Текст книги "На гарях"
Автор книги: Александр Рахвалов
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
22
Капитану Ожегову предложили участок в новом микрорайоне города. Он поблагодарил начальника отдела, но ничего не ответил сразу, решил подумать наедине, посоветоваться, наконец, с супругой. Вернувшись домой, он попытался обсудить заманчивое предложение со своей половиной и не смог: она так понесла навстречу обещанной квартире, что капитан оскорбился даже, как мог оскорбиться только тот, кого толкали на явную сделку.
– Никаких хренов! – прокричал он, пытаясь осадить взволнованную жену. – У меня Нахаловка на взводе, я там все перевернул, перелопатил, а теперь, когда надо успокоить людей, сбегу! Так, что ли? Да люди… Я этих людей… не брошу!
Он хотел прокричать, что этих людей любит, но вовремя осадил себя, потому что вчера – он вдруг вспомнил об этом – доказывал жене: весь мир нельзя любить. Те, кто кричат, что любят весь мир, попросту брешут. Он успешно доказал супруге, что человек способен любить одного, двух, трех таких же, как сам, но всем сердцем! Вот это любовь.
– Да я как посмотрю им в глаза? – продолжал участковый. – Они же мне дороги… Я привык к ним и хочу им действительно хоть в чем-то помочь. А кто еще поможет?
– Милый мой! – простонала супруга, подавая ему через стол тарелку. – Тебе больше фасоли нужно есть, чтобы регулярно подкармливать мозги. Видишь, как я ее уплетаю. Вот так, – она подцепила вилкой крупную фасолину и отправила ее в рот.
– Что это за выпад? – обиделся участковый. – Что я тебе, пришибленный какой-то?
Он, отодвинув от себя тарелку, вышел из-за стола.
– Иди, иди! – прокричала она вслед. – Может, наедине осмыслишь выгоду. Сам ползает по болоту и меня в этой халупе держит, как бедную Матреху.
– Пошла ты к черту!
– У черта своих… Давай, души меня своим табачищем, я стерплю – привычная.
Закрывшись в маленькой комнатке, Ожегов закурил. Табак ему вдруг показался едким и жгучим – такой обжигал все нутро, но не утолял жажды курильщика, и тот нервничал, меняя папиросу. Одна, вторая… Гадость! И табак вроде прежний, и набивка тугая, и фабрика та же, но привкус…
Поворчав, он попытался заснуть. Бесполезно. «Меня, честного офицера… толкают на эти „крольчатники“, что заселили конторским людом. Да разве я выслуживался? – мучился капитан. – Я просто работал… А меня, как доносчика и стукача, решили „повысить“: мы, мол, тобой довольны, получи квартирку путную. Людей бросаю! По какому праву: смени одних на других? А Клаве, а Юрке, а Харитоновне что сказать?!»
Всю ночь он промучился, а утром, выйдя к завтраку, заявил супруге:
– Отсюда – никуда! И не качай своей башкой, как кобра…
Та не обиделась, но как-то уж слишком спокойно произнесла:
– Не обожгись – чайник прямо с плиты… А я и в этой пещере проживу. Буду огонь поддерживать, а ты на своем хребте диких кабанов таскать, вертел изобретем… Каменный век.
И все-таки руки у нее дрожали.
– За квартиру готова меня измордовать. А душу мою не поймешь, – присел он к столу. – Конечно, здесь грязь… А как без нее? Ну, допустим, соглашусь я, выползу из колеи и отряхнусь да побегу, как таракан… А совесть? В этой грязи оставлю? А люди? – рассуждал он. – Они что, в грязи останутся? Я, может быть, для них единственная опора, последний…
– Чудак… Ешь фасоль! – проговорила супруга и, как ни странно, сама вышла из-за стола.
Участковый так растерялся, что, потянувшись за чашкой, промахнулся и угодил пальцем в кипяток.
– А, сволота!.. – выругался он. – И запомни: не погонам служу, а людям. И горжусь этим…
– Гордись, гордись, – равнодушно отозвалась жена. – Мне на службу. Я из простых смертных и жить хочу.
– А я не хочу?!
– После завтрака, – наказывала она ему, – не забудь кошку из подпола выпустить.
– Не беспокойся.
