Текст книги "Царские врата"

Автор книги: Александр Трапезников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава десятая
Нефёдовы и другие

Это уже потом, спустя какое-то время, сестра стала повторять, как заведенная:

– Его удавили, его непременно удавили, я знаю, я точно знаю…

А тогда я молча опустился на стул рядом с ней, в глазах потемнело. И тишина длилась, наверное, минут десять. Слышно было лишь, как часы на стенке тикают, спешат, а куда? Для него всё уже кончилось. Остановилось. Всё безумие, теперь иная жизнь, вечная.

Это мы здесь продолжаем биться о стекло мотыльками, а он уже вылетел. И мне все мои нынешние проблемы вдруг показались такими мелкими, ничтожными, не стоящими этого внезапно открывшегося страшного величия смерти. Только что я бился за Дашу на рынке, а теперь Рамзан выскочил у меня из головы. Словно мгновенно стерся. Да и она тоже. И Павел. И остальные. Осталась лишь сестра, и тут она начала вдруг повторять:

– Его удавили…

– Что ты такое говоришь? – спросил я, очнувшись. Она едва взглянула на меня и продолжила свою «песню»:

– Удавили, я знаю.

– Объясни толком! – мне пришлось как следует встряхнуть ее за плечи, потому что она сама выглядела невменяемой.

– Ночью, во сне, подушкой, – пояснила Женя. – Двое, санитар и нянечка. Он держал, она душила. Никто не видел, все спали. Их накачали лекарствами. Отца тоже. Он и не почувствовал даже, что дышать нечем. Две-три минуты – и всё. Легкая смерть, если вдуматься. Они там часто так поступают, ну, раз в месяц, когда больной смертельно надоедает. Один садится на ноги и держит за руки, вторая кладет подушку. Впрочем, он был привязан к койке.

– Да откуда тебе это известно? – закричат я. – Ты что, была там?

– Нет, – спокойно ответила сестра. – Но видела. Мне сон был, еще под утро. А когда из больницы позвонили, я всё и поняла, догадалась. Он тоже чувствовал, что умрет, вот и приходил.

– Фф-фу ты! – выдохнул я. – Теперь всё равно не узнаешь. Но не может такого быть, не верю.

Сказал так, а сам подумал, что вполне возможно. Он был совершенно беззащитен и полностью в их власти. Твори с такими больными что хочешь. Можно и удушить, за то что в коридоре пописал. Чтобы в следующий раз не возиться с тряпкой. И ударить можно, и подушку наготове держать. А я не спас. Я никого не могу спасти, вот и Дашу тоже. Никого. Потому что слаб. Нет, не в слабости дело, а в силе духа. У Павла-то он есть, а я… лишь пыжусь.

– Что у тебя с лицом? Опять подрался? – спросила сестра. – Как мальчишка, ей-Богу!

Я махнул рукой; не до того.

– Что же теперь делать будем? – Задал этот вопрос вслух. Сам я был в полной растерянности, надеялся только на сестру. Но она вновь стала говорить о том, что отца задушили. Видно, зациклилась на этой мысли. И вообще, судя по всему, находилась сейчас опять на грани нервного срыва. А ведь Юрий Петрович, доктор, предупреждал, что ей нужен абсолютный покой. А где его взять? Всё к одному навалилось. Так обычно и происходит: события стремительно разворачиваются, когда дело к концу идет. К какому концу? Что-то у меня в голове тоже стало всё путаться.

Но я чувствовал, что смерть отца – предвестник еще какой-то трагедии, ждать не долго осталось. К нам, Нефёдовым, она вновь постучится.

– Погоди, – остановил я сестру. – Сейчас нужно думать о том, как похоронить отца.

– Давай решать, – согласилась Женя. – Место на Пятницком кладбище у нас есть, кремировать, как маму, думаю, не будем.

– Нет, не по-христиански, – кивнул я.

Сестра вдруг стала очень рассудительной, а только что порывалась чуть ли не прокурору звонить, чтобы рассказать про свой сон-видение. Но ее спокойствие мне не нравилось, обманчивость ощущалась.

