Текст книги "На гарях"

13

Голуби прилетали, но стоило ему приблизиться к окну, как они тут же срывались всей стайкой и улетали. «Что же вы меня боитесь?» – хотелось ему крикнуть. Но они по-прежнему боялись его, хотя он находился за тройной решеткой и не мог причинить им никакого вреда, если бы даже захотел.

Роман подобрался к окну. Сквозь решетку, прикрытую снаружи плотным зонтом, ничего не было видно. Как будто этот зонт установили специально, чтобы в камеру не попадал свет. Но Роман с трудом отогнул одну из пластин, поставил ее прямее – и в прорезь увидел полоску земли, на которой кормились голуби. В эту прорезь теперь он и крошил хлеб, отломив от пайки. Голуби налетели разом и стали подбирать крошки, отгоняя назойливых воробьишек.

Роман впервые смог рассмотреть их – так близко, так рядом, что нельзя было не заметить розовых крапинок в желтых кругляшках глаз. Изуродованные лапки: обмороженные зимой, с отрезанными коготками, точно беспалые ладони. Откуда их только вырвали, вынесли собственные крылья, из чьих страшных рук?!

Рассматривая голубей, он вдруг вспомнил Мондаса, который любил казнить стрижей, гнездящихся в крутых берегах реки. Он приходил на речку с ножом и с охапкой ивовых прутьев, похожих на кресты-распятья. Специально выбирал такие… Мондас деловито выковыривал стрижей из гнезд и приступал к расправе. С каким наслаждением он проделывал эту работу; подрезал им крылья, отрывал, как за обеденным столом, лапки и только после этого распяливал стрижа, примотав ниткою к крестовине. Как бились, как кричали истерзанные, но еще живые птицы!.. К Мондасу стали приходить другие подростки – им тоже нравилось казнить! А стрижи носились, свистели и кричали над самой водой, потеряв рассудок. Они были такими маленькими и слабыми, что ничего не могли поделать с озверевшей шпаной. К вечеру песок покрывался кровью, пухом и плотью изуродованных птиц. Повсюду валялись трупики этих жизнелюбов. На птичье кладбище слетались вороны, которым предстояло до очередного появления Мондаса уничтожить, склевать замученных и истерзанных стрижей.

Теперь вспомнил. «На свободе же, черт! – подумал Роман. – Будто судьба готовит ему особую участь. Может, страшную, как те расправы над стрижами. А голубей он, сволочь, живьем сжигал на костре…» Роман одернул себя: осуждаю, что ли? А сам?.. Сам он в первой же драке схватился за нож, и этот нож был похож на тот, которым орудовал когда-то в середине детства Мондас. Видимо, он не осуждал его. Просто в последнее время на память приходило всегда что-то плохое, ужасное… Но это плохое и ужасное стало плохим и ужасным только здесь, в камере, а прежде оно не замечалось вовсе. Так, жил… и казнь стрижей воспринимал как вполне нормальное явление. Нет, тогда он не думал об этом, купался в трех шагах и не ужаснулся ни разу, что вода, в которой он плавает и которую пьет, наполовину – кровь стрижей! Кровь тех кошек и щенят, которых Мондас замучил здесь же, на берегу, развлекаясь и развлекая сопливую ораву подростков. Взрослые удили неподалеку и изредка поглядывали в эту сторону: «Подальше бы ушли, чертенята! От вас крику – только рыбу пугаете». «Чертенята» продолжали выковыривать стрижей, подрезать им крылышки и живьем распяливать на крестовинах… Кровавый промысел разрастался.

К окну подобрался Котенок.

– Че там, кровняк?

– Голуби, – ответил Роман, уступая Котенку прорезь. – Посмотри, лапки у них какие. Глазам больно… Видишь?

– Вижу, – отозвался тот. – А ты меня убедил: я признаю в них родню! Такие же беспалые, как я…

Котенок повернулся к Роману и разжал кулак – на левой руке у него недоставало трех пальцев. Розоватые обрубки блестели, как отшлифованные.

– Пилой, наверное, оттяпал?

– Спокуха! Не тревожь меня! – воскликнул Котенок. – Все равно гадать не стану… Скажу прямо: пальчики я прокрутил на мясорубке. Доволен?

– Будет тебе, – не поверил Роман. – Как этапнику, дуру гонишь. Пельмени, что ли, хотел стряпать?

– Нет, просто так… Знаешь, засунул и – крутанул ручку. А она не шла, а я ее крутил… пока фарш не брызнул! Пока кровь не полилась, – врал Котенок. – Лучку бы малость, чесночку – чем не фарш? Но тогда не догадался… Теперь жалею о том, что испортил мясо. Эх, теперь бы его похавать!