– Мало ли! Вдруг гордость-то эта разум затмит и позабудешь про бедную, – язвила она. – Позабудешь, а ее мышки съедят. Как жить-то дальше станешь? Без кошки?!
– Проживу…
Сегодня ему не хотелось вступать в перепалку с женой, поэтому он вполне сознательно свернул предисловие: «Как жить-то дальше станешь?» Прежде, после этой дурацкой фразы, они выходили на стартовую дорожку, чтоб размяться перед работой. И супруга вдруг поняла, что схватки не будет. Она быстро причесалась, подкрасилась и шагнула к двери. Замок, до сих пор не отремонтированный хозяином, нехотя открылся. Зато пока он открывался, жена успела пропеть сквозь зубы: «Мы вчера узнали из газет, как живет наш местный комитет. Па-па-па! Далее – Моцарт».
Она хлопнула дверью, но супруг, радуясь благополучному исходу, никак не ответил на эту дерзость. Он доел фасоль, допил чай и, освежив бархоткой носки сапог, вышел на улицу.
В отделе, узнав об его отказе, посмеялись… Но что мог значить в масштабе районных ЧП этот безобидный выпад капитана Ожегова?!
Позабыли о нем тут же. Забот без того хватало: впервые, можно сказать, проводили активную чистку в районах пригорода, выметали и выскребали всю мразь, потерявшую в пьянстве и разврате человеческий облик.
23
Беда прокатилась стороной, Вовка не «вломил» своих палачей, не «продал» оперативнику. Но радостней от этого не становилось…
Камера жила тихой, по-болотному вязкой жизнью и дышала едким, как газ, воздухом. Ей не хотелось дышать. Котенок остыл, он даже перестал рассуждать о преступном мире, почувствовав, наверное, что Романа перестали интересовать эти рассуждения. Они не отвернулись друг от друга, но точно испугались, что могут со всего маху сойтись лбами. Надо было немного остыть.
С утра Зюзик плевался, демонстрируя это «верблюжье» искусство. Он облюбовал дверь и сначала постреливал в нее сквозь зубы, потом «метал» с губы, затем, округлив губы, трубил от самого окна, стараясь попасть в «десятку», и попадал, как ни странно. Вскоре он стал харкать, как могут харкать только в пятнадцать-шестнадцать лет подростки, не один месяц «отторчавшие» в камере: Зюзик тяжело откалывал с прокуренных легких накипь и, собрав ее во рту, плевал. На дверь прилипала такая гарь, что казалось, ее соскребли с пароходных или печных труб.
– Хватит, Зюзик! – крикнул Котенок. – Обтрухал всю дверь. Без того нет мочи сидеть в этом страхилатории. Возьми тряпку и вытри дверь хаты…
Зюзик выполнил приказание.
С утра к нему привязывался Котенок. Безделье допекло, Котенок искал жертву, но – Зюзик ловко срывался с любого подкола, как с крючка. Хитрый был, битый.
Однако Роман чувствовал, сколько злости скопилось в Котенке. Камера душила, «чайковского» не слали, потому Котенок болел… и мог сорваться по любому поводу.
Роману было легче: он продолжал «кропать» тетради новыми стихами. Писал стихи и как бы разряжал свою душу, не позволял скопиться в ней «черной» энергии.
Солнце пробивалось в камеру сквозь жалюзи. Гроз еще не было. Но дышалось неистовей и судорожней с каждым днем: кровь-то улавливала, какая пора стоит на дворе!.. Тоска обжигала больней.
– Сегодня с решки снял пушинку, – проговорил Роман. – Думал, снег идет… Нет, голуби оставили, – вздохнул он. – Вроде зима только что прошла, а тоскую по ней. Снежинки видятся, такие пушистенькие, и все – в пропорции. Не снежинка будто, а ювелирное изделие, руками она сработана… Мне бы так не сделать.
– Сейчас бы в бега ломануться, – подал голос Зюзик. – Я вот все думаю: при царе, как пишут в книгах, одни побеги были. Посадят человека на пятой странице романа, а на восьмой – он, читаешь, деру дал. Здорово! Что же это за тюрьмы были при царе, если из них многие убегали? Ну, например, из наших же не убежишь…
– Не о том, Зюзик, думаешь. – Роман оглядел с ног до головы ярого «бегунка». – Ты, наверное, забыл, что люди тогда и в казематах Петропавловки сидели, заживо гнили… Живыми оттуда не выходили. А теперь-то! Вон поймай мышку да играй с ней…
– Все равно тоска, – вздохнул Котенок. – Жить хочу, дышать… Аж тело отекло!
