Текст книги "Ночное солнце"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– Да вы-то тут при чем? Тысячи людей в дивизии. Среди них наверняка найдутся и лихачи, и нерадивые, и просто не очень способные. Что ж, вы всех знать должны, за всех отвечать? А вашим замполитам тогда что делать?
– Каждого знать, конечно, не могу, – Логинов задумчиво смотрел на потухшую сигарету, которую уже добрых десять минут бесцельно держал в руке, – этого не могу. Но я обязан знать, обязан быть уверенным, что каждый заместитель командира полка по политчасти знает, что каждый его замполит роты знает каждого своего солдата. Вот это я обязан обеспечить. За это я отвечаю.
– Мудрено говорите, товарищ полковник, – начальнику штаба надоел этот разговор, у него были другие дела, – не сразу и поймешь…
– Да чего тут понимать, это и гусю ясно, – махнул рукой Логинов. – А Золотцева, кстати, я лично знаю. Хороший гвардеец, дай бог, побольше таких. Не нахвалятся командиры. Отчаянный парень, сам черт ему не брат, везде первым хочет быть. И между прочим, имеет на это основания.
– Вот он первым на земле и оказался, – без улыбки заметил Воронцов. – Что ж такой образцовый солдат дисциплину нарушает, почему вы его к порядку не приучили?
– О том и речь, Воронцов, о том и речь. За это и казню себя. Цены нет таким бойцам на войне. Там дисциплина нужна еще больше, чем сейчас. Да ладно, а как с этим Долиным быть? Надо будет с комдивом посоветоваться.
– Этого еще не хватало, – недовольно проворчал начальник штаба. – Не забивайте ему голову всякой ерундой. Смею предположить, у командира соединения есть дела поважнее.
– Нет, Алексей Лукич, дел важнее, чем забота о человеке. Особенно в армии. Каждом человеке. В отдельности.
Начальник политотдела тяжело встал и вышел из блиндажа.
А тем временем генерал Чайковский мчался на своей БМД в расположение подполковника Круглова. Но думал он сейчас не о Круглове, а о своих заместителях. Хотя в армии, как известно, полное единоначалие, однако характер взаимоотношений между командиром и его ближайшими заместителями существенно влияет на положение и в роте, и в полку, и в дивизии. Истина, вряд ли требующая доказательства.
Отношения между комдивом и начальником политотдела были дружескими, больше того – сердечными.
Полковник Логинов производил впечатление человека мягкого, он редко сердился, был приветлив, обладал открытым, добрым характером. Но того, кто, доверяясь первому впечатлению, попытался бы злоупотребить этой мягкостью, ждало горькое разочарование. Да, полковник Логинов улыбался, шутил, но ни на йоту не отступал от своих решений, тщательно продуманных. По каждому вопросу он составлял не сразу, основательно разобравшись и обдумав, свое мнение. И уж это мнение отстаивал до конца. Перед любым – перед подчиненным, перед равным, перед старшим. По-разному, конечно, но одинаково твердо.
Одному он просто говорил: «Выполняй приказ, лейтенант, выполняй. И подумай, крепко подумай, увидишь, я прав». Другому: «Ну что ты споришь, Воронцов, помозгуй, это и гусю ясно». Он всегда говорил «и гусю ясно», и не ясно было только, почему он в пример приводил именно эту птицу. А третьему: «Есть, товарищ генерал. Будет сделано. Но я остаюсь при своем мнении».
Логинова генерал Чайковский уважал. Прежде всего за его честность. Он знал, что даже в мелочах полковник Логинов никогда не воспользуется малейшим преимуществом. О щепетильности его ходили анекдоты. Узнав однажды, что в управление доставили дюжину новых телефонов – все серые, а один почему-то черный, и именно этот телефон установили в его кабинете, он немедленно приказал заменить его на серый. «Если я начальник политотдела, – пояснил он серьезно, – мне, значит, подавай особый телефон. Сменить!»
А когда его старший сын поступал в Донецкое высшее военно-политическое училище, он специально съездил к своему другу, начальнику училища, и попросил особенно строго экзаменовать парня, чтобы кто-нибудь не подумал, будто он идет по протекции. Он долго уговаривал генерала, пока тот, хорошо знавший друга, не сказал ему:
– А почему ты требуешь к своему сыну особого отношения? Большей строгости? У нас все поступающие в равном положении.
Этот аргумент подействовал на полковника Логинова безотказно. Особое отношение к его сыну? Ни в коем случае! И сразу же уехал восвояси.
