Текст книги "На гарях"

Автор книги: Александр Рахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

2

Веранда с насыпною банькой дались им без мук. Неподалеку сносили деревянные бараки, оттуда они и натаскали на себе щитов, балочек, косяков, не изъеденных плесенью. Будто из страха, что у них все это могут отобрать, сразу же приступили к хлеву. Брус был сухим, крепким, потому собирали коробку шутя. (Не сегодня, так завтра он должен будет достлать пол в хлеву, пару горбылин подогнать осталось…) Он работал здесь, она занялась покраской и побелкой щитовика.

– Беспросыпная, слышь, работенка. У осьминога рук не хватит, а я человек.

– Да ну, разве это работа, Тихон, – отзывалась она. – Такую бы работу всю жизнь, как невесту, на руках носить.

Теперь ей было все нипочем. Она радовалась работе, не то что зимой, когда только начинали строиться. Ни опыта, ни средств – хоть замерзай в подполе, бросив эту глупую затею. Однажды только приезжал сын из Обольска, тогда и порадовалась его приезду – один раз за всю зиму порадовалась.

С приездом сына работа пошла веселей. Мужики тогда освободили ее: «Отдыхай, мать!» Закончив с крышей, перебрались на землю: нужно было выдолбить колодец, чтоб не хватать воду где попало. Землю отогрели костром и без особого труда углубились метра на три – этого хватило: вода была близко. Подвели сруб. Она не могла нарадоваться им, побежала к соседу, который должен был колоть свинью (страховала его пятистенок, слышала вскользь разговор). Поговорила с мужиком, согласился продать мяса.

– Пока хоть в долг, – просила Клава. – Отбатрачу после. Могу полушубок пошить или шапку. Но надо, милый, надо мужиков подкормить. Работяги все же.

– Я не против. Давай, откармливай, – прогудел хозяин. – Завтра же завалю кабана… Самим жрать нечего, на голяке сидим. Ты даже не сомневайся… Сделаем.

– Но почему завтра? – удивилась она. – Я могу подержать боровишку.

– Нет, Клава! Не могу я так, с маху, – покачал головой. – Понимаешь, кормлю свинью, кормлю, а зарежу– половину в отход да собакам. Ни колбасы кровяной сделать, ни шкуру обработать. Все выбрасываю, богач! Поэтому схожу за братом, он спец.

Кое-как дождалась следующего дня. К соседу пришла в телогрейке, в резиновых сапогах, думая, что потребуется ее помощь. Но скотовладелец, взглянув на нее, с усмешкой произнес: «Садись на лавку и прижми задницу». Потом он протянул из бани два электрических провода, к концу которых примотал шилья, и вошел в стайку. Боров даже не хрюкнул; оглушенный током, завалился, и его потащили из стайки волоком за задние ноги. Капелька крови запеклась под ухом – так здесь глушили все: вонзая шилья в виски, чтоб после перерезать глотку. Но эти почему-то поступили по-своему, и живого, тепленького, вздрагивающего борова вытаскивали во двор. Боров выбросил вперед голову и ноги, будто хотел зацепиться за косяк, и толстая, косматая складка на горле разгладилась, как голенище сапога – в этот миг ее и распороли, перерезав до самого загривка. Дымная кровь хлынула на снег, и боров захрипел, пытаясь подняться на передние ноги. Так он прополз с метр, а мужики, настраивая паяльную лампу, забыли про кровь, из которой хотели сделать колбасу. Хозяин нахмурился:

– Опять впустую. Зачем тогда врал, что можешь колоть? Шкуру, значит, тоже палить?

– Я не врал, – разжигал тот лампу. – Видишь, как заколол. Без визга. Терпеть не могу, когда визжат…

– Потому у нас и нет ни хрена. Двести голов в смену режешь, – ворчал он, – и треть на помойку выбрасываешь.

