Текст книги "На гарях"

Автор книги: Александр Рахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

«Воронок», накренившись на бок, плавно затормозил. Дверцу открыли снаружи – солдаты, оказывается, тоже находились под замком.

– Приплыли, в рот меня высмеять! – оживился Котенок. – Отмучились фрайера…

Конвой почему-то заторопился, как будто куда-то опаздывал. Солдаты и контролеры зоны, образовав живой коридор, стали выбрасывать из «воронка» упирающихся подростков.

– Первый, второй!..

– Первый, второй, – отзывались те, что принимали этап.

Они работали, как грузчики, и выбрасывали из коробки мешки с ватой.

– Третий, четвертый, – пересчитывали их.

– Третий, четвертый, – повторяли внизу, принимая этап не по «делам», как принимают везде, а по счету.

Лобастые подростки огрызались, щелкая прокуренными донельзя зубами.

А у бревенчатого домика-вахты, по эту сторону забора с трехрядным карнизом из колючей проволоки, стоял высокий, плотный офицер с погонами майора. Едва он появился на крыльце, как Котенок уже вычислил – хозяин и повернулся к нему боком. Хозяин же широко расставил ноги и, простодушно оскалясь, предупреждал конвой:

– Осторожнее сбрасывайте, не рэцэдэ.

– Везли осторожно, – отозвался сержантик. – Везли, так, как не возят куриные яйца. Битых нет.

Но майор даже не взглянул на него.

– Что, пацаны? Как добрались, пацаны? – спрашивал он прибывших, что сбились поодаль в табунок. – Никто там не спрятался под лавку? А, пацаны?

Майор улыбался. В руке у него был зажат тонкий прутик, которым он в такт словам ударял по голенищу сапога.

– Сейчас разведем по отрядам… – высунулся было щупленький офицерик, но майор тотчас поправил его:

– Не по отрядам, а в карантинку! Там мы вас отмоем, приоденем, подстрижем, как женихов… Идет, пацаны?

– Подмажем, если что не так… Какой базар!

Майор резко повернулся на голос и, не раздумывая, вытянул говорящего прутиком.

– Не шалить у меня! – пригрозил он.

Но лицо этого майора оставалось по-прежнему простодушным и улыбчивым. Он поправил фуражку, съехавшую на затылок, пристукнул каблуками:

– Если все поняли, то через пропускной – строго по одному – арш!

Неровно потянулись к крыльцу, покачиваясь, будто им под ноги бросили узкий и шаткий трапик.

– С одним-то костылем удобно? – спросил майор, взглянув на Котенка, идущего первым.

– Привычен ко всему, – отозвался тот. – Могу и на руках войти в зону.

– После на руках… В день освобождения… Эх ты, остряк.

Снег на Панином бугре давно сошел. Дорогу, по которой ехали сюда, накатали, но повсюду была грязь. Прямо пенилась, как размороженная капуста. Зато воздух кружил голову. Он, этот воздух, пропитался насквозь не прошлогодней травой, не гнилью, а, казалось, грибным духом. Глаза кое-как привыкали к свету, слезились, как у больных собак.

Их вели вдоль забора по дощатому тротуару, обнесенному с обеих сторон колючей проволокой, за которую легко было зацепиться штанами или рукавом телогрейки, – таким узким был этот проход. Шли друг за другом, настороженно поглядывая на территорию колонии, где копошились подростки, что-то подбирая с земли, как грачи на пашне.

Зона – квадрат сто на сто пятьдесят… Первое, что бросалось и глаза, – двухэтажный дом из бруса с такими же, как на воле, окнами и карнизами, с шиферной крышей. Дальше вырисовывались кирпичные постройки, но они были как бы прикрыты туманом, исходящим от парной земли. Набегали рядки акаций, повсюду нарождалась трава, и подростки ходили по ней осторожно, бережно, как по дорогому ковру. Звенела гитара. Под окнами, развалившись на скамье, сидел гитарист в красивом костюме спортивного образца и перебирал струны, не заботясь о стройности мотива. Слов песни невозможно было разобрать.