Генерал Чайковский ценил в своем комиссаре принципиальность, искренность. Ценил популярность, которой тот пользовался в дивизии, любовь, которую испытывали к нему подчиненные.
У Логинова была большая семья: жена, пятеро детей, теща. Жили они тесно, но дружно, как-то весело. Дом был хлебосольный, в нем всегда было много гостей: подруга жены, друзья самого Николая Николаевича, товарищи его дочерей и сыновей.
Младший Логинов был ровесником Петра, его ближайшим другом, и частенько бывал в доме Чайковских.
– Зачастил к тебе Иван, – сказал как-то Илья Сергеевич сыну. – Я рад – он хороший парень.
Петр хитровато посмотрел на отца, хотел что-то сказать, передумал, но в конце концов не удержался:
– И я рад, что он тебе нравится, и рад вдвойне, потому что ходит-то он ко мне, да вот все так получается, когда Ленка дома, не замечал?
– Не замечал, – удивился Илья Сергеевич, – она же маленькая…
– Эх, отец, – снисходительно заметил Петр, – дивизия уж какая махина, и все-то ты там замечаешь, а дома двое нас – я да Ленка, а кое-что не видишь…
– Исправлюсь! – Илья Сергеевич улыбнулся.
– Ты исправляйся, да не очень! – встревожился Петр. – Девчонки, они знаешь какой деликатный народ? Тут военными сапогами топать нельзя.
– Не бойся, я дома в тапочках хожу, – успокоил его отец.
Иные, не столь простые отношения сложились у командира дивизии с его начальником штаба. Полковник был старше генерала Чайковского без малого лет на десять.
Это был хороший службист. Именно службист. Со всем, что таит это слово хорошего и плохого.
Но, как ни странно, по службе Воронцову как раз не очень-то везло. Со своими знаниями и опытом он мог бы рассчитывать на должность и повыше. Но все как-то так получалось, что бывшие однокашники по академии незаметно обходили его, становились генералами, начальниками штабов корпусов, армий, а то и округа, а он словно гребец-одиночка, который изо всех сил, казалось бы, работает веслами, но видит, как соседи на других дорожках уходят вперед. Чем объяснялось такое положение, сказать трудно.
Быть может, характером? Был он у Воронцова не очень располагающий – сухой, замкнутый, порой желчный. С подчиненными он был строго официален, холоден. Некоторые обвиняли его даже в высокомерии. Он никогда никого не хвалил, не поощрял. Не разносил тоже, но недовольство свое выражал в столь язвительной форме, что порой оно звучало издевательски.
Его не любили в дивизии, хотя ближайшие помощники и старшие офицеры не могли не ценить его огромного опыта, ясного военного мышления, глубоких знаний.
Бывает нередко, что ушедший на повышение командир потом старается перетащить к себе своего бывшего начальника штаба, что, естественно, связано с повышением для последнего. Ничего зазорного в этом нет. Если командир дивизии хорошо сработался с начальником штаба, знает его способности, ценит его, а главное, лучше, чем кто-либо, может судить о его потенциальных возможностях, то почему бы, став, скажем, командиром корпуса, не взять того начальником штаба?
Разумеется, это не правило, но бывает нередко. Так вот, никто из бывших начальников полковника Воронцова, становясь командиром корпуса или командующим армией, не звал его с собой. И не потому, что считали его неспособным руководить более крупным штабом. Просто с ним было неприятно работать. «Тоскливо», как выразился однажды генерал Чайковский в доверительном разговоре со своим замполитом. «Тоскливо» являлось, пожалуй, очень точным определением. Странно было, если б командир дивизии осуждал своего начальника штаба за то, что тот всегда, в любой, даже неофициальной, обстановке, обращается к нему не иначе как «товарищ генерал». Собственно, этого требует и устав.
Но все же на таком уровне офицеры частенько, а тем более не на службе, называют друг друга по имени-отчеству.
Или, например, мало радости, когда любое твое приказание встречается с неизменной почтительностью, но не вызывает никаких эмоций, ни радости или одобрения при удачном, остроумном решении, ни, между прочим, возмущения при ошибочном. (А от ошибочных решений комдив Чайковский, как и никто другой, не был застрахован.) Разумеется, начальник штаба порой возражал, даже спорил, но все это шло скорее от ума, чем от души. Казалось, что он возражает потому, что его опыт и знания так велят ему, но, примут его возражение или нет и как это отразится на конечном исходе операции, ему безразлично.