– Наговоришь – ломиком не провернуть. – Роман взял его за руку. – Я вижу, что ровно отрезаны, по суставам.

– По суставам, говоришь. Это уже в больнице подрезали и подровняли, как надо, – продолжал Котенок. И Роман почувствовал – не врет. Котенок говорил правду. К его иронии Роман стал привыкать.

– А все-таки почему – в мясорубку? – не отступал он.

Котенок закурил. Он не нервничал, не дергался, казалось, вообще никак не среагировал на вопрос товарища – только глаза его как бы покрылись тем дымком, что он густо выпустил изо рта.

– Ты обо мне все знаешь, – проговорил он. – Я тебе рассказывал тогда… Ну, боялись меня на танцплощадке, а я стал бояться бить… костылем. Подниму, а ударить не могу. Хотя ты знаешь, – курил он, – мне «скачки» разогнать – пару пальцев описать! Но боялся – убью. А сил не было… Знал, что втихаря надо мной хохочут, за спиной, мог даже угадать – кто. Обида такая, боль… Что делать? Однажды прибежал домой – и к мясорубке… Попала она на глаза. Вот так, кровняк.

– Но зачем на ней… на мясорубке? Это же… – Роман даже растерялся. Впору было усомниться. – Ты же живой человек, а здесь – такая боль!

– Больней было, когда знал, что надо мной за глаза хихикают стервы какие-нибудь, – спокойно проговорил Котенок. – С этой болью я и бросился к дому. Чтобы никого не убить – понимаешь? – Я постарался сбить свою ярость… Когда крутанул, то даже боли не чувствовал. Могу забожиться!

– Что ты! Не надо! – перехватил его руку Роман, когда он собрался «дернуть зуб». – Одного не пойму… Ты же такой волевой человек! Ты же себя резал, как барана…

Котенок расхохотался.

– Ты знаешь, смехотура, – не мог успокоиться он. – Лежу в больнице, пальчики – тю-тю, а под другой рукой – книга: Лев Толстой. Прочитал, глазам не верю – перечитываю… А там, в рот меня высмеять, отец Сергий кромсает себя топором! Бац! – пальца нет… Ну, как нарочно подвернулась книжонка про тот же соблазн, про тот же уход от соблазна… Только там он мог согрешить, а я – убить… Не читал?

Роман отрицательно покачал головой. Ему почему-то стыдно было признаться, что он почти не читал классиков; а если что и читал, так только потому, что в школе заставляли. Правда, «Героя нашего времени» любил, и про войну.

– Вот так и вышло… Я еще подумал тогда: слава богу, что не поддался соблазну, – улыбнулся Котенок. – Лев Толстой как бы одобрил мою правоту… Поступи я тогда по-иному, корячиться бы мне сейчас с червонцем! А теперь – настежь дверь: я шагаю к цели… Так я базарю, Писка?

– Ты, Котяра, всегда прав, – отозвался шкет. Писке не спалось, и он бегал по камере, радуясь тому, что Котенок, забравшийся на «решку», дал ему эту возможность.

– Спросишь о цели?

Роман отозвался:

– Ты битый и тертый… Скажи, может, когда пригодится мне в жизни.

– Цель такая – день освобождения, – просто ответил Котенок. – Я накрепко запомнил этот день и буду ждать его. Раньше не освободят, потому что служить не умею. В зоне только служак освобождают раньше срока… По досрочке канают. Я даже знаю, в котором часу меня выпустят.

– Откуда? – удивился Роман. – Разве в «деле» написано, в котором часу тебя выпустят за ворота?

– Нет, в «деле» не написано. – Котенок раскурил гаснущую папироску. – Просто я привык в жизни все подмечать и анализировать. Мне не надо поводырей и воспитателей – я сам себе хозяин и на этом стою. Меня могут схватить, осудить, затолкать, как в бочку, в карцер, но сломать меня не могут, нет! Скорей я сам себя прикончу, растопчу… Так и сделаю, коли прижмет… Но служить… Никог-да! – проговорил он почти по слогам. Табачная дымка слетела с глаз, будто ее не было. – Начальник колонии, он для всех хозяин, но не для меня… А откинусь я после обеда, часа в два, может, в три. Неужели ты сам не допрешь? Ну, осмотрись… Представь себе, что у тебя завтра звонок, ты сидишь и гадаешь: когда выдернут из камеры, когда? Человеку срок вышел… Обед наступил, а его все не выпускают. Почему? – дурачился Котенок.

