возраст, когда любовь видится последней, – добавила с грустной усмешкой Женя. – И на сегодня хватит. Голова разболелась.

Она встала из-за стола, я тоже поднялся, взглянув на стенные часы. Вышел в коридор, начал натягивать куртку.

– Куда ты? – поинтересовалась Женя.

– К Павлу. У нас встреча, – хмуро ответил я, все еще переживая услышанное.

Сегодня мы должны были отправиться к отцу Димитрию, мне сейчас особо необходимо было слышать его мудрое слово. Перед этим священником в Москве многие склоняли головы, он писал книги-притчи, был когда-то деревенским батюшкой, но в храме теперь не служил – из-за преклонного возраста. Однако, с разрешения Патриархии, в его обычной «хрущевской» квартире была организована домовая церковь /в одной из комнат/, с алтарем, царскими вратами, всё как полагается, где он проводил молитвенное служение, литургии и где порою помещалось до двадцати человек. Здесь отец Димитрий исповедовал, причащал, крестил и венчал своих прихожан.

Ему уже было далеко за восемьдесят, но трезвости и живости его ума позавидовали бы и иные из молодых. Книгами его зачитывались, передавали из рук в руки, а проповеди были всегда на слуху. Еще в сталинские и хрущевские времена ему пришлось провести в лагерях чуть ли не два десятка лет, потом довелось претерпеть многого от властей, но он ничуть не озлобился, а однажды даже крестил своего бывшего следователя. Сама его биография могла бы являться примером истинного и преданного служения Христу.

С Павлом мы встретились в Текстильщиках. На сей раз этого шута Заболотного с нами не было, он сам отказался ехать к отцу Димитрию, видимо, чувствовал, что батюшка его быстро «раскусит».

Не было и Сени, А жаль, ему было бы полезно послушать отца Дмитрия.

– Попал под влияние Мишани, – оказал я Павлу. – Не боишься, что тот его сгубит?

– А вот и поглядим, – как-то странно отозвался он. – Есть ли сила духа, чтобы преодолеть соблазны? Тут сам решаешь, внутри себя.

И мы отправились на квартиру к отцу Димитрию, Дверь нам открыла дочь батюшки, болезненного вида женщина. Она и провела в комнату, где уже сидело несколько человек. Сам батюшка полулежал на кровати, опираясь локтем на подушку, в простой домашней одежде, в душегрейке и теплых тапочках. У него были очень белые пушистые волосы и борода, кругловатое лицо и веселые, даже озорные глаза. Нам он обрадовался, хотел встать, но мы сами торопливо подошли под благословение.

– Рядом, рядом садитесь, – сказал он, указывая место. Павел присел на краешек кровати, я устроился на низенькой скамейке.

Комната была полна книг, икон, рукописей, в углу маленький телевизор, на столе – пишущая машинка допотопных времен. На стене висел портрет покойной жены батюшки. Поначалу могло показаться, что комната слишком завалена всякими вещами, но в этом видимом беспорядка были, очевидно, свои логика и смысл, поскольку сам отец Димитрий мог тут же найти любой нужный ему в данную минуту предмет. Или тетрадку, или присланный накануне журнал, или письмо, или авторучку. Другой бы наверняка не разобрался, долго плутал.

Дверь в домовую церковь сейчас была закрыта, батюшка уже провел вечернюю службу, разоблачился и теперь просто беседовал со своей паствой. Здесь было четверо мужчин разного возраста и еще один священник со строгим взглядом и в круглых очках. Я узнал в нем отца Анатолия с Крутицкого Подворья, иеромонаха, доктора медицинских наук, который в организованном им душепопечительном центре все свои силы прикладывал для излечения наркоманов и впавших в зависимость от тоталитарных сект. Им тоже было написано много книг на эту тематику. Было известно, что два года назад его хотели убить, один из наркоманов поджидал его на улице с оружием в руках, но, встретив отца Анатолия, не выдержал, отвел пистолет в сторону, покаялся. Позже он стал одним из самых рьяных помощников на Крутицком Подворье.

