Текст книги "Мастера русского стихотворного перевода. Том 1"

Автор книги: Александр Пушкин

243. Величие вселенной

 
В мир, что из хаоса Вечною Силой
Создан, – полет направляет кормило
   Мысли орлиной, крылатой:
   Мчуся, надежды глашатай,
Мчуся туда, где стихии молчат,
Грани вселенной на страже стоят.
 
 
Вижу миров вековое теченье;
Дальше несуся, в средину творенья;
   Где ни раскину ветрило —
   Жизнь, и движенье, и сила.
Мимо несметных промчался светил,
Око в пустое пространство вперил.
 
 
Мимо пространства в ничто устремился,
Солнечный луч не быстрее носился:
   Всюду нетленный и вечный
   Вечности дух бесконечный
Миру прядет беспредельный покров;
Звезды в ночи – мириады миров!
 
 
Путник навстречу: «Что видел, что знаешь?»
– «То же, что ты. Ты о чем вопрошаешь?»
   Мчуся на край мирозданья,
   Где же конец упованья?
Мчуся туда, где стихии молчат,
Грани вселенной на страже стоят.
 
 
Тщетный порыв. Пред тобой бесконечность!
Тщетная мысль. Не откликнется вечность!
   Кайся, орлиная сила,
   Сдай провиденью кормило,
Дальше, крылатая мысль, не дерзай,
Духом смирися и якорь бросай!
 

<1845>

К. С. Аксаков

244. Тайна

 
Она стояла молчаливо
Среди толпы – и я молчал;
Лишь взор спросил я боязливо,
И понял я, что он сказал.
Я прихожу, приют ветвистый,
К пустынной тишине твоей:
Под зеленью твоей тенистой
Сокрой счастливых от людей!
 
 
Вдали, чуть слышный для вниманья,
День озабоченный шумит.
Сквозь смутный гул и восклицанья
Тяжелый молоток стучит.
Там человек так постоянно
С суровой борется судьбой —
И вдруг с небес к нему нежданно
Слетает счастие порой!
 
 
Пускай же люди не узнают,
Как нас любовь животворит:
Они блаженству помешают —
Досаден им блаженства вид.
Да, свет не позволяет счастья:
Как за добычею, за ним Беги,
лови и от участья
Людского строго сохрани!
 
 
Оно прокралось тихо, любит
Оно и ночь и тишину;
Нечистый взор его погубит,
Как смерть, ужасен он ему.
Обвейся, о ручей безмолвный,
Вокруг широкою рекой
И, грозно поднимая волны,
Наш охраняй приют святой!
 

1838

245. Тишина на море

 
Тишина легла на воды,
Без движенья море спит,
И с досадой корабельщик
На поверхность вод глядит:
Ветр не веет благодатный,
Тишина, как смерть, страшна,
На пространстве необъятном
Не поднимется волна.
 

1838

246. Счастливый путь

 
Туманы редеют,
Безоблачно небо,
Опять пробуждает
Эол тишину.
Шумя, ветер веет,
Спешит корабельщик
Скорее, скорее;
Колеблются волны,
Ясней отдаленность,
Уж берег в виду.
 

1838

247. Рыбак

 
Волна идет, волна шумит;
   На берегу крутом
Рыбак задумчиво сидит;
   Спокойно сердце в нем.
Глядит на воды с вышины —
   Раздвинулась волна,
И выплывает из воды
   Прекрасная жена.
 
 
Поет она, твердит она:
   «Зачем моих друзей
Манишь к погибели со дна
   Ты хитростью своей?
Ах, если б знал ты, как по дну
   Привольно рыбкой плыть, —
Ты сам сошел бы в глубину,
   Чтоб вечно счастлив быть.
 
 
Луна и солнце с высоты
   Не моются ль в водах?
Не вдвое ли прекрасней ты
   На трепетных волнах?
Тебя ли небо не манит
   Лазурной глубиной?
Тебя ли не влечет твой вид
   Ко влаге голубой?»
 