– Поток… Ты не работаешь на забое; не знаешь, что такое поток! А это, брат, работа без перекура. Волоки сюда солому, и кипяток готовьте, – прикрикнул он, подходя к затихшему борову. Вспыхнула, затрещала густая шерсть, завиваясь в черные кольца.

– Мужики, – обратилась к ним Клава. – Пока копаетесь с ним, я побуду дома. Потом приду – отрубите мне килограммов десять – пятнадцать, чтоб и грудинка была и с ребер…

– Задницу отрублю, – ухмыльнулся брат хозяина. – Забирай всю, мне не жалко, потому что я – забойщик! А брат жадюга, каких свет не видел. Но я тебе подыграю. Вот увидишь.

Вскоре принесли свежатинку, и Тихон, направив топор, аккуратно разрубил вдоль ребер живую еще, не застывшую часть тушки. «Хорошие пластики, не жирные!» – похвалила хозяйка. А сын, следивший за отчимом, воскликнул: «Где это ты так рубить насобачился? Случаем, не на мясокомбинате?» Тот промолчал, хотя Роман попал в самую точку: приходилось Тихону не раз зашибать там деньгу. В проходной не спрашивали паспортов, поэтому безработный и потрепанный жизнью люд валил туда валом. Платили на мясокомбинате, вернее, рассчитывали раз в три дня и кормили на убой. Тогда Тихон пробичевал почти что год, работал по две смены в сутки, отъедался. Заработанные деньги конечно же пропивал и не мог остановиться.

Нарубленное мясо сложили в сарае на лавке. Здесь оно должно было сохраниться: холода стояли крепкие… Радостная, беззаботная ехала она домой, а добралась, вошла во двор – едва не свалилась: замка на сарае не было! Дверь разворочена, щепа на снегу…

– Сколько утащили, ворюги, сколько утащили! – причитала она. – Ох, ворюги! И эти, – вспомнила о сыне с мужем, – не присмотрели! Полушарые! Никому не верь, никому.

Она рванулась к двери.

Мужики сидели за столом красные и хмельные. Перед ними на столе выстроились в ряд отпотевшие бутылки портвейна.

– Клава, слышь, – пьяно лепетал Тихон. – Решили выпить тут по граммушке. Ты не ругайся, молитва моя! Песня… Не ругайся.

– Конечно, не буду, – сдерживаясь изо всех сил, проговорила она. – Без всякой ругани… Вот сейчас принесу топор, отрублю тебе башку, и скажу, что так и было.

– Не каждый же день, – обиделся он. – Сын приехал. Родная кровь! Можно сказать.

– Ага, ты его родил и вырастил… Опоек.

– Брось ты, мать! Присаживайся к столу, – приглашал сын. – Ударим по нервам и по струнам! Все путем.

И опять она смирилась. Молча стала раздеваться и только потом, когда прошла в кухню, обронила:

– Надо ж. Осоловели оба. Сколько же они успели продать?

Конечно, до нее сразу дошло, что это они взломали дверь, взяли мясо и продали его где-нибудь за бесценок. Тихон, когда запивал, мог продать и пропить даже шапку с собственной головы.

– Ох, паразиты! – не укладывалось в голове. – Нет, им никак нельзя жить под одной крышей! Потянутся к выпивке – малый за большим, тогда конец!..

А сын после уехал, не отведав даже воды из колодца, который помог выкопать, выдолбить в такую стужу, что и вспомнить – оторопь берет…

Тихон с утра отправился на свалку. К обеду вернулся и больше часу потратил на то, чтоб перетаскать на себе от тракта мешки с хлебом. Восемь мешков он нагреб сегодня, а мог, если бы захотел, нагрести хоть тонну – столько там было сухарей, едва початых буханок и прочих отходов… Словом, по хлебу ходили и люди, и бульдозеры. Она наблюдала из окна за мужем, который с буханок срезал плесень. Чистые куски ссыпал в фанерный короб, а черствые, с прозеленью, замачивал в корыте. «Ну вот, – подумала она, – теперь на недельку хватит и корове, и свиньям. Глядишь, без горя проживем».