Справедливости ради следует отметить, что так лишь казалось. В действительности полковник Воронцов болел за свое дело и отнюдь не был к нему равнодушен. Комдив и начальник политотдела, да и офицеры штаба, знали это.
Но все же внешнее впечатление, производимое на ближайших сослуживцев Воронцовым, было именно «тоскливым». И выражалось это, в частности, в том, что и подчиненные, и равные ему по должности, и начальники старались по мере возможности ограничить с ним свое служебное общение.
Личное же общение ограничивал уже сам полковник Воронцов. Неоднократные попытки генерала Чайковского и особенно полковника Логинова заманить его в гости оканчивались неудачей. Под разными, всегда убедительными, предлогами он эти попытки отклонял.
Конечно, по особо торжественным случаям ему приходилось бывать у комдива, но уж лучше бы он не бывал. С его приходом в квартиру словно проникал прохладный ветерок, и гости чувствовали себя в состоянии непонятного и раздражающего напряжения. «Прямо Каренин», – говорила Зоя Сергеевна. Илья Сергеевич слабо возражал, но внутренне вынужден был согласиться.
В Доме офицеров Воронцов бывал редко, только когда этого нельзя было избежать. Между тем у него был дом, семья, даже бывали гости.
Каждую субботу, если позволяла служба, у Воронцовых «происходил преферанс», на который собирались непонятно по какому признаку отобранные люди: ведущий, но стареющий артист местного театра, известный в городе филателист, директор большого букинистического магазина, два-три инженера, два-три врача.
«По какому принципу он их собирает?» – удивлялся Илья Сергеевич. «По принципу скуки», – высказывала предположение Зоя Сергеевна.
Разумеется, Воронцов пригласил в гости своего командира дивизии вскоре после назначения Чайковского в этот город. Илья Сергеевич охотно принял приглашение. Но, проведя там самый тоскливый вечер из всех помнившихся ему, второе приглашение принял уже куда с меньшей охотой. А третий раз, придумав какой-то предлог, не пошел. Да Воронцов и не настаивал.
Воронцов часто ходил в театры, на концерты, много читал; в культуре ему нельзя было отказать.
У него была одна из лучших в городе коллекция марок.
Жена его, приблизительно одинакового с ним возраста, имела и схожий характер. Суховатая, вечно всем недовольная, молчаливая. Дочь Воронцова, девушка талантливая и красивая, училась в Москве в хореографическом училище и очень редко приезжала к родителям.
Вот такой был у генерала Чайковского начальник штаба. Хороший начальник штаба, его не в чем было упрекнуть. Но лучше был бы другой. Не такой опытный, но и не такой сухарь…
– Товарищ генерал-майор, – неожиданно сказал Ваня Лужкин, – давеча грачи прилетели.
– Грачи? Какие грачи? – Генерал Чайковский не сразу оторвался от своих мыслей.
– Ну грачи, – пояснил Лужкин. – Какие? Черные. Вот крику было. Аж артиллерию заглушили. Ей-богу. – Он восторженно улыбнулся.
– У тебя подруга есть, Лужкин? – в свою очередь задал неожиданный вопрос комдив.
– А как же, у кого ее нет?
«У меня вот нет», – печально подумал генерал.
– И что, поженитесь, как вернешься? – задал он новый вопрос.
Судьба Лужкина, к которому он относился с особой симпатией, интересовала его.
– Не, – коротко ответил радист.
– Как нет? – удивился генерал. – Почему?
– Так проверить же надо, – солидно пояснил Лужкин, – что за женщина, как она ко мне, как я к ней. А так она там, я здесь, не проверишь…
– А до ухода в армию не успел проверить? – спросил комдив с улыбкой.
– Так когда ж? Мы с ней там на станции только и познакомились.
Оказалось, что, придя с другими новобранцами для отправки к месту службы, Ваня Лужкин забежал в буфет и за те десять минут, что провел там, поедая какую-то снедь, познакомился с буфетчицей и договорился, что по возвращении женится на ней и что поэтому она теперь невеста, солдатка, зазноба и вообще должна блюсти себя, а ему писать еженедельно. Ежедневно – слишком часто, новостей не наберется, каждый месяц – редко, вот еженедельно в самый раз.
И теперь она пишет ему обо всем, что происходит в ее жизни, что происходит в их поселке, и о том, что ждет. Он тоже ей пишет. Просил прислать фотографию, поскольку забыл, «какой у нее внешний вид».
– Посудите, товарищ генерал-майор, разве с одного разу упомнишь?
