Текст книги "Царские врата"

Автор книги: Александр Трапезников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Александр Трапезников
Царские врата
(роман)

Глава первая
Сестра и другие

С сестрой своей я очень сильно разругался в тот день, накануне приезда Павла. И ведь не вспомню сейчас из-за чего, из-за пустяка какого-то. Может быть, по телевизору что-то показывали. Нет, телевизор мы редко смотрим, почти и не включаем вовсе. Значат, была другая причина. Чашка там какая-нибудь дрянная разбилась… не важно! Я заметил, что ссориться особенно приятно с людьми близкими, родными. А с другом – первое дело. Это не предательство, нет. Здесь другое. Какое-то скотское желание оскорбить, унизить, выплеснуть из себя все, что в душе накопилось, мелкие затаившиеся обиды, всю черноту, плесень, – и именно в лицо другу – и ждать результата: каково? Потом ходить, маяться, искать прощения.

Так уж человек устроен, его кто-нибудь толкнет на улице, а он еще и извинится перед «толкачом», потом придет домой да на жене все и выместит. Потому что больше не на ком. «Толкач» исчез, испарился, и след его давно пропал, и лица его не вспомнишь, а обида осталась. Обидами человек и жив, так я думаю. Впрочем, мои суждения я вывожу не из личного опыта, а из… флюидов, которые витают в современном обществе, из атмосферы. Кажется, заговорился. Вернусь к тому сентябрьскому дню.

Что ж, поссорившись, мы разошлись каждый в свою комнату. А вечером встретились на кухне. Мы живем в обычной маленькой двухкомнатной квартирке. Я и сестра, ее зовут Евгенией. А родители… но об этом после. Что бы не говорилось, но у меня сестра замечательный человек, умнее ее женщин я не встречал. Может быть, это не ум даже, а особое понимание мира, свой взгляд на все вещи, которые тебя окружают. Ну и на людей, разумеется. Она каждому знает цену и себе тоже. Иной раз я даже пугаюсь ее взгляда рассеянно-пристального, словно она и не смотрит на тебя, а все равно просвечивает насквозь. Еще бы, ведь Женя – портретистка, закончила там какое-то Суриковское училище.

У нее особенные глаза, серовато-зеленые, часто бывают презрительные и насмешливые, но и гордости в них хоть отбавляй. Говорят, что она очень талантливая художница. Не знаю, я в этом не разбираюсь. Я еще вообще мало в чем разбираюсь, потому что слишком молод. Например, женская красота для меня загадка. Мне кажется, что Женя очень красивая: у нее русые волосы (как у меня), высокий лоб, строго очерченные губы, прямой нос, две полоски румянца на щеках, гордый наклон головы, рост чуть выше среднего, стройная фигура; а некоторым она видится обычной девушкой. У каждого свой вкус. Но поклонников у неё хватает, включая бывшего мужа. Тот ей до сих пор прохода не дает: и названивает, и цветы присылает. Женя, правда, эти «веники» в мусорное ведро выбрасывает.

Она старше меня на восемь лет, мне сейчас двадцать один, ей – двадцать девять. Собственно, воспитанием своим я только ей и обязан. И знаниями, и духовным просвещением, и прочим. Но слепить из меня свое подобие она все равно не смогла, хотя материал был благодатный. Я очень податливый. Не только податливый, но еще и восторженно-глупый, как она сама часто говорит. Я не обижаюсь, наверное, так оно и есть. Пусть! Лучше быть восторженным и глупым, но иметь надежду и веру, чем не иметь их вовсе, при всем твоем уме и равнодушии к жизни. Впрочем, я же так уж и глуп, как кажется.

Я еще просто не определился в своих целях – ведь для чего-то я все же живу? Хотя живу я даже сейчас за счет Евгении. Я имею в виду в материальном смысле. Я нигде не работаю, в институт не поступил, в армии не служил /порок сердца/. Бегаю у Евгении на посылках: в мастерской, которая у нее в соседнем доме, в подвале, помогаю; веду домашнее хозяйство, как ключица. Конечно, порою мне от всего этого бывает страшно муторно, но я терплю и жду. Чего жду? Знака. И мне кажется, что этот знак принес в мой мир Павел.

– Ну и когда же приезжает твой гуру? – насмешливо спросила у меня Женя, когда мы с ней встретились вечером на кухне. Ссора ужа была забыта.