– Сейчас уже поздно, завтра нужно ехать в больничный морг, – продолжила сестра. – Позаботиться об обмывании. Всякие документы оформлять, договариваться с похоронным агентством. На всё это дня два-три уйдет. И об отпевании в церкви не забыть. Потом поминки. Кого пригласить – решим. Со временем, думаю, заказать памятник. Поговорю с Меркуловым, может быть, не откажется. Друг, все-таки. Единственный, на кого я рассчитываю.

– Попрошу Заболотного, чтобы помог с хлопотами, – сказал я. – В практических делах я полный нуль.

– Хорошо, он все же папе родственник, – согласилась сестра и о чем-то надолго задумалась, будто выключившись из нашего разговора. Даже глаза застыли.

Я вышел в коридор и, чтобы не терять времени, стал звонить Заболотному. Трубку снял Сеня.

– Штаб-квартира Императорского дома, княгини Марьи Гавриловны, – выспренно сказал он. – Секретарь Арсений Щеглов слушает.

– Где Миша? – выругавшись про себя, спросил я.

– Отсутствуют, – последовал короткий ответ, хотя он меня прекрасно узнал. Выпендривался или чудачил просто.

– А ты что делаешь? – зачем-то поинтересовался я. В толк не мог взять: что он за паренек такой, зачем нужен Заболотному?

– В картишки дуемся с ее Величеством, в дурачка-с! – отозвался Сеня. – Крести козыри у нас, бубни были в прошлый раз.

Я повесил трубку, больше ни о чем не спрашивая. Москва – город сумасшедших. Лучше бы Сеня в своих Лысых Горах оставался. Хотя и там психов хватает, по словам Павла.

– Ты кому звонил? – подозрительно спросила сестра, когда я вернулся.

– Мишане.

– Только Павлу и Борису не сообщай. Не хочу, чтобы они присутствовали на похоронах.

– Заболотный все равно проболтается. А почему не хочешь?

Вместо ответа Женя сказала:

– Кстати, на похороны денег потребуется, а у меня сейчас нет.

– Вот! – я выложил из кармана на стол пачку банкнот.

Сестра пересчитала и механически положила в сумочку. Даже не поинтересовалась – откуда у меня столько? Всё сейчас делала автоматически: налила себе чай, стала помешивать ложечкой. Потом вдруг произнесла:

– Спрашиваешь «почему»? Теперь, пожалуй, отвечу. Отца-то уже нет. Прежде не говорила, не хотела, чтобы ты знал. Помнишь, позавчера, кажется, я тебе рассказывала про маму?

– Да, помню, – я весь напрягся, потому что почувствовал, что сейчас она скажет нечто важное.

– Ей было тридцать четыре года, когда она покончила с собой, – продолжила сестра, всё помешивая в чашке чай, хотя сахар уже давно растворился. – Мне – тринадцать, тебе – пять, а отец на двадцать лет старше ее. И она полюбила другого человека. Он был значительно моложе ее, почти на десять лет. Может быть, и он любил ее, даже наверняка, ведь она была очень красивой. Они встречались тайком, я, разумеется, никогда не видела его. По крайней мере, до определенного возраста.

Я слушал сестру, затаив дыхание; ложечка билась в чашке, как стремящаяся из клетки птичка; а в моей груди гулко стучало сердце. Я уже начинал кое о чем догадываться.

– Знал ли отец? – размеренно спросила сестра. – Думаю, да. Доискался ли до любовника? И это не исключено. Но тот человек от мамы ушел. А она не пережила разлуки, открыла балконную дверь и… Что было дальше? Прошло шесть лет, Я уже была подающей надежды студенткой художественного училища и на одном из вечеров у Меркулова меня знакомят с импозантным мужчиной.

– Это был Борис Львович! – вскричал я, подавшись вперед.

– Да, он, – спокойно отозвалась сестра. – И поверь, он произвел на меня самое сильное и благоприятное впечатление. Но я даже не предполагала, что он – это «он», «тот», да и Борис не знал, что я – «я», «её дочь». Может быть, и не подошел бы ко мне, а бежал бы прочь, сломя голову. Потому что вину свою за смерть мамы не мог не чувствовать. Но так уж вот нас свела жизнь, судьба, рок или дьявольское сплетение, не знаю, как и назвать. И где такое может завязаться, в аду разве? Но ведь это произошло, это было? – она будто спрашивала не меня, а себя; я же, потрясенный ее словами, молчал.