– Почему? – переспросил Роман. Ему страшно захотелось ответа, а у самого голова не работала. Он даже не попытался спросить себя: почему? – ждал, ерзая на «подоконнике», когда ответит Котенок. Котенок опять расхохотался.

– Ну, ты, кровняк, бацаешь! И думать не смей, что тебя выпустят с утра. Утром они бумаги готовят – до самого обеда тянут, а в обед… В обед они жрут! Сообразил? – раскраснелся он. – Ты сам посуди: для тебя – да, это радость, все-таки на волю идешь; но для них… они на службе. Какая им разница, кого выпускать… Я прав, Писка?

– Ты всегда, Котяра, прав, – отозвались снизу. Писка прыгал по камере, как кузнечик, разминался. На прогулку выводили, но погуляли они только час из двух положенных. Видно, тюрьма была набита до отказа, а прогулочных двориков – десяток, не больше. Потому и выдергивали всех до срока, отбирая таким образом последнюю радость – прогулку на свежем воздухе.

Котенок сполз на свою кровать. Роман последовал его примеру. Привычка – лежать часами на постели – давала о себе знать.

– Старшой! – кричал Писка, прыгая у волчка. – А, старшой! Слышь, будь другом, навали в карман, а?!

– Я вот справлю тебе сейчас однокомнатную фатерку, тогда узнаешь, как кричать, шпингалетик! Давно ли там сидел?.. – отвечали из коридора.

– О, не вспоминай! Без тебя, как вспомню, так вздрогну…

Писка не так давно отсидел трое суток в карцере. Он решил пошутить с опытной надзирательницей Совой над суровою, как выразился, действительностью: обложил матом и тюрьму, и всех надзирателей. Сова написала рапорт, и пискуна посадили в одиночный карцер. Там он взбунтовался, отказался от пищи и три дня не ел ничего, даже воды в рот не брал. Начальство конечно же всполошилось, узнав о голодовке осужденного преступника. А когда оперативник пришел в карцер да взглянул на этого преступника, то только руками развел. «Маргарита Ивановна! – обратился он к надзирательнице Сове. – Кого вы опять посадили? Он же почти грудной…» И Писку выбросили из карцера. На другой день появился оперативник у «кормушки»: «Где ты, шкетик? Подойди ко мне». Писка подошел, робко озираясь по сторонам, как будто не в камере находился, а в дремучем лесу. – «Я здесь», – пропищал он. И вдруг отшатнулся – в «кормушку» ему подали три пакета молока и огромный кулек с пряниками! Запах был невероятный, медовый какой-то запах… «Сразу все не ешь, – наказывал оперативник. – Пряничка три-четыре съешь и запей молоком. Слышишь? Я накажу врачихе, чтоб проследила за тобой. Ну, по рукам?»

«Кормушка» захлопнулась. Слышно было, как уходил в глубь коридора оперативник и кого-то поругивал: «Сколько раз просил вас: не теряйте совести, не теряйте! Здесь вам не мясокомбинат…» После этого случая Писка зачастил к оперативнику, записывался на «вызов» едва ли не через день, и его водили.

– Все, старшой, – молчу! – проговорил в волчок Писка. – Я себе не враг.

– Угомонись, угомонись, – отозвался старшой. – А то ведь я тебя сгребу в охапку и выпорю. Ремень у меня хороший, славный ремешок! Сына опояшу – неделю одни пятерки носит…

Писка угомонился.

Зюзик спал. Ему второй день нездоровилось, и врачиха поила его какой-то жидкостью – таблеток он не терпел. «Отравит еще… А жидкость? Я ее как водку пью… Горька, крепка, вроде даже кайф ловлю».

Весь день они проспали.

После ужина Роман заявил о том, что собирается ловить мышей.

– Давай, лови, – поддержал его Котенок. – А то они скоро по пузам начнут ползать. Я боюсь: а вдруг в рот заползет? Хотя вряд ли ты их переловишь…

Роман приступил к охоте.

Деревянный пол давно сгнил, обуглился по краям. Отсюда и выползали мыши. Они выползали из-под пола поздно вечером, когда затихала тюрьма. Вчера Роман накрошил хлеба прямо на пол возле бачка, а сверху пристроил тазик на подпорке. Тазик должен был накрыть мышку – только не прозевай и вовремя дерни нитку, протянутую к подпорке. Ловушка работала безотказно, но мышка все-таки успевала удрать. Тазик гремел, сорвавшись с перекладинки, набегали надзиратели: «Что за шум?» Вскоре они привыкли к этому грохоту и не подходили больше к волчку. Роман удивлялся: под полом – бетон, свободное пространство – ну, сантиметров пять, не больше, но мыши умудрялись не только жить, но и свободно размножаться… Через час они поймали глупышку и посадили на привязь, как собаку. Ее кормили, играли с ней, забавлялись.

