Текст книги "Том 3. Рассказы 1906–1910"
Автор книги: Александр Серафимович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)
Сравнительно недолго (декабрь 1896 – январь 1898) жил Серафимович в Мариуполе – крупном по тому времени портовом городе на Азовском море, но впечатления этого года легли в основу многих произведений, в том числе написанных десять лет спустя. «Вся обстановка – море, буря, – это из моих мариупольских впечатлений, когда, вернувшись из ссылки, я стал мариупольским корреспондентом ростовской-на-Дону газеты „Приазовский край“. Нарисовал я тогда целую галерею бесстрашных и выносливых рыбаков, боровшихся с морской стихией. Меня поражала сила и отвага этих бесстрашных людей» (т. IV, стр. 480).
Паровоз № 314-Б*
Впервые напечатано в литературном сборнике «Друкарь» под редакцией Н. Д. Телешова, 1910.
Тринадцатого марта 1909 г. Серафимович пишет Н. Д. Телешову: «Рассказ в сборник дам, если только вытанцуется, чтоб не уронить Вашего редакторского достоинства и „Среды“». В последующие месяцы писатель работает над рассказом «Пимен Копылков», который 1 июля и посылает Телешову. По каким-то причинам рассказ для сборника не подошел. 26 июля Серафимович обещает дать в сборник другой рассказ, а 15 сентября посылает «Паровоз № 314-Б».
В архиве Н. Д. Телешова сохранилась рукопись и авторская корректуру рассказа, по которым в настоящем томе восстановлен выброшенный из текста рассказа (несомненно по цензурным Соображениям) абзац от слов: «Под пеплом угрюмого, сосредоточенно-хмурого спокойствия…» – до слов: «Тесно, узко и душно…» (стр. 435).
– «Рассказ – из действительной жизни, – сообщал Серафимович в „Высказываниях автора“. – Тогда еще не было таких трубчатых котлов у паровозов, как сейчас. Нанимали обыкновенно беспризорных мальчиков специально для чистки котлов; те влезали в котел и – бывали случаи – погибали там. Но не это главное в рассказе. Моя задача была нарисовать, в каких каторжных условиях работали рабочие-железнодорожники, как подневольный и плохо оплачиваемый труд высасывал из них все соки, превращая в выжатый лимон. К сорока годам машинист становится уже полуинвалидом, похожим на старца» (т. IV, стр. 475).
На реке*
Впервые напечатано в газете «Русские ведомости», 1909, № 227, от 4 октября, стр. 4; № 231, от 9 октября, стр. 2, и в № 233, от 11 октября, стр. 2.
Старуха*
Впервые напечатано в «Новом журнале для всех», 1909, № 11, стр. 1-18.
Любовь*
Впервые напечатано в журнале «Бодрое слово», 1909, № 23, декабрь, стр. 1-20.
Сохранилась журнальная верстка (ЦГАЛИ, ф. № 475, ед. хр. № 58) с авторской правкой. Серафимович значительно сократил начало рассказа с характеристикой бредущего в ночи путника («Преступник я большой и важный, хотя руки мои никогда не знали оружия, хотя на совести моей ни убийств, ни грабежей, ни поджогов, ни простой кражи…» и т. д.). Но, очевидно, текст рассказа подвергся и редакционной правке, о которой автор упоминает в письме к А. Кипену от 8 января 1910 г.: «Корректурой изуродовали мой рассказ „Любовь“».
В «Высказываниях автора» Серафимович вспоминает: «Описанная здесь парочка жила на другом берегу Дона, в трех километрах от станицы Усть-Медведицкой. Оба они когда-то были активными революционерами-народниками. Он стоял близко к социалистам-революционерам. Жена в свое время тоже отдала дань революции. Будучи дочерью губернатора, бросила родной очаг, навсегда ушла от окружавшей ее с пеленок богатой среды, пожертвовав „благами жизни“. Долго скитались, живя по подложным паспортам. Познакомились, полюбили друг друга. Временно осели на берегу Дона, обрели „тихую пристань“» (т. IV, стр. 481).