– И самое главное, что мы тогда действительно любили друг друга, – продолжала Женя. Я выхватил эту ложечку и швырнул ее в раковину; сестра никак не среагировала на мой поступок: – Я лично влюбилась по уши. Молодая была, А он?..

– До сих пор любит, – пробормотал я.

– Через три месяца мы поженились. Борис, конечно, еще прежде узнал – кто я такая и чья дочь, но не отступился. Молчал, думал, что всё мраком покроется. И от отца я ничего не услышала, он просто отстранился от меня. Будто вычеркнул из своей жизни. Я и уехала к мужу на Кутузовский. И понять не могла, почему отец так ненавидит Бориса, слышать его имени не может. Только потом, спустя три года мне глаза открыли.

– Кто?

– Заболотный. Предал-таки своего благодетеля, Бореньку. Но мне и другие люда намекали, я просто не верила, что у него была связь с мамой. И как узнала, тотчас же подала на развод. Даже не переговорив с ним, не объяснившись. Видеть его не могла. Гнала прочь, как чуму. Надеялась, что он больше никогда не появится в моей жизни. В нашей жизни, Нефёдовых, – поправилась она.

– Почему же вчера с ним встретилась? И почти примирилась? – спросил я, а голос у меня дрожал. В голове еще больше все запуталось, окончательно.

– Не знаю… – шепотом ответила сестра. – Может быть, потому что уже чувствовала, что отец мертв. А он как-то сдерживал. И Борис теперь всё сам честно рассказал, без утайки. Ты же присутствовал при финальной сцене. Я же ему условие поставила – очиститься, пройти через Царские Врата.

– Никогда этого не случится, – сказал я. – То лишь священнику дозволено. Либо Помазаннику Божьему. А он кто? Банкир. Теперь вот кораблем тебя одарить хочет, «плавучим храмом». Да только не достанется он ему никогда. Если только не убьет Игнатова. Неужели замуж за него пойдешь?

– Ты забываешь, что я уже была с ним в браке, – отозвалась сестра. – Может, и второй раз выйду.

– А Павел?

– Замолчи! – прикрикнула Женя. – Не смей упоминать его имени. Он для меня не существует. И чтобы никогда – слышишь? – никогда…

– А Борис Львович? – закричал и я тоже. – Из-за него мать погибла, а отец рассудка лишился, не так разве?

– Перестань… – как-то жалобно проговорила сестра и тут вдруг заплакала.

Я не стал ее утешать, а просто ушел в свою комнату и там заперся.

Думал всё время об отце, о маме, о Жене и у самого ком в горле стоял, хотелось броситься на кровать, зарыться головой в подушку, никого больше не видеть и лежать так день, два, три, неделю, сколько придется, пока сам не умру. Вспоминал прошлую жизнь и понимал, что ничего-то я сам по себе не стою. Зачем живу, существую? Отец вон воевал, боевой офицер, полк под его началом был; сестра талантливая художница; мама с иностранных языков переводила, все при деле, а я? Взять хоть Павла или того же Бориса Львовича, двух антиподов, что ли, но оба цель видят, а передо мною пелена будто.

Никчемное существо, ничего не умею, только толкаюсь в разные двери. Птичка Божья, вот кто я такой. Но и они живут, значит, для чего-то нужны? Чтобы щебетанием своим людей утром будить? Гимны слагать Господу? Может быть. Затем я вспомнил минувшую сцену на рынке, мне стало стыдно и горько. Неужели ничего уже нельзя сделать?

Тут я вдруг обнаружил, что и у меня на щеках слезы, текут и текут, я вытер их ладонью и почему-то почувствовал, что душу радость какая-то легкая озарила, совершенно неуместная. Словно глас ангельский услышал. Горе и печаль пройдут, Господь пребудет во веки. Я начал молиться и мне еще легче стало. И мнилось мне, что отец где-то здесь, рядом. Неразрывно вместе со мной молится. Даже дыхание его как бы ощущал.

А на кухне в это время началось битьё посуды. Методичное и мелодичное. С Женей что-то вновь приключилось, вроде истерики. Когда я выскочил из комнаты, осколки едва не угодили мне в голову, а очередной тарелкой она уже прицеливалась в настенные ходики.

– Славно звучат литавры, – сказала она на удивление спокойным голосом. – Присоединяйся. Вдвоем громче будет.

Я отобрал и эту тарелку, и всю стопку, заранее приготовленную на столе.