– Ты прав, – отозвался Роман. – У меня тоже полнейший застой – и тела, и духа…
– Духа! – хмыкнул Котенок. – Дух – это пыль… Здесь похуже: я отлежал бока, руки, а бедные мои ножки – хоть отрубай. Не веришь?
Роман промолчал. Тогда Котенок, раскурив папиросу, задрал штанину и ткнул горящей папиросой прямо в ногу… Затрещали волосы, даже папироска, пшикнув в лопнувшей коже, погасла, но Котенок сидел и смотрел на Романа спокойными глазами.
– Видишь, боли нет, – простонал от злости он. – А без боли хана!
– Что же, совсем не больно? – подскочил на койке Роман. Он и спросил-то шепотом, как с перепугу.
– Да, совсем, – ответил Котенок. – Ощущение такое… Не только духа, но и крови, кажется, нет во мне. А тело, оно вроде как ржавеет, окисляется, зудит… Меня даже тошнит. Кажется, не выдержу – и перегрызу себе вену! Брр! – Он мотнул головой.
– Брось ты, Котяра, дурить, – попытался его утешить Роман. – Скоро вывезут на Панин бугор… Меня тоже тошнит… – признался вдруг он.
И опять навалилась тишина. Только мухи, кружа по камере, сверлили воздух… Надо было спешно зацепиться за какую-нибудь мыслишку, она спасет.
«Что же я, такой здоровый да ладный, не жил на свободе? – подумал Роман. – Ну, Котенок – урод, ему там трудно было… А мне-то чего не хватало?» На эти вопросы он натыкался после каждого разговора с Котенком. И память перебирала, перебирала…
Они косяком ходили по «общаге», стреляли мелочовку. Один из них сворачивал кулек, как продавец, и шел впереди, выговаривая пацанве: «А ну, урки, сыпь! Че, пятака даже нет?» И «урки», чтобы не связываться с пьяными, сыпали, кто сколько мог. За два часа они могли собрать полный кулечек и отправлялись в пивнуху. Там иногда приходилось «каруселить». Они выбирали «застолье» помноголюдней и вызывали разгоряченных пивком и не в меру обидчивых на «пару ласковых». Конечно, рисковали, но хмель не знал страха… Во дворе им приходилось сбиваться в «колесо», чтобы спина к спине – так они успешно отбивались от наседающих со всех сторон фрайеров…
Не об этом было противно вспоминать, о другом. После драк возле пивнушки, после «охоты» на подвыпивших мужиков, он возвращался в «общагу» и начинал колесить по комнатам девушек. Хотелось «догнаться». Приходил к одним и с кем-нибудь в паре клянчил огуречный лосьон. Девчушки отдавали. Ох, как они его смаковали! Пили из пробочки, пили «по пять грамм», пили, не признавая закуски… Теперь он не мог понять, как эта гадость лезла в глотку.
«Общага» избаловала его. В драках он почти всегда выходил победителем… Но с нежностью вспоминал только о покосе, на котором пришлось потрудиться после того как сдал документы в училище.
В конце июля пэтэушников отправили за реку, сказали – сено грести, дня на два… Тогда они быстренько перезнакомились, спали в одной палатке с девчатами… Девчата уже были – оторви да выбрось, зато парни – огородная зелень. Но Роман выглядел взрослее всех, потому на его долю выпали отчаянные девчухи, от которых отбиться было непросто. Ему понравилась одна северянка – тихая такая, с молящими глазами. Из жалости, что ли, но он выбрал ее и спал с нею рядом в палатке, даже не подумав ни разу о близости. Ее трясло, она морщилась, как от боли, прижималась к нему изо всех сил, но он, остолоп деревенский, даже подумать не мог о… бабе. После восьмого-то класса в селе не всякая девчонка решалась на поцелуй, а на другое… Потому и парни, которым не давали повода, были спокойны… Гуляли по лугам, целовались. Хорошо было на душе без пивных, без «общаги» с этим проклятым огуречником. Он не обижал ее, а она по-прежнему смотрела на него молящими, как у собаки, глазами. «Может, сирота?» – вздыхал он. Но хорошо было на душе.