Клава готовилась к новоселью.

В большой комнате она вылепила места для гостей: доска поверх чурбаков – скамейка, а с другой стороны к столу придвинула видавший виды диван. Шаньги и пироги были уже готовы, и она закрыла их полотенцем прямо в противне, чтоб не остыли. Вкусно пахло тушеным мясом, стоявшим в печи, – небольшой, но сделанной под русскую. Слазила в подпол, достала бутылку водки, при этом тяжело вздохнула: «Не втянуть бы мужика! Выпьет рюмку, а там разохотится… Черт рогатый!»

Тихон, войдя в дом, с прищуром оглядел праздничный стол. Такого здесь еще не бывало, потому он крякнул:

– Кха! Ну и закатим, пожалуй, пир! Не все же время голодать и питаться с помойки, а?!

– Наговоришь. Кто тебя за язык тянет?

– А что? – сбросил он телогрейку. – Правду надо уважать; если было, значит, было.

– Хоть при людях не сболтни, придурок! Со стыда ведь сгореть…

– Тогда поясню: с тухлятиной – это хантыйский посол. Так сказать, специфический, – продолжал он. – Рыбу они так готовят.

– Сболтнешь… Я тебя сразу, – вспылила она, – прикончу на месте. Ты меня, Тихон, не вынуждай лучше и не позорь на людях!

– Вот они не знают, – сбросил он сапоги. – А впрочем, о каких ты людях говоришь?

– Как о каких? Да о гостях же, – посмотрела она на него. – Они к столу придут, а не к твоему поганому языку… – И осеклась. Она прежде и подумать не могла, замотавшись в работе, что гостей не будет, что звать некого, что не обзавелись они, не успели обзавестись знакомыми, даже ближних своих соседей толком не знали и не здоровались при встрече. Кто они, соседи? Одни, что похозяйственней, отгородились от всех высокими заборами; другие, в основном безработные и опустившиеся люди, промышляли на свалке, пили да пребывали в спячке, позабыв о нормальной человеческой жизни, труде и общении с другими. Все без имен, под кличками. Кроме старухи, что поселилась напротив, купив небольшой, но справный домик, да одинокого мужика, собравшего недавно настоящий дом на краю проулка, и человека не встретишь. И этих они пока не знали. Не успели познакомиться, как-то случая подходящего не выпадало… И ведь ни разу до этого часа, как вошел муж и сказал: «О каких ты людях говоришь?», она даже мельком не подумала об этом. Настолько, видно, засосала их работа… Теперь выходило, что и гостей нужно было заслужить! И поговорка всплыла: «Калачом не заманишь…», и обида обожгла до слез. Всей душой потянулась к родне, перебрала всех по памяти: мать с отчимом, сестра, дочь с сыном, внучата… И не дотянулась. Все они были там, в Обольске, а не здесь, в Нахаловке, среди чужих людей. Даже радостью не с кем было поделиться за этим столом, к которому они так рвались.

– Ну, чего ты! Давай посидим, – вздохнув, проговорил Тихон. – Пусть столы стоят, а мы все-таки люди… Присаживайся, мать.

Она такими глазами на него посмотрела, что он сразу примолк, но не отступил:

– Не бери в голову. Подумаешь, какая трагедия! Разве нам легче было вчера или позавчера? Не пришли на помощь, не хрен и у стола делать! Я лучше корову рядом посажу… Свинью посажу! Пусть порадуются вместе с нами. Садись, мать.

Видимо, он был прав. Потому она сразу же прошла к столу и с дрожью в голосе произнесла:

– Давай, Тихон, выпьем с тобой. Пока вдвоем… Но когда-нибудь у нас гости будут. Правда же?

– Не могу знать, – спустился он на диван. – Правда то, что я не очень-то влюблен в людей.