Сегодня же охота не удалась. Камера рано «отошла» ко сну. И мышка, свернувшись, спала в своем уютном гнездышке, которое ей «вылепили» из байковой портянки…

Утром Роман думал о Тане. Она снилась ему всю ночь – последняя и первая любовь. Он просыпался, но не расставался с ней: лежал и думал. Так к нему однажды пришло ошеломляющее сравнение. Да, Таня – это ложный плод, который на некоторое время закрыл всех своей яркостью и броскостью. Он и сейчас стоял в глазах, но мать – распрямлялась во весь рост в душе. Но как позабыть человека, которого любишь? И ведь знаешь, что он не станет тебя столько лет ждать, но все равно сомневаешься: а вдруг? «Что вдруг?! – усмехался он. – Пятнадцать лет, в душе – ни одной боли, ни одного крепкого чувства. Так себе, щекотка. Она, любовь его и нелюбовь – ложный плод…»

«Жизнь коротка, а толком не живем», – написал он ей в первом письме. Порвал.

Пятнадцать лет, а вспомнить не о чем. Пчела сорок дней живет, но столько успевает сделать – даже не верится! Жить бы да жить ей, трудяге, но изнашиваются крылышки, и она погибает. Хорошая, а погибает. Какая несправедливость в природе! Хорошее гибнет, ты же, здоровый и разумный, просто не желаешь жить… Почему же не думалось об этом прежде? Некогда. Все на ходу, все на бегу, как будто уж столько важных дел выполняешь, что оглянуться некогда. А по сути дела ты ни черта не сделал за пятнадцать лет. Итог этому «ни-черта-не-сделал» – тюремный срок… Вот над чем нужно крепко задуматься, а Таня – «перебьется».

Он опять достал тетрадку, в которой хранились все письма к Тане, хотел перечитать, но дежурный по тюрьме помешал ему: включили радио – розетка находилась в дежурке. Диктор объявил конкурс современной песни.

– Резвятся, коты! – сплюнул Котенок. – После таких песен не хочется жить. Ну, если это завывание – душа народа, то мы не зря оказались здесь. Души нет, есть тюрьма…

И Романа раздражали эти напевные стенания. Все ему виделось как на плакатах в ПТУ: гигантские люди бодро шагают по жизни, в руках – гаечные ключи, молотки, пшеничные снопы… Они шагают с песней – рты широко распахнуты – шагают по стене ПТУ, поднявшись над землей метров на восемь, парят. А под ними бредут волосатые подростки в драных, но модных джинсах… Они не поют, им не до песен: скучно… Но – не сорвать плаката, не отключить радио самому…

Он раскрыл тетрадку. В коридоре было тихо, в камере тоже, радио наконец отключили… Охрана, видно, перешла на домино.

Что же я написал ей?

«…Мать пока ничего не знает, думает, что я учусь, – читал он. – Я никак не могу забыть твоих слез после суда, аж сердце ломит!.. Но ты „не убей мою надежду, кто виноват, что я такой?“ Помнишь? Новых стихов пока не пишу…»

«…Бедненькая моя! Какие слезки у тебя были тогда! Я их забыть не могу, как будто перед каким-то несчастьем».

Слабак – думаю так, а поступаю этак.

«…Как я без тебя опустел!.. Сегодня долго бродил в прогулочном дворике, видел верх Захарьевской церкви. Там на крыше растут деревья. Понимаешь, такое запустить!.. Ночью приснилось: играл с овцами и телятами. Целое стадо! Телята глупы и доверчивы, овцы дичатся человека, но я звал их, звал: „Баси, баси, баси!“ Не подошли. Большой мир это, тихий и успокаивающий, где все родное».