Серафимович, точно указывая на прототипов своего рассказа, не сообщает обстоятельств, при которых произошла подлинная встреча с ними. Из полицейского «Дела о дочери полковника Клеопатре Блавдзевич» нам известно, что в начале 1891 года близ станицы Усть-Медведицкой обосновался арендатор водяной мельницы Алексей Георгиевич Знаменский со своей гражданской женой Екатериной Васильевной Колесовой. Ранее они арендовали мельницы в других местах. Через некоторое время полиция стала замечать, что новые арендаторы поддерживают связи с политическими поднадзорными, в частности, с гласным поднадзорным Александром Поповым.
Вследствие этого в ночь с 16 на 17 апреля 1891 года были Произведены два обыска. Обыск на квартире Серафимовича не дал никаких результатов, благополучно приближался к концу и обыск «в надворных постройках квартиры Знаменского, а также на арендуемой им мельнице», как вдруг жандармам попались на глаза несколько старых писем, адресованных Клеопатре Блавдзевич, революционерке-народнице, четырнадцать лет разыскиваемой департаментом полиции на территории Российской империи.
Стало ясно, что Колесова и Блавдзевич – одно лицо. Арестованную препроводили в Донское областное жандармское управление, откуда под усиленным конвоем отправили в Петербург.
Не вдаваясь в подробности романтически-яркого прошлого Клеопатры Блавдзевич, необходимо упомянуть о ее невероятно дерзкой попытке (в середине 70-х гг.) устроить побег из крепости своего жениха – политического заключенного Ковалика.
Екатерина Павловна из рассказа «Любовь» и внешне и внутренне очень близка к своему жизненному прототипу. Но Серафимович строит личную судьбу своей героини иначе, чем это было в жизни. Клеопатра Блавдзевич сильно и горячо любила Ковалика. Разлученная с ним навсегда, порвавшая с семьей одинокая женщина встречается со Знаменским, выхаживает его от тяжелой болезни и привязывается к этому в общем довольно ординарному человеку. В образе Александра Егоровича Серафимович как бы слил черты двух реально существовавших людей. Молодой Александр Егорович, который «поражал… изумительным хладнокровием. На самое опасное дело шел, тихий, скромный, задумчивый…» – это Ковалик. Пожилой Александр Егорович – «небольшого роста, с желтыми волосами, с постоянной улыбкой – себе на уме» – это Знаменский.
Почему Серафимович изменил и даже, казалось бы, упростил подсказанную жизнью сюжетную схему? Писателя в материале рассказа, названного «Любовь», взволновала вовсе не история разлученных судьбой влюбленных, а тема измельченного, потерявшего свои яркие краски чувства и осуждение идеала «тихой пристани», который способен привести только к моральной и социальной деградации человека.
Напоминание*
Впервые напечатано в газете «Утро России», 1910, 10 января, № 77–44, стр. 3–4. В Собрание сочинений включается впервые. Печатается по газетному тексту.
На Белой горе*
Впервые напечатано в журнале «Семья и школа», 1910, январь, № 1, стр. 1-18.
В разные периоды своего творчества Серафимович неоднократно обращается к теме безрадостного голодного детства в капиталистическом обществе. «Такими рассказами, как „На белой горе“, – говорил автор, – я старался привлечь внимание читателя к судьбе детей нужды и горя, детей труда и лишений, т. е. детей пролетариата и беднейшего крестьянства. Я стремился показать, как самодержавно-капиталистический строй душил детей бедняков и был позорно равнодушен к их судьбе. Пусть нынешнее поколение видит, как росли и воспитывались его деды и отцы. И пусть почувствуют, какая разительная разница между днем вчерашним и днем сегодняшним!» (т. IV, стр. 482).
Вылечился*
Впервые напечатано в журнале «Юная Россия», 1910, январь, стр. 31–59. В 1899 г. Серафимович поместил в «Донской речи» (№ 195) рассказ под названием «Вылечился» (подписанный псевдонимом «Случайный») о том, как злоключения с велосипедом счастливо излечили Бумагина (фамилия героя) от нервного расстройства.