– Не оговаривай себя. Ну, наливай. Корова, однако, мычит? – насторожилась она, подавая Тихону бутылку.

– Чего ей мычать? Хлеба дал… Ну, не последняя! – и ловко опрокинул стаканчик.

Есть не хотелось. Кусок пирога застревал в глотке, как бывает, если тебя вдруг попрекнут. После третьей «рюмашки» – отсчет для Тихона привычный – он повеселел, движения его стали быстрыми и четкими, как у змеи.

– Только выпью – и влюблен! Почему, а? – поражался он. – Кажется, жить не хотелось, видеть не мог этот вонючий двор, а теперь ценю и почитаю. Даже с Ожеговым бы, кажется, расцеловался. И все-то мне к душе, и все-то обиды разом испарились. Выбежать бы на улицу, раскинуть руки… Эх, Клава! Ну почему так, скажи, по-че-му?

– Больной ты, Тихон. Алкоголик, – равнодушно отозвалась она. – Тебе бы лечиться да к молочку больше привыкать. А я вот думаю… Вот скоро оденемся, как люди, чтобы не стыдно было войти в автобус, где битком и все – разряженные, да и отправимся в городской сад либо в кинотеатр. Даже интересно: как они, люди-то, повсюду живут и сможем ли мы так, как они, жить? Ненавижу себя, нищенку!..

– Ну, почему так, а? – перебил он Клаву, желая докопаться до своей истины. – Лишь выпью – и нежностью обольюсь. Почему?

– Наладился, – обиделась она. – Я же тебе говорю: ты больной, и тебе, уроду, лечиться бы, а не долбить одно да по тому… И самому ведь не надоест.

– Больной? Это ты меня угробила… Теперь избавиться хочешь от меня – иди, дескать, патятя, ложись в больницу, к тому же элтэпэшную, чтоб насовсем, – взбеленился он, вылетая из-за стола. – И врать меня не учи, пропастина, не буду. А то: «Придут гости, не сболтни лишнего…» Кто это к тебе придет? Любовник? Значит, на моем гробу решили потанцевать… Нет, я сам еще потанцую, и не в элтэпэ, а на своей территории, в этом дому. Видите ли, я больной. Я больной, а они… Нет, где моя музыка?

Он бросился к окну, сорвал с подоконника небольшой транзистор и заплетающимися руками начал крутить его и трясти над головой. Транзистор хрипел и не слушался своего хозяина. Тогда хозяин швырнул его на диван и отчаянно топнул ногой… Популярный певец оказался рядом.

И Тихон вдруг сорвался с места и закружил в каком-то диком танце. Рубаха расползлась на его груди, как будто он стал шире в плечах.

– Суки позорные, дешевый мир! – выкрикивал он, размахивая руками. – Меня унижают, ме-ня унижа-ают!.. Меня заваливают, как быка, меня кастри-и-ру-ют! – орал Тихон, глядя куда-то поверх стола и топая ногами. Клава вскочила и приросла к стенке. – Меня заставляют врать, вра-ать! Я врать не буду, не бу-ду вра-ать… Кому в угоду вра-ать? Эх, суки позорные, дешевый мир, – захлебывался он. – А мне дорога на элтэпэ?

Клава не отходила от стенки, продолжая наблюдать за мужиком. Мужиком не чужим, а своим. В том-то и дело, что своим, понятным, кажется, до конца. И этот, свой мужик, умудрился ее так перепугать, что она в первую минуту хотела уж броситься к гаражу, чтобы вызвать по телефону «Скорую помощь». Тамара, придурошная соседка, ее бы так не смогла перепугать, как это сделал родной муженек.

А муженек надрывался, наседал, как припадочный, одновременно, казалось, дергая ногой, бедром и плечом, будто в двери колотился, чтобы вывалиться во двор:

– Какой есть. Обрасти враньем – вместо брюк надеть юбку? Нет, все равно разглядят, кто перед ними – баба или мужик. Честность – не внешность. Ха! Рваная фуражка и кепка в клеточку… Давай истину, истину!