Мы, появившись, прервали шедший разговор, теперь он продолжился. Дочь батюшки также пришла в комнату, села у дверей. Речь, как выяснилось, велась о России.

– … Разглядеть сейчас воскресение России – это все равно, что оживить труп, – говорил отец Димитрий. – Но в воскресение верят, а по вере: невозможное становится возможным. Не зря же сказал поэт, а поэты – пророки: «В Россию можно только верить». Отчего это? Да оттого, что Русь – богоносная страна. Кто попадает в нее, невольно захватывается религиозной стихией. И религиозный вопрос в России самый актуальный, во все времена. Может быть, вы задумывались над таким фактом, что на русской земле даже бандиты, уходя на свой промысел, осеняли себя крестным знамением? «Было двенадцать разбойников», – помните Некрасова? А другие писатели? Какой великий христианин Гоголь! Гениальный литератор и вдруг всё принес в подножие креста Христова, смирился. Такого смирения, по моему, нет ни у одного из великих людей. И какими мальчишками глядят те, кто не понимал Гоголя и смеялся над ним. Гоголь действительно для нас еще пока загадка. Когда он раскроется во всем своем величии, мы увидим, какого великана имеет русская земля.

– А Достоевский? – спросил кто-то.

– Вообще русская литература особая и особо христианская, – отозвался батюшка. – Достоевский – глубины ангельские и сатанинские, и в результате – осанна Богу. Некрасов – картежник и пьяница, и – такая любовь к людям. Даже если есть там рисовка, и то не ослабляет его значения. Толстой – бунт против Церкви и человечества, и всё это искренне, правдиво и даже свято. И еще многих можно отыскать, даже в современной литературе. Русь, даже барахтаясь в грехе, свята. Ибо, сознательно или бессознательно, есть покаяние благоразумного разбойника. Два разбойника и посреди них – Христос. Бог усматривает что-то особое в сердце разбойника и вводит его первым в рай. И с покаянием разбойника христианин является лучшим христианином. А если с законнической меркой, можно быть только фарисеем: благодарить Бога и делать гадости. Видимо, настоящая святость лучше понимается через преступность.

Он замолчал, задумавшись о чем-то, потом продолжил:

– Если ты видишь только пинки, неправду, страдания, то ты не понимаешь России, и лучше уезжай отсюда, она для тебя будет мачехой. Россия не то, Россия – то, что улучшается от пинков, неправды, страдания. Это не внешняя держава, а сокровенная страна. И русский человек – не этот хулиган, бандит, развратник, а то, что обратно этому. И может быть, даже он был какое-то время и тем, каким ты его видишь, но это все равно не он. Значит же что-то покаяние! – а русского человека можно разглядеть только через покаяние. Я за русских не потому, что сам русский, а потому, во-первых, что русские много страдают, чем уподобляются Христу, во-вторых, страдания принимают со смирением, раскаиваются во время страданий, чем просветляются, принимая Бога в свое сердце, носят Его. Богоносец русский не потому, что его внешний облик богоносный. Может быть, внешне он хуже всех! – богоносный потому, что в него вмещается Бог, в ту глубину, которая во время испытаний раскрывается. И народ этот не погибнет, хотя бы еще большая Голгофа, чем сейчас. Россия – страна, где учишься, как надо умирать… Вот давайте сравним: восстановление Иерусалима, Израиля – это показатель того, что религиозные воззрения иудеев кончаются земным интересом. В конце же истории должно быть то, что отрывает от земли, – Иерусалим Небесный. А у евреев наоборот. И вот этот Небесный Иерусалим вдохновляет Россию. Разрушение России – показатель того, что здесь ценности не временного порядка, а вечного. А если это так, то Россию уничтожить нельзя. Россия вечна… Но русские не должны считать себя лучше других, ибо в таком случае они сбиваются на еврейский путь, когда из богоизбранности делают богоисключительность. Развивается гордыня, отсюда и неузнавание Христа. Есть такая опасность и у русских. К счастью, тут спасает русская стихия покаяния.

– Послушание должно быть, – сказал один из мужчин.