 
Волна бежит, волна шумит,
   К ногам бегут струи;
В нем сердце сжалось и дрожит,
   Как на привет любви.
Она твердит, она поет —
   Удел его решен…
Она влечет – он к ней идет, —
   И не вернулся он.
 

1838

Ф. Б. Миллер

248. Дитя в колыбели

 
Юный счастливец! теперь для тебя в колыбели просторно;
   Но возмужаешь – и мир станет уж тесен тебе.
 

249. Друг и враг

 
Дорог мне друг; но и враг мне полезен: один подает мне
   Добрый совет, а другой мне указует мой долг.
 

250. Ожидание и исполнение

 
В море на всех парусах юноша бодро несется;
   Скромно, в разбитой ладье, в гавань вступает старик.
 

251. Красота и радость

 
Кто не видал красоты в минуту сердечной печали,
     Тот никогда не видал красоты;
Кто на прелестном лице не встречал веселой улыбки, —
     Радости тот никогда не видал.
 

1842

252. Под пальмами

 
Меж кустов мелькают космы: бой кипит в глуши лесной,
И далеко слышен топот, треск ветвей и страшный вой.
Взлезь со мной на эту пальму; но смотри, чтоб звук колчана
Злых бойцов не потревожил там, под тению банана.
 
 
Видишь тело европейца? – он от тигровых когтей
Пал, когда, томимый зноем, здесь прилег под сень ветвей:
Трав лечебных, знать, искал он, наших хижин гость смиренный, —
За него-то с леопардом тигр дерется раздраженный.
 
 
Он погиб, несчастный белый! не спасет его стрела!
Вся лощина, где лежит он, алой кровью натекла…
Крепок сон твой, юный странник! жизнь угасла молодая!
О, как горько будет плакать о тебе твоя родная!
 
 
Леопард неустрашимый нападает на врага;
Вот в зубах его кровавых трупа стиснута нога.
Но добычу неприятель левой лапой охраняет,
А другою он с размаха леопарда поражает.
 
 
Вот скачок! и тигр могучий на спине добычу мчит;
Леопард неутомимый бодро вслед за ним летит.
Вот опять они сцепились и в борьбе остервенелой
Обнялись, – и в их объятьях труп стоит окостенелый…
 
 
Но смотри: с вершины пальмы исполинская змея
Опускается над ними, яд в зубах своих тая;
Развернулась – и мгновенно охватила кровожадных:
И зверей, и человека давит в кольцах беспощадных.
 

1845

253. Проклятие певца

 
Стоял когда-то замок – угрюмый великан,
Глядел он через поле на синий океан,
Кругом него тянулись сады цветной каймой,
В них били водометы алмазною струей.
 
 
Его владетель гордый был грозен и силен,
И бледный, и угрюмый, сидел на троне он;
Что взгляд его – то трепет, что дума – то боязнь,
Что слово – то оковы, что приговор – то казнь.
 
 
Раз к замку шли два скальда: один, во цвете лет,
Был статен и прекрасен; другой – и дряхл, и сед;
Он тихо ехал с арфой на вороном коне,
А юноша товарищ шел бодро в стороне.
 
 
«Готовься, сын мой, – старец питомцу говорил: —
Припомни все напевы, каким тебя учил;
Сбери всю силу звуков и вторь моим струнам:
Сегодня тронуть сердце монарха должно нам».
 
 
И в зале оба скальда стоят среди мужей;
Король сидит на троне с супругою своей:
Он – грозно-величавый, как буря в ночь; она —
Прекрасна, как денница, – как лилия, нежна.
 
 
Вот арфу вдохновенно певец маститый взял
И вещими перстами по струнам пробежал:
Они запели чудно под опытной рукой,
И с ними слил свой голос товарищ молодой.
 
