Текст книги "На гарях"

Автор книги: Александр Рахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

– Злится, стервоза. Работает на двух ставках, а кто-то виноват, что ей приходится мешки на себе таскать.

– Бери с нее пример, Костыль. А то плачешься, что мало плотют… За что тебе, лентяю, платить деньги?

– Опохмелимся – разберемся, – пообещал Костыль и умолк.

После магазина Тихон вырвался за деревню. Он потерял теленка и теперь оглядывал пастбище. По пастбищу к теленку приближался огромный бык. Громадина надвигалась. Внутри ее клокотала бездна, готовая вырваться наружу. Громадина двигалась. Вот она подошла и… обнюхала теленка. Тот аж задрожал весь. Но ничего, к счастью, не случилось, ничего не произошло, хотя Тихон перепугался, что теленка сейчас прямо на его глазах раздавят и втопчут в гудящий, как эта громада, дерн. Бык лизнул теленка, скупо и жестко окатив его языком снизу вверх – от ноздрей до влажных глазниц, и только после этого отвалил в сторону, отпуская их с миром. Тихон прокричал: «Циля!» – и, подталкивая теленка, чуть ли не бегом заспешил к дороге. Колени слабели… Теленок, как назло, взлягивал, убегая от хозяина, и недовольно крутил головой. Вот-вот, казалось, он зацепится мордой за кочку и полетит вверх тормашками, преграждая путь отхода не в меру суетливому хозяину.

На обочине Иваныч оглянулся. Черный бык, наливаясь гулом, шагал в обратную от дороги сторону, вовремя заметив, как крайние коровы потянулись к ферме. Надо было их завернуть и заставить добирать пастбище, где клубилась небольшая, но сочная трава. Бык знал, здешняя трава была слаще.

Жара вроде бы спадала. Не так хотелось пить, как прежде, и сухая горечь от выкуренных папирос выветрилась изо рта. Тихон шагал за теленком и ни о чем, собственно, не думал. Ему даже ни разу не захотелось повернуть назад – к Юмени.

И теленок больше не беспокоил его: он семенил по обочине, никуда не сворачивая, как будто заранее знал, в какую сторону ему следовать, белолобому.

Скотовозка обрушилась на землю. Водитель, выглядывая из кабины, хохотал.

– Ну как, бедолаги? – кричал он, притормозив возле Тихона. – Не потеряли меня, а? Ха-ха!

Добродушный и краснолицый, как будто свежих помидоров наелся в городе, он вышел из машины и, подойдя к Тихону, похлопал его по плечу.

– Не серчайте! Замотали меня на комбинате, – как бы оправдывался он. – Едва отвязался. Думал, что и меня забьют, как выбракованного кастрата. Ха-ха! Ну, едем? Или – пешком пойдем? – балагурил водитель, наскучавшись в дороге по собеседнику. – А то бросим ее тут, эту развалюху, да рванем пешедралом. Эх, как люблю-у!..

 
Па-а родине-е,
как па-а смаро-ди-не,
иду – листом пахнет…
 

Идем? Значит, идем!

– Э! Ты дурака не валяй, – после некоторой растерянности проговорил Тихон. Он и водителю обрадовался, и машине, которую тот водил, и выхлопному газу, – всему, что наконец-то настигло его в этой проклятой пустыне. – Я уж затылок смозолил, ожидая тебя…

– Затылком, че ли? Ха-ха!

– Затылком!

Они расхохотались, напугав теленка: тот аж отскочил в сторону, едва не налетев на телеграфный столб и не разбив себе голову.

Теленка погрузили на машину.

– А я, брат, в Юмени выпил целую сотню сырых яиц, – начал водитель, когда они стронулись с места. – Пью и пью, пью и пью, мать твою за ногу, и не могу уж, но пью. Через силу.

– Зачем пьешь-то, если через силу? – удивился Тихон, не подозревая никакого подвоха.

– А ждал, когда вареное попадет. И ведь не попалось, как я ни старался его отловить.