Для «Юной России» рассказ был написан заново, но эпизод с велосипедом вошел в него почти целиком.
Старое*
Впервые напечатано в газете «Русские ведомости», 1910, 24 января, № 19.
В «Высказываниях автора» Серафимович вспоминал о жизненных впечатлениях, послуживших материалом для рассказа:
«Откуда я взял „модель“ старика? Когда я был в Мезени в ссылке, жил там старик 92 лет. А был ещё крепкий, еще хорошо ковал, – здоровый кузнец. Я решил учиться кузнечному делу и поступил к нему в кузницу. Мы договорились со стариком, что он будет меня учить, но только на моем железе и угле, потому что вначале я-де много буду зря портить материала. Пришлось согласиться. Купил я материал и начал работать.
Долго изо дня в день загонял меня этот чертов старик. И все держал меня в роли молотобойца, ничему не учил, только эксплуатировал, не давал передышки…
Было старику 92 года, а жена у него была молодуха – 28 лет. Она вышла за него замуж 18-летней девчонкой-сиротой в надежде, что он скоро помрет и тогда ей в наследство достанется кузница да еще изба с огородом. Измытарилась она с ним.
Этот старик и послужил мне живой моделью. Я только перекроил его донским казаком, дал донскую обстановку, которую хорошо знал. Сердцевина же осталась мезенского кузнеца» (т. IV, стр. 483–484).
Морской кот*
Впервые напечатано в газете «Биржевые ведомости», СПб. 1910, от 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10 и 11 марта (вечерние и утренние выпуски).
В авторских высказываниях Серафимович с сожалением отмечал, что по цензурным условиям вынужден был ограничиться по существу внешним изложением эпизода, действительно имевшего место на одном из судов Черноморского флота. «Рассказана была мне история с морским котом в Ростове-на-Дону, Там вместе со мною в газете работал один старый революционер Панасенко. Ему пришлось по службе участвовать в какой-то специальной комиссии, ездившей в Севастополь для обследования корабля. При нем и разыгралась история с котом, послужившая поводом для драки двух почтенных адмиралов. Я добросовестно передал фабулу, но не сумел дать на фоне повествования социальные корни морского быта.
И все-таки рассказ служит в известной мере документом из жизни дореволюционного военно-морского флота. Он должен навести нынешнего читателя, особенно военного, и особенно краснофлотца, на многие размышления и параллели» (т. V, стр. 347).
Счастливец*
Впервые напечатано в газете «Русские ведомости», 1910, № 196, от 26 августа, написано в июле того же года. 17 июля Серафимович сообщает Белоусову о работе над двумя рассказами: «Счастливец» и «Наследство», а 29 июля отсылает ему первый из них.
Одинокий двор*
Впервые напечатано в газете «Русское слово», 1910, 1 и 2 сентября, № 201, 202, под названием «В степи».
Над рассказом (в черновиках он назывался «Пимен Копылков»), предназначавшимся для сборника «Друкарь», Серафимович работал летом 1909 г. в Ставрополе Самарском (см. из письма к И. Белоусову на стр. 665). Сохранились (частично) черновые варианты рассказа «Одинокий двор» (ЦГАЛИ, ф. № 457, ед. хр. № 60), существенно отличающиеся от известной нам редакции. Строго говоря, черновой и напечатанный тексты – это два рассказа, написанные на одном материале, но на разные темы.
В центре рассказа «Одинокий двор» – конфликт Пимена и его жены, его «бабы», в которой он неожиданно увидал человека. Эти новые для Пимена ощущения возбуждают в нем незнакомое раньше чувство ревности. Бешено разрастаясь, оно приводит Пимена к катастрофе.
Ситуация «прозрения» Пимена есть и в черновиках, но она развита там с большей социальной остротой. История с женой – это лишь толчок, который заставил ворочаться неповоротливые мозги Копылкова. Серафимович раскрывает извилистые, иногда неожиданные ходы, какими чувства собственного достоинства в протеста возникают в сознании крестьянина.