 
И пели о блаженстве, о веке золотом,
О славе и свободе, о вечном и святом,
Что сладостно для сердца, что полно светлых дум,
Что возвышает душу, что окрыляет ум.
 
 
Смирился пред святыней мужей надменный дух,
В немом благоговеньи стоят они вокруг.
И плачет королева; но, радости полна,
Певцам бросает розу с груди своей она.
 
 
Но, задрожав от гнева, король с престола встал.
«Вы, обольстив коварно народ мой, – он сказал, —
Прельстить жену хотите!» – И меч он бросил свой,
И пал, пронзенный в сердце, в крови певец младой.
 
 
И вмиг, как ураганом, толпу рассеял страх;
Певец скончался тихо у старца на руках;
Он на коня сажает с собою мертвеца
И быстро выезжает из грозного дворца.
 
 
Но у ворот высоких остановил певец
Коня и взял он лиру, всех лир других венец,
О мраморные стены в куски ее разбил
И горьким, страшным воплем весь замок огласил:
 
 
«О, горе вам, твердыни! отныне будут в вас
Звучать не струны арфы, не песен сладкий глас —
Но вопли и рыданья, но стон и звук оков,
Пока вы не падете под бременем веков!
 
 
О, горе вам, фонтаны, зеркальные пруды!
И вам, в красе весенней цветущие сады!
Отныне ваша слава исчезнет навсегда!
Засохнут все деревья, иссякнет вся вода!
 
 
А на тебе, убийца, проклятие певца!
Тиран! ты не достигнешь бессмертия венца!
Твое клятое имя в века не перейдет:
Как смертное хрипенье в степи, оно замрет!»
 
 
И вещий глас поэта услышан в небесах:
И пали стены замка в развалины и прах;
Над ним стоит уныло колонна лишь одна,
И та уж покачнулась и скоро пасть должна.
 
 
В печальном запустеньи лежат его сады;
Засохли все деревья, заглохли все пруды;
Об имени тирана предание молчит:
Проклятье вековое певца на нем лежит.
 

1846

254. Тамбурмажор великой армии

 
Смотрите, вот старый наш тамбурмажор, —
   Он голову, бедный, повесил!
А прежде как ярко горел его взор,
   Как был он доволен и весел!
 
 
Как гордо вертел он своей булавой,
   С улыбкой сверкая глазами;
Его заслужённый мундир золотой
   Сиял, озаренный лучами.
 
 
Когда он в главе барабанов своих
   Вступал в города и местечки,
У наших девиц и у женщин иных
   Тревожно стучали сердечки.
 
 
Являлся – и всюду свободной рукой
   Срывал победительно розы;
На ус его черный струились порой
   Немецкие женские слезы.
 
 
А мы всё сносили в терпеньи немом,
   Смиряясь пред вражьим напором:
Мужчины склонялись пред сильным царем,
   А дамы – пред тамбурмажором.
 
 
Мы все терпеливо то иго несли,
   Как дубы германской породы;
Но вдруг от начальства к нам вести пришли
   К восстанью за дело свободы.
 
 
Тогда мы, уставив рога, как быки,
   Отважно на бой полетели,
И галльские всюду сбивали штыки,
   И Кёрнера песни мы пели.
 
 
Ужасные песни! их звуки и хор
   Грозой для тиранов звучали!
От них Император и тамбурмажор
   Со страхом домой убежали.
 
 
Того и другого постигнул конец,
   Их грешных деяний достойный:
Там в руки британцев попал наконец
   И сам Император покойный.
 
 
На острове диком творили они
   Над ним свои грубые шутки,
Пока не пресеклись их пленника дни
   В страданьях – от рака в желудке.
 
 
Отставлен был также и тамбурмажор,
   Дни славы его улетели!
И, чтоб прокормиться, он служит с тех пор
   Привратником в нашей отели.
 
 
Он воду таскает, он колет дрова,
   Метет коридоры и сени,
Его вся седая от лет голова
   Трясется при каждой ступени.
 