– Завтра, я же тебе говорил, – ответил я. – И он не гуру, он глубоко православный человек.

– Знаю, знаю! – усмехнулась она. – Монах.

– И не монах. Он только готовится получить сан иподиакона.

– Ишь ты! Это что же – первая ступенька в церковной иерархии? А рясу-то, небось, себе уже сшил. И, поди, не одну, а две, вторую – бархатную. Да перед зеркалам присматривался.

– Язва ты, Женя, – сказал я, начиная злиться. Не пойму, за что она так ненавидит Павла? Тут, может быть, не ненависть, а что-то другое – неприятие его мира, противодействие. Или непонимание? А все что непонятно – злит, страшит, отталкивает. Да, она считает, что Павел мой учитель, он повлиял на меня, развернул в другую сторону, и от нее, и от ее образа мыслей. Но неужели она думает, что я до сих пор маленький ребенок, который все время будет выполнять ее указания? В конце концов, я не ее собственность. А Павел привел меня в Церковь. Не за ручку, конечно. Через беседы, через общение заронил зерно. Еще полтора года назад, когда мы с ним и познакомились. У меня глаза открылись, я хоть соображать стал, задумываться о вопросах не сиюминутных, а вечных, о христианской религии вообще. Богопознание – вот как это называется. Что ж в том плохого? Я еще неофит, только начинаю постигать основы Православия, но пришел ли я действительно к вepe – ответить честно не могу. Каша еще в голове, а в душе много мусора. Сознание не утряслось, молюсь восторженно, а искренне ли? Всем сердцем или частью его? Эти вопросы меня постоянно мучают. Где гарантия, что я так же восторженно и не отвернусь от Церкви, если вдруг придет другой Павел, Савл, например? Я очень боюсь сам себя.

– Где он остановится? – спросила сестра.

– Не знаю, – пожал я плечами. Обычно, когда Павел приезжал в Москву, он останавливался у нас дня на три-четыре. Тогда у них с сестрой начинались постоянные пикировки (они одного возраста). Но бывало, что Павел жил и у других людей, здесь у него знакомых много. Мог и на вокзале заночевать. В этих делах он неприхотлив. Ни в еде, ни в одежде. Он настоящий аскет, если на то пошло. После первой Чеченской войны, когда демобилизовался из армии, исходил по многим землям, по древним городам Руси. В Оптиной был, в Псково-Печереком монастыре, в Пафнутьев-Боровском, много где. Мне об этом доподлинно известно, хотя сам Павел на эту тему, да и вообще о своей жизни мало рассказывал. Но был с ним в этих странствиях спутник – Миша Заболотный, который тоже в Чечне воевал, тоже готовился к священническому сану и который меня-то с Павлом и познакомил, предварительно расписав мне его жизнь. Сам же Заболотный приходился нам с сестрой дальним родственником, что-то вроде троюродного братца.

– И вообще, хватит о нем! – сказала вдруг сестра. – Тоже мне, фигура нашлась. Таких прежде на Руси называли юродивыми.

– И вовсе нет, – заспорил с ней я. Меня даже оскорбило ее замечание. – Юродивый бродит и говорит бессознательно, но его уста – глас божий. А Павлу до юродивого еще расти и расти. Потому что у него есть сознание, есть идея, есть цель в жизни.

– Вот даже как? – усмехнулась Женя. – Выходит, по-твоему, сознание, разум – это недостаток, преграда в духовном просветлении?

– Большой ум – дорога к дьяволу, – нашелся в ответ я. – Вспомни Фауста. Разум порождает чудовищ.

– Сон разума порождает чудовищ, – поправила меня сестра. – Я же тебе показывала картину Гойи.

– Все равно, – не сдавался я. – Почти все гении отвергали бога. Потому что в гордыне своей шли брать штурмом небо. Ставили себя выше божьего промысла. И низвергались ниц.

– Ишь ты как заговорил! Слова не мальчика, но… Павла.

Сестра усмехнулась, посмотрела на меня своим рассеянно-пристальным взглядом. Я смутился, стал разливать чай по чашкам. Сегодня я не успел ничего приготовить на ужин, поэтому мы просто угощались печеньем. Я почему-то чувствовал, что Павел незримо присутствует здесь, с нами, прислушивается к разговору, молчит, сидя в углу. Наверное, то же самое ощущала и Женя, потому и злилась.