Сгребли сено, метать никто не умел, потому через два дня все вернулись в училище. А через неделю ее вырвали из постели какого-то «химика»… Ни боли, ни чувства досады не испытал Роман – просто в толк не мог взять: девахе пятнадцать лет, а она живет с мужиком. Нет, такого он не мог понять.
Но все равно он с нежностью вспоминал эту северянку и помнил как пахло сено, на котором они спали. Теперь бы в палатку, к костру, к гомону тех девчонок, которым вскоре придется обшивать страну, штукатурить стены новых зданий – словом, жить по-взрослому, на свою зарплату…
В прогулочном дворике, куда их вывели перед обедом, было еще жарче и душней, чем в камере. В камере хоть от стен веяло сыростью, а здесь воздух так прокалился, что дышать нечем было. За шлакобетонной стенкой переговаривались хриплыми голосами мужики. Их все забавляло в этой жизни, как будто они радовались тому, что их посадили.
– И вот он пишет старикам, – рассказывал кто-то затертую до дыр байку. – Дорогие мама и папа! Сижу я теперь в камере, народ вокруг бойкий и коварный, говорят на непонятном языке… Обешали мне выколоть шнифт, пока правый… Как выколют этот самый шнифт, так я вам сразу же напишу – что это такое.
Во дворике расхохотались. Даже хохот и тот почему-то был отвратителен. Хотелось крикнуть: «Взрослые люди, а чем занимаетесь?»
– Сало! Сосало! – сплюнул Котенок. Он подошел к стене, задрал голову и пропел петухом: – Кукареку-у! Эй, вы слышите меня?
В оглохшем дворике продолжали хохотать.
– Эй, не слышите, волки?.. Так я вам бросаю в рожи, – кричал Котенок, – я вам бросаю, что вы петухи!
Мужики притихли. Кто-то удивился:
– Что за борзота?
– Это я, конечно, Котяра! – кричал Котенок. – И говорю вам: вы мразь старая! Таких я не уважаю!
– Ах ты!.. – поднялись мужики. – Ты что, заборзел в корягу?! Ух, соплегон!..
– Петрович, Петрович! – прокричал надзиратель сверху. Он ходил по специальному трапику, но снизу казалось – по торцу стенки. – Петрович, выводи из пятого и шестого.
– А что так быстро? – удивился Петрович.
– Они нагулялись… В камеру просятся. Прямо спасу нет.
– Врет он, шакал! – завопили мужики. – Это малолетки просятся! А не мы, слышишь, старшой?!
Но надзиратель наклонился над ними и будто сплюнул на металлическую сетку:
– Они сопляки… А ты, чего с ними связался? Вот теперь шагай в камеру, парь там вшей.
Котенок, когда услышал, как загремели запоры в шестом дворике и потащили из него мужиков, даже подпрыгнул от радости:
– Так их, старшинка! Гони их в камеру, гони!..
– Это же он подстроил, – упирались мужики. Но Петрович только бормотал:
– Ничего не знаю, ничего не знаю… С поста сообщили, с поста…
– Так их, Петрович! – орал Котенок. – А то пригрелись тут, жрут казенный хлеб да еще на прогулку просятся. Гони их в камеру! Ха-ха-ха!..
Вернулся Петрович, открыл дверь во дворик и спокойно проговорил:
– Прошу, ребятки. Хватит балдеть…
Они лежали на койках, прикрыв глаза. Соседи переговаривались между собой, будто боялись, что могут разучиться разговаривать громко, как в шумной толчее.
Надзиратели потерялись в коридорах. Ни один не подойдет к двери, чтобы ударить по ней ключами… Тогда бы вздрогнули, закопошились в камере, хоть как-то разряжаясь.
Память часто пропадала…
В соседней камере запели, но так тоскливо, будто нашли где-то жестяной рупор и, направив его из окна во двор, выли. От этого становилось еще тошней.