Смех их даже сблизил. В кузове бился теленок.

– Бастует, как студент, – пояснил водитель. – Свой, сытый, потому прыткий такой. Я же отвожу доходяг, смирных… Их загрузят, а они аж по доскам стелются: не дай, мол, бог, передумают да обратно выгрузят – в коровнике голодуха… Зато на комбинате – один укол, и ты в раю. Коровушку, брат, не проведешь.

Он остановил машину – отправились смотреть теленка.

– Ха! Отец сердешный! – воскликнул он. – Да мы озверели! Ни хрена себе пассажирчик…

Теперь они оба уставились на теленка.

А теленок, ударившись в боковой борт, отлетел на середину кузова и замер, не справляясь с дрожащими ногами. Ноздри вывернулись, обнажив влажную красноту, глаза округлились, загривок ощетинился, как у фыркающего кота… Бычок косился на лепехи, присохшие к бортам, на солому, стертую копытами животных чуть ли не в порошок, и за всем этим ему виделась какая-то убийственная бездна, что могла и его, оказавшегося в кузове, поглотить, как она поглотила, наверное, не одного теленка. Он чувствовал, он слышал запах мочи, запах шерсти, на него веяло прелым дыханием тех животных, что кормились силосом и соломой, но кроме этих запахов в кузове не было ничего, как будто все провалилось сквозь пол, затоптанный копытами. Он принюхивался, дрожа всем телом, и боялся шагнуть к кабине – там он мог провалиться и исчезнуть, как исчезли коровы, которыми пропахли эти доски, эта солома, этот кузов-загончик. От всего веяло смертью, и он, может быть, видел, как повисли на тросах коровы, и кровь, хлынувшая из их глоток, окатила его… Перепуганный Тихон лаял, как собака, но теленок, наделенный высшим чутьем, смотрел в бездну, не подвластную человеческому разуму, и видел в ней свою погибель.

– Вязать, вязать его, чтоб не разбился, – повторял шофер, повисший, как и Тихон, на решетке. – Иначе мы его не довезем.

Но Тихон перебрался через нарощенный борт и прижал к животу голову теленка.

– А веревка-то у тебя имеется? – спросил он шофера. – Надо бы связать, а то разобьется – верно говоришь.

– Нету веревки, – ответил тот. – И шпагатика никакого нету, вот ведь черт…

– Как нету? – не поверил Тихон. – Коров-то, что ты отвез, на что-то же привязывали. Не так же просто везли…

– Я говорю тебе: они смирные были, – ответил шофер. – Я говорю, что они даже плясали тут от радости: газую – пляшут, но чуть сброшу обороты – могила… Боялись, что вспомню о них и наброшусь: чего пляшете? А ну-ка поедем назад – в коровник… Может, брючным ремнем стянуть его? Попробуем?

Но теленок прижался к Тихону и затих. Страшно было тревожить его. «Если даже свяжем, – подумалось ему, – то все равно он сбесится и разобьет башку о какой-нибудь угольник». Тогда он решил ехать в кузове вместе с теленком.

– Поступай, как знаешь, – обиделся водитель. – А мне поговорить с тобой хотелось.

Он хлопнул дверцей, и скотовозка, взревев и дернувшись, покатилась по мягкому асфальту.

Вскоре Тихон, намучившись в кузове, попросился в кабину.

– Едешь, значит, строиться, – переспросил шофер, когда они разговорились. – С хорошей бабой… А у тебя как, работящая?

– Жена хорошая… Благодаря ей… – Тихон не знал, как высказать похвалу супруге. Зато водитель не растерялся.

– Ну, это, товарищ ты мой, самое главное! Я имею в виду, – уточнил он, – в жизни. А то иных послушаешь – и волос дыбом, как на твоем теленке… Спрашивается, что за крик? Может, женсоветы возродились, а? Ничего не понять. Но я со своей ненаглядной прибрел на окраину деревни, и мы молчком начали строиться. Плакали молча и плясали молча, бывало, даже голодали… Кричать-то стали уж после, когда вторая дочка родилась. Дочки-то, они горластые… – распахнулся он настежь. – Она, баба моя, красивой была, но я подвернулся– на рубахе пятнадцать заплаток, а на заднице… Словом, в работе я и красивым стал, и одетым не хуже ее.