– Ты бы написала его портрет, – подзадорил ее я. – По-моему, очень колоритное лицо. Иноческое.

– Мне оно не интересно, – ответила она. – И все, хватит! Я же сказала.

Некоторое время мы молчали, даже не смотрели друг на друга. За окном продребезжал трамвай. Мы живем в Сокольниках, рядом лес, район тихий.

– Ну а моя физиономия? – сказал, наконец, я. – Почему меня ты не увековечишь в своем творчестве? Брат все же.

– У тебя стандартное лицо глупого мальчишки, – язвительно ответила Женя. – Без особых признаков внутреннего страдания или сжигающих душу страстей. Зацепиться не за что. Ты, Николаша, сперва пострадай, как следует, а там поглядим.

– Понимаю, – сказал я. – Влюбиться, что ли?

– Хотя бы.

Она не знала, я не говорил ей о том, что есть существо, которое… словом, о котором я много думал последнее время и… Но я еще сам не разобрался в своих ощущениях. Когда пойму, тогда, конечно, сестре-то и исповедуюсь в первую очередь. Хотя боюсь, что существо это моей строгой Жене не понравилось бы. Сестра вообще принадлежит к другому поколению, а если говорить более жестче – то и к другой эпохе. Все-таки, сознание ее сформировалось еще при том, прежнем режиме. Она успела увидеть другую жизнь, всякую там пионерско-комсомольскую. И при всей своей внутренней независимости все равно почерпала ложкой из общего котла. Хороший там был суп или плохой – не важно. Точно так же, как и Павел, Я же почти сразу очутился там, где мы все сейчас и находимся. Мне не пришлось перешагивать рубеж, как Жене и Павлу. А всего-то восемь лет разницы. Целее море. Ладно, сестра молодая женщина, она не забивает свою голову политикой, она делает свое дело – и хорошо. Она востребована. У Павла тоже путь, который лежит вне времени и вне эпох. А каково старикам, каково было моему отцу? При мысли о нем у меня у меня всегда щемит сердце. И дрожат руки. Я даже расплескал чай, когда ставил на стол чашку.

– Ты что? – спросила сестра. Она очень чутко улавливает мое настроение. Будто читает мысли. – Когда был у отца?

– На прошлой неделе.

– Узнал?

Я молча кивнул головой. Да, узнал. Пока он еще меня узнает. Женю уже нет. Вновь продребезжал трамвай. В этих звуках было столько горького и сладостного, они как бы возвращали меня в мое детство, где все мы в семье были счастливы. И я подумал о том, что, наверное, хотел бы остаться там, в детстве, ребенком, чтобы время остановилось.

– Ну-ну! – сказала Евгения. – Что-то ты совсем загрустил. Ничего, завтра приедет твой Павел…

В это время раздался звонок в дверь.

– Кого еще черти носят? – проворчала сестра.

Я пошел открывать. На пороге стоял Миша Заболотный. Признаться, меня в его поведении и внешности многое раздражало. Я не мог понять, как это человек, готовящийся к церковному поприщу, проучившийся пару лет в семинарии, бывший послушником в одном из монастырей, может себя так вести, так одеваться. Вот уж полное отличие от аскетического Павла. Заболотный носил изящные дорогие вещи, кожаный пиджак, лакирование туфли – все темного, монашеского цвета, к поясу был приторочен сотовый телефон, на пальцах – колечки, а парфюмерией от него разило так, что хоть отворачивайся. У него были круглые кошачьи глаза, желтоватого цвета, полноватое лицо, крепкие белые зубы, узкие плечики. Не скажешь, что воевал в Чечне вместе с Павлом. Может быть, писарем, в штабе? Он был постоянно в курсе всех церковных новостей: куда кого в какую епархию назначили, кого сняли, кто в чем-то оплошал и вообще – какие ветры дуют в Патриархии. Язык у него был бойкий, слух отменный. Я его знал с детства, поэтому не слишком-то церемонился.

– Павел завтра приезжает, телеграмма пришла, – сказал я, пропуская братца в квартиру.

– Отлично! – потер он руки. – Заварим кашу.

– Какую кашу? – чуть не рассердился я. – Повар, что ли, к нам едет? Чего ты мелешь?