Этапники тянулись к карантинке, впереди – молодцевато вышагивал пожилой старшина.

– Не отставайте, пацаны, – просил он. – Или ослабли в тюряге, ноги не тянут?

– Тянут, старшинка, тянут, – отвечал Котенок. – Если прикажешь, то до Колымы дойдем. Отцы и деды наши доходили, а мы что, рыжие? Не форшманемся, старшинка.

Остальные шли молчком. Зюзик косился на запретку, оглядывал низ забора, точно выискивал щель для лаза – скоро опять в бега, не врюхаться бы как сивому.

На угловой вышке стоял контролер – заспиртованный в стеклянном набалдашнике, как змея. Он с кем-то разговаривал по телефону, а всем слышалось – шипит, вот-вот высунет жалоподобный язык.

Старшина позвонил в двери карантинки – открыли, и подростки дружно втянулись в полутемный коридор.

– Что там, – кричали из карцеров, – этап?

Этап пришел на зону.

25

Клава приехала в Обольск и сразу же отправилась по магазинам. Погода стояла добрая, но людей почему-то в городке было мало. Даже в центре, где обычно кипит толчея, переулки и улочки просматривались насквозь, до самых тупиков. Верткий и заполошенный горожанин Севера не нудил, как комар: в магазинах не толкались покупатели, которым всегда чего-то не хватает и они без смущения выражают свое недовольство; изредка потрескивала, выбрасывая из себя чеки, касса-автомат.

Клава объяснила это по-своему… Еще в автобусе, когда тот, не останавливаясь, пролетал пустые остановки, она подумала, что люди – не дураки толпиться в душном городке в такую теплынь, укатили на речку или в лес. Где им отдыхать, как не на природе? К тому же новый химкомплекс слопал не только всю растительность в городке, но и самый воздух поглотил, которого прежде здесь, на высоком берегу Иртыша, было вдосталь. В три года вытаскали всю черемуху, всю рябину – одни тополя, обрезанные наполовину, сорят повсюду да собирают пыль, превратившуюся на их стволах в черную, как печная копоть, корку.

Она долго бродила по магазинам, осматривая броские витрины, никак не могла выбрать того, с чем можно было бы прийти к внучкам. Бывает так: все есть – и ничего нет. Как раз тот случай. Куклы – не то, конфеты – карамель, завернутая в такую обертку, что глаз коробит. «Товар – калина: огня половина», – подумала она, остановившись перед сверкающим бруствером бакалейного отдела. Здесь и набрала всего помаленьку. Без гостинцев не хотелось показываться им, внучкам, на глаза. Они б это запомнили, как запоминают в таком возрасте всякую обиду.

Поплутав по новому микрорайону, она наконец вышла к дому дочери. Поднялась на пятый этаж, позвонила в дверь… Волновалась очень.

Дочь, открыла дверь.

– Во! – вскрикнула она. – Проходи, мамка! Как это ты надумала приехать… Даешь!

Она искренно обрадовалась приезду матери, забегала, засуетилась и, не обнявшись даже с ней, убежала в кухню. Из кухни доносилась ее взволнованная и бестолковая речь:

– Я как раз всего наготовила, как будто предчувствовала, что ты приедешь, – говорила дочь. – А сама я на больничном сижу. Скукота такая… Ты там не стой у дверей-то, проходи!.. Скоро мой заявится.

Она гремела посудой, но Клава, сбросив с ног стоптанные туфлишки, придерживала ее:

– Не хлопочи попусту. Я хоть и с дороги, но сыта… – И разворчалась, безобидно попрекая дочь: – И какого лешего вы болеете? Соберут все болезни в кучу, только бы от работы отлынить. Так и жизнь пройдет – по больничному… Бог вас разберет, лежебоких!

– Чего ты там? – раскатилась больная. – Проходи давай сюда, хоть поговорим… Ворчунья!

– Не о чем нам говорить. Не люблю ленивых баб, – отказалась Клава и направилась в комнату внучек. Ох, как не терпелось ей увидеть этих пострелушек.