 
Когда ко мне Фриц, мой приятель, зайдет, —
   Он тотчас, с насмешливым видом,
Острить и трунить беспощадно начнет
   Над бедным седым инвалидом.
 
 
«О Фриц! тут некстати слов острых поток
   С подобною глупой забавой:
Для сына Германии низко, дружок,
   Глумиться над падшею славой.
 
 
По мне тут приличней участье к судьбе,
   Чем шутки над горем случайным:
Кто знает, – быть может, отец он тебе
   По матери – случаем тайным».
 

1857

255. Конрад Валленрод

Вступление

 
Сто лет, как Орден рыцарей крестовых
Свой меч в крови язычников багрит;
Страшится прусс оков его суровых
И от родных полей своих бежит,
И до равнин Литвы необозримых
И смерть, и плен преследует гонимых.
 
 
Теперь врагов лишь Неман разделяет:
Там, средь лесов, обителей богов,
Верхи божниц языческих сверкают;
А здесь, взнеся чело до облаков
И простирая длани, посылает
Тевтона крест с холма грозящий зов,
Как бы стремясь всё племя Палемона,
Обняв, привлечь в свое святое лоно.
 
 
Там юноши-литовцы, в колпаках
Из рысьих шкур, в медвежий мех одеты,
С копьем в руке и с луком на плечах,
Следят врагов движенье и приметы.
Здесь на коне тевтон, закован в сталь,
Как вкопанный, стоит и озирает
Неверных стан, кладет заряд в пищаль
Иль четками, молясь, перебирает.
Так два врага стоят здесь для охраны;
Так Немана гостеприимный вал,
Поивший мирно две родные страны,
Теперь для них порогом смерти стал:
 
 
Кто переплыть посмеет эти воды,
Лишится тот иль жизни, иль свободы.
И только хмель, литовской почвы сын,
Плененный прусской тополью, один
Стремится к ней, вияся и цепляясь,
По тростникам, по травам водяным,
И, обогнув струю венком живым,
Вкруг милой он обвился, к ней ласкаясь;
Да ковенской дубравы соловьи,
С их братьями литовскими слетаясь,
Заводят хоры дивные свои
На острове, который во владенье
Остался им в стране опустошенья.
 
 
А люди? ах! вражду в душе тая,
Литвин и прусс, объятые войною,
Забыли мир; но их сердца порою
Мирит любовь: так знал двоих и я.
 
 
О Неман! рать враждебная несет
К твоим брегам огонь и истребление;
Топор венок зеленый рассечет,
И соловьев из их уединенья
Разгонит гром орудий. Так народ,
Пылающий враждою, расторгает
Златую цепь природы. Но живет
Любовь: ее для внуков сохраняет
В своих заветных песнях вайделот.
 

1859

256. Ингкапский риф

 
День ясен; отрадная тишь над волной;
Суда и матросы вкушают покой;
Живой ветерок в парусах не играет,
И киль без движенья в воде отдыхает.
 
 
Свирепый Ингкапский не пенится риф:
Его покрывает волною прилив;
И там, среди вод безмятежного лона,
Не слышно теперь колокольного звона.
 
 
Был в Абербротоке почтенный аббат;
В том месте, где скал возвышается ряд,
Он колокол с бочкой поставил плавучий,
Чтоб в бурю звонил он средь бездны кипучей.
 
 
И если прилив те утесы скрывал,
То звон колокольный пловцов извещал:
Тогда они знали, что риф недалеко —
И чтили игумена Абербротока.
 
 
Луч солнца в величии пышном своем
Сверкает, и всё веселится при нем;
И птицы морские, купаясь, ныряют
И криками радость свою выражают.
 
 
А колокол с бочкой вдали между скал
Чуть видною черною точкой мелькал.
Разбойник, сэр Ральф, стал на деке высоком
И смотрит на скалы внимательным оком.
 