– Патроны кончились, – сказал я. – Иди спать.

– Нет, мне сейчас ехать надо.

– Куда?

– В одно место. К Павлу. Я с ним договорилась. Нам надо объясниться. На Крымском мосту.

Я видел, что сестра мне лжёт, а потом понял, что она вообще не в себе и, наверное, просто не отдает отчета в том, что говорит и делает. Но действительно стала собираться, надела поверх халата плащ, а сама осталась в тапочках. Так и намеревалась выйти. Придумала, что Павел ждет ее на Крымском мосту. Я еле удержал ее в дверях.

– Погоди, – сказал я. Мне пришлось схитрить. – Тебе незачем ехать. Он сам здесь через час будет.

– Правда? – спросила она. И сама же ответила: – Ну конечно, как я забыла. Пойду, переоденусь. Причесаться надо.

Я тотчас же начал звонить доктору, Юрию Петровичу, пока ее не было. Он выслушал меня и сказал, что немедленно едет. И чтобы я ни в коем случае не выпускал сестру из дома. А она уже вновь вышла из комнаты, на сей раз в вечернем платье, в котором была на вечеринке у Меркулова. Надушилась, губы подкрасила, нить жемчужная на шее, в волосах изумрудная заколка.

– Вызывай такси, поехали в ресторан, – сказала она мне. – Черт с ним, с Павлом! Гулять так гулять. Давай-ка и Бориску вызвоним, пусть обслуживает, шампанское мне в бокалы наливает.

Глаза у нее так блестели, как бриллианты – от жара, что ли? Я понял, что её только силой можно удержать. Схватил в охапку и потащил обратно в комнату. Бросил на кровать.

– Отец умер, ты что забыла? – прикрикнул на нее я. Она на какое-то время вроде бы очнулась, притихла. Потом промолвила:

– Не надо так, Коленька, со мной обращаться. Мне плохо очень.

– Ну, извини, – сказал я. – Сама виновата.

– Ты и не знаешь, отчего мне так плохо.

Тут она стала едва слышно, почти беззвучно смеяться, а мне совсем страшно за нее сделалось. Как бы она чего-нибудь над собой не выкинула. Молил Бога, чтобы Юрий Петрович поскорее приехал. А пока отвлекал ее всякими пустыми разговорами. Наконец, раздался звонок в дверь.

– Кто это? – настороженно спросила Женя. – Не открывай.

Но я выскочил в коридор и впустил в квартиру Юрия Петровича.

Он поспешно снял плащ, задал мне несколько наводящих вопросов и в комнату к Жене мы уже вошли вместе. Сестра стояла в самом углу, прижимаясь к стенке. Увидев доктора, разочарованно вздохнула.

– Это вы… – произнесла она с досадой.

– Какие мы сегодня красивые, – сказал Юрий Петрович. – А почему брата не слушаемся? Все походы на сегодня отменяются, давайте-ка сюда вашу ручку, пульс пощупаем. И укольчик сделаем. А вы, молодой человек, выйдите.

Я подчинился, ушел на кухню и стал ждать. Даже не подумал о том, что надо бы прибрать с пола осколки от тарелок. Просто сидел, безвольно сложив на коленях руки. Юрий Петрович появился минут через двадцать.

– Что ж, сейчас она засыпает, – произнес он в ответ на мой взгляд. – Я же предупреждал, что нужен абсолютный покой. Никаких нервных потрясений. Как бы воспаления мозга не было.

– У нас нынче отец умер, – сказал я.

– Это худо, – отозвался доктор. – Понимаю. Примите мои соболезнования, но надо держаться. Теперь вся надежда на вас, Коля. Ей еще долго нельзя будет выходить из дома. И в больницу сейчас нельзя, сами, наверное, догадываетесь почему. Могут определить не в ту клинику, с такими-то нервами. А это нам ни к чему. Это ее работа? – он нагнулся и поднял с пола осколок.

Я молча кивнул. Потом взял совок, веник и стал убираться.

– Здесь лечить будем, – сказал Юрий Петрович. – Я, пожалуй, у вас сегодня и переночую. На всякий случай. Тревожно мне за Евгению Федоровну что-то. Найдется местечко?

– Ну конечно! – радостно откликнулся я: теперь хоть спокойнее станет, с опытным-то человеком в доме. – У меня в комнате. А я тут, на раскладушке лягу.