– На дому, что ли, разбогател? – не поверил Тихон, вспомнив, как они с Клавой строились. – Так кому ты тогда дом строил? Нанимался в паре с бабой своей?

– Не-ет! Свой дом ставили, – хитрил шофер. – В той же рубахе и сокался на нем… Только в работе не пялятся люди друг на дружку. Так и мы. В чем бы она ни была – краше нет. И теперь ниче, правда, растолстела… Я и пою иногда: «Широка страна моя родная…» – без обид. А может, обижаю? Поосторожней бы… – смутился вдруг он. – Если обижаю, простит. Я ведь работяга до ужаса: день и ночь пыхчу, копейку для семьи зарабатываю, стараюсь. Надо жить, хочется жить, эх, люблю-у жить!.. – перехватило глотку.

Тихон, слушая водителя, ушам своим не верил. Все ему казалось, что тот врет.

– Если баба хорошая, – продолжал шофер, – то, считай, что ты уже выбрался на берег – выливай из сапог воду и сушись. Через некоторое время ты протопишь баньку свою, выпаришься и придешь в дом, чтобы сесть за стол. «Маньша! – крикнешь ты. – Принеси из кладовки окорок. Да не старый, а вчерашний… Кровяную колбаску не шевель – подай мне ливерную». Во как! У плохих баб мужики на пьянку выходят, как на работу, и дают по три плана – язык от болтовни в кровавых волдырях… Паскудно! – покачал он головой. – И я не прочь выпить, но чтоб в радость, и жена чтоб со мной сидела. Остальное – не жизнь… Да ты ведь знаешь, если говоришь, баба у тебя хорошая. С хорошей бабой трудно, но – иначе нельзя, – заключил он. – Я и работаю, и в вечернюю школу бегаю. Зачем – в школу? Да дочек стыдно… У отца безграмотного такие же и детки будут.

– Ты, значит, шоферишь, а жена по дому хлопочет… Так? – поинтересовался Иваныч. За разговором он и о теленке позабыл.

– Как это – так? Ни хрена не так! – ответил водитель. – Оба работаем, она – на ферме. Это у начальства совхозного бабы сидят дома. Правительницы! Им можно, но нам, честным и простым людям, нельзя сидеть без толку. Земля и та живет, пока рожает… Ты что, заквасить нас хочешь?

– И у нас так же, – соврал он. – Оба пыхтим. Потом пропитался до костей…

– Хуже! – рявкнул водитель. – Ты потом, а я мазутом пропитался. Ха-ха! Мне подчас кажется, что весь свет пропитан им. Да! – глянул он на Тихона. – Пью чай – от чая несет мазутом, борщ хлебаю – от борща, даже хлеб им пропитан… Думал: кажется так, но нет: баба с ложки меня пробовала кормить – то же самое! Да что ты будешь делать! Сроднились.

С минуту помолчав, он вполне серьезно заявил:

– Пусть так. Хрен с ним, с этим мазутом… Но я ел и буду есть настоящее мясо, а не «гуляш по коридору», что выдают в столовках. И детей своих буду кормить настоящим мясом, и бабу…

Он протянул Тихону пачку папирос. Закурили.

– Но мясо мясу рознь. Иные, как волки, таскают его на загривках из совхозных закромов, чтоб прокормить семейства. Тьфу! Если жрут ворованное, значит, – волчата… Из волчат вырастут новые волки. У, товарищ мой, конца этому нет! – прогудел шофер. – Лучше уж мазутом пропахнуть, чем воровством. Неприятно об этом говорить – будто из вонючей бочки попил, на губах слизь какая-то… Санекдотим? Да ты че такой квелый?