«…Еще видел. Сижу за столом, пишу… На дворе – двенадцать ночи. Пишу и слышу, как в спаленке сопит во сне мать. Вот дыхание прекратилось – наверное, прислушивается, чем я занимаюсь, сплю ли. Вздохнула – опять дышит ровно, глубоко… Отчим появился, украдкой переоделся, прихватил что-то с собой и исчез. Наверное, запил… Жалко его. Хорошо, что никто из родных не желает ему зла, а так бы „пристроили“ в ЛТП. Он без того несчастен… Эх, милые, родные люди! Всех они жалеют, всем желают только добра, никуда не лезут, живут себе… Если бы мы сейчас приехали к матери моей, то я бы познакомил тебя с самой глупой в мире собакой! Она добрая… Вправду, у хороших хозяев не бывает злых собак. А кошка у нас серая, как мышь. Мне порой кажется, что на потолке кто-то скребется: это, вру себе, кошка привела жениха. И он „языком багряным лижет свой черный бок, сильный, красивый, пьяный!“ Помнишь? Читай, пока я жив. Сестра мне приснилась этакой важной дамой… А еще – я к тебе неравнодушен! Ты должна об этом помнить… А еще – я не отправляю тебе это письмо! Зачем?»

«…Столько дней я тебя не видел! Ты не пишешь. Тяжело… Тяжело, как в тюрьме, когда, наверное, считают последние часы и минуты перед выходом на свободу. Понимаешь, о чем я? Ты – моя свобода!»

– Старшой! Открывайте – убивают! А-а! – разнеслось по коридору. Загрохотали кирзачи и запоры, хлопнула, как взрывпакет, дверь. В коридоре возле какой-то камеры громко переговаривались надзиратели, кого-то выдрали в коридор: «В карцер его! Сволочи, друг друга жрут… А этого куда?.. Сейчас разберемся… Да иди ты, молокосос! В карцере веселей..» – «Я его не бил, я его не бил!.. – повторял неприятный, визгливый голос. – Я его не бил…» Грохочущие кирзачи откатились в дальний конец коридора, к карцерам.

– Опять кого-то прописывают, – равнодушно отозвался Котенок, переворачиваясь на другой бок. – Вот куда тебя надо втолкнуть, Писка, чтобы поглядел на жизнь… Тряхнули бы разок-другой.

– Да я бы им всем «матрасовки» повспарывал и кишки выпустил!.. – обиделся Писка.

– Не визжи, как поросенок. Дядя Котя будет продолжать свой сон.

Роман не встревал в разговор. Он был занят своим «разговором», сокровенным, в который нельзя втянуть постороннего человека, тем более такого, как Писка или Зюзик. Даже Котенку он довериться не мог, да и не нужно это было Котенку: он жил в себе, как в раковине, и редко когда высовывался из нее; разве что наполовину… Покажет нос, ткнет тебя им, как шильцем, и обратно уползет. Надолго, на целый день.

«…Хорошо тому, кто не любит, – читал Роман. – Я люблю тебя, потому и живу в муках. Все это, конечно, дурость… Но кто считает, что любовь нечто разумное, тот только прикидывается, что любит. Любовь – почти всегда гибель, реже – несчастье, и только в сказках она – в конце – радостная встреча. Если случится сказка, то мы встретимся. Но лучше сдохнуть, чем не любить».

Да, он ее любил. Но был несчастен в этой любви потому, что не «видел» ответных мук: она даже не писала ему. А человеческая натура устроена так, что если один страдает, то и другой, любимый, должен тоже страдать. А она-то как раз и не страдала – он это чувствовал и глубоко уверился в том, что те ее слезы были последними. Она отпела его как покойника и оплакала. Вот почему он колебался, намереваясь выбрать между матерью и Таней. Иначе бы зачем ему мучить себя? Писал бы ей и ждал ответа. Но он уже наверняка знал, что ответа не будет, а пытать судьбу только для того, чтоб оказаться униженным, было страшно. Нет, он бы не простил себе.

В первые дни он покачнулся, отяжелел душой, даже впал в уныние, а потом понял: «Так ведь и сломаться можно! А собратья по камере только этого и ждут… Ох, как бы они отыгрались на мне, потерявшемся хоть на миг!»

Хлопнула «кормушка», и в камеру, прямо на пол, упала газетка… Первым читал Роман: сокамерники предпочитали воспринимать последние новости только на слух. Интересное приходилось пересказывать им за столом. Слушали, разбирали и страшно критиковали… Камерная болезнь.

Роман начинал с четвертой страницы. И теперь он пробежал по заголовкам «Меняю-Продаю» и остановился на «Знакомствах», где молодые, в основном, люди искали друг друга… «Научный сотрудник, – читал вслух Роман, – ищет спутницу жизни…» Научному сотруднику вторила, как бы откликаясь на его зов, «блондинка приятной внешности 26 лет, с высшим образованием…»

Котенок не мог удержаться, чтобы не прокомментировать эти объявления по-своему.