 
Дыханье весны его сердце живит,
И весел он духом, поет и свистит,
И вдруг улыбнулся при мысли потешной;
Но радость разбойника – умысел грешный.
 
 
И крикнул он буйной ватаге своей:
«Ребята! спустите мне лодку скорей
И к рифу меня притяните канатом:
Я славную штуку сыграю с аббатом».
 
 
Вот спущена лодка, за весла гребцы —
И к страшному рифу плывут удальцы;
Сэр Ральф приподнялся, повис над водою
И колокол срезал могучей рукою.
 
 
С глухим клокотаньем на дно он упал;
И с хохотом злобным разбойник сказал:
«Теперь, кто вперед не услышит набата, —
Не станет хвалить добродетель аббата».
 
 
Сэр Ральф возвратился к своим удальцам;
Он долго скитался по разным морям;
С богатой добычей, с бесчестного лова,
Веселый плывет он в Шотландию снова.
 
 
На синие волны спустился туман,
В нем солнце померкло – и вдруг ураган
Завыл и весь день бушевал на просторе;
Но к ночи он стих – успокоилось море.
 
 
Сэр Ральф озирает свой путь; но вдали
Покрыто всё тьмой, и не видно земли.
«Вот только бы месяц взошел поскорее, —
Сказал он, – тогда поплывем мы вернее».
 
 
«Не близко ли берег? – спросил рулевой: —
Мне слышится волн отдаленный прибой».
Нахмурился Ральф и подумал невольно:
Теперь пригодился бы звон колокольный.
 
 
Но звона не слышно, лишь бездна кипит;
Фрегат по стремленью без ветра летит —
И вдруг затрещал он, и мачты упали,
И рифы Ингкапа пираты узнали.
 
 
Час кары злодею теперь настает;
В отчаяньи страшном себя он клянет;
Удар за ударом корму разбивает, —
В пучине кипучей пират утопает.
 
 
И в миг неизбежной погибели он
Услышал из бездны таинственный звон,
Как будто бы дьяволы, встретив пирата,
Ударили в колокол вещий аббата!..
 

1858

К. К. Павлова

257. Эдвард

 
«Как грустно ты главу склонил,
     Эдвард! Эдвард!
Как грустно ты главу склонил,
И как твой меч красён! – О!»
– «Я сокола мечом убил,
     Матерь! матерь!
Я сокола мечом убил;
Такого нет, как он! – О!»
 
 
«Не сокол меч окровенил,
     Эдвард! Эдвард!
Не сокол меч окровенил,
Не тем ты сокрушен. – О!»
– «Коня я своего убил,
     Матерь! матерь!
Коня я своего убил,
А верный конь был он! – О!»
 
 
«Твой конь уже был стар и хил,
     Эдвард! Эдвард!
Твой конь уже был стар и хил,
О чем бы так тужить? – О!»
– «Отца я своего убил,
     Матерь! матерь!
Отца я своего убил:
Мне горько, горько жить! – О!»
 
 
«И чем теперь, скажи же мне,
     Эдвард! Эдвард!
И чем теперь, скажи же мне,
Искупишь грех ты свой? – О!»
– «Скитаться буду по земле.
     Матерь! матерь!
Скитаться буду по земле,
Покину край родной! – О!»
 
 
«И кем же будет сохранен,
     Эдвард! Эдвард!
И кем же будет сохранен
Здесь твой богатый дом? – О!»
– «Опустевай и рушись он,
     Матерь! матерь!
Опустевай и рушись он!
Уж не бывать мне в нем. – О!»
 
 
«И с кем же ты оставишь тут,
     Эдвард! Эдвард!
И с кем же ты оставишь тут
Жену, детей своих? – О!»
– «Пусть пó миру они пойдут,
     Матерь! матерь!
Пусть пó миру они пойдут;
Навек покину их. – О!»
 