Генерал согласился, что упомнить трудно.
Лужкин достал вставленную в плексигласовый футлярчик фотографию и показал генералу.
На фотографии была изображена щекастая, задорная деваха с ямочками и толстой косой, спадавшей на грудь.
«Поженятся, будут счастливы, детей заведут, – подумал генерал и вздохнул: – Она буфетом будет заведовать на станции, он там же телеграфистом станет работать. Дай бог им счастья».
– Пишет, уже разряд получила, – с гордостью сообщил Лужкин.
– Разряд? – переспросил генерал. – Она что, у тебя ядро толкает?
– Зачем ядро? – обиделся Лужкин. – Она что, пушка, что ли. Не. Она у меня с парашютом прыгает, как я.
– С парашютом? – Генерал Чайковский резко повернулся к радисту: – С парашютом, говоришь?
– Да. А что? – Лужкин немного удивился реакции своего начальника на его сообщение. – Написала, раз ты десантник, мол, я тоже десантницей буду. Хотела в военторговскую столовую сюда, нету мест – я узнавал. Она тогда в аэроклуб записалась. Пишет, хвалят ее инструкторы, обещают, мастером станет.
Они помолчали.
– Не надо ей прыгать, – сказал комдив, голос его звучал глухо, – пусть своим буфетом командует. Живите спокойно. Чего ей прыгать, когда ты из армии уйдешь?
– А я не уйду, – сказал Лужкин, – я на сверхсрочную останусь. Не возьмут, в аэроклуб пойду, в ДОСААФ, там парашютисты и связисты нужны. Вместе с ней прыгать будем. – Он долго молчал, потом нерешительно сказал: – Я понимаю, товарищ генерал-майор, что вы о ней заботитесь, и вообще… Так ведь это кому что на роду написано. Тут уж никуда не уйдешь… – Он опять помолчал и добавил: – Вы извините, товарищ генерал-майор, если что не так сказал…
– Все так, Лужкин, все так. – Генерал Чайковский отогнал грустные мысли, улыбнулся: – Правильно делаешь. Все ты правильно делаешь. И что в армии хочешь остаться, и что жениться на этой девушке хочешь. И то, что парашютным делом занялась она, – правильно. А насчет сверхсрочной службы не беспокойся, тут я тебе помогу. И место ей, если хочешь, в нашей столовой найдем…
– Нет, я сам, товарищ генерал-майор, не надо помощи, я сам обеспечу.
Так, беседуя, они добрались наконец до цели.
Генерал Чайковский любил в такие, казалось бы, самые напряженные минуты беседовать с младшими офицерами или солдатами на совсем посторонние темы. Это отвлекало, помогало сохранить силы для решительного мгновения.
«Физкультпауза для нервов!» – шутил генерал.
БМД остановилась у небольшого овражка. Отсюда начинался ход сообщения к командному пункту подполковника Круглова.
Глава VIII
Впервые в своей жизни чувство ревности Петр испытал на школьном вечере, посвященном окончанию девятого класса.
А между тем, кроме радостей, этот вечер ничего не сулил. Накануне у них с Ниной состоялся важный разговор. Обсуждались планы на предстоящий вечер, на лето, на всю оставшуюся жизнь.
Они гуляли в своем любимом парке. Нина в легком открытом платье, загорелая, веселая, была красива, как никогда. Да и он, хотя и не успел постричься, в вылинявшей рубашке выглядел хоть куда. На эту пару заглядывались.
– Завтра ты меня увидишь в новом платье, – торжественно сообщила Нина.
И хотя Петру было ровным счетом наплевать, придет ли Нина в новом платье, в старом, в тулупе, купальнике, костюме для подводного плавания, да хоть в марсианском, он знал, что должен выразить степень радостного удивления.
– Да ну! В каком?
– Родители привезли, такое золотистое, а рукава… – Нина пустилась в детальные и малопонятные объяснения.
А Петр задумался. Вот приехали в отпуск из дальних стран Нинины родители. Она, конечно, познакомила Петра с ними. То были милые люди, далекие от жизни этого города, от его дел и, как показалось Петру, далекие от жизни своей дочери. Они постоянно вспоминали какие-то эпизоды, края, имена, незнакомые ни Нине, ни тем более ему. Они мало разбирались в здешних делах, в Нининой школьной программе, в ценах в магазинах, в том, как заказывать железнодорожные билеты, что брать с собой в дорогу на юг и как там все будет. Много говорилось о Москве. О министерстве, о каких-то «передвижках», в результате которых Нининого отца ждет повышение и переезд в Москву.
