Текст книги "На гарях"

18

К обеду Котенок повеселел. Он прыгал по камере, гоняясь за мухами, что «выпарились» как-то разом, чуть ли не в один день, и бил их газеткой.

– Крупные и сизые, как сливы, – заметил Роман. – Неизвестная доселе порода. Я таких прежде не видал даже в деревнях.

– Слетелись, как на мертвецов! Что мы, пахнем? – орал Котенок, гоняясь за мухами. – Хлоп! – приговаривал он. – Хлоп! А ты куда, косолапая? Иди сюда… Хлоп!

– Таких не газеткой надо бить, а журналом «Крокодил», – рассмеялся Роман. – Разве газеткой убьешь? Не муха, воробей.

– Да, – согласился Котенок.

Котенок подошел к столу и опустился на лавку.

– Вовчик, – начал он издалека, – расскажи еще разик о своем дельце. Оно мне страшно нравится. Не веришь?

Вовчик оскалился и «погнал». В их деревне «всесоюзная» шоферня решила отметить трудовую победу – конец страды. Набрали вина, девочек и тихо-мирно сидели на берегу речки, ощипывая колхозных гусей. Пока готовилось мясо, они пили. Вовка, одуревший от вина, утащил в кусты одну из молодух и только прижал ее поплотней и порешительней, как нагрянула милиция. Навалились сверху, можно сказать, «изнасиловал», как позже признает суд.

– Групповая? – вскрикнул Котенок, когда впервые узнал о преступлении Вовчика.

– Нет. Я один был…

– Значит, сексуальный медвежатник, – заключил Котенок. – С тобой все ясно. Гони дальше.

И Вовчик «догонял» до суда, до этапки… Так было и сейчас. Котенок, выслушав его, с грустью произнес:

– Забросили нынче «прописку». Напрочь.

– Где? – подскочил Писка. Он поспевал к любому разговору.

– Везде. Вовчик, допустим, у нас тоже живет без «прописки». Что мы скажем «хозяину», как в глаза ему глянем? Без «прописки» жить – самый тяжкий в тюрьме грех. Лучше фалануться, сдать себя в эксплуатацию, но чтоб без «прописки»… Грех!

– Тяжкий грех! – повторил Писка.

Зюзик, поняв наконец, о чем говорили товарищи, прыгнул с койки.

– Надо исправлять положение, – проговорил он. – Прописать человека – это же долг, а не просто обязанность.

– А ты, Вовчик, как считаешь?

– Как вы, – улыбнулся тот.

Он еще не понимал, не предчувствовал ничего худого. А «прописка», настоящая, «прописка» – жестокое испытание. Многие не выдерживают ее, опускаются. В дальнейшем таких ожидает жестокий удел: трет пол, чистит сапоги и одежду, прислуживает всем – словом, эксплуатируется на протяжении всего срока, как ездовая лошадь, которой ласки – никакой, пищи – что подадут… Опустившийся – это одна из мастей, а масть ничем не смоешь, даже нет возможности искупить кровью, как тягчайшую вину. Она, масть, – как клеймо на лбу! Но как объяснить такое новичку? Он по твоей просьбе прихватит твои же портянки, чтоб развесить сушить на батарее, а ему припечатывают с ходу: «шеха»! Через час он уже, глядишь, сапоги чужие начищает с удовольствием – лишь бы не трогали, не били по голове… Нет, здесь надо от природы быть башковитым: увидел – пойми, иначе, как говорят или скажут после: испеклась, мастюха!

«Прописка» решала судьбу подростка!

Но не во всякой камере прописывали – это уж к кому попадешь. Бывает, что и «не повезет»… Тогда стойкому, волевому парню, который не реагирует ни на какие «просьбы», приходится расплачиваться собственным здоровьем. Да будь он гигантом, но «против лома нет приема», все равно «отстегнут почки» и кровью будет мочиться… Зато выстояв в испытаниях, подросток автоматически приобретает авторитет среди таких же, как сам, сильных, волевых. Остальные – «мастевые», они не в счет. Он входит в кучку избранных, которые до сих пор живут, во всем подражая ворам, – бывшим «ворам в законе». Они и в зоне живут, пользуясь всеми благами преступного мира. Не мыть пол, не пыхтеть над производственной нормой, питаться за особым столом – это блага.

Выбор, конечно, небольшой, но выбирать приходится, чтобы в один час не растоптали твоего достоинства.