Отец Димитрий улыбнулся, произнес:

– Нельзя огромное человеческое дело вмещать в рамки, допустим, только послушания. Должно быть всё, и непослушание даже. Из хаоса наших дал Дух Святой творит всё, что нужно, а мы только делаем как можем. Все наши дела несовершенны, усовершить их может лишь только Бог. Когда послушание принимают как фанатизм: что, мол, мне думать, пусть идет, как идет, – такое послушание не христианское и может быть покушением на свою личность, все равно что самоубийство. Послушание не должно быть слепым. Правда, Бог должны стоять впереди всего. А кто принуждает к послушанию, сам не любит слушаться, – добавил отец Дмитрий, озорно взглянув на того мужчину.

Потом вдруг обратился к Павлу, сидящему у него в ногах:

– Это я к тому, что ты пока мысли о монашестве оставь, как мы с тобой говорили. Вот потом, как-нибудь с отцом Анатолием побеседуй, съезди к нему на Крутицкое Подворье. Он тебя вразумит получше меня. Рано тебе, не готов. Не все испытания прошел. А то, что часовню задумал строить, так это ладно. Только думай: хитрость строит, и у нее успех, всё ей удается, но вдруг бывает что-то незначительное, и все построенное ею здание разлетается. Правда всегда испытывает затруднения, строить ей очень трудно, но когда окончится строительство, все вдруг увидят, как это прочно. Не обольщайся легкому строительству хитрости и не унывай от затруднений в правде. Делай правду, и всё само по себе устроится, без всякой хитрости, просто и легко. В этом мире много правд и много неправд. Но все правды и все неправды этого мира – полуправда и полуложь, и они не отражают сущности. Есть одна правда – правда Божия, и она единственная спасительная. И справедливость без доброты есть жестокость и ложь. Поэтому кто хвалится своей справедливостью и не принимает в расчет страданий человеческих, тот фарисей и не оправдывается Богом. Доброта без справедливости более приятны Богу, отсюда и мытарь оправдываемый. Так что ты строй, строй, потом поглядим, что получится…

Я слушая отца Димитрия, сжавшись на своей скамеечке, а сам то и дело думал о своем отце, родном, который сейчас, возможно, вновь бесцельно бродил по больничному коридору, натыкаясь на таких же, как он. Или уже лежал в палате, привязанный к койке? На душе было страшно тоскливо и горько. Ведь он почти на полтора десятка лет моложе отца Димитрия. И тоже прошел через многие испытания. Но отличие в том, что мой отец никогда не верил в Господа, был атеистом, как воспитали его с детства. Может быть, это и послужило ему в наказание? Хотелось спросить об этом батюшку, но я не смел. Говорили другие, спрашивали, потом о чем-то заспорили. Я слушал невнимательно. Так продолжалось еще около часа. Отец Анатолий уже ушел.

– Смерть? – обратился вдруг ко мне батюшка. Очевидно, я сам задал этот вопрос вслух. – Смерть – катастрофа, случайность, и она может быть только в конечном мире. В вечности катастрофы нет, в вечности всё взаимосвязано, всё там происходящее не случайно, всё направлено к жизни. Вечность – самоопределение человека, не ему дают, а он выбирает. Смерть дают. Тот, кто спокойно принимает смерть, тот невыявленная личность, он даже не человек, он материал для человека. Вечность– это и ум человека. Для осмысления смерти не требуется ума, для осмысления вечности нужен ум, ибо это развитие, простор, а для ума нужен простор. Да, смерть – насилие, а все честные люди должны бороться с насилием. Тот человек, который принимает смерть, несчастный человек. Раздавленный существующей несправедливой действительностью. Бороться во имя того, чтобы умереть, – бессмысленно топтаться на месте, такой человек никуда не придет. Всякая борьба, которая не признает вечности – смехотворная борьба, бороться можно только во имя вечности! И смерть – это не случайное в твоей жизни, а будет особое событие, к которому всю жизнь надо готовиться. От того, как ты приготовишься, будет зависеть и то: смерть станет праздником или печалью?