 
«А мне, в замену всех утрат,
     Эдвард! Эдвард!
А мне, в замену всех утрат,
Что даст любовь твоя? – О!»
– «Проклятие тебе и ад,
     Матерь! матерь!
Проклятие тебе и ад!
Тебя послушал я! – О!»
 

<1839>

258. Песня

 
Красив Бригнала брег крутой,
   И зелен лес кругом;
Цветы над быстрою рекой
   Раскинуты ковром.
 
 
Вдоль замка Дальтон на коне
   Я ехал не спеша;
Навстречу пела с башни мне
   Красавица-душа:
 
 
«Красив Бригнала брег крутой,
   И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют лесной
   Милей, чем царский дом».
 
 
«Ты хочешь, дева, быть моей,
   Забыть свой род и сан;
Но прежде разгадать сумей,
   Какой мне жребий дан.
 
 
И если скажешь мне, любя,
   Загадки слово ты, —
Приму в дубраве я тебя
   Царицей красоты».
 
 
Она поет: «Свеж брег крутой,
   И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют лесной
   Милей, чем царский дом.
 
 
Со звонким рогом в кушаке
   Ты скачешь чрез поля;
Ты, знать, в дубраве на реке
   Лесничий короля?»
 
 
«Лесничий зоркий короля
   В свой рог трубит с утра;
Но как покрыта мглой земля,
   То мнé трубить пора».
 
 
Она поет: «Свеж брег крутой,
   И зелен лес кругом,
Хочу царицею лесной
   Жить с другом там вдвоем.
 
 
На быстроногом рысаке,
   Как ратник, ты готов,
С мечом в ножнах, с ружьем в руке,
   На барабанный зов».
 
 
«Нейду на барабанный зов,
   Нейду на трубный звук;
Но как зовут нас крики сов,
   Мы все готовы вдруг.
 
 
И свеж Бригнала брег крутой,
   И зелен лес кругом,
Но деве смелой лишь со мной
   Царить в лесу моем.
 
 
О дева! друг недобрый я!
   Глухих пустынь жилец;
Безвестна будет жизнь моя,
   Безвестен мой конец!
 
 
Как мы сойдемся, гости тьмы,
   То должно нам, поверь,
Забыть, чтó прежде были мы,
   Забыть, чтó мы теперь».
 
 
Но свеж Бригнала брег крутой,
   И зелен лес кругом,
И пышно блещут над рекой
   Цветы живым ковром.
 

<1840>

259. Пойми любовь

 
Пойми любовь! Ищи во взорах милой
Небесных благ, а не земных страстей,
Чтобы святой душа окрепла силой
И не погас бы луч звезды твоей!
 
 
Пойми любовь! Найди в очах прекрасной
Не огнь пылающий, но мирный свет,
Чтоб он тебе служил лампадой ясной,
А не спалил бы жизнь твою, поэт.
 
 
Пойми любовь! Восторгами любезной
Ты не окуй себя, но окрыли,
Чтоб гостем был обители надзвездной,
А не рабом обманчивой земли.
 

<1839>

260. Лорелея

 
И горюя, и тоскуя,
Чем мечты мои полны?
Позабыть всё не могу я
Небылицу старины.
 
 
Тихо Реин протекает,
Вечер светел и без туч,
И блестит, и догорает
На утесах солнца луч.
 
 
Села на скалу крутую
Дева, вся облита им;
Чешет косу золотую,
Чешет гребнем золотым.
 
 
Чешет косу золотую
И поет при блеске вод
Песню, словно неземную,
Песню дивную поет.
 
 
И пловец, тоскою страстной
Поражен и упоен,
Не глядит на путь опасный:
Только деву видит он.
 
 
Скоро волны, свирепея,
Разобьют челнок с пловцом;
И певица Лорелея
Виновата будет в том.
 