Поводов прописать Вовку было больше, чем надо. Главное в решении: прописывать или нет?

За два дня Вовчик успел накатать на родину с десяток писем. Он писал родным, друзьям, потому что тосковал по ним. Казалось, он на глазах худеет, обретая какой-то жалкий, хныкающий вид. Это не могло нравиться камере. Но главной побудительной причиной была та, что подростки, ожидая этапа на зону, засиделись, надо было хоть как-то размяться, повеселить тело и душу. Тогда и подвернулся Вовчик, напросившийся сам на эту «прописку». И камера, не сговариваясь, решила приступить к ней.

– Надо поддержать парня, – посерьезнел Котенок. – Не бросать ему поддержку на «пола», а поступить по совести – прописать. Прежде подготовьте соответствующий текст…

Согласие было полным, вернее, при одном воздержавшемся.

Роман валялся на постели. Заняться было нечем. Он думал о Вовке: дурак дураком! Таких на свободе обычно отправляют шутливые не в меру механизаторы в контору – за совковым маслом. И те идут, думая, что это какой-нибудь автол, приходят к бухгалтерше и спрашивают: есть ли совковое масло? Нет, к таким людям не бывает чувства расположенности, бывает – равнодушие.

– Писка, продиктуй текст, – приказал Котенок. – Да ты не трусь, Вовчик! Меня вон всю жизнь прописывают в казенном доме. Выпишут, черти, а через пару месяцев, глядишь, опять загремел на кичу. Хорошо, что сюда идешь, как… в иной, лучший строй: ни матраса с собой, ни подушки, даже сухарей не прихватываешь. Все выдадут. – Котенок входил в раж. – Главное, о прописке хлопотать не надо, как в городе, бегать повсюду, унижаться… Тебя всегда здесь встретят, остригут, накормят и спать уложат… Потому и полюбил я справедливость, и от вас требую того же. Пиши, кровняк.

Вовка взял ручку.

– Убедительно прошу совет камеры, – начал сам диктовать, никому не доверил Котенок. – Прошу прописать. Пошло? Да смелей ты, не взятку же берешь… Прошу прописать потому, что я не желаю больше проживать в камере незаконным образом и спать как будто на чужой койке, можно из «фени» – шконке… Записал? – Котенок был артистом. – В противном случае я вынужден буду обратиться в Верховный Совет… Однако никто не давал вам такого права, чтоб оставлять меня, бывшего колхозника, без прописки, без гражданства и подданства, положенных мне по закону. Формальный акт прописки доверяю своим товарищам по камере. Теперь, Вовчик, подпишись, не будем отходить от буквы. Вот так.

Вовка подписался под заявлением, даже поставил дату, не подозревая, что подписал себе приговор.

– Совет камеры не имеет возражений, – невесть где набрался этакой высокомерной важности побежник Зюзимон. – И вообще голосовать в нашем положении – это унижать самый акт священной прописки. Я категорически против этого маразма.

К Зюзику прислушались. Решили пару часов переждать, пока не успокоится тюрьма и не отгрохочут в коридоре сапоги дубаков.

– Хорошо, кровняки. А Роман не член Совета… Поэтому без права голоса. Пусть отдыхает, – заключил Котенок.

Котенок чувствовал, что Роман не ввяжется сроду в эту свару. Не первый день его знал, догадывался – из лириков.

Роман не отозвался на «прикол». Он знал, что такое «прописка», и ему всегда было противно смотреть на то, как трое или четверо избивают одного, кружатся вокруг бедолаги, хлопают… Своеобразная игра в знаменитого «жучка», где тебя бьют со спины – угадай, кто ударил? Не угадаешь, так подставляй плечо. Правда, разница была – здесь били в открытую, заходя с лица. Вроде честней.

Если бы Роман захотел вступиться за Вовку, то все равно бы не смог, чтобы не настроить против себя и тех, кто рядом, и тех, кто сидит в соседних камерах. Сработало бы «радио»: заворовался, пора мочить… Ему бы не простили никогда такой неслыханной дерзости – восстать против своих!

Отгрохотала, как далекий гром, тележка Дуси… Хозобслуга вместе с надзирателем прошли в другой конец коридора, к дальним камерам. Слышно было, как они переговаривались, стуча «кормушками», у дверей карцеров.

– Этот вчера тоже не ел.

– Пускай не ест. Не малолетка – уговаривать не станем… Вот заработает себе язву, тогда поймет, чего добивался.