Помолчав немного, он продолжил:

– Смерть – вершина и завершение твоих страданий, уничтожение временного и начало вечного. В вечности жить можно только радостью. Радость расширяет сердце, окрыляет человека и несет его. Печаль подавляет, ей в вечности делать нечего, дело у нее временное, мгновенное, и смерть земная только один миг, одно мгновение. Смерть придет не случайно, хотя может показаться, что она пришла случайно. Когда будет всё готово, она придет. Холодок захватывает при слышании о ней. Значит, мало мы еще страдали, мало устали. Нужно устать, чтобы смерть была желанной. Трудись до усталости, до изнеможения, ожидание смерти будет радостным. А всё живое спасается, только мертвое погибает, жалеть о погибающем – жалеть о смерти. Что такое жизнь? Это добро, свет, любовь. Живи, как велит Бог, думай согласно этому, поступай самостоятельно во всем, – вот тут как раз и есть смирение и нет эгоизма, ибо нужно идти на жертвы и много работать над собой. Бог зовет нас к самостоятельности… И молись, молитва – единственное, на что можно рассчитывать, чтобы заполнить недостающее. Молись о ближних своих. Молись о продлении им жизни. Равняйся на смерть, но желай не умирать, а жить. А смерть – это зеркало, отражающее нашу жизнь в верном свете.

Отцу Димитрию было уже тяжело говорить, он устал. Мы все стали потихоньку собираться. Батюшка ласково благословил нас на дорогу, его дочь заперла за нами дверь. На улице мы с Павлом пешком пошли в сторону Текстильщиков. Молчали. На небе уже высыпали звезды, и казалось, ярче фонарей освещают путь. Что ждет впереди? Что бы ни было, хотелось думать только о лучшем.

Глава шестая
Иерусалимский и другие

На следующее утро мы доехали, наконец, до Петра Григорьевича Иерусалимского. Втроем: Павел, я и Заболотный. По пути я поинтересовался:

– А где Сеня?

Мишаня взглянул на часы, важно ответил:

– Готовится к одной серьезной акции. В двенадцать ноль-ноль. Ответственность за нее берет моя миссия. Да что говорить – сами увидите, я вас потом отвезу на это место.

Больше он ничего не добавил, а Павел лишь усмехнулся. Наверное, он уже о чем-то догадывался, но в ход событий не вмешивался. А мне тем более не было никакого дела до какой-то там «акции», которую решил организовать Заболотный. Больше интересовал Петр Григорьевич Иерусалимский, слухами о котором земля московская полнилась. Заболотный, пока мы добирались до Выхино, поведал следующее.

Этот самый Иерусалимский /фамилия или псевдоним – никто не знал/ был главой «Братства преподобного Сергия», официально зарегистрированного в Минюсте. Они даже газетку свою выпускали, но больше занимались всякими молитвенными сборищами, крестными ходами и разными жертвенными мероприятиями. То есть, насколько я понял, жертвовали больше им самим, чем они кому-то. Кажется, тоже строили где-то близ Лавры свою церковь. Может быть, поэтому Павел и стремился к встречи с Иерусалимским? Посоветоваться, что ли? Не знаю.

– … человек он строгий, малость ушибленный, – рассказывал Мишаня, когда мы уже подходили к высотному дому. – Вы с ним поаккуратнее, впрочем, Павла-то он должен помнить. А ты, Коля, крестись почаще, он это любит. У него идея: найти в люде спасителя Отечества, вот он и тащит в дом кого ни попадя, чуть ли не на вокзалах собирает. К нему отовсюду странники стекаются. Один жил полгода, говорил, что изобрел ракетный двигатель на новом топливе, вечный; если его построить, то больше ничего России и не нужно, сразу воспарит, не хватает лишь какой-то малости – всего-то два десятка миллионов долларов. У него и чертежи были готовы. Иерусалимский с этим «изобретателем» все правительственные пороги обил. Энергетическую проблему, правда, не решили, погнали. Другой спаситель, с Курска, Ваней звали, тоже к Иерусалимскому месяца на три присосался, уверял, что на него «знак божий» лег, Богородицу по ночам видит, а та ему секрет возрождения России указала. Надо для этого лишь из Кремля нечисть выгнать. Как? А устроить тайные крестные ходы вокруг кремлевской стены: каждую ночь по десять кругов в течение месяца. Они обмотались хоругвями, натянули поверх плащи и пошли, бубня про себя молитвы. На второй день эту живописную пару остановил строгий гражданин в штатском. Увидел, что на шеях у них вместо гранат иконы болтаются, получил требуемое разъяснение, подивился и отпустил. Что с дураков взять? Но тайные крестные ходы прекратились, поскольку этот Ваня Курский на следующий день у Петра Григорьевича какую-то редкую икону спер и убег в неизвестном направлении. Так вот.