В «Пимене Копылкове» очень отчетливо выражена характерная для многих произведений Серафимовича тема «поисков врага»
Рукопись одного варианта начинается с девятой страницы (нумерация автора) характеристикой священника, земского и управляющего экономией – людей, от которых зависела невеселая судьба Пимена. Пимен не питал к ним зла. Батюшку, как хорошего хозяина, он даже уважал.
«Знал поп, когда, что и где лучше посеять, вовремя снимал траву и хлеб, держал хорошую скотину и большой охотник был до лошадей.
Правда, во спасение души и храма для ради приходилось у попа косить даром или за самую ничтожную плату, но умел поп как-то так это сделать, что не очень это нарушало у мужиков их собственное хозяйство и их работу, и оттого не было так обидно».
Более сложные счеты у мужиков были с земским.
«Несмотря на все, Пимен не держал зла на земского. Думал о нем и чувствовал, как думал и чувствовал засуху, которая стояла над хлебами и травами, которая была от бога, как чувствовал кузнеца краснокрылого, сусликов, которых хотя и можно было выливать водой, выкуривать дымом, но которые все равно опять множились и жили заодно со степью, с хлебами, с бездождием, со всем, что смыкалось вокруг крепким кольцом, нерушимой, от века налаженной жизнью.
Одно только: на кузнеца, на суслика, на засуху ходили с молебствиями, крестными ходами, с водосвятием, и в этом был великий смысл и значение, земского же покрывало всеобщее понятие „начальство“, покрывало и примиряло, молчаливо разумея, что его водосвятием не возьмешь. Начальство не только было грозно, но неизбежно, как сухое, палящее небо над горячей степью, и хотя трудно, но жить с ними было можно, как жили до того поколения дедов и прадедов».
В любопытной жанровой сценке Серафимович воспроизводит разговор Пимена с либеральствующим земским о преимуществах культурного землепользования. Не очень понятно толковал земский, все сердился на темноту мужичью, но Пимену он не казался врагом.
Иначе складывались отношения с управляющим экономией, бритым, как актер, немцем Иваном Федоровичем.
«Тревожны были черные осенние ночи. То в одном, тс в другом краю степи багровели ночные темные облака, и до утра стояло зарево – горели экономические скирды и стога. Но Иван Федорович не волновался, не обращался к властям, только вооружал всех приказчиков револьверами, и день и ночь экономию объезжали конные».
А затем Иван Федорович делал видимость уступки, ставил ведра водки, крестьяне успокаивались, и кончалась вражда. «Нет, не было у Пимена врагов и некого было ненавидеть».
Будничная жизнь Пимена не нарушалась никакими событиями. Весь день он был занят по хозяйству – Копылковы были среднего достатка.
«Пимен не испытывал непроходящей нищеты, семья не голодала, но хозяйство всегда колебалось на той черте, за которой малейшая случайность, непредвиденное обстоятельство – уже разорение. Издох бык, заболела лошадь, проходила корова холостая или жена захворала, и уже цепко охватывает глубокими когтями голод и нищета.
Косил ли траву, вез ли хлеб на станцию, работал ли дома, спал ли, шел ли в церковь, все равно всюду таскал с собой ожидание: вот-вот оборвется, вот прахом пойдет все насквозь политое потом хозяйство…
…Пришла беда и во двор Пимена, но пришла совсем не с той стороны, откуда он всегда ждал.
В высокоторжественный день земский отдал приказание праздновать, по возможности украсить флагами дворы и отнюдь не производить никаких работ.
Мужички беспробудно пили три дня, не то веселясь, не то удивляясь неожиданному поводу к выпивке…
Пимена эти дни не было в деревне, гонял годовалую телку продавать на ярмарку. Когда вернулся, угар пьяный уже отнесло от деревни…»
Далее в черновом тексте известная нам (в несколько измененной редакции) сцена встречи Пимена с причитающей женой, метания Пимена по деревне, его попытки ответить на вопрос: «Кто виноват?» Другими глазами смотрит он на жену, по-новому видит окружающий мир.