– Кто же так поет! – очнулся Котенок. – А-а! – прохрипел он в гневе и, точно сорвавшись сверху, пролетел по воздуху метра три… Наткнувшись на стол, он оглянулся, увидел костыли и, прыгнув к койке, схватил один. Потом, дико взревев, размахнулся и изо всей силы ударил костылем о стену. Костыль рассыпался: на пол полетели вставки и болтики. Котенку как будто того и надо было… Он поостыл и, взглянув на раздробленную деревяшку, прохрипел:
– Будем учиться ходить на одном… – И тут же расхохотался на всю камеру.
Перепуганный Зюзик глупо улыбался, поглядывая то на Котенка, то на Романа. Роман по-прежнему лежал на спине и спокойно смотрел на Котенка, будто гадал: а дальше что?
На самом же деле ему было не до Котенка. Он в полусне зацепился за покосившийся сруб колодца. Отчим ломиком пытался выправить «халтуру», но мать пресекла эту попытку. «Лишь бы с рук сбыть, – проворчала она. – Кто так работает? Это же себе на вред!» – «Себе я не желаю зла, – отозвался отчим. – Поправлю и как у добрых людей…» – «Людей, – ворчала мать. – Теперь люди-то длинны, как сосны». – «Почему?» – «Потому, что каждый хочет в солнце выкупаться, – ответила мать. – Вот и идут в рост, а не в корень».
Возненавидев камерную духоту, он все чаще и чаще возвращался памятью в недостроенный родительский домик. Каким уютным и крепким он виделся ему во сне! Прежде даже не заметил – работал вслепую, потому что надо помочь родителям. А домик продолжал сниться, и Роману было приятно видеть отчима, неторопливого в работе, и вечно ворчащую мать. Ни во что он теперь не верил, никому бы не дозволил коснуться своих мыслей, а вот увидятся мать с отчимом – хоть плачь! И тянуло к ним, и крепла вера в них. Без этой веры он давно бы «скорешился» с Зюзиком, стал бы «ботать…» Фу, как это противно – ломать свой язык!
Он прикрыл глаза…
Мать поила корову, а отчим стоял у колодца и курил, раздувая ноздри.
«Хорошие, добрые мои!» – повторял Роман, оторвавшись наконец-то от невыносимой духоты.
Прошла ночь…
В двенадцатом часу, едва пропикало «обедешное» радио, многопудовая дверь распахнулась, качнув решетку. Будто между решеткой и дверью образовалась плотная толща: потянули дверь – дрогнула решетка. На пороге стоял надзиратель с «разделочной» доской в руках.
– Выходи, орда! – бодро выкрикнул он, обнажив на миг белые десны. – На зону пойдете… Ну, шевелись.
В полутемном коридоре уже толпились подростки, прижимая к груди тощие авоськи. Всех охватило волнение, глупые и растерянные улыбки не сходили с лиц. Среди этапников было много северян, сузивших и без того узкие глаза.
– Чего, хохлы, прищурились? – вывалился из камеры Котенок, опираясь на единственный костыль. – Ничего, держись меня!
Подростки переминались с ноги на ногу, точно «пробовали» свои отвыкшие от ходьбы ноги: понесут ли?
Писка находился среди этапников. Он визжал, хлопая Котенка по плечу:
– Прощай, тюряга!
Котенок тоже ликовал.
Их провели по коридору и вытолкнули во двор. Четыре двух-трехэтажных корпуса образовали небольшую площадку. В просветах, между корпусами, светились, как плафоны, сторожевые вышки под стеклянными колпаками.
Их посадили в «воронок», в темноту, в духоту… Больше они ничего не смогли рассмотреть.
Ехали без тряски. Сквозь металлические стенки «воронка» все-таки просачивалась городская жизнь: гудели автомобили, слышен был человеческий говор, даже смех. Город жил своей беспокойной жизнью, отдыхать ему было некогда.
Этапников конвоировали молоденькие солдатики с погонами «ВВ»: они сидели за решетчатой дверкой, подле окна, молчали, зажав между коленями автоматы. Свет, падающий сбоку, превратил их в бледно-горящие свечки, только языки погон были алыми.
Котенок задирался.
– Ну что, краснспогонник, – обратился он к солдатику, почти ровеснику. – Побегу – стрелять будешь? А?
– Буду, – безразлично отозвался тот. – Давно уж не стрелял, так и поджидаю случая.
– Смотри, что ботает! Как ботает, пес! – оглянулся Котенок, будто решил обратиться к товарищам за поддержкой. – Да сосешь ты лапу, пес вонючий!