– Ну, я так, вообще. Каждый приезд Павла для меня праздник. Как глоток чистой воды. Как свежий ветер.

– Опять врешь. Ты всегда какую-нибудь выгоду ищешь. Не зря про «кашу» упомянул. Тебе она всюду мерещится.

– А вот и нет.

Мы уже прошли на кухню, к Жене. Гость потянулся к печенью. Он любил сладкое. Сестра положила ему в чашку сразу несколько ложек сахара. Посмотрела на него своим «фирменным» взглядом.

– Ну, рассказывай… – насмешливо произнесла она.

– Позавчера обокрали настоятеля одной церкви. Имя называть не буду, – охотно начал Миша. – Скажу только, что это тот, который по литру в день выпивает. Так вот, вытащили у него из подушки двадцать тысяч долларов. Каково? И ведь кто-то из своих, из братии. Я так думаю, что дело это получит широкую огласку. У них вообще в приходе не чисто. Мне одна прихожанка рассказывала…

– Слушать тебя противно, – перебил его я. – Все-то ты врешь. А если и правда, то что сор из избы нести?

– Ты только с этим пожаловал? – спросила Евгения.

Братец откинулся на спинку стула, потрогал свои кошачьи усики. Ему, кажется, даже было приятно, что я злюсь. А для сестры у него был приготовлен «сюрприз». Это было видно по тому, как он довольно щурился.

– Я, собственно, не один, – сказал он небрежно. – Я тут человека захватил. Там он, внизу, в машине.

– Какого человека? – насторожилась сестра. Миша лукаво подмигнул и тихо засмеялся. Я, кажется, начал догадываться – что это за «человек» в машине.

– Я тут вроде посла, – продолжил Миша. – Миссия, на меня возложенная, имеет к вам, Евгения Федоровна, самое прямое отношение. А равно и к Николаю Федоровичу. Имею цель сделать вам предложение… впрочем, я всего лишь посредник. Мост, так сказать, туннель.

– Да говори ты толком! – возмутилась сестра.

Я вышел на балкон и посмотрел вниз, на улицу. Там стоял белый «мерседес» Бориса Львовича, бывшего мужа Жени. Да и сам он прохаживался возле машины, поглядывая на наши окна. Завидев меня, он помахал рукой. Я ответил тем же… Вот, значит, кто тут послов рассылает. Я лично к Борису Львовичу, в отличие от сестры, никаких неприятных чувств не испытывал. И почему они разошлись – не могу понять до сих пор. Нормальный мужчина, с благообразной внешностью, борода с проседью, черные, как смоль волосы. Ну, старше Евгении на десяток лет, так разве это проблема? Он занимался каким-то там торговым бизнесом, преуспевал, имел совместные предприятия. Но ведь не уехал же из России в свою землю обетованную, напротив, всегда подчеркивал, что его родина – здесь. Принял Православие и стал до того фанатичным верующим, что не пропускал ни одного церковного праздника, всегда постился, ездил в Лавру, имел там духовника. А главное, продолжал до сих пор любить Женю. Она вышла за него замуж рано, лет в девятнадцать, я в то время был еще ребенком, а по прошествии трех лет развелась. Без видимых причин. Мы все считали это просто женской блажью. Поскольку внешне отношения у них были самые превосходные. Борис Львович вначале куда-то исчез с нашего горизонта, вроде бы, опять женился да неудачно, а года два назад снова проявился. Наверное, Евгения для него значила слишком много, не вытравишь из сердца. И чем она его околдовала?

Я вернулся на кухню, где застал их обоих, чуть ли не орущих друг на друга. Глаза у Жени пылали, румянец разошелся по щекам еще больше. Миша ходил из угла в угол.

– Ты можешь его хотя бы выслушать? – прокричал он.

– Не хочу! – отвечала она. – Не буду!

– Нет, правда, – вмешался я. – Почему бы вам не поговорить по-человечески? Что от этого изменится?

– И ты туда же? – Женя окинула меня таким взглядом, словно кольнула булавкой. – Спелись?

– Он ждет, – напомнил Миша. – Ты поступаешь не по-христиански. К тому же, он действительно предлагает реальные вещи.

– А ты, Мишутка, за комиссионные стараешься или как? – спросила сестра.

– Эх, Женя, Женя!.. – Заболотный сделал вид, что обиделся.