К Петру они отнеслись приветливо, но как-то рассеянно, словно их дружба с Ниной зиждилась на том, что они из одних формочек делают песочные пирожки. Для них дочь по-прежнему была маленькой девочкой, и они, наверное, удивлялись в душе, что Нина не носит больше бантов.
Им и в голову не приходило, что их дочь через два-три месяца получит паспорт, что она взрослый человек и что этого мальчика, которого привела с ними знакомить, она, возможно, любит. Мальчик был красивый, его отец – генерал. Значит, все прекрасно. И если через пять или десять лет, когда Нина станет постарше и начнет задумываться о мальчиках, такой поклонник может оказаться достойным ее. Но ведь это когда еще будет…
Нина все это чувствовала, наверное, и ей было как-то неловко перед Петром за такое инфантильное отношение к жизни ее родителей.
Но, в конце концов, они приехали и уедут, и все у них с Петром пойдет как всегда. Конечно, через год они кончат школу, быть может, она переедет в Москву, но ведь это когда еще будет…
Год казался сроком бесконечным. Нина при ее характере не умела заглядывать так далеко.
А Петр умел. У него была твердая жизненная программа, и он намерен был придерживаться ее и через год, и через десять лет.
С приездом Нининых родителей он почти перестал бывать у нее. Не хотел мешать им – все же сколько не виделись, да и лето на дворе, можно ездить купаться на городской пляж, отправиться в турпоход за город, на стадион, в парк…
Но оба понимали, что это все предлоги. Причина была иной: они не чувствовали себя свободно в присутствии Нининых родителей.
А вот у Чайковских, был ли дома Илья Сергеевич или нет, Нина чувствовала себя свободно. Ленка никогда не мешала.
У Ленки интенсивно «нарастала», по выражению Петра, дружба с Рудиком, ее партнером по фигурному катанию, ладным, краснощеким пареньком, ровесником Петра. Ленка с ним кокетничала, явно им командовала и предостережение Петра «Вот пошлет он тебя когда-нибудь подальше» на нее не действовало.
На всякий случай Петр провел тонкую педагогическую беседу с Рудиком. Намекнул, что фигурное катание одно, а жизнь другое. Там они пару составили отличную, а вот в жизни разное бывает. Что Ленка еще девчонка, несмышленыш. И вообще, если люди забывают иногда, что к чему, то могут схлопотать по шее…
Но Рудик смотрел на Петра уважительно и доверчиво и, казалось, никак не мог понять, о чем речь.
Тогда Петр попытался поговорить с самой Ленкой, но сестра решительно отбрила его:
– Ты что думаешь, я с ним целоваться буду? Не беспокойся за меня. Я знаю, как себя вести. Лучше за своей Нинкой смотри. Таких девчат – одна на миллион. Зазеваешься, уведут.
От этого разговора у Петра остался неприятный осадок. Бог с ней, с Ленкой, он действительно был за нее спокоен, беседовал так, для порядка (должен же он воспитывать младшую сестру!), а вот насчет Нины правда – второй такой нет. Ее любой отбить захочет. Однако в Нину он верил, как в себя.
Вот так, накануне вечера, гуляя в запущенном парке, где дух захватывало от лесных ароматов, от пения птиц, от вида убегавших в лесные дебри таинственных тропинок, цветочных лиловых, желтых, белых полян, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться и тут же тревожно оглядеться – не идет ли кто, – они обсуждали свои планы.
Итак, завтра на вечере Нина будет в новом платье. Это уже событие. Лева, Алла, Зина и Гарик поступают на курсы иностранных языков. Тоже событие, хотя и меньшее по значению. Будет новый классный руководитель! Что еще? После вечера, вернее, под утро домой не уйдут, оба класса решили, что отправятся в путешествие по реке. Школа договорилась с райкомом комсомола, достали баркас, старый буксирчик, наготовили провизии. Поедут километров за двадцать, есть там пляж, лес, луга. Будут купаться, играть в волейбол, разведут костры. Словом, веселье. Подумаешь, сутки не поспать! Когда раньше готовились к экзаменам, то ли еще бывало!
Это планы на завтра. Они прекрасны.
А на лето? Тут все становилось туманнее. Для Петра – не для Нины.
Нина через два дня после праздничного вечера уезжала с родителями в Москву – ее освободили от практики. А потом до первого сентября – в Крым. Договорились, что, как только она окажется в Москве, сразу же телеграммой сообщит свой адрес. Подумав, решили – до востребования. Но тут возник вопрос, как ей получать письма, по какому документу?