Две худенькие девочки, просвечивающие насквозь, как просвечивала в детстве их мать, сидели по разным углам, как будто их специально развели, чтобы они не мешали друг другу в своих занятиях. Одна рисовала за столом. Старшая, отбросив фартучек, что шила на руках, вдруг прыснула и, сорвавшись со стула, бросилась Клаве на шею:

– Баба! Баба приехала!

Клава обняла ее и прижала к груди.

– Боже мой! Да вы не едите, что ли? – поразилась она, нарочно разводя руками. – Ручонка-то… Да гли-ка – у меня ведь палец толще. Мизинчик!

Внучки расхохотались, а она, неожиданно скривившись, заплакала. Не от боли и не от обиды заплакала. Просто год их не видела, а они, поди ж ты, помнили ее.

– Баба, не плакай, – немного капризничая, просила младшая, лет трех, внучка. Она была светлей старшей и круглолица – в отцову породу, в мать отцову. – Не плакай, баба!

– Садись, баба, сюда, – тащила за рукав старшая. – Чего-то расплачутся вечно. Бабушка приходит и плачет, что зря, дескать, уехала из Вагая. Ну, народец! – повторяла она чьи-то слова. Может быть, даже копировала манеры и голос матери. Эта была смуглой, худоногой. – Проходи, баба.

Клава опустилась на стул.

– Вот и выбралась к вам, – вздохнула она. – Теперь нацелуемся. Скучали по бабе-то?

– Скучали. Странная ты какая, – фыркнула старшая, точно ее обидели бабушкины слова.

Комната у них была уютная: две деревянные кровати, письменный стол, тетради, карандаши, уйма книг. Об этом и мечтать не могла Клава, когда растила вот таких же двух одуванчиков. «Неужели они, – подумалось ей, – уже читать умеют?» Но когда присмотрелась к полочкам, то поняла, что книжки были рисованные.

– Хорошо у вас в комнате, – хвалила Клава. – А лампа-то горит?

– Конечно, горит! – даже удивилась младшая. – Включи-ка! – Включили настольную лампу.

– И вправду горит. Живете как инженерши…

Вечер продвигался споро. Не заметили, как смеркалось. Вернулся с работы Клавин зять. Он ввалился в прихожую и теперь подпрыгивал на одной ноге и не мог никак сбросить ботинок, точно прилипший к ступне.

– А, мать! – поздоровался он. Однако чрезмерной радости по поводу тещиного приезда не выразил.

– Что там на ужин? – кричал он из ванной. – Мясного запаха не слышу.

– Бедный! – отозвалась жена. – Тебя ведь здесь не кормят. Все ты голодный да холодный бегаешь. С чего вот только такая резвость? С чаю?

– Прошу без шуток. Я хочу есть, и много есть, – не обиделся тот, проходя в кухню.

Зять был расчетливым парнем. В нужный для семьи момент он подался на курсы операторов, чтобы после их окончания устроиться на химкомплекс и заработать квартиру. Вскоре руководство и вправду выделило ему трехкомнатную квартиру, как работнику нужному, инициативному, а кроме того, имеющему двух детей. Так перебрались они в новый микрорайон города, необжитый еще и не выжженный дотла, где повсюду шелестели березы и гудели, как телеграфные столбы, сосны вперемежку с кедрачом.

– Квартира – это еще не все, – заявлял он молодой жене. – Я не могу смотреть, когда ты приходишь из магазина и, чтобы заправить суп, очищаешь восемь луковиц-горошин. Поэтому я иду к начальству и прошу у него участок земли… Пока не до терема, но огородец разобью путный…

Он не хвастал, он проектировал материальную базу своей семьи, не желая больше толкаться в длинных, душных очередях за мелким луком или дряблой картошкой.

– Хоть всю планету перекопай, – заявила жена, – но меня не трогай. Я тебе не помощница, в земле рыться не стану… Да и что за нужда?