– Я сбегаю, позову его? – предложил я. Сестра вновь посмотрела на меня долгим взглядом и вдруг усмехнулась.

– Ладно, зови, – спокойным голосом сказала она.

Но мне не пришлось бежать. Миша поспешно вытащил свой сотовый телефон и набрал номер.

– Боря, заходи! – произнес он всего два слова. И мы стали ждать. Через несколько минут бывший муж уже стучался в дверь нашей квартиры.

Борис Львович явился с букетом роз и коробкой торта. Если он и нервничал, то искусно скрывал это, стараясь выглядеть непринужденно. Улыбаясь, заглянул Жене в глаза, крепко пожал мою руку.

Сказал что-то насчет погоды. И затих, промокнув белоснежным платком лоб. Сестра молчала, я тоже. Инициативу взял в свои руки Михаил.

– Куда цветы-то поставить? – спросил он.

– Куда хочешь, – ответила Жена.

Заболотный сунул розы в пустой кофейник, наполнил его водой. Затем стал резать торт.

– Чай, чай давай, – обратился он ко мне. – Заваривай по-новому. А ты, Боря, не стой, как чучело, садись куда-нибудь. Да поближе к Жене, не чужие все ж.

– Ты чего тут раскомандовался? – сказала сестра. – Впрочем, присаживайтесь, Борис Львович. Вам угодно было меня видеть? Зачем? Я была уверена, что мы уже давно все решили. И ваша странная настойчивость вызывает у меня неподдельное удивление. Извольте объяснить цель вашего визита.

– Объяснит он, объяснит, – ответил за Бориса Львовича Михаил. – Дай ты человеку отдышаться. Немного прийти в себя. На нем лица нет.

– Есть на нем лицо. И даже не одно, а несколько, – заметила сестра.

– Ну, зачем ты так, Женя? – негромко произнес Борис Львович. Он почему-то как-то оробел – так мне показалось. Я ему искренно посочувствовал, зная умение сестры подавлять и додавливать. А тут был какой-то особый случай. Сестра выглядела, как амазонка перед боем, того и гляди начнет пускать стрелы. Мало не покажется.

– А папа в больнице, – зачем-то сказал я. Борис Львович встрепенулся, торопливо заговорил:

– Да, да, я вот хотел узнать о нем, собственно, и пришел… Как он, что? Неужели все так плохо, как мне говорили? Может быть, врачей новых… лекарств?

– Ничего не надо, – отрезала Женя. – Болезнь Альцгеймера.

– У президента США Рейгана было то же самое, – вставил Миша. – Ты что-нибудь об этом слышал, Борис Львович? Скверная штука. Лучше ешь торт. Коля, где чай?

– Заваривается, – ответил я. – Рейгана бог наказал, а отца за что?

– Да, да, как все это неприятно, – пробормотал Борис Львович, комкая в руке салфетку. Искоса он все время поглядывал на Женю, а та смотрела прямо, открыто, гордо. И я подумал: неужели в ней нет ни капельки снисхождения, жалости? В чем бы ни была причина их размолвки, но Борис Львович уже с лихвой заплатил. Он прошел испытание временем, он до сих пор тянется к ней, ищет в ней какую то опору. И если это не любовь, то что же? Или я ничего не понимаю, или у сестры есть веские основания вести себя именно так, как она себя и ведет.

– Так, так, так, – продолжал бормотать Борис Львович. – Выходит, вот как? Да. Досадно, досадно.

К кому относилось это его «досадно»? Скорее всего, к себе. Наверное, он уже сожалел о том, что пришел сюда. А чего он ждал? Что Женя встретит его с распростертыми объятиями? Но всех козырей Борис Львович еще не выложил, это я чувствовал очень хорошо.

– Ты ведь знаком с Павлом Слепцовым? – спросил вдруг Михаил. – Завтра приезжает. Коля вон ждет не дождется.

– Да, кажется, мы виделись, – рассеяно отозвался Борис Львович. – Достойный, вполне достойный человек. И… ведь он, вроде бы, постриг принял?

– Нет, – отрезал я. – Но не сомневаюсь, что рано или поздно это произойдет. Все пути у него ведут именно к монашеству. У него, если хотите, это на лбу написано, аршинными буквами.

– Николай считает, что Павел – это со временем будущий Патриарх России, – фыркнул Заболотный.