Как только Нина окажется в Крыму, она тоже пришлет свой адрес.
– Писать будем каждый день! – заявила Нина, потом, подумав, поправилась: – Через день. Но железно.
Петр со своей привычкой вечно говорить правду, засомневался:
– Может, каждые три дня. А? Не наберется за день новостей.
– Можешь вообще не писать. Я тебя не заставляю, – Нина надулась.
Приближалось облако ссоры.
– Ну ладно, – сказал Петр, – через день. Ведь писать будем не только о том, что делаем. А и что думаем, что чувствуем, верно?
– Вот именно, чувствуем, – назидательно заметила Нина, – если ты, конечно, будешь что-нибудь чувствовать. Если ты вообще что-нибудь чувствуешь ко мне.
Она развивала преимущество.
Последовали бурные протесты со стороны Петра. Заверения. Пауза для поцелуев. Мир.
А первого сентября они вновь съедутся в город, пойдут в школу, будут сидеть вечерами у Нины (родители ведь уедут), кушать бабушкины пирожки, готовить уроки, слушать новые записи… Словом, жизнь пойдет как прежде.
Пока для Нины все было ясно. У Петра все обстояло иначе. Для него лето с точки зрения жизненных планов пропадало впустую. Ну, практика. А дальше? Куда девать себя? Соревнований по дзюдо не предвиделось, готовиться в аэроклуб нечего, он и так всю теорию изучил на сто лет вперед. Нина уезжает, Ленка тоже – в пионерлагерь, куда девать себя? Можно, конечно, поехать с отцом в лагеря. Можно отправиться в дальний турпоход, куда-нибудь в горы. В Крым, например? Свалиться Нине как снег на голову в ее санаторий? Идея! Надо разузнать, как в такой поход можно устроиться.
Ну да ладно, черт с ним, с летом, пролетит – не заметишь. Неясной представлялась для Нины дальнейшая жизнь. Четкой и распланированной была она для Петра. Нина знала только, что постарается кончить школу с медалью. У нее были для этого все шансы. Потом поступит в институт. В какой? Вот тут начинались сомнения. Легче всего было бы, конечно, в языковый: английским она владела неплохо. Но потом? Педагогом быть не хотела, а берут ли на переводческий факультет девочек, она не знала. Родители толковали что-то о МИМО, институте международных отношений, о курсах ООН…
Можно на филологический, да, говорят, трудно попасть. На журналистский? Ну какая из нее журналистка! На исторический? Опять преподавателем? Можно в полиграфический. А редактор из нее получится?
Кто вообще из нее получится? Когда-то, глядя на себя в зеркало и слушая восхищенные ахи и охи подруг, она мечтала стать актрисой, до этого стюардессой, художницей (Нина неплохо рисовала), манекенщицей, еще раньше балериной – мечты детства…
Теперь-то она понимает, что для актрисы мало быть красивой, для стюардессы – длинноногой, а для художницы – уметь держать карандаш. Всюду нужен еще талант или хотя бы способности. Главное – призвание. Нужно заниматься делом, которое по душе. А какое ей по душе?
Вот она уже десятиклассница, да так и не знает, кем хочет стать в жизни. Позор! Ну ничего, впереди целый длинный год. Есть время подумать, посоветоваться с Петром. Вот кто твердо знает, чего хочет. Наверное, знал еще до рождения. И своего добьется. Хорошо, наверное, быть человеком, который умеет добиваться своего. И хорошо быть с таким человеком. Идти по жизни. Надежно.
Нина краснеет.
Она снова прислушивается к словам Петра, от которых отвлекли ненадолго ее мысли.
– …Понимаешь, за год я разряд получу, это точно! – с жаром объясняет Петр. – Тут сомнений быть не может. Так что в училище прихожу уже парашютистом-разрядником, окончившим аэроклуб, дзюдоистом-разрядником. Стрелять умею. Парень здоровый – на мне мешки возить можно. Теоретическая подготовка тоже – будь здоров! И потом…
– А можно так сказать: «Окончил аэроклуб»? – неожиданно перебивает Нина. – Разве можно окончить клуб?
Сбитый с толку, Петр останавливается, как конь перед внезапно возникшим препятствием.
– «Окончил аэроклуб»? Не знаю. Вообще-то, наверное, нельзя, надо вроде бы «Окончил курс…». Но все так говорят: «