– Вот и отлично. А чай у нас найдется? Вы меня от ужина оторвали. От любимой котлетки с луком.

– Всё будет, – уверил его я. – Простите, Юрий Петрович, а как ваша фамилия? Я на рецептах разобрать не мог, всё гадал.

– Фицгерберт. – произнес он с достоинством. – Потомственный врач в пятом поколении. Ну, мы об этом еще поговорим, ночь длинная. Я ведь почти не сплю, бессонница.

– И мне не хочется, – сказал я.

Мы действительно долго не ложились, сидели на кухне, гоняли чаи, разговаривали, откровенничали, спорили о том – о сём и мне было с ним интересно, именно такого простого умного собеседника сейчас и не хватало. Он даже чем-то отца напомнил, не знаю почему – внешнего сходства не было, но в Юрии Петровиче таилась какая-то неподдельная доброта, присущая всем врачам и, как ни странно, настоящим военным. Те и другие в своей профессии часто сталкиваются с болью и кровью, но не должны ожесточаться и черстветь душой, они по натуре своей – спасатели.

Дверь в комнату сестры была открыта и, если она вскрикивала во сне или начинала бредить, он вставал, давал ей лекарство или делал укол. Потом возвращался, и мы вновь продолжали беседовать. Я уже знал, что он протестантского вероисповедания, из немецких евреев, но это меня ничуть не смущало, напротив. Это националисты и фанатики придумали рознь между людьми, а все мы едины. И Юрий Петрович оказался сейчас именно тем человеком, которому я решился рассказать всё, без утайки: об отце и маме, о себе и сестре, о Павле и Борисе Львовиче, о Даше и Рамзане, о всех этих последних семи днях моей жизни, в которые уже произошло столь много разных событий. Я готовил эту исповедь для отца Анатолия, надеясь в ближайшие дни отправиться на Крутицкое Подворье, а выложил всё как на духу доктору Фицгерберту, хотя видел его всего второй раз в жизни. Мне не нужны были его советы, я просто хотел всё рассказать, не таить в себе.

– Сложная штука жизнь, не разберешь – кто прав, кто виноват, где настоящая любовь, где подделка, – проговорил Юрий Петрович, протирая платком свои толстые роговые очки. – 0 вас, Нефедовых, можно роман писать, так всё закрутилось. Да писателей таких нет, одни Маринины да Акунины остались. Всюду шкурники. Среди врачей тоже густо их стало. Куда бедная Россия катится? Где идеалы бывшие? Не советские, так дореволюционные? Кому честь продали? Вот и мне теперь приходится на «новых русских» подрабатывать, на Бориса Львовича, хотя на пенсии уже, мог бы на огороде с тяпкой ковыряться. Но на огород за всю жизнь так и не заработал. А у них, за один год – и особняки, и состояние, которое и на внуков хватит. Разве это справедливо? Разве можно теперь своим собственным, благородным трудом жить? Нет, не проживешь, не хочешь, а заставят подлость сделать. Вот когда всех замарают в подлости, тогда Россия, как страна духа, а не плоти и кончится. А Борис Львович – страшный человек, через любого переступит, – добавил он и посмотрел в ту комнату, где спала Женя. – Бедная девочка!.. Но жить надо. Жить, а не обезьянничать, на других глядя. Ты, Коля, паренек добрый и честный, по лицу видно, и всё ещё перемелется. Жизнь впереди будет долгая и радостная, уж ты-то с пути прямого не свернешь, верю. А значит, и Россия еще покуда не оскудеет. Унывать только сейчас не смей. Господь уныния не прощает. И помни, что вдвойне больше должен теперь о сестре заботиться. Ты все-таки мужчина.

Мне вдруг захотелось показать Юрию Петровичу, какая Женя замечательная художница, и я даже сбегал в мастерскую, принес портрет Павла. С немалой гордостью /будто и моя тут заслуга!/ установил его на столе. Доктор, сняв очки и прищурившись, долго и внимательно смотрел. Хорошо, что она не порезала холст «на шнурки», как обещала. Теперь я его у себя в комнате спрячу, коли он ей не нужен. А доктор всё молчал, рассматривал портрет. Иногда губами шевелил, как рыба, выброшенная на берег.

– Ну что скажете? – не выдержал я.