«Точно бельма упали с глаз, и он увидел и земского, и старосту, и Ивана Федоровича, управляющего экономией, и все они точно были с серыми огромными волчьими зубами и жевали его, Пимена, и всю его жизнь. И он только удивлялся, как раньше оа этого не видел.
На сходах ли, в камере ли земского Пимен угрюмо слушал, глядя исподлобья, а когда начинал говорить, все его теперь слушали, потому что в голосе дрожала, билась непотухающая ненависть и озлобление. Прежде терялся он в общем галдении, теперь же его корявые нескладные речи вызывали либо взрыв протестов, либо такой же всеобщий гул одобрения.
– Сказываю, не берите землю за эту цену, – говорит он, красный, со вздувающимися ноздрями, – не возьмете – немцу податься некуда, а други деревни не посмеют… а посмеют – в колья!..
– Не посмеют… разнесем, – стоном стояли мужичьи голоса.
И, сам того не подозревая, Пимен оказывался коноводом во всех мужичьих протестах, и за ним шли, как стадо за козлом.
То и дело земский отправлял его в холодную, но это только больше озлобляло. А Иван Федорович, против обыкновения, сообщил по начальству, что в деревне – вредный элемент в лице Котлякова, который необходимо устранить, иначе за деревню нельзя поручиться.
Тот дух протеста, что незаметно и необъяснимо вырос в Пимене, пропитывал понемногу и все отношения внутри семьи. Часто ревновал он жену, но она уже не давалась так покорно, как бывало, бить себя…»
По настоянию земского Пимена изгоняют из родной деревни.
«Сход, на котором решалась участь Пимена, был многолюден, как никогда. Голоса метались над мужичьими головами, как ветер в бору над качающимися вершинами.
– Пущай остается! – добрый мужик… не за что ссылать… – взрывом подымалось над сходом, но отдельные голоса упорно излагали Пименовы вины и настаивали на исключении из общества.
Впрочем, участь Пимена была давно решена земским, который не терпел неспокойный элемент в своем участке, и сход в конце концов только оформил настояние земского. Единственное послабление для Пимена сделали – это заменили высылку по приговору общества добровольным переселением в Сибирь.
И когда за околицей Пимен, распродавши весь свой скарб и хозяйство, с ребятишками и выплакавшей все глаза женой, в последний раз обернулся на раскинувшуюся соломенными крышами деревню, на поникшие ветвями левады, на степи без конца, родные и в то же время чужие степи, до дна политые им горячим потом, он не знал, проклинать ему или благословить.
И, роняя слезы, он трижды поклонился до земли блестевшему кресту и собрал в сумочку, привешенную на гайтане, горькой родной земли».
Под текстом рассказа подпись: «А. Серафимович» и адрес: «Ставрополь Самарский, дача Лобанова, 20. Александр Серафимович Попов».
От рукописи второго варианта до нас дошла только одна сцена (по авторской нумерации, почерку, формату бумаги можно с уверенностью сказать, что это отрывок из другой редакции рассказа, видимо промежуточной между первой и окончательной).
В этой сцене ревность просыпается у Пимена от мимолетного взгляда, брошенного его женой на пытавшегося ее облапить купчика.
«Грянула беда и над Пименом, только совсем не с той стороны, откуда он ее ждал.
Была ярмарка. Всякого народу понаехало. Говор, шум, смех. Как всегда на ярмарке.
Идет Пимен, обнявшись с другом своим, Козолупом, идут, чуть пошатываясь, и поют песни, как степь – такие же заунывные, такие же неразгаданные, как неразгаданная вольная, неведомо пропадающая степь. Идут они, поют, покачиваются и ни о чем не думают.
Впереди бабы, через всю улицу, в красных юбках, как маки по межам, идут, лущат подсолнухи, выдувая с губ шелуху, смеются, а то песню заведут, голосисто да звонко, – вся ярмарка и с деревней в ней тонет.