Котенку очень хотелось «разогнать» дурь.
Роман поинтересовался:
– Не на дальняк?
– Нет. На Панин бугор, – ответил солдатик, не обидевшись на них из-за дурости Котенка. Как будто он понимал, насколько их потрепала тюрьма.
– Значит, на свою зону.
И радостно сделалось всем, что на свою…
«Воронок» выкатил на неровную дорогу, закачался из стороны в сторону, точно балансировал на бревне. Но никто не сплюнул, не выругался, потому что, пробуксовывая, колеса рвали цепями родную землю – Панин бугор обдирали, а не какой-нибудь северный волок. На чужбине сидеть никому не хотелось.
Слышно было, как шумели березы, изредка царапая металлическую крышу «воронка», в котором притихли этапники. А пацаны думали об одном: как же их встретят на зоне? Родина родиной, но зона… Не к маме родной везут.
24
Конечно, своя земля не жжет пяток… Но Роману казалось, что если бы его увезли куда-нибудь в другую область, то он бы даже обрадовался. Все-таки дальняк – неизвестная, потому манящая земля, а тут все примелькалось и обрыдло до студенистости в глазах. Просто смотреть – и то зрачки мутнеют… По правде сказать, Роман нигде еще не был, никакой земли не видел да и читал немного о чужих краях. А они, как ему всегда казалось, были теплыми и красивыми, намного красивей и теплей, чем свои, родные: на географической карте – такие цвета, такие цвета… сплошь бархат! А посмотришь, оглядишь расцветку родного края – одни штрихи да бледно-льдистые кругляши озер. Не край, а лужа, которая в долгие и морозные зимы промерзает до дна.
Всегда ему снились чужие края и страны, и всегда он хотел уехать туда, уплыть – потому и готовился в мореходное училище. Когда они с друзьями начали уже вкрутую говорить о поступлении в мореходное училище, в Вагай приехал вербовщик из Казахстана. Выйдя из автобуса, он по-хозяйски и как-то сразу облюбовал болтающихся пацанов. Вечером он пригласил их к себе в гостиницу. В номере они выпили, разговорились. Оказалось, что мужик искал шустрых, как он выразился, чуваков, которые бы без излишней возни могли поехать с ним в Джезказган.
– Собирайтесь без шухера, – советовал он. – Не в армию призываю, не в Морфлот, чтобы устраивать проводы. Бабки – это мое дело, ваше – собраться в дорогу.
Предложение было интересным. Вербовщик рассказал им, что в Джезказгане открылось профтехучилище, куда набирают людей со всей страны, набирают молодняк…
– Выучитесь на механизаторов широкого профиля, – обещал вербовщик. – Через пару лет сядете за рычаги трактора и вспашете первый клин. По длине клина вам отрежут рубль… Чем длинней, клянусь вам, тем лучше.
– Что же, у вас пацанов нет? Надо-то пятнадцать харь, – спросил Роман.
– Да как тебе сказать, – сморщился вербовщик… И никак не сказал.
Интерес к Джезказгану заметно ослаб. Вербовщик не хотел говорить напрямую, чем и насторожил парней.
– С этим все ясно! – поднялся Вовка, самый «взрослый» из косяка. – Он бай или хан какой-нибудь, потому ищет, кто бы на него согласился работать. Культурный и хитрый бай: училище даже построил.
– Это государство построило… Это ему нужны кадры, а не мне.
Но Вовка не слушал вербовщика.
– Посадят на трактор, – продолжал он, – укажут на целину – и при за семерых. У них же там существует своя власть, а Советская – вроде была, но распахали вместе с целиной.
– Я вам дело говорю! – подливал в стакан вербовщик, желая замять этот неприятный разговор. – Специальность плюс десятилетка… Не по душе – топайте в институт. Главное, что деньжата всегда будут при себе, как собственная башка, руки ли…
– Мы и так всегда с деньгами, – перебили его. – Подрабатываем на похоронах.
Вербовщик вытаращил глаза.
– Не пойму я вас, чуваки. Проясните.
Ему прояснили.