– Тоже страшный человек, – ответил он неожиданно для меня, – Одержимостью своей страшен. Такой, если от веры отступит, со всей силой Богу мстить станет. Эх, Евгения Федоровна, Евгения Федоровна… Что же за напасти на вас такие? А Павел этот также не заметит, как раздавит кого-нибудь на пути своем. Под ноги-то не смотрит.

Мне слова доктора пришлись не по душе, но я смолчал. У каждого свое мнение. Просто унес портрет в комнату и спрятал там. Время к трем часам ночи приближалось, я начал постели раскладывать. Мы еще немного поговорили, а потом я лег и уснул. И спал на удивление крепко и спокойно, почти безмятежно, словно отключился от всех дневных тревог и суеты.

Утром начались новые заботы. Женя чувствовала себя лучше, но после лекарств и уколов была какой-то вялой и апатичной ко всему, почти не разговаривала. Ей даже с постели вставать не хотелось. Разумеется, о том, чтобы ехать с ней в больничный морг не могло быть и речи. Юрий Петрович сказал, что теперь можно отправиться домой, к внукам, а днем он снова нас навестит, благо, что тут не так уж и далеко. Сестра лениво помахала ему ручкой и пообещала вести себя полагающе. Едва он ушел, она незлобиво бросила:

– Противный старикашка! Вообразил, будто я действительно больна. А мне просто скучно и спать хочется. И все вы до чертиков надоели.

– Ну и спи, – сказал я и начал звонить Заболотному. Мне обязательно нужен был кто-то, кто отправится со мной к отцу – один я боялся. К Сениным выкрутасам по телефону я уже привык, но теперь он сморозил вообще какую-то чушь:

– Приемная КаГеБе. Каждое ваше слово записывается. Говорите.

– Позови Мишу, – ответил я, выругавшись на сей раз прямо в трубку.

С Заболотным мы договорились о встрече быстро, возле метро Сокольники. Я тотчас же и поехал. О смерти отца он, оказывается, уже знал. Каким образом? Из больницы вчера позвонили не только сестре, но почему-то еще и Борису Львовичу, а тот сообщил Мишане. Я только в толк не мог взять, с какой стати дежурному врачу надо было уведомлять бывшего мужа Евгении? Лишь потом, не сразу догадался, что Борис Львович так прочно сплел свою сеть вокруг сестры, что всё у него находилось под контролем. И он лишь выжидал момент, чтобы приступить к решающей атаке.

Отец, даже находясь в безумном состоянии, ему явно мешал; Женя сама мне вчера призналась, что и ее папа как-то невольно сдерживал от новой встречи с Борисом Львовичем. Но вот он мертв, путь к цитадели свободен. И у меня вдруг мысль мелькнула, страшно дикая: а если сестра права в своем сне-видении и отца действительно удавили? И не причастен ли к этому сам Борис Львович? С деньгами всё возможно, а он, по словам Фицгерберта, через любого переступит ради своей цели. Я пытался прогнать эту мысль, но она засела в голове крепко. Вот только как истину узнать?

Заболотный при встрече со мной сочувственно повздыхал, а я спросил его, не удержавшись, про Сеню:

– У него что, совсем крыша съехала от московского воздуха?

– Парень раскрепостился, – охотно ответил Мишаня. – Я его в свободе мыслей не ограничиваю. В нем такие внутренние силы бродят! Всё жадно на лету проглатывает, учится. Кем бы он был в Горах своих Лысых? Скотником в лучшем случае или пастухом каким. А здесь, как Растиньяк будет, если пообтесать малость. Княгиня Марья Гавриловна ему сейчас светские манеры прививает.

– Твоя Марья Гавриловна сама набитая дура и городская сумасшедшая, – грубо сказал я. – Карточная дама пик.

– Это точно, в карты она играть любит. И на бриллиантах сидит. Вот Сеня у меня и выяснит – куда она их запрятала. А старуху потом топориком и тюкнет. Аккурат в седой проборчик.

Заболотный как всегда ёрничал, но мне в его словах послышались и серьезные нотки. С него, пожалуй, станется привести шутку в исполнение. Но разговаривать на эту тему я больше не стал, мы отправились на Каширку. Хорошо, что всё дальнейшее Миша взял на себя: и с врачами общался, и с документами всякими разбирался, и с персоналом в морге переговоры вел. Я больше молчал и как бы в стороне держался. Будто чужой. Но не мог двух слов выговорить, замкнулось в голове что-то. Особенно когда перед дверями морга очутился.