Она внимательно посмотрела на него и, опустив руки, шагнула к дивану. Ей было непонятно – о чем это он? Может, опять заскок?! Сколько вроде бы уж прожили бок о бок, но понять его до конца она не могла никак. Но Тихон стоял на своем: какой есть и врать в угоду тебе не буду. Точка.

В этот момент танцор откатился к порогу, но тут же, подпрыгивая, как воробей, вернулся к столу, наполнил стопку. Когда он открыл рот, чтобы плеснуть «на каменку», на веранде хлопнула дверь.

– А, сердешные, пируете! – вошел капитан Ожегов. – Я думаю, по какому поводу музыка? Не корова ли отелилась? – Он расстегивал нижние пуговицы плаща, полы которого были забрызганы грязью. В дождевике чем-то походил он в эту минуту на колхозного бригадира.

– Проходите, проходите к столу, – забеспокоилась хозяйка, вставая с дивана.

– Я им домовую книгу, – продолжал Ожегов, – чуть ли не выбил у властей, а они в запое. Что это значит и как с этим бороться?

– Вот здесь присядьте, товарищ капитан. Тихон, отодвинь скамейку. Ну, не стой же, как истукан.

– Лещенку включили, – не понижая голоса, напирал участковый. – Слушают себе. Ему-то чего! Живет, поет и поправляется на глазах. Как говорится, цветет и пахнет. Ну-ка, приглушите его пока. Речь буду держать.

Участковый прошел к столу, подле которого суетилась хозяйка, и присел на край дивана. Сапоги на нем были чистые, видно, на совесть вымыл во дворе и оскоблил.

– А мы тут новоселье справляем, – как виноватая, произнесла она, пряча глаза. – Без шума. Вдвоем. И бутылочку взяли, и мяса натушили, и пирогов напекли. Угощайтесь, товарищ капитан, не побрезгуйте.

– Шаньгу съем, а остальное прошу не предлагать. Я, други мои, на верной диете. Прежде, после голодухи, съедал по двенадцать беляшей, – разговорился он. – Однажды на тринадцатом стошнило… Не поверите, но даже выпивать бросил! Теперь только бабу свою целую да воздухом дышу.

Он снял фуражку, достал и расстегнул планшетку. Написал что-то на чистом листке.

– Вот, Клава, – кивнул он на листок, – документ… Домовую пока не дают, но встанете там же, в паспортном столе – не с центрального входа пробивайся в милицию, а с бокового. Ясно? Там и поставят вас на карточный учет. Вроде так… С инспектором обговорил, они знают о вас… Словом, пока лучше так, чем вообще никак.

– Я не поняла? – прикусила она кончик языка. – Как это – на карточный учет?

– Врать не буду… – посмотрел он ей в глаза. – Здесь гаражи строят, землю прибирают к рукам, но вас не выселят… Покуда не выселят: карточка – прописка, черт бы ее побрал! Все, как у людей. Спите спокойно… Я думаю, что не посмеют подогнать бульдозер и сковырнуть ваш теремок. Спите.

– Ну так-то можно! – обрадовалась хозяйка. – Чего нам не спать. Правда же, Тихон?

Хозяин внимательно разглядывал руки участкового, потому он, наверное, прослушал разговор и не ответил жене.

– Вы не состоите в браке?

– Нет пока, – призналась Клава. – Почти тридцать лет, как не живу с мужем… До сих пор не развелись. С этой работой… Не вырвешься в загс… Да фу-ты, Тихон, – прикрикнула она на мужа, – не кури под носом! Дышать нечем… без тебя. Вот так и живем.