Она даже подняла его на смех. Но муж не растерялся. Он подошел к своей глуповатой супруге, обнял ее и проговорил:

– Я добытчик. Уж коли женился да развел детишек, то должен, просто обязан добыть по сто рублей в месяц на каждого. Четыреста рублей.

– Где они напреют? На гряде, что ли?

– Я их добуду, – спокойно проговорил он. – Иначе будет полунищета.

И он приобрел этот участок.

Летом он ездил на свой пятачок, где выращивал лук, картошку, клубнику и даже цветы на продажу. Нет, он не толкался на рынке, к нему приходили и забирали все сразу, – цветы шли по первому сорту и пополняли семейный бюджет.

Внучки сидели тут же, за столом, но их не интересовал разговор взрослых – они смотрели телевизор, на экране которого продолжался концерт артистов эстрады.

– Чего им не жить, – вздохнула Клава. – Языком молотить – косточки не заболят. Мети им, размахивай. Эх, жизнь несправедливая, когда ты только и кончишься… Не бездна же тебя!

– Жизнь прекрасна! – заметил зять. – Зря ты ее так…

– Эх ты, жизнь… – опять вздохнула она. – Давай, зятек, хлопнем еще по рюмке.

– Я не против, – согласился зятек.

Хозяйка косилась на мать. Помалкивала.

В какую-то минуту – не здесь, за столом, так там, в детской – Клава почувствовала, что ей чего-то не договаривают. Ей показалось, что ее умышленно уводят в сторону – то к шутке, то к разговору о давней свадьбе… Так птицы уводят от своих гнезд, но тот, кого они уводят, невольно настораживается: уводят, но от чего? Этого она не могла понять. Потому насторожилась… Неспроста Клава побаивалась за дочку: побаливало у девчонки сердце. Вроде бы ездит на курорты, лечится, но стоит немножко понервничать, как оно, сердце, вдруг начинает долбить изнутри, скрести когтями… Дома-то ее никто не расстроит, а вот среди людей… Всякий-разный народец обживает этот городок, обживает по-всякому и по-разному. А муж, он слабый, как подросток, ни росту, ни силы особенной господь ему не дал. Сможет ли он постоять за родного человека, если того на глазах обидит какой-нибудь хам или какая-нибудь наглячка? Такой же телок, как Тихон.

– Давеча иду к вам, а под ногами хвоя. Свежая такая, яркая, – проговорила Клава. – Кого хоронили-то? Из соседей кого-то, из знакомых?

Хозяин посмотрел на тещу без всякого интереса и слабым, точно выцветшим голосом произнес:

– Шпана резвится… После таких игрищ бывают, естественно, жертвы.

– Каких игрищ-то! – вспыхнула жена. – Это не игрища, а самые настоящие расправы и убийства. Дети убивают детей!

– Говорите толком, – не поняла Клава.

Дочь, разливая чай, начала рассказывать матери.

– Хоронили паренька из соседнего подъезда, – начала она. – Позавчера вроде я его видела, а сегодня – лежит в гробу… Лица нету, один носик торчит… Я уж не стала выходить – с балкона смотрела, расстроилась… – волновалась она.

– Так что произошло-то? – спросила мать, не прикоснувшаяся даже к чаю.

– Дети убили своего товарища. Им, соплякам, от шести до одиннадцати лет, а они увели его в березняк– это там, за стройкой, – и стали убивать. Отрезали уши, долго мучили… Видно, он долго не умирал, а они его совали головой в лужу, чтоб захлебнулся… Топили-то уже тогда, когда одумались и перепугались… Но страшней всего было отпустить этого пацанчика: он был настолько изуродован, что его уже нельзя было отпускать домой. Потому и топили, плакали от страха, но топили… Лужа, говорят, сверху покрылась пленкой крови, как мазутом.

– А-а! – раскрыв рот, протянула Клава. – Ведь дети! Откуда такая жестокость в них? Господи, вы хоть своих-то на улицу не пускайте… Неужели б и наш смог?..