– Ты здесь стой, – сказал Заболотный, глядя на мое лицо. – Бледный какой-то, еще свалишься в обморок. Да и не надо тебе туда ходить. Вот когда его обмоют, нарядят, приготовят к захоронению – тогда и попрощаешься. А я пока служителям проплачу, чтобы всё путём сделали. Давай деньги-то.

Спорить с ним я не стал, сунул в руку рубли и прислонился к кафельной стенке. Миша спустился вниз, а меня начал душить резкий запах формалина. Я не мог представить себе отца мертвым, лежащим рядом с другими мраморно-белыми телами, с застывшими чертами; всё казалось, что он сейчас непременно появится вместе с Заболотным и скажет:

– Ошибочка вышла, поехали домой! Женя-то, наверное, заждалась?

Глупо, но так мне чудилось. Хотелось, чтобы было именно так.

А прошло какое-то время, и Миша вышел один.

– К послезавтрашнему утру всё будет готово, – сообщил он. – В штатском будем хоронить или в военной форме? Надо бы со всеми орденами и медалями. Автобус прямо сюда подгоним. Вообще-то, военкомат должен взять часть расходов на себя. Это мы сейчас обмозгуем, прямо туда и отправимся. Потом в похоронное агентство и РЭУ. На Пятницкое кладбище и в церковь, панихиду заказывать. Если сегодня всё не успеем, завтра еще день есть… А Женя-то там как?

– Ничего, – выдавил я из себя. Опять плохо сделалось.

– Фельдшер-то наш не переусердствовал с лечением?

– Как он выглядит?

– Кто? – не понял Заболотный.

– Отец.

– Маленький очень стал. И спокойный, – ответил он и повел меня к выходу, на воздух.

Всё остальное время мы ездили по разным конторам, а потом вдруг оказались на Щелковской, где также надо было с кем-то о чем-то договориться, кажется, о транспорте. И я сказал Михаилу, что хочу зайти к Даше. Может быть, и Павел сейчас там.

– Ну, как же без этого? – усмехнулся Заболотный. – Пошли. Навестим наших сердешных. Если только не попрятались куда.

Я тогда не придал значения его словам и тону, а зря. Мишаня всё чувствовал наперед. Так ведь, в сущности, и оказалось.

– Ну, чего колотите? – спросила Татьяна Павловна, открыв нам после настойчивых стуков дверь. Она пребывала в своем привычном полупьяном состоянии. – И ходят, и ходят, покоя от вас нет!..

За спиной ее маячила глухонемая старуха. Где-то в комнате заливался плачем Прохор. Как всегда в квартире скверно пахло, раздавались еще чьи-то грубые голоса и смех.

– Народ гуляет, к Первомаю готовится, – определил Заболотный. – Лучше раньше, чем никогда. Верно, Татьяночка Павлочка? А где жилец-то наш?

– П-проходи! – она посторонилась, посмотрела на меня: – И ты, женишок, тоже.

Пока она еще могла изъясняться, но вскоре, не ровен час, и склеится. Мишаня, поддерживая ее под руку, повел в комнату, где сидело человек пять-шесть разнополых пьянчужек. Глаза у всех мутные, рты слюнявые, а говорили, конечно, все разом, как положено в таких компаниях. Никто никого не слушает, но обижается на недостаток внимания. Русский человек всегда хочет спьяну душу выложить, любому встречному, а она-то никому и не нужна, своей от широты девать некуда. Здесь же на полу ползал и ребенок.

– Не сюда, поворачиваем! – скомандовал, как лоцман Мишаня и повел Татьяну Павловну на кухню. Я подхватил Прохора и пошел за ними. Нашел на плите какой-то супчик, стал кормить мальчика.

Уже понял, что ни Павла, ни Даши в квартире нет. А Заболотному пришлось из нее ответы клещами вытягивать, поскольку она всё норовила к компании своей вернуться. Пришлось ему сходить в комнату и принести специально для нее бутылку водки.