– Значит, Тихону придется пока где-нибудь прописаться. В доме, где есть домовая книга, или в общежитии каком-нибудь. Надо подумать. А что, собственно, мы загадываем на века? – спохватился капитан. – Он же у тебя с образованием! На работу пойдет, через годик получит… хотя бы надежду на квартиру, если не заездишь его до срока – скоро ведь пахать в огороде. Смотри, Клава!

– Заездишь его, – улыбнулась та. – Где сядешь, там и слезешь.

– Ну, действуйте, пока трамваи ходят… – Он тотчас же поднялся с дивана и направился к двери.

– А шаньгу? А стаканчик? – бросилась следом хозяйка.

– Нет, нет! Еще распоюсь, как этот… – забасил Ожегов, нарочно ломая голос. – Надо забежать к вашим соседям. Кстати, не знаете, дома они или на свалку укатили?

– Бог их знает. Какие-то скрытные они, хотя иногда кричат на весь проулок, – ответила Клава.

– Хожу через день, а все замок… В ограде одна собака.

Выйдя на крыльцо, капитан Ожегов оглянулся в последний раз:

– Учтите: я не добрый человек! – заявил он. – Просто вы мне нужны здесь… Как тыл, что ли. Ха-ха! – то ли шутил он, то ли говорил серьезно. – Нахаловка гниет с этого конца, здесь живут одни бичи, навроде Алки с Лехой. Вот отрубить бы этот конец метров на пятьдесят, тогда бы порядок… тогда бы порядком здесь все заросло, как крапивой. Теперь понимаете, почему я вожусь с вами, как с детсадовскими?

– Нет! Вы как-то объясните… – попятилась она, отдавив ногу мужу. Тот оказался за ее спиной, потерянный и робкий, как послушник.

– Хорошие люди мне здесь нужны, – пояснил участковый. – Именно с этого конца. Работящие и спокойные, как снеговики… Испугались? Да с такими, как вы, мы всю шелупонь в один год выкурим: одних – в гаражи, других – в элтэпэ, третьих – в колонию. Эх, горемыки!..

Он постоял с минуту в раздумье, точно хотел произнести: «Не пугайтесь, я пошутил!» – но промолчал. Хозяева как-то сразу погасли, опустили руки, не зная чем заткнуть образовавшуюся вдруг паузу. Но безобидная лукавинка стояла перед ними во весь рост – капитан Ожегов улыбался: понимайте, дескать, как хотите, а я бегу.

Он пошел огородом. Тихон погрозил собакам, увидев с крыльца, как они скользнули за угол, чтоб облаять участкового. Собаки, поджав хвосты, скрылись в конуре. «Зачем она вторую взяла, – подумал он о жене. – С одной сучкой толком не поспишь, а две – в ушах звенит!»

Он покурил на крыльце и вернулся к столу, вспомнив, что у них еще осталась в бутылке водка. Клава отказалась от нее.

– Сморило меня, Тихон, – призналась она. – Пойду спать. Ты пей и стелись на диване. Не тревожь меня.

Тот не обиделся и, пропустив стопку, выдохнул:

– Какой мне сон. Со скотиной управиться надо. А ты спи, – съязвил напоследок. – Ты ведь только что с фермы пришла, без рук, без ног – целое стадо отдоила. Тебе можно спать.

Потом он закурил, осмотрел стол и не пожалел даже о том, что гостей не было, что все осталось нетронутым… Участковый и тот, побрезговав, даже шаньгу не съел, к молоку не прикоснулся.

Вспомнив об участковом, он с недоверием пробормотал: «Не упек бы меня, радетель!» Тихон давно никому не верил. Даже на жену порой косился, как на недруга. Пока она спала, он нашел деньги и сбегал за водкой. Правда, к скотине он отнесся с прежним вниманием: накормил, напоил, даже корову подоил… И, прикрыв ворота, на цыпочках вернулся к початой бутылке, стараясь не разбудить жену. Она, набегавшись днем и нахлопотавшись с новосельем, дорвалась наконец-то до настоящего сна.