Она ничего не могла понять. Мысли разбрелись, как куры.

– Неужели б и наш смог пойти и совершить убийство? – опять воскликнула она и посмотрела на дочь, будто ждала от нее ответа. – Горе, ребятишки, горе. А у нас ведь в Юмени ничего такого не услышишь. Честное слово. Я не слышала, чтоб дети убивали…

– У вас нет стройки такой, – заметил хозяин, – потому так тихо. А здесь народу понаехало, никто никого не знает, все на всех плюют, а дети видят… Стихийно возник бардак. В центре туристов ублажают, а на окраинах людей хоронят.

И он стал рассказывать теще о недавнем судебном процессе над школьниками, процессе открытом и очень скандальном… Родители там едва-едва не передрались с избранниками народа – крепким и справедливым судом. Не всякий бы здесь выстоял и хладнокровно рассудил возникший спор, а потом уж и осудил, кого посчитал нужным… Родительский косяк навязывал правосудию свою, на первый взгляд вполне логичную, точку зрения.

Этого человека не убили, его просто сбросили с моста. Он шел, как всегда, под мухой; а когда дошел до середины моста и ему навстречу вышли трезвые подростки, то приснял кепку и, по-глупому улыбаясь, как виноватый, произнес: «Здравствуйте!» Девочки, стоявшие возле перил, поздоровались с ним… парни промолчали. «Из ревности», – пробормотал он, и хотел пройти мимо. Он так всегда делал, этот пьяница, работающий где-то грузчиком или подсобным рабочим: брезентовая куртка вечно была заляпана не то кровью, не то ржавчиной. Возвращался домой он всегда по этому маршруту – через мост «Юношеских встреч» и здоровался с молодежью. Парни, как всегда, не отзывались на приветствие, но девочки… Вот и на этот раз они приветливо поздоровались с ним, а когда он – и тоже, как всегда! – хотел обогнуть ревнивых кавалеров, они его почему-то не пропустили. «Пускаем тебя, батя, в расход, – проговорили они, вцепившись в рукав. – Нынче борются с позорящими нашу действительность людьми, и мы решили, что не к лицу нам отставать от старших товарищей– вносим свою лепту. Прощайся, батя, с жизнью. Может, последние просьбы будут?» Мужик хлопал глазами, как будто силился протрезветь, но не протрезвел. Он пошарил в карманах, хмыкнул и ничего не сказал. Соображалось туго, слишком туго. Тогда одна из девчушек, точно капризничая, простонала: «Ну, что же вы, мальчики? Пора кончать… Он же ждет вас!» И мужичка «кончили»…

Его сбросили с моста вниз головой. Когда стемнело, «трибунал» спустился по насыпи к трупу и закопал его тут же. Только через неделю кто-то наткнулся на убитого и сообщил в милицию. Преступников отыскали.

На суде выяснилось, что школьники, вспомнив один из эпизодов романа Юлиана Семенова, разошлись во мнениях и заспорили. Одним казалось, что профессор, отправленный Штирлицем в Берн и бросившийся после из окна, правильно разбился; другие доказывали, что неправильно. Профессор этот должен был разбиться в лепешку, а он, упав на камни, почему-то лежал как живой, даже крови не было видно. Юлиана Семенова обвиняли во лжи, в этой самой лжи обвиняли и кинематографистов, допустивших такую оплошность. Спорили до звезд, а на другой день решили провести эксперимент: мужик, сброшенный с высокого моста, действительно не разбился в лепешку. Он даже стонал там, лежа на камнях, около часу. А им, влюбленным, пришлось горланить песни, чтобы редкие прохожие не смогли услышать этих стонов.

После раскрытия причин и мотивов преступления на суде вспыхнула битва характеристик. Характеристика убитого была средней. Работал грузчиком, выпивал, случалось, что пропускал рабочие дни, а если не пропускал, то опаздывал часа на два. Бумаги же школьников были безупречны. Характеристики из школы – активисты, способные ученики, прекрасные товарищи: всегда и везде вместе. Кроме того, к деловому материалу были подшиты разнообразные справки и справочки, которые пришлось собирать озабоченным родителям даже по совхозам, где их дети трудились во время летних каникул (дети действительно там трудились, но, очевидно, осенью, когда все школы спешат на помощь совхозам – убирают картошку). Убитый конечно же проиграл эту битву.