– Да! И считаю, – воскликнул я. – Я с первой нашей встречи это понял. А потом у меня сон был, видение. Будто это Никон был в патриарших ризах, но лицо – Павла. Ведь Никон тоже был из простых, из деревенских? И Павел. И сила веры у них одна, и жажда к истине.

– Ну-у… – протянул Миша. – Будет Павел Патриархом, так начудит, как твой Никон. Век в себя приходить будем.

– Ничего, полезно, – сказал я. – А то слишком много ереси в наших церквях завелось. Хорошая метла требуется.

– А ты к нему в келейники метишь? – ехидно спросил Миша.

– Я за ним куда угодно пойду, – ответил я. – Ты, я вижу, все улыбаешься, а нам таких людей, как Павел, отчаянно не хватает. Россия без них тонет. Пузыри пускает, потому что они – соль земли. Нестяжатели. Камни, которые во главу угла ставят.

– Ой-ой-ой! – нарочито простонал Миша. – А мы-то кто? Я, например?

И Женя, и Борис Львович во время нашего разговора молчали.

– Ты – попутчик, – ответил я. – Идешь, идешь по дороге, а потом свернешь в сторону.

– Так если поводыри слепые, что ж не свернуть? Или за всеми – в пропасть? За Павлом твоим? А ну как он сам в ереси? Вот еще поглядим, с чем он к нам завтра заявится. С какой своей спасительной идеей.

– Поглядим, поглядим. Только тебе нечего смеяться. Не помнишь разве: спасайся сам и вокруг тебя спасутся тысячи. Может быть, этим-то Павел и силен?

– Ну-у, куда хватил! – Миша даже развел руками. – Праведника из него сделал. Так я тебе докажу…

– Хватит! – вмешалась вдруг Женя. – Устроили тут диспут. Может быть, мы все-таки выслушаем Бориса Львовича? Ему, думаю, есть что сказать.

– Да-да! – поспешно отозвался тот. – Сейчас скажу.

Я начал разливать чай по чашкам. Миша вновь принялся за торт.

– А нельзя ли нам остаться наедине? – робко спросил Борис Львович.

– Нет уж, говори при своем после, – усмехнулась Евгения. – Да и Коля не помеха. Он еще маленький.

Меня несколько покоробили ее слова, но я пропустил их мимо ушей. Борис Львович махнул рукой и словно бросился головой в воду:

– Ладно! Секрета большого нет. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Я многое за это время пересмотрел, передумал. Переоценил. Скажу, что мне было тяжко – все равно не поверишь. Но это правда, я действительно очень сильно переживал нашу… размолвку. Не надо было разводиться, теперь я это понимаю. Потому что ты все время, все эти годы была вот здесь, – он приложил ладонь к груди, и в этом театральном жесте было что-то фальшивое. Я заметил, что даже Миша ухмыльнулся. Но Борис Львович продолжал:

– Ты ведь знаешь, что я потом пытался как-то забыть тебя, даже снова женился, но тот брак оказался скоротечным. Еще бы! Никакого сравнения с тобой. Я все время о тебе помнил, Женя. Я бросался в разные крайности, сейчас об этом говорить не хочется. Ушел с головой в бизнес, и это меня держало на плаву. Дела мои идут блестяще, скрывать не стану. Но что такое деньги? Лишь средство к осуществлению иных, главных целей. Важнее власть, слава. Но и это не главное. Еще важнее любовь, любимая женщина. Это ты. Мы должны, мы обязаны быть вместе. Пойми это.

– Обязаны? – переспросила сестра.

– Если я виноват, прости по-христиански, – отозвался Борис Львович. – Господь прощал и нам велел. Разбойника первым ввел в Царствие Божие. У него нет ни эллина, ни иудея, все любимые дети. Если есть покаяние и вера… и любовь…

– Отлично сказано, – пришел к нему на помощь Михаил. – Канонически.

– Трогательно, – согласилась Евгения. – И что же?

– Как? Разве я не ясно выражаюсь? – вскинул брови Борис Львович. – Выходи за меня замуж. Делаю вам, Евгения Федоровна, официальное предложение. Не сочти меня идиотом, но я люблю тебя.

– Браво! – сказал Миша. – Между прочим, Ричард Бартон и Элизабет Тейлор женились и разводились раз пять. Если не ошибаюсь.