<1839>

261. Гробовщики

 
«Прискорбное дело ведется к концу,
На этой постеле лежать мертвецу!»
– «Эх, брат, а тебе что? Твоя ли беда?
Дешевая, знать, твои слезы вода».
– «Нет! право, берет поневоле озноб:
Приходится первый ведь делать мне гроб!»
– «Последний ли, первый ли, – равны они;
На, выпей-ка чарку да песнь затяни.
Да доски сюда принеси ты в сарай,
Пилой распили их, рубанком строгай;
Прилаживай доску к доске ты живей,
Да черным суконцем, как должно, обей.
Да стружки потом подбери ты с земли,
Да ими сосновое дно устели,
Чтоб в гробе – такое поверье у нас —
На стружках отжившая плоть улеглась.
Внесешь гроб ты завтра к покойнику в дом;
Положат, накроют – и дело с концом».
– «Готовлю я доски, и мерю я их,
Но дум не могу пересилить своих;
Строгает рубанок, и ходит пила,
Но мутны глаза, и рука тяжела.
Смотрю, чтоб к доске приходилась доска,
Но в сердце томление, в сердце тоска.
Прискорбное дело ведется к концу,
На этой постеле лежать мертвецу!»
 

1855

262. Видение

 
Увидел ангела в стемневшей я лазури:
Смирял его полет тревогу волн и бури.
«Что ищешь, ангел, ты в безрадостном краю?»
Он отвечал: «Иду я душу взять твою».
И грустно на меня смотрел он женским ликом.
И страшно стало мне; я вскрикнул слабым криком:
«Какой настал мне час? что станется со мной?»
Безмолвный он стоял. Сгущался мрак ночной.
«Скажи, – дрожащее я выговорил слово,—
Взяв душу, с ней куда, средь мира ты какого
Отсюда улетишь?» Он продолжал молчать.
«Пришлец неведомый! – воскликнул я опять, —
Ты смерть ли, или жизнь? Конец или начало?»
И ночи всё темней спускалось покрывало,
И ангел мрачен стал и молвил: «Я любовь!»
И краше радости на сумрачную бровь
Печать тоски легла – и тихого всесилья,
И звезд я видел блеск сквозь трепетные крылья.
 

<1858>

С. Ф. Дуров

263. Дант

 
О старый гибеллин! когда передо мной
Случайно вижу я холодный образ твой,
Ваятеля рукой иссеченный искусно, —
Как на сердце моем и сладостно и грустно…
Поэт! В твоих чертах заметен явный след
Святого гения и многолетних бед!..
Под узкой шапочкой, скрывающей седины,
Не горе ль провело на лбу твоем морщины?
Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал,
Что граждан бичевать проклятых ты устал?
А эта горькая в устах твоих усмешка
Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка
Тебе идут к лицу. Ты родился, певец,
В стране несчастливой. Терновый свой венец
Еще на утре дней, в начале славной жизни,
На долю принял ты из рук своей отчизны.
Ты видел, как и мы, на отческих полях
Людей, погрязнувших в кровавых мятежах;
Ты был свидетелем, как гибнули семейства
Игралищем судьбы и жертвами злодейства;
Ты с ужасом взирал, как честный гражданин
На плахе погибал. Печальный ряд картин
В теченье многих лет вился перед тобою.
Ты слышал, как народ, увлекшися мечтою,
Кидал на ветер всё, что в нас святого есть, —
Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.
О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть,
Тот может понимать твою святую горесть,
Тот может разгадать и видеть – отчего
Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,
Зачем глаза твои исполнены презреньем,
Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,
Богатые умом, и чувством, и мечтой,
Таят во глубине какой-то яд живой.
Художник! ты писал историю отчизны;
Ты людям выставлял картину буйной жизни
С такою силою и верностью такой,
Что дети, встретившись на улице с тобой,
Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,
Шептали: «Это Дант, вернувшийся из ада!..»
 

1843

264.