– За что нас судить? – обратилась к суду одна из девочек. – Он же все равно был пропащим человеком. Разве не так?

Ее поддержали родители.

– Граждане судьи! – поднялась одна из мам. – Конечно, наши дети виноваты, и мы их, конечно, выпорем еще. Я со своего шкуру спущу! Конечно! Но – ничего уже не вернуть, – вздрогнула она. – Как его вернешь к жизни? Никак! А дети только-только вступают в эту жизнь. Понимаете? У них же скоро экзамены и выпускной вечер. Разве можно лишить их будущего? Пощадите, граждане судьи! Он был пьяницей, он был пропащим человеком, такой гроша не стоит даже в базарный день, – говорила, очевидно, не просто женщина и мать подсудимого, а опытный работник городского рынка. – Я не знаю, как можно из-за какого-то червяка лишить молодости этих ребят?! Они же пойдут в институты, после окончания которых вольются в семью ученых и инженеров. А с судимостью – куда? Это гибель. Товарищи, у нас на глазах хотят уничтожить целую группу способнейшей молодежи! – крикнула она в зал. – Их убьют, и они не смогут уже принести никакой пользы нашему государству!

Клава держалась спокойно, как будто уже попривыкла ко всем этим страхам и ужасам, о которых наслушалась от детей.

Хозяйка продолжала сводить все разговоры, какие бы не возникали за столом, к одному и тому же вопросу – о подростковой преступности. Чувствовалось, что ей это было неприятно, что она говорит через силу, даже с риском для собственного сердца. Не сама, так мужа вынуждала, и он подчинялся ее воле. Когда умолкал, она опять наталкивала его. Может быть, из жалости к матери, порядком потрепанной жизнью, она не хотела сообщить ей страшную новость – хотела постепенно подготовить ее к этой новости, приучить, а не ударить сплеча, как по наковальне. Муж ей, правда, говорил: «Чего скрывать? Как есть, так и скажем». Но она накричала на него и попросила, чтоб он не раздражал ее попусту. Теперь вот верти-крути, и неизвестно, когда это все кончится.

Продолжали сидеть, пили чай.

– Старики-то как? Привыкают на новом месте? – спросила Клава, обращаясь к дочери. – Ходят к вам или по-прежнему нелюдимы?

– Какие-то нелюдимы! Ты че это, мамка! – с радостью отозвалась дочь. – Всегда они вместе, и к нам всегда заходят… Вон ведь где живут, – она ткнула в сторону окна, из которого хорошо были видны такие же, как у них, пятиэтажки с вытаращенными от света окнами. – Через дом, можно сказать, сняли квартиру. Двухкомнатная. Первый этаж. Сыровато, но – поищи такую!

– Они, как лебеди, парой ходят, – подхватил зять, весь вечер играющий не любимую для себя и даже унизительную в чем-то роль. – Бабка бежит впереди, он крутится вокруг нее, как будто боится слово пропустить. Ловит, старый, прямо на лету.

– Чего, он всегда ценил ее, – признала Клава. – Пальцем сроду не тронул. Скуповат вот только… Дай бог им здоровья… А к брату ты, дочь, ездишь? – просто спросила она. И улыбнулась: – Он же, молчун, сам-то не решится приехать, поди… Или ездит?

Наступила тишина. Зять хрустел своей газетой, как будто ледок крошил…

– Уже не ездит, – с трудом выговорила хозяйка. – А прежде бывал раза два.

– Вы что, поссорились?

– Хуже, мамка. Если б поссорились… Да выключите вы его! – выкрикнула она, имея в виду телевизор. – Надоело все, как… Дураки потешают дураков…

Внучки, переглянувшись, тихонько выбрались из кухни. Зять поднялся молчком из-за стола и шагнул к телевизору.