Навстречу купчики, с гармоникой, молодые все ребята, и на баб поглядывают. Сошлись, смех, визг, шлепки, притворно-сердитая брань. Смешались в пеструю живую толпу. Видал Пимен, как его Марью облапил какой-то молодец, а она, крепкая и сильная, вывернулась, как змея, и так его по спине благословила, что он даже выгнулся, почесал спину и покрутил головой.
И опять через всю улицу пестро-красной шеренгой идут бабы: звонко голосят, пошатываются, за ними Пимен с приятелями, а сзади, удаляясь, весело, напевно, беззаботно наигрывает гармоника.
– Ты чего же не поешь, кум?
А Пимен озирается исподлобья, словно ищет что-то, тужится вспомнить.
И… вспомнил: живой, смеющийся, блеснувший из-под черной брови веселый глазок, сверкнувший лишь на одну секунду, когда она легким движением, вполоборота повернулась, ударив того.
Пимен опять запел и снова замолчал, хмуро и насупившись. Вот она идет впереди, и покачивается голова в белом платочке, и слышен сильный голосистый голос, и шелуха, видно, слетает, сверкая, с губ.
Он хочет понять что-то, разобраться, но ничего нет, только не тухнущий в памяти сверкнувший на секунду глазок.
– Эй, ты… слышь, ступай в хату.
Бабы остановились, как солдаты в шеренге, все повернувшись, и по-прежнему, белея, слетала с губ сплевываемая шелуха.
– Ты что? аль одурел?
– Ступ-пай!!.
Было в его лице что-то такое, что она, ничего не понимая, отделилась от баб и пошла домой, луща подсолнухи.
– Сказидся человек!..
А бабы повернулись и, краснея пестрой линией, снова заголосили песни.
Когда Пимен подходил к хате, оттуда несся бабий голос, его бабы, в обычной заунывной песне, которую она привычно тянула за работой. И этот привычный, неуловимый, как серая дорога в степи без конца, мотив сразу успокоил его, и сразу обступило его домашнее: двор, плетни, сарай, хата.
Он шагнул, привычно нагнувшись под низенькой притолокой, в дверь. Жена сажала в печь хлебы. Крепким и сильным движением сунула хлеб в устье печи, поставила лопату в угол и повернулась к мужу, глянув на него чернобровым, смуглым лицом, крепкой высокой грудью.
– Из экономии-то на ярмарку сам Иван Хведрыч приезжал, – проговорила она весело, – вся сбруя в серебре…
Хмель от водки вышел из Пимена, но мутно, тяжело и страшно подымался другой хмель, которого он никогда не испытывал, медленно заливая грудь, голову и тугую покрасневшую шею. И делая последнее усилие, чтоб справиться, он опустил глаза в пол, но не выдержал, глянул…» (Рукопись обрывается.)
Можно предположить, что Серафимович, потеряв надежду напечатать «Пимена Копылкова» (по всей вероятности, в редакции, близкой к имеющемуся в нашем распоряжении первому черновому варианту), коренным образом переработал рассказ, по существу заново написав его на другую тему.
Ночной дождь*
Впервые напечатано в газете «Речь», СПб. 1910, 31 октября, № 299. Вошло в литературно-художественный альманах современных писателей «Поток», М. 1911, стр. 117–126. В авторских высказываниях Серафимович подчеркивает основную мысль своего произведения: «…тогда, в дореволюционное время, когда рассказ „Ночной дождь“ писался, было очень важно показать трудовому массовому читателю, какие чувства и симпатии обуревают „либерального барина“, когда он остается сам с собой и ему не нужно ни перед кем афишировать свой „демократизм“… Очень он любил тогу „друга народа“, так часто в нее рядился, что иногда и сам начинал верить в свои нежные чувства к „многострадальному народу“. А здесь, в рассказе, под ночным дождем парадные одежды сбрасываются, и обнажается подлинная, не подкрашенная фальшивыми румянами классовая природа либерального барина» (т. V, стр. 347).
Холодная равнина*
Впервые напечатано в газете «Речь», СПб. 1910, 12 декабря, № 341.