Заболотный позвонил в дверь, нам открыл сам хозяин. Был он лет шестидесяти, небольшого роста, сухонький, с жидкими седыми прядями и бородой клинышком, а глаза жгучие и вострые. За его спином маячил здоровенный волосатый мужик с черной повязкой на глазу. Пока мы раздевались, Иерусалимский придирчиво разглядывал нас с головы до ног. Особенно почему-то меня.

– Ну, чего, Петр Григорьевич, уставился? – спросил его Заболотный. – Павла ты знаешь, а это Коля Нефедов, певчий из храма.

– А почему он в джинсах американских? – ткнул в меня пальцем хозяин. – Он что – не русский?

– Других штанов не было, – ответил за меня Мишаня. – Последние оторвали. Ему что – снять их теперь да в окно выбросить? А в чем по улице пойдет?

– А ты! – пронзительно заговорил Иерусалимский. – Почему от тебя духами воняет? Зачем кольцо на палец напялил? Туфли лакированные одел! Идолам поклоняешься, змий?

Мужик за его спиной залопотал что-то непонятное, быстро-быстро закивал головой. Заболотный стал истово креститься, отвешивая глубокие поклоны на все стороны.

– Очищусь, Петр Григорьевич, очищусь! – запричитал он. – Изгоню скверну, смою срам, дай время…

Иерусалимский несколько успокоился. Остался он доволен лишь внешним видом Павла, но на том действительно не было ничего иностранного. Нас пропустили в комнату. Квартира Петра Григорьевича, насколько я понял, была достаточно вместительная: широкий коридор, большая кухню, три или четыре комнаты. Всюду висели иконы, хоругви, рядами стояли ящики с церковной утварью, мешки с какими-то продуктами, перевязанные пачки газет. Пахло воском, поскольку теплились свечи.

– У него еще несколько квартир есть, – шепнул мне Заболотный. – Ему члены братства отписывают, а самих он в монастыри отсылает. У него и община под Москвой есть, целое хозяйство…

– О чем шепчетесь? – взвился вдруг Петр Григорьевич.

– Молимся! – скорбно ответствовал Заболотный. – А что это у тебя за дяденька с повязкой? Уж больно на фельдмаршала Кутузова смахивает.

Волосатый мужик вновь что-то залопотал. Вначале непонятно, но потом довольно отчетливо:

– Азм есть воскресение и жизнь.

– Это Влас, человек божий, – пояснил Петр Григорьевич. – Готовится к постригу в монастырь. Ему глаз дурные люди выбили, в милиции. А не ведали что делают, поскольку Влас – истинный поборник веры, голову за Россию положит.

– Глаз уже положил, не мало, – кивнул Заболотный. – Он у тебя надолго прописался?

– Как бог укажет, – ответил Иерусалимский, ласково глядя на Власа. Тот подбежал к нему, ухватился за руку и больше не отпускал. От него, я почувствовал, попахивало винцом. В углу стояло несколько коробок с кагором. Очевидно, этот одноглазый втихаря прикладывался. Потому и лопотал. Вскоре появился еще один персонаж, из соседней комнаты, обвешанный веригами. На вид лет сорок, лысый, с мутным взглядом. Он просто уселся на полу возле окна, а Петр Григорьевич не счел нужным его представить.