– Не ходит он больше, мамка, – проговорила дочь в наступившей вдруг тишине.

И она рассказала все, что знала о брате. Только о том, что его уже этапировали в колонию, она не могла знать. Муж тоже.

Клава обмерла, а в ушах продолжал шипеть и пениться голос дочери…

Она кое-как разгребла над собой невидимую тину, чтобы глотнуть воздуха.

– Да ты что? Ты… Да за что же меня опять так?! – Она не договорила и, неловко всхрапнув, повалилась на стол. Повалилась и прижалась щекой к одеревеневшим рукам.

В тесной, плотно заставленной кухне Клава не кричала диким голосом и не ревела, не рвала волос на голове, ее даже никто не держал, как взбесившуюся, не совал стакан с холодной водой, – она была гораздо спокойнее в своем горе, чем можно было ожидать. Даже дочь растерялась. Но вот она опомнилась и, вскочив с табурета, закружила вокруг матери.

– Теперь ничего… Ты, мамка, не плачь! – просила она, прикасаясь осторожно к ней. – Вот уж зима прошла, время бежит, как под уклон. Теперь проще.

– Я не могу, – мычала Клава. – За что же меня так! Кому я зла желала, кому-у?

– Ты не реви! – успокаивала ее дочь, склонившись над нею. – Теперь все пройдет… нечего дрожать.

Зять был спокоен.

– Чего реветь. Все сидят, – проговорил он. – У нас старый район, где мы жили, опустел наполовину. Как будто всех в армию забрали.

– Ты у него была? – подняла голову Клава. Лицо у нее исказилось, она была некрасивой, вся в слезах – каких-то тяжелых, едва расплывающихся на смуглой коже.

– Нет, не была, – произнесла дочь.

– Почему? – по-прежнему снизу смотрела на нее Клава. – Почему не была?

– Я на суде была… А тебя не хотели пока срывать с места. Какой толк?

«А теща – баба сильная, – подумал хозяин. – Остывает».

– Правильно, мать! Без истерик… – погладил он ее по плечу. – А то если весь город взвоет… Ты потерпи, будь разумней. Ну ведь сильные же мы! Выслушай… Хуже не будет.

Клава непонимающе посмотрела на зятя, всхрапнула, втягивая ноздрями воздух.

– Что он натворил? – наконец спросила она, с трудом унимая в себе дрожь. И оглянулась, хватая дочь за рукав халата: – Что-нибудь страшное? А?

– Подрался. Ты успокойся, пожалуйста. Не ахти какое преступление, – отозвалась та. – Правда, с ножиком был…

Подрался… На фоне сегодняшних рассказов, что пришлось выслушать Клаве, это конечно же смотрелось пустяком. И она бы, очевидно, успокоилась совсем, если бы дочь не добавила: «С ножиком был».

– Ромка-то с ножиком? – воскликнула Клава. – Это он-то, молчун, за ножик схватился? – не верилось ей. – Да ты мне, девка, не рассказывай вовсе! Так я тебе и поверила. Х-ы!

В кухне даже оживились. Хозяйка, глупо хохотнув, подтвердила:

– Да, ввязался в драку… Чей-то ножик взял. Но никакой там резни не было.

А Клава, не слушая уже никого, запричитала.

– Так я ведь предчувствовала… Видела всякую ерунду во сне, – хлопала она себя по бедрам. – Неспроста ведь я мучилась. Но разве ж я могла подумать, что он, молчун, пойдет куда-то и совершит там преступление? Никогда. А он, выходит, пошел и совершил! Ах ты, проклятая порода заячья! – недоумевала она. – Где хоть он?

– В тюрьме, наверное, – пожала плечами дочь, поняв, что мамка как бы заговорила саму себя от неминуемой, казалось бы, истерики. – А может, в колонию отвезли. Благо, что рядом Панин бугор… Плохо, что статья у него тяжелая – будет сидеть, пока не отмахает от срока две трети. После этого могут освободить…

– Почему две трети и от какого срока? – не поняла Клава, обращаясь к дочери.