Последнее время мало кому из сельских ребят хотелось потрудиться на кирпичном заводе или в совхозе, как бывало прежде, когда с наступлением каникул – даже зимних, коротких, но до головокружения заводных и шумных, все старались подработать десятку-две, чтобы купить коньки, а кому-то вдруг приходило время обзаводиться настоящим ружьем. Все надо, все дай – воровать не умели, и работали, отказавшись от каникул. Но вот жердистая поросль соприкоснулась с ленью, да и родители многих считали чуть ли не позором отпустить своих деток на кирпичный завод. «Что за надобность такая, – ворчали они. – Что мы, нищие?» И вправду, нищих в селе не было. Дородные мамаши выгоняли коров за ворота в малиновых халатах, пошитых на заказ, стараясь прошагать за скотиной метров по пятьдесят, чтобы их успели разглядеть те, «кому надо». А парням нужны были деньги, они уже помаленьку начинали «квасить». Хоть воровать или грабить на автовокзале – самом людном месте – проезжих.
На помощь ораве пришел учитель труда Калиб, решивший вдруг организовать при школе духовой оркестр.
– Путевый мужик! – обрадовались подростки. – Видит, чего нам не хватает. Пошли к нему, братва!
Почуяв легкую наживу, они ринулись в оркестрантскую, где их поджидал сообразительный экзаменатор. После прослушивания выявили из своих самых способных и поручили им овладевать музыкальной грамотой. Калиб кивком головы утвердил состав начинающего оркестра и велел составить список, который нужно было показать для порядка завучу. Учитель труда спешил. А выгода была видна всем настолько, что о ней даже не рассуждали вслух.
– Сыграться бы побыстрей, – подбадривали друг друга. – Хоть как-нибудь! А там попрем за гробом, деньги – в шапку!
Роман, как один из бездарных, не вошел в состав оркестра, но всей душой был за то, чтобы кореша как можно быстрей овладели грамотой и попусту не слюнявили медных мундштуков. В тот год и люди среднего возраста в селе умирали один за одним, как цветы на клумбе, прихваченной первым, но крепким заморозком. То ли пить стали больше, то ли сердца не выдерживали современных нагрузок, но люди умирали, не давая передыху музыкантам. Тогда и начали клясть бедного Калиба.
– Я его ушатаю! – скалился Вовка, протащивший свой барабан четыре версты – до кладбища и обратно.
– Ты что, аля-улю? – покручивая возле виска пальцем, заступался за учителя Куса. – Благодаря ему мы раскрутились…
– Пусть больше платит… А то, как алиментщик, бросит на табак сынкам… Нет, я ему дам в лобешник.
Спорили, спорили, пока не пришли к простейшему выводу: если нас ценят, то надо воспользоваться этим и самим проявить инициативу, как в школе говорят… Роман оживился.
– Те, что играют, будут продолжать свою игру, – проговорил он. – Такие, как я, будут рыскать по округе в поисках работы… Заранее, дня за три-четыре, а может, даже за неделю, надо знать, кто из стариков отходит, готовится к отходу.
С ним согласились. В «фирме» появились нюхачи: они завязали знакомство в райбольнице, чтобы заранее знать, кто там на очереди в мир иной. Они же бегали по селу, «вынюхивая» умерший люд, переписывали нужных им стариков и старух. Даже возрастной потолок определили – шестьдесят пять лет, расписали все на год вперед. В том году должно было скончаться двести тридцать человек, не считая исключительных случаев: в двухэтажном доме могло сгореть, допустим, при пожаре сразу человек пятнадцать.
Но очередь не подвигалась, потому что старики не умирали. Они даже болеть и прихварывать перестали, чем любили заниматься прежде.
– Что же их теперь – убивать? – кривился Куса. – Может, капканы на них ставить или уронить старушенцию с мостка, она и дух испустит… Так?
А старикам в эту пору так полюбилась жизнь, что они стали искать посильную работу: кто-то устроился в совхоз, кто-то набирал скотину, чтобы растить. Старики не собирались отходить… Зато стали потихоньку отходить молодые мужики, отравленные зельем. Пришлось сменить ориентир: переписали всех пьянчуг в Вагае, подсчитали… Цифра впечатляла!
– Скоро коньяк будем пить! – повеселели дружки. – Хватит эту сивуху цедить… С нее мужики дохнут, как мухи.