Борис Львович разгладил свою серебристую бороду. Не знаю, как сестра, но я был несколько ошарашен его предложением. А Женя молчала. Смотрела куда-то поверх головы Бориса Львовича. Словно видела другого, за его спиной.

– Все будет иначе, поверь! – поспешно произнес Борис Львович. – У тебя – полная свобода действий. Мы заключим брачный контракт, теперь это принято. По-европейски. При регистрации ты сразу получишь… я положу на твое имя восемьдесят… нет, сто тысяч долларов. А ежели мы снова решим разойтись, то в качестве откупного эта сумма удвоится. Нет, утроится, как скажешь. Словом, обсудим это своим чередом. Не проблема.

Я следил за выражением глаз Жени, они все больше сужались. Зря он повел речь о деньгах. Но такая уж у Бориса Львовича натура, природу не скроешь. Он, тем временем, продолжал:

– Жить переедем в мой дом, я недавно купил, ты еще не видела – прелесть. Тебе понравится. Разумеется, венчание и все такое. Но это еще не все. Федора Александровича отправим в хорошую клинику, за ним будет полный уход. А Николаша… – он поглядел на меня. – Николаша у нас пойдет учиться, продолжать образование. Поедет в Париж, в Сорбонну. Я имею на него определенные виды. Хочу, чтобы со временем он стал моим первым помощником.

– Ты и меня не забудь, – проворчал Михаил. – Я ведь им тоже родственник.

– Все сказал? – произнесла Женя. Голос мне ее не понравился.

– В общих чертах, – попытался улыбнуться Борис Львович.

– Значит, и венчание, и контракт, и Сорбонна, и клиника. Всех купил? Смешал и Бога и Мамону. А выставку мою в Манеже устроишь?

– Обязательно! Как же я об этом забыл! Выставку непременно, в лучшей галерее. Мне твои работы всегда нравились. Я и клиентов найду. И картины зарубеж повезем. Не сомневайся.

– Не сомневаюсь. Денег тебе и ума не занимать, Боря. И оборотистости. Ты своего добиваешься всегда. Надо будет – влезешь куда угодно, в игольное ушко. Что там дом, церковь купишь! Контракт с Богом составишь. С откупными, когда надо будет обратный ход дать. Но ведь я тебя очень хорошо знаю, Боренька. Знаю, что ты за человек.

– Погоди! – остановил ее Борис Львович. – Не торопись. Ты не права. Подумай. Я с тобой честен.

– Не торопись, – повторил вслед за Борисом Львовичем Миша. Евгения взяла в свою руку тарелку с тортом. Подержала ее, покачивая.

– Ты знаешь, что мне сейчас больше всего хочется? – с улыбкой спросила она. – Вот этим тортом тебе в рожу вмазать. Как в фильмах у Чарли Чаплина. Смешно будет, правда? Разрядиться? Сделать?

Борис Львович сидел, выпрямившись, как кочерга. Он стал очень бледен, а Михаил, наоборот, покраснел, как рак. Я же со своим стулом отодвинулся в сторонку, чтобы и меня не задело тортом. Евгения продолжала покачивать тарелку в руке. Некоторое время длилась напряженная пауза.

– Может, тортами-то будем после свадьбы бросаться? – проговорил, наконец, Миша. – Оно как-то по-семейному и не плохо.

– Но почему? – произнес Борис Львович и встал. – Какая же ты, все-таки, Женька, дура.

Сестра опустила тарелку на стол и захлопала в ладоши.

– Очень славно! – сказала она. – Начал с роз, а кончил «дурой». Ты неисправим. Уходи, пока я по-настоящему не рассердилась.

Михаил пододвинул к себе злополучную тарелку и налег на торт.

– Евгения Федоровна, Евгения Федоровна! – пережевывая, сказал он: – Вы совершаете большую ошибку!

– И ты убирайся! – прикрикнула на него сестра, – Тут тебе не кондитерская.

– Послушай, – сказал я. – Может быть, я и не вправе тебе что-то советовать, но на что ты злишься? В тебе сейчас старые обиды говорят, а не…

– Еще один прорезался! – перебила меня сестра. – Что, мальчику в Сорбонну захотелось? Быстро же тебя Борис Львович обработал. Одним взмахом руки. Павел, значит, по боку? Эх ты, иждивенец, приживал несчастный!