– Ты, мамка, не нервничай, – просила ее рассказчица. – Я разговаривала с адвокатом, еще до суда… Он мне сказал, что часть третья статьи двести шестой идет только по двум третям: из трех лет Роману придется отсидеть два года.

– Два года?.. Ох, ты, господи, – вздохнула Клава. – А пораньше что, нельзя?

– Он и сам ни черта не понимает, этот адвокат… Развернул кодекс передо мной, как Библию, и тычет пальцем: «Двести шестая часть третья… От трех до семи лет…» Ага, за что? «Легкие телесные повреждения… Но лучше, конечно, тяжелые. Так, смотрим: тяжелые… Сто восьмая… От года до восьми, но статья идет…» Я испугалась, – волновалась дочь, – и говорю: «Вы что, хотите ему восемь лет выхлопотать?» А он спокойно возражает: «Погодите, девушка! От года до восьми, но идет по одной трети. То есть отсидит третью часть срока и освободят, если вести себя там будет примерно. Я хотел перебить на сто восьмую, но заключение медиков… За эту царапину он будет у вас трубить на пару лет дольше… Кроме того, статья не попадает ни под какие указы. А то через годик бы к мамке…» Ты не понимаешь? – спросила она мать.

– Так вот… – согласилась с ней Клава. – Че уж он, молчун, не мог посильней-то подрезать? Где так шустрый, а тут оплошал… Ломал бы ребра-то… коли так.

– Ты что это, мамка, городишь! – не поняла ее дочь.

И та вдруг испугалась собственных слов, подобралась вся: что же, мол, я дура?

Дочь волновалась:

– Если в Кодексе несправедливость, то чего ждать от самой жизни… Потому и зверства повсюду свершаются. Конечно, знающему хулигану-то на руку такой кодекс: станет он тебе пощечину давать, держи карман… Он лучше сразу ножом в печенку!..

– Говори по делу! – одернул ее муж.

– Верно, зятек! – поддержала теща. А сама подумала: «опыт-то жизни, когда еще он придет! Сама я к пятидесяти годам собралась с толком-то этим…»

Хозяйка постелила матери в комнате. Она расправила диван, и от простыней, ослепивших Клаву, повеяло приятным холодком.

Клава ходила по комнате из угла в угол и грызла ногти. Горькая дума вернулась к ней…

Дочь на цыпочках вышла из комнаты и неслышно прикрыла за собой дверь.

Зять укладывал дочек:

– Я сколько раз могу повторять, что уже поздно? – в одной руке он держал какие-то тапочки, в другой – платьице, которые едва – с боем – содрал с младшей дочери. Старшая была послушней и покладистей. – Быстро спать! Сто раз повторять?..

Девчонки нехотя забрались в свои постели, огрызались и возражали отцу одними глазами.

– Быстрей, говорю, укладывайтесь!

Отец был суров.

– Ну, папочка! – притворно застонала младшая. – Ты же добрый, хороший… Не кричи на нас, как в садике… Ты же чуткий у нас. Да ведь?

– Нет, я злой! – наступал отец, не ведая жалости. – Я могу и выпороть…

– Как это – выпороть?

– Потом увидите…

На кухне он покурил, не зажигая света, и, как тень, прошмыгнул к жене.

Та не спала. Притихшая, она лежала и косилась на стену, за которой находилась мать. Как будто прислушивалась: спит ли она?… Дочь не стыдилась штопок на кофточке матери, не стыдилась ее стоптанных полуботинок – она жалела мать и думала о ней с такой нежностью, что слезы навертывались на глаза.

За стенкой было тихо, как бывало всегда, будто там никто и не спал.

Но сама Клава слышала, как бегают по двору встревоженные матери и собирают в подолы недовольные ребячьи возгласы. Крики, смех, глухие, как на реке, пошлепывания…

И били, били настенные часы, хоть время не продвигалось совсем. Клава не спала в эту ночь.