– Устал, – признался пассажир. – Скорей бы добраться до города.

– Ну, мне бы твои заботы! – расхохотался водитель. – Доедем. У меня впереди – медосмотр: баба ревнивая… Сейчас приеду, она меня бросит в ванну – ванну я в доме установил, – и начнет проверять: с кем, дескать, подлюка, стрепнулся. И так после каждого рейса.

Хохотали до слез.

– Не бить же ее, бабу свою, за такую глупость. Ничего, живем… Анекдотим.

Тихон так и не понял: то ли правда это, то ли анекдот. В Нахаловке все было конкретней… Мужики здесь проводили свою политику: бей бабу раза два в неделю – порядок обеспечен. И редкая из женщин сопротивлялась этому, но если уж решалась на такой дерзкий поступок, то почти всегда побеждала: «Два раза в неделю? – переспрашивала она. – Я не два, а один раз ударю, но чтоб сразу года на три».

– У меня тоже ревнивая, – сказал он шоферу. – Только так не проверяет. Языком в основном.

Ничего не случилось, но на душе… Будто чертик-плясун ковырнул ее каблучком! Печалило Тихона только то, что он не представлял себе, как его встретят в Обольске, не заявится ли он чужаком, стремящимся примазаться к богатой родне… Начнут расспрашивать: кто таков? – а он и язык проглотил… Хорош зятек! Подвезло родне… Но как он думал об этом, так и сказал водителю, надеясь на разумный совет.

– Тю! – воскликнул тот. – Не думай даже! Подумаешь, какие баре!.. Первая Дума!.. Чем отличается приезжий от аборигена, тем отличается и чужой от родного, а в сущности – те и другие – народ. Вот ты приедешь, вымоешься в баньке и выйдешь из нее как проявленный снимок… По нему поймут, что ты приезжий.

Тихон не понял.

– А волосы-то у тебя торчать будут, сверху – прибеленность, точно перхоть… Пархатый!

– Ни хрена не пойму, – признался Тихон.

– Так сразу видно, что вода не та. Не пошла она к твоим волосьям, не промыла их… Значит, ты откуда-то приехал и мылся до сего времени другой водой. Но ты не трусь, – успокаивал он Тихона. – Облупишься, как наличник, – заново покрасят. Новый слой впитается в тебя навеки – чем не родня?

На развилке они сняли теленка сверху… Теленок, оказавшись на земле, не проявил никакой радости – наоборот, покачиваясь, как обессилевший, он тупо смотрел под ноги и с чмоканием подхватывал язык, вываливающийся изо рта. Желтоватою слюной покрылись его губы и ноздри, как будто он только что ткнулся мордой в прокисшую лужицу. Тихон подумал, что теленок залежался, может быть, даже его укачало и он облевался в кузове, – не велика беда, разомнутся дорогой…

– На переправе окатишь его водой из Иртыша, – смеясь, посоветовал шофер. – Иначе не протрезвеет. Не первый год вожу скотину… Загружаюсь – трезвые, а разгружаться начну – лыка не вяжут. Не скотовозка, а спецмедвытрезвитель. Ну, по рукам! – протянул он Тихону руку. – Станешь богатым, заплатишь мне червонец за то, что доставил вас к месту…

– Деньги развращают, – неловко отшутился он. – Спасибо тебе, дружище. Не сердись.

Хлопнула дверца. Скотовозка, прогудев, как корова, свернула направо… По косматому столбу пыли, что поднялся за нею, можно было определить, в какую глушь зарывается она: кончилась административная дорога, покрытая асфальтом, началась простая – не растеряй колеса! – которую пробили здесь, может быть, для того, чтобы не всякий глаз мог добраться до глубинки, «откармливающей» для области тощих коров и телят. Тихон долго смотрел туда, где в непроглядной пыли затонула скотовозка…

Они шли к переправе не торопясь. Оба поглядывали в одну сторону – туда, где пыхтел, как колесник, перегруженный паром. На этом пароме они должны были переправиться на неведомый для них обоих берег.