Я вскочил так резко, что стул опрокинулся. Потом выбежал в коридор.

– Да, да! Приживал! – крикнула мне вслед Евгения.

Пока я натягивал куртку, в коридор вышли и Борис Львович с Мишей. И мы все слышали, как из кухни доносится смех Жени. Такой дикий смех, что мурашки по коже бегали. Словно там сидела не женщина, а салемская ведьма.

– Пошли! – сказал Миша, отпирая дверь. – Хорошо хоть без крови обошлось.

Пока мы спускались по лестнице, Борис Львович беспрестанно повторял:

– Я хотел как лучше, хотел как лучше…

– Брось! – сказал ему Заболотный. – Женщины капризны и переменчивы. Подождем. Зайдем с другого хода. А Николашу-то как она! А с тортом-то, а?

Мы вышли из подъезда. В «мерседесе» сидел шофер Бориса Львовича и ждал. Он распахнул дверцу. Честно говоря, я не знал, куда мне сейчас отправиться? Было все равно.

– Хочешь, переночуешь у меня? – предложил Миша. – Утром вместе поедем встречать Павла.

Я молча кивнул. Борис Львович выглядел очень расстроенным.

Но не меньшую обиду ощущал и я. Даже не хотелось думать о том, что произошло там, в квартире. Один Миша вел себя по-прежнему, ковыряя зубочисткой во рту. Его, похоже, ничем не прошибешь.

– Подбросишь нас до Преображенской? – спросил он у Бориса Львовича. Тот махнул рукой.

– А долларов двести – триста не одолжишь?

– Нету, – коротко ответил Борис Львович.

Машина тронулась. Всю дорогу мы ехали молча, а когда выходили на Преображенской площади, сухо попрощались. «Мерседес» укатил дальше, и мы отправились к девятиэтажке. Времени было половина двенадцатого.

– Вот жмот! – проворчал Миша. – Из него копейку не вытянешь. Правильно твоя сестра его выперла. Блефовать он мастак. Нет, с ним надо только так: деньги вперед и желательно в крупных купюрах. Еще фальшивые сунет, сволочь.

Пока мы шли к дому, Заболотный продолжал на все рады ругать Бориса Львовича. Видимо, он рассчитывал получить от него какую-то сумму денег, да не вышло. Но меня его бормотание мало трогало. На душе было скверно, а тут еще у подъезда нас встретила княгиня и завела длинный разговор.

Княгиня – это хозяйка Миши Заболотного, у нее в квартире он снимает комнату. Ей лет семьдесят, но выглядит она еще крепко. Величавая осанка, седые букли, густые брови, из-под которых на тебя полупрезрительно смотрят выцветшие глазки, увесистая палка в руке и полный рот золотых зубов. Вот уж с кого портреты писать. Она – сумасшедшая. По крайней мере, производит такое впечатление. Может быть, никакая она и не княгиня, но уверяет всех, что является прямой наследницей цесаревича Алексея. Спрашивается: каким образом, ведь всю царскую семью расстреляли в 1918 году? Княгиня Марья Гавриловна уверяет, что Алексея спасли, вывезли в Финляндию, там он жил под чужим именем, женился – и вот родилась она.

У нее даже какие-то документы есть. В заветной шкатулочке. Так что она – первый кандидат на царский престол в России. Причем все это на полном серьезе. 0 ней было даже несколько публикаций в газетах, разумеется, отдающих желтизной. Сколько сейчас этих претендентов? Не счесть. Но Миша поддерживает ее всеми силами, хотя в душе-то, наверное, смеется. Этим он старуху и покорил. Много ли ей надо? Лишь бы нашелся человек, который тебе верит, слушает да головой кивает. А еще в магазин бегает за продуктами. Мне кажется, что Михаил ей ничего за комнату не платит. Просто втерся в доверие и живет. Кормит ее кошек, а их у нее в квартире штук двадцать, если не больше. Марья Гавриловна подбирает их на улице и несет домой, а Заболотный иногда, когда «коробочка» слишком уж переполняется, выбрасывает часть обратно, на помойку. Так и живут, среди разговоров о престолонаследии и кошачьих испарений. К слову, у Михаила есть своя трехкомнатная квартира на Разгуляе, но он ее сдает горцам и по первым числам каждого месяца собирает жатву.