– Стервозная девка, шлюха! – заявила Татьяна Павловна, приняв дозу. – Как ушла вчера утром, так до сих пор и нет. Дома не ночевала. А Прохор голодный. Ты корми его, Коля, корми. Ему тут по ошибке вместо воды водки дали, вот и плачет. Не эти, а другие, те ушли уже.

– Тебя, тетка, скоро родительских прав лишат, – сказал Заболотный. – А я бы еще и стерилизовал вдобавок. Чтобы не рожала больше. Да всё равно наплодишь!

– Ну ты!.. полегче, – погрозила кулачком Татьяна Павловна. – Я всё же учительница бывшая. Словесность вела, не то что ты, обмылок. К интеллигенции отношусь. У меня и грамоты есть. А отец Кассиан мне все грехи отпустил.

– Печать-то свою на лоб при этом не шлепнул? – поиздевался Мишаня.

– Иди ты в болото! – взвилась Татьяна Павловна. – Отец Кассиан – святой. Он как скажет – так вздрогнешь, дрожь по телу идет.

– Да, святой, – кивнул насмешник. – Только ссытся и косой.

Хозяйка от возмущения опрокинула еще стопку, пробормотав при этом:

– Господа, прими за лекарство…

Меня сильно взволновало то, что Даша исчезла. Я видел ее последний раз вчера утром, на Крутицком Подворье, после «отчитки» у отца Анатолия. А потом она собиралась уехать на электричке за город. Времена сейчас лихие, вдруг что-то случилось? Или тут каким-то боком Рамзан замешан? А что если это я его спровоцировал своим визитом на рынок? Дашу могли подкараулить у дома, увезти куда-нибудь и теперь держат там взаперти. А то и вообще на Кавказ отправили, таких случаев сплошь и рядом. Наркотики вколют и везут в поезде с сопровождением. В отдельном купе. Кому надо – проплатят, да никто и не сунется с расспросами. Фантазии мои не на шутку разыгрались, даже тарелка, которую мыл в раковине, из рук выскользнула и разбилась.

– К счастью! – сказал на это Заболотный. – А куда Павел Артемьевич-то запропастился?

– Откуда мне знать? – ответила хозяйка. – Приходит – уходит, я не спрашиваю. Я ему запасные ключи дала. Но сдается мне, что и он дома не ночевал. Не помню.

– Он собирался вечером к атаману Колдобину ехать, может, там и остался, – пояснил мне Мишаня. – А почему бы тебе, Татьяна Павловна, снова не пойти учителкой работать? Гоголя да Толстого сеять.

– Ха! – со смехом отмахнулась она. – Чтобы меня опять ученики изнасиловали в классе? Было уже это, проходили. Потому и из школы ушла. Им сейчас не Толстой с Гоголем, а презервативы нужны, в неограниченных количествах. Да и много ли я там заработаю? А у меня сейчас вон сколько! – и она вытащила из кармана мятую пачку денег, рубли вперемежку с долларами. Помахала перед носом Мишани и убрала обратно. – Тебе не перепадет, не зырься! – добавила с усмешкой.

А у Заболотного глаза действительно загорелись. В голове уже начали какие-то колесики крутиться, сочиняться планы экспроприации.

Эти деньги она наверняка от Рамзана получила, подумал я. За Дашу. Ребенка кормить я перестал, теперь собирался с мыслями, чтобы выложить Татьяне Павловне всё, что о ней думаю. А из комнаты до нас долетел многоголосый клич:

– Та-а-аню-у-ша-а!!

– Иду, иду! – отозвалась она. Но с места не сдвинулась. Стала Прохора, который к ней прильнул, по головке гладить. И причитать жалостно: – Бедный ты, несчастный, один у меня остался, ты да Даша, обоих люблю, всё ради вас сделаю, жизни не пожалею, костьми лягу…

Мне расхотелось с ней разговаривать. Из коридора появилась старуха с космами врозь и с глазами, как у затравленной собаки, и поманила Татьяну Павловну за собой.

– Иди, иди! – прикрикнула на нее хозяйка, а Прохора оттолкнула. – Ублюдок. Знаете, ребятки, я отцу Кассиану, как богу молюсь. Мне он много добра сделал. И я его как-то спасла: судить его хотели, когда он еще в милиции работал, а я просвидетельствовала, что не он убил. Там темное дело было, от моих показаний всё зависало. А потом… потом мы тайно и обвенчались. Ребенок-то спустя много лет появился, да он его видеть не может.