 
Как больно видеть мне повсюду свою горесть,
Читать, всегда читать одну и ту же повесть,
Глядеть на небеса и видеть тучи в них,
Морщины замечать на лицах молодых.
Блажен, кому дано на часть другое чувство,
Кто с лучшей стороны взирает на искусство!
Увы, я знаю сам, что если б на пути
Я музу светлую случайно мог найти —
Дитя в шестнадцать лет, с кудрями золотыми,
С очами влажными и ярко-голубыми, —
Тогда бы я любил цветущие долины,
Кудрявые леса, высоких гор вершины;
Тогда бы, кажется, живая песнь моя
Была светла, как день, игрива, как струя.
Но каждому своя назначена дорога,
Различные дары приемлем мы от бога:
Один несет цветы, другой несет ярмо.
На всяком существе лежит свое клеймо.
Покорность – наш удел. Неволей или волей,
Должны мы следовать за тайной нашей долей,
Должны, склонясь во прах, покорствовать во всем,
Чего преодолеть не станет сил ни в ком.
От детства мой удел был горек. В вихре света
Я, словно врач, хожу по койкам лазарета,
Снимая с раненых покровы их долой,
Чтоб язвы гнойные ощупывать рукой…
 

1844

265. Смех

1

 
Мы всё утратили, всё, даже смех радушный
С его веселостью и лаской простодушной, —
Тот смех, который встарь, бывало, у отцов,
Из сердца вырвавшись, гремел среди пиров.
Его уж нет теперь, веселого собрата:
Он скрылся от людей, и скрылся без возврата…
А был он, этот смех, когда-то добрый кум!
Наш смех теперешний – не более как шум,
Как вопль, исторгнутый знобящей лихорадкой,
Рот искажающий язвительною складкой.
Прощайте ж навсегда, и песни, и любовь,
Вино и громкий смех, – вы не вернетесь вновь!
В наш век нет юношей румяных и веселых,
Во славу красоте дурачиться готовых;
Нет откровенности, бывалой в старину, —
При всех поцеловать не смеет муж жену;
Шутливому словцу дивятся, словно чуду;
Зато цинизм теперь господствует повсюду,
Желчь льется с языка обильною струей,
Насмешка подлая шипит над нищетой,
Повсюду, как в аду, у нас зубовный скрежет:
Смех не смешит людей – нет, он теперь их режет…
 

2

 
О смех! Чтоб к нам прийти с наморщенным челом,
Каким доселе ты кровавым шел путем?
Твой голос издавна там слышался, бывало,
Где всё в развалинах дымилось и пылало…
Он резко пробегал над нивой золотой,
Когда по ней толпу водили на разбой;
На стенах городских, нежданно, без причины,
Он слышался сквозь стук ударов гильотины;
Он часто заглушал и стон и громкий плач,
Когда за клок волос тряс голову палач…
Вольтер, едва живой, но полный страшной силы,
Прощаясь с жизнию, смеялся у могилы, —
И этот смех его, как молот роковой,
В основах потрясал общественный наш строй.
С тех пор под тяжестью язвительного смеха
Ничто прекрасное не жди у нас успеха!
 

3

 
Увы! беда тому, в ком есть святой огонь,
Кто душу положить хотел бы на ладонь!
Беда, сто раз беда той музе благородной,
Которая, избрав от детства путь свободный,
Слепая к призракам мишурной суеты,
Полюбит идеал добра и красоты!
Смех, безобразный смех, людской руководитель,
Всего прекрасного завистливый гонитель,
Как язва кинется внезапно на нее,
Запутает в сетях, столкнет с пути ее…
И тщетно, бедная, сбирала бы усилья
Широко развернуть израненные крылья
И песнью в небесах подслушанной своей
Затронуть заживо больную грудь людей, —
Увы, на полпути, лишенная надежды,
Поникнув головой, сомкнув печально вежды,
Она падет с небес… А там, на краткий срок
Забившись где-нибудь в безвестный уголок,
Оплакивая жизнь, но с жизнию не споря, —
Умрет до времени, с душою, полной горя…
 

1864