…Сдохнешь, если пьешь так! – кричала какая-нибудь баба на своего мужа. – Недели не протянешь. Вот помяни мое слово…
И бабе верили, ждали и молили, чтоб мужик ее действительно «недели не протянул». Безмозглый возраст…
Главное в работе нюхачей – не прозевать покойника: не все же хотели хоронить своих под музыку! Многие хотели жить по старинке, потому, сберегая копейку, вывозили усопших на кладбище под вой соседей и родных. Нюхачи были всегда начеку.
Стоило кому-нибудь умереть, как нюхачи тут же заявлялись и спрашивали убитую горем родню:
– Музыка не нужна?
– Какая музыка? – спрашивали в ответ.
– Какая музыка! Духовая, – нервничали пришельцы. – А ты, бабка Дарья, привстань с мешка-то…
– Како-от мешок имя, – ворча, шепелявила старуха.
– Сидишь на деньгах, как на яйцах, – добивали растерявшуюся старушку. – Слазь! И – заказывай музыку… Не чужой, поди, богу душу отдал.
Хозяева наконец соглашались на музыку. Отказаться было стыдно: что подумают люди? И оркестр нанимали, выбрасывая на стол деньги – по пятерке на игрока.
Удачные операции окрылили их. На Калиба они стали поглядывать свысока, как на подсобника, и выдавали ему после похорон рублей по десять – пятнадцать. Он не роптал, может, даже побаивался своих учеников, так быстро переросших в профессиональных духачей-обирал.
Вроде все было, но вербовщик как-то сумел заинтересовать их компанию своим Казахстаном, и они слушали его… Он вовремя нащупал гитару под рукой и ударил по струнам:
…И по земле —
о, дивный Казахстан! —
проезжал на папиной машине
модно разодетый мальчуган…
Многим захотелось проехаться на папиной машине по Казахстану. Тогда и решили: вот только отстреляемся в школе, сдадим экзамены за восьмилетку и укатим туда… Но экзамены не нужно было сдавать: училище, кроме профессии, давало среднее образование.
– Уговорил! Едем – хоть завтра в дорогу… А?
Собрались в дальнюю дорогу и, перепившись в вокзальном ларьке, едва вползли в автобус, закупленный полностью вербовщиком. Их провожали, крича и плача, всем селом.
Уезжали лучшие друзья, но Роман не поехал с ними. Видимо, мечта о мореходке и о звонкой Болгарии, в которой он непременно хотел побывать, была сильней песни о «папиной машине». Песня его не смогла переубедить…
А через полгода, как раз к посевной, прикатили в родимые края механизаторы – прикатили на каникулы, да так и не собрались в обратную дорогу.
Прошлое было странным, потому, наверное, думы о нем не прерывались. Вспоминая одно, Роман приходил к другому… И так без конца, эпизод за эпизодом, глава за главой, как будто повесть о жизни своей сочинял он – и в камере, и даже здесь, в «воронке». Он жил пока только вчерашним днем, хотя самое время было подумать о настоящем: что его ожидает в зоне? В зону же везут, в зону…
«Воронок» покачивало, он ровно урчал мотором. Выхлопные газы просачивались внутрь… Роман вспомнил вернувшихся из Казахстана друзей, и грустно ему стало от мысли, что он не воспользовался тогда возможностью уехать. Может, застрял бы там, прижился в чужом краю и сейчас бы не пришлось сидеть в этой душной коробке и глотать выхлопные газы, от которых глаза слезились.
– Откройте окно, – попросил Котенок, обращаясь к солдатам. – Э, зверюга! Не слышишь, что ли?
– Не открывается, – спокойно отозвался солдат. – Наглухо задраено.
В «воронке» недовольно посапывали: духота… Если внимательно присмотреться, то можно было и в полутьме разглядеть этапников. Почти все сидели на низеньких лавках вдоль стенок, как парашютисты, подпирая коленками подбородки. Те, кому не хватило места, сидели на корточках. Ни слова, ни шумного выдоха… Изредка вспыхнет спичка да кто-нибудь раскурит папироску. Но волнение все-таки ощущалось: в комочки сбились сидящие, точно в оцепенении, будто в ожидании встречного удара. Притихли… Тишина-то больше всего и выдавала их волнение. Зюзик вообще не проронил ни слова, даже не закурил ни разу.