– Пророчество было, – важно изрек Иерусалимский. – Мне один старец сказывал: близится нападение на нас китайцев. В следующем году, перед великим постом. Двинется на Русь рать несчетная, желтая, косматая, истребит в Сибири все живое, даже звери от них прочь кинутся. Дойдет Китай до пределов Москвы, а тут остановится. Задержит их человек по имени Алексей. Примета у него есть: шрам на щеке в виде креста. И волос белый. Вот теперь сыскать такого надо, ищу.

– Помочь? – деловито осведомился Заболотный. – Фамилию старец не указал? Проще бы было. Ладно, и так справимся.

– А почему Китай? – спросил вдруг Павел.

– Там уже Антихрист родился, – ответил Иерусалимский. – Зачали в Израиле, а подбросили в Пекин. Всё по хитрому сделано, чтобы никто ни о чем не догадался. И престол подготовили, из костей христианских младенцев. Косточки растолкли и залили золотом. Покуда до времени его прячут, в каком-то бункере, но лишь Антихрист объявит о себе по всему миру, престол и вынесут. Воцарение произойдет в Америке, в штате Юта, там где мормоны скопились. У них самый большой банк данных на всё человечество. И на живых, и на мертвых. Они ведь все против нас, русских, – китайцы, американы, евреи.

– Поляки, – добавил Заболотный. – Ух, как я поляков ненавижу! Недаром от них Папа римский пошел, матка боска!

– Этот вообще Антихриста благословлять будет, – кивнул Петр Григорьевич.

Влас все держался за его руку, но единственный глаз косил в сторону бутылок с кагором. Человек с веригами протяжно икнул.

– Ты чего лыбишься?! – заорал вдруг на меня Иерусалимский. – Пошто поклоны не бьешь? Креститься не умеешь? Еврей, что ли?

Я растерялся, но Заболотный вновь выручил:

– У него рука усохла, как у Сталина. Он крестное знамение душой творит. Врачи разрешили. Тьфу, то есть монахи. Словом, Петр Григорьевич, кончай приставать к парню, давай о деле поговорим.

– Ну, давай, – смилостивился хозяин.

– Я теперь миссию возглавляю, – сказал Заболотный. – Православно-казачью. А Павел вон часовню в деревне строит. В своих Лысых Горах. Так деньги нужны, Петр Григорьевич, деньги. У тебя братство богатое, община своя под Москвой, хозяйство. Знаю, хлеб сеете, пекарня есть, коровы там всякие, козы с гусями и прочая дрянь. Поделись прибылью-то. На богоугодное дело дашь, тебе Россия спасибо скажет.

– Леса не хватает, – ответил зачем-то Иерусалимский, словно Мишаня спрашивал его про бревна. – Губернатор, гнида, палки в колеса вставляет. Две казармы поставили, а нужны домики, а где доски взять? Лесопильня далеко и цены ломят. По крохам собираем.

– Будет прибедняться-то, – стал напирать Заболотный. – Вы что там – царство божие на земле построить хотите? Оградиться от всего света? Спастись в отдельно взятой общине?

– А хоть! – выдал Петр Григорьевич. – Именно спастись. Именно в кругу своего братства. Где ж еще-то? Не в мире же вашем засранном? Кругом всё скоро лопнет, а мы останемся. Потому ко мне люди и идут. Верят. Мы запремся и молиться станем, отвадим от себя Антихриста. Изыди! – скажем, – он и отступит.

– И много вас? – спросил Павел.

– Десятков пять будет. Истинные подвижники, всё божьи люди. Судьбы горькие, а объединились. С пяти утра на молитве, поклоны бьем. Потом работа. Тоже вот храм строим. Иди и ты к нам, примем. Только тебе бороду надо отпустить, без бороды как-то не по-русски.

Лысый с веригами вновь громко икнул.

– Извиняйте, – сказал он. – Душа разговаривает.

– Храм начинается не с камня, а с духа, – произнес Павел. – А у вас крайности какие-то. Поклоны бьете без устали… А ведь знаете: заставь дурака богу молиться – он и лоб расшибет. Я понимаю, община – это хорошо. Но она должна быть для людей, а не от людей. От кого прячетесь? Всё должно быть соразмерно, и молиться надо, и плакать даже от умиления перед самой простой иконкой, но важен храм в сердце твоем. Не из золота. Не для спасения избранных. Святой Лаврентий Черниговский писал, что наступят времена, когда все церкви будут в величайшем благолепии, а ходить в те храмы нельзя будет.