У карцеров переговаривались, но в этом конце коридора не было ни одного дубака. Пробил час «прописки»…

Писка навалился на дверь, прикрывая затылком волчок. Так надо было, чтоб не застали врасплох.

– Встань, Вовчик! – потребовал Котенок. – Такой официальный момент, а ты кривляешься.

Вовка встал перед Котенком и вытянулся, слегка поджав живот. Он думал, что с ним продолжают играть: трусит, мол, или нет? Недоверия у него не было. Вместе ели и пили, его же продукты хряпали… Нет, ничего плохого Вовчик не ожидал ни от Котенка, ни от Писки – этого бы он ногтем раздавил! – ни от Зюзи, ни от Романа, перелистывающего сейчас старый журнал.

– Начинаем, – объявил Котенок, – с пончика. Ну-ка, кровняк, надуй щечку. Да не эту, а левую. Вот так, кровнячок, погоди… Пальцы не гнутся.

Поджав согнутые, точно завязанные в узел, пальцы и смастерив таким образом «лодочку», Котенок хлестко ударил. Удар получился звонким и оглушительным, как пощечина. Казалось, лопнула щека. Вовке не было больно, но голова, потеряв опору, поплыла по кругу. Невесомая, она стала чужой и легкой. Она стала подниматься кверху, но не могла оторваться от сильной шеи. Но так ему только показалось. На самом же деле он медленно оседал, сломавшись в коленях, потеряв на миг зрение и слух. Не ощущая себя, он свалился на пол.

– Вставай! – донеслось до Вовки. – Это – «пончик». Тебе их придется штук десять сглотить, иначе на парашу– петь петухом. Писка, давай делай!

Котенок сверкал глазами. В последние дни он не чифирил – не мог достать чаю, – сегодняшняя игра как бы разогнала в нем загустевшую кровь. Котенок ожил.

Писка подошел к Вовчику и заставил его «надувать щечку». Это делалось для того, чтобы не повредить челюсть: боялись «раскрутки». Писка припечатал «лодочку», повернувшись на каблуке. Вовка поплыл по камере, дурацки улыбаясь.

Зюзик долго выбирал позицию, но все-таки хлопнул… Удар не вышел таким, как хотелось бы Зюзику.

– Размазня! Теперь введем винозаменитель – кырочку, – оттолкнул Зюзика Котенок. – Это уже бобо! Замастырь, Писка.

Писка, убедившись, что в коридоре по-прежнему тихо и спокойно и надзиратель басит где-то в конце коридора, подскочил к Вовке со спины и резко вытянул его по шее ребром ладони.

Бил Котенок, потом Зюзик, Писка набегал от двери и, вытаращив глаза, рубил с плеча. Вовчик едва держался на ногах, но, как назло, не терял сознания, чтобы забыться, оторваться от боли ощетинившейся в затылке.

«Набили руку», – подумал Роман. Неожиданная мысль обожгла его: за пончиком шла кырочка, а не наоборот! Кто-то, видно, нарочно разработал эту систему приемов, чтобы сперва «отуманить» пончиком, не спугнуть– пончик-то «хмелен»! – а уж потом расколоть человека напополам, развалить, как топором, кырочкой. За легким ударом следовал сильный… Попахивало настоящим садизмом.

Вовка отворачивался, но его ставили лицом к двери: так им было удобнее следить за волчком, к которому в любую минуту мог подойти надзиратель.

Прописка затягивалась. Его теперь не били, над ним попросту издевались. Он, выросший на парном молоке и шанежках, имел крепкое здоровье, и потому держался. Лучше бы свалился, прикинулся «вырубленным», тогда бы его оставили в покое. Но он не «вырубался».

– Тихо ты, не мычи! – шипел Писка. – Если запалишь нас, то знай: достанем даже в «обиженке»!

Одним приемом его «подмолаживали», другим раскалывали голову. Роман видел, что по камерному закону прописка подходила к концу, она закончилась, и Вовка, как бы он себя ни вел, выдержал ее с честью. Он не взревел, не бросился с кулаками на дверь, призывая на помощь надзирателей, то есть «не спрыгнул в обиженку».

Но прописчики вошли в раж и не могли остановиться, точно их раздражало и бесило то, что они не могут сломить Вовчика. Почему он держится? Почему не отключается?! Азарт захватил их полностью, они на глазах превращались в зверенышей, жаждущих крови того, кто попал в их лапы. Будто хотели разорвать свою добычу на куски, да не могли: коготки ломались.

Дежурный по тюрьме офицер включил радио. Программа радиостанции «Юность», бодрая и жизнерадостная, вошла в камеру. Она поздоровалась и сообщила им прямо с порога об успешной сдаче очередного отрезка дороги на БАМе, где трудилась комсомольско-молодежная бригада товарища Ловушко из Кривого Рога, и запела:

 
…Сердце волнуется.
Почтовый пакуется груз.
Мой адрес не дом и не улица,
Мой адрес Советский Союз!
 

– Как будто спецом! – выругался Котенок. – Коридор теперь не прослушивается из-за этого «адреса».

Вовка держался. Его избивали, стараясь не оставить на теле ни ссадин, ни синяков, а сами все ближе и ближе подбирались к почкам.

– Отстегнем ему почки! – прохрипел Котенок. Тогда и подумалось Роману: «Да он зверь! Что же я так рвался к нему?» Знать, ни черта он не разбирался в людях,

Пытка продолжалась.

 
…Сердце волнуется.
Почтовый пакуется груз…
 

…Утром Вовка оправился с большим трудом. От боли, сковавшей его тело, он ходил как-то боком, заваливаясь на правую ногу. В этом боку, в правом, покалывала иглой кровоточащая внутренняя рана, которая терзала его всю ночь. Надзиратели, выводя камеру на оправку, не заметили ничего ни в первый, ни во второй день. Вовка один вытаскивал парашу, подметал и мыл пол, но уже не допускался к общему столу – он ел на кровати, зажав миску в коленях. Ему не разрешалось прикасаться к мискам, к хлебу, питьевому бачку… Он погрузился в одиночество и, пожираемый тяжелыми думами, замкнулся, камера виделась ему со спичечный коробок. Такой она стала. Вовка пал духом, освоив поневоле глупое выражение лица и медлительность движений, и стал походить на форменного придурка.

На четвертый день он уже не мог встать с постели, хотя его больше не били. Прописка выпотрошила его. Он лежал на койке и не прикасался к еде. Страшно болела голова, а тело вообще отекло и не подчинялось ему.

Писка поймал живьем крупную муху и, подойдя к нему, приказал:

– Хавай, Вовчик!

Вовчик, не соображая, что делает, цепко перехватил муху и положил в рот. Муха хрустнула на зубах. В камере переглянулись.

– Может, хватит? – не выдержал Роман. – Так ведь и свихнуться он может. Тогда схлопочем лет по пять…

– Это уже не человек, – спокойно произнес Котенок. – Он вернулся к истоку – перевоплотился в обезьянку. Правильно, человеку счастья на этой земле нет. Зачем быть человеком? Затем, чтобы сидеть в клетке? Так это и есть зоопарк… Вот, любуйтесь, пожалуйста, на обезьянку.

Но Роман все-таки успел разглядеть этот крошечный огонек, что тревожно блеснул в глазах Котенка, и сразу понял: Котенок боялся. Он боялся последствий и вовремя почувствовал, что запахло жареным. Его даже пот прошиб: «пятак» намотают, а за что? За эту паршивую свинью! Котенок опустился на кровать. В этот миг, перетрусивший не на шутку, он раскрылся с другой стороны и увиделся таким, каким прежде его трудно было даже представить. Вот она, жизнь. Лоск слетел…

– Спокуха! – хорохорился Писка. – Все равно ему не светило урковать: рожей не вышел… Разве это аристократ?

Роман промолчал. Он, к сожалению, тоже не был аристократом.

Тихо было в коридоре. Вместе с телефонами исчезли дубаки.

Роман жалел этого мордастого, бесхарактерного парня. Но кто виноват в том, что он до сих пор ходил в любимых детях и ни разу не поклялся себе: если придется трудно в жизни, то я выстою? Он не думал об этом, ибо не знал, что характер куется с детства, что его не подают к столу, как пирог, испеченный заботливой матерью. Все она отдала своему чаду, но только не характер… Как его отдашь, если его и у самой нету?

Роман считал: впредь ему наука. Он вспомнил, как сам проходил прописку. Ему было трудней, чем Вовке, вдвое трудней, но он выстоял, не признав авторитета раскрутчиков… Кровью оправлялся, но не признавал. Тогда ребята подобрались «оторви и выбрось», их не удерживала подстраховочная мораль Котенка, потому что они шли на «раскрутку», а таким терять было нечего… Они уже набрали положенный по закону срок.

Через день Вовчик превратился в артиста: пел по заявкам, опустив голову в парашу.

Он перестал следить за собой, не умывался по утрам, не чистил зубы, не ходил на прогулку, когда всех выводили.

Надзиратели, входящие во время проверки в камеру, не обращали на него никакого внимания, хотя обязаны были всех поднять с кроватей, ощупать глазами. Роман слышал, как Вовка плакал по ночам в подушку, звал шепотом мать.

Котенок не знал, чем себя отвлечь от тяжких дум.

Вдруг Вовчик бросился на дверь. Он молотил кулаками по железу и кричал, давясь слюной:

– Открывай, старшой! Меня убивают… А-а!

Писка и Котенок, сидевшие возле параши, растерялись. А по коридору, гремя кирзачами, бежали уже надзиратели со всех ближайших постов. Загремели запоры – в камеру ворвались.

– Что такое? – спросил запыхавшийся старшина. А когда осмотрел всех внимательно, то без объяснений понял: прописывали.

– Собирайся с вещами! – приказали Вовчику. – Переведем тебя в хорошую камеру. Ну не плачь, как пацан, не плачь…

– Боюсь в камеру, – ревел Вовка. – Лучше в карцер меня посадите, где я буду сидеть один. Не хочу в камеру.

– Мы тебя в хорошую камеру посадим, – утешал старшина. – К таким же, как ты… Давай выходи.

В камере притихли.

– А тебя, сучонок, – грозил старшина Писке, – я сейчас запру в самый чудесный карцер, чтоб ни лечь, ни сесть! Метр на полтора… По росту тебе. Тогда, – вспомнил он, – в тридцатой воду мутил, теперь здесь не сидится… Окурок, как «покури, дружок, я губы обжег», по гонору… Сучий хвост!

– Ага, без очков не разглядишь, – подключился постовой. – Ни хрена добра не понимают. Без того, честно говоря, обижены законом… И нет чтоб хоть как-то утешить друг друга в беде, так они наоборот – грызутся, как собаки. Кому досаждаете, а?

В камере молчали.

– И ты выходи, – увидев, что Писка не торопится со сборами, приказал старшина. – Не хлопай глазами! Все, приехали, как у вас говорят: приплыли! Сейчас втолкну в самую дикую камеру. Поторапливайся же! Вот вытяну киянкой по хребтине, гадина!

– Попробуй только! – огрызнулся Писка. – Срок схлопочешь.

– Соображает, что нельзя. А если я перемахну через нельзя? Тебе же все, выходит, можно, а мне – почему нельзя? Почему?

– По хрену и по кочану! Я в карцере опять голодовку объявлю, – не терял надежды на спасение Писка. – Посадите?

– Конечно, посадим, – подтвердил старшина. – Жрать не будешь – я в тебя шлангом волью или соску из дому принесу с бутылочкой молока… Ухватил? Вливать будем, вливать.

Вовку увели.

Писка едва собрался: в карцер разрешали брать с собой только нижнее белье и робу. Ни фуфайки, ни бумаги, ни табаку. Писка надел чистую маечку и трусы, натянул носки, робу, попрощался с товарищами и вышел. Его посадили в карцер.

– Беситесь с жиру, – ворчал надзиратель. – Эх, ребятишки! Вам бы хоть какую-нибудь работенку подсунуть, заняли бы руки.

– Пусть работает Иван и выполняет план, – пропел Зюзик.

Но надзиратель не слышал и продолжал:

– Тапочки бы шили, коробки конфетные клеили, как в приличных тюрьмах. А без работы, без дела поневоле с ума спятишь. Вопрос ясный.

– Котяра, а, Котяра! – кричали из соседней камеры. – Что там за кипиш? У вас?

– Спалились, братуха, – ответил Котенок. – Один тут в обиженку спрыгнул. Куреху получили?

– Ага, ништяк. Цинкани, кто спрыгнул – ушибать будем…

– После, после… Пока расход! Пусть все утихнет, в рот меня высмеять, – свалился с «решки» Котенок.

Роман, вспомнив о пленнице, подошел и порвал нитку, на которой та сидела. Мышка, покрутившись между ног, не спеша направилась в угол, где зияла дыра.

Котенок попытался запеть, но голос у него срывался. Тогда он сполз с кровати и, нарочно стуча костылями, стал ходить по камере. Говорить им было не о чем. Тюрьма тоже молчала.