– Ты-то сам чего ж на часовню собираешь? – спросил Иерусалимский, не выпуская руки одноглазого. – В гордыне маешься, а?

– Я обет дал, – отозвался Павел. – А в общину вашу не поеду.

– Поедешь! – возразил хозяин. – Куда денешься? Здесь тебе места не будет.

– Ты дашь денег? – впрямую спросил Заболотный.

– Вот поработаете у меня в общине с годик, тогда дам, – ответил Иерусалимский. – Я из вас людей сделаю. А то вас, гляжу, черти замучили. Изгоню диавола-то!

– И-изго-ни-и! – заверещал вдруг Влас, дергаясь, как эпилептик. Лысый с веригами, будто получив команду, тотчас же стал истово креститься.

– А тебе, малый, я ящик деревянный дам, – поглядел на меня Иерусалимский. – Станешь в него по улицам пожертвования сбирать.

– Спасибо, – сказал я.

Заболотный украдкой плюнул на пол.

– Ладно, – произнес он. – Поговорили. Нам еще на прием к Президенту России успеть нужно. Готовь, Петр Григорьевич, и для него койку в своей общинке. Веселее будет.

Павел молча поднялся, за ним и я. Иерусалимский проводил нас до самой двери.

– Вернетесь еще! – напутственно произнес он.

– Это непременно, – кивнул ему Заболотный. – Где ж еще спасаться, как не у тебя? Разве что в дурдоме.

Мы вышли на улицу. Говорить не хотелось, и так всё было ясно без слов. Время приближалось к одиннадцати. Молча дошли до метро.

– Поехали на «акцию», – произнес Заболотный. – Я вас сейчас порадую. Мы тоже зря без дела не сидим, кое-что можем.

Через полчаса мы были на Таганской площади, затем свернули в один из переулков. Остановились неподалеку от маленького магазинчика под названием «Секс-шоп».

– Ну, и что это будет? – насмешливо опроси Павел.

– Борьба с плотью ради духа, – уклончиво отозвался Мишаня. – Не тебе одному лотки иеговистов опрокидывать. Словом, моя миссия приступает к активным мероприятиям. Я тут ребят из казачков подобрал, сейчас соберутся. Но нам лучше не вмешиваться. Встанем-ка за деревьями.

Отсюда была видна витрина магазина с разными товарами, а за стеклом – молоденькая смазливая продавщица и охранник в камуфляже и с резиновой палкой. Потихоньку к арке напротив стали подтягиваться какие-то типы. Где их только Заболотный выкопал? Мне они сразу как-то не понравились: один косой, другой рыжий, третий подозрительно чернявый с бегающими глазенками, четвертый бледный и худосочный с потухшим взором, пятый толстяк с мощным задом, шестой с нечесаными космами и бородой под Маркса. Появился среди них и Сеня в подаренных ему Заболотным десантных ботинках. Все они были какие-то нервные, возбужденные, тихо переговаривались.

– Оставил бы ты лучше это дело, – бросил Мишане Павел. – Кликни своей команде, чтобы разошлась.

– Поздно, – усмехнулся Заболотный. – Честно говоря, мне уже проплатили за эту акцию.

– Кто?

– Нашлись люди. Да вы не волнуйтесь, нас-то не заденет. Мы в стороне.

– Ты свою миссию с самого начала под удар подставляешь, – сказал Павел. – Или так и задумывал?

– Под «дело» деньгу дали, – ответил Заболотный, взглянув на часы. – Сейчас начнется. С Богом!

– Бога-то оставь, – произнес Павел.

Сначала в магазин вошли двое, стали о чем-то расспрашивать продавщицу. Охранник помахивал палкой. За прилавком появился хозяин «Секс-шопа», кавказец. Показал какой-то товар. Тем временем в дверь прошли еще трое, среди них и Сеня. Затем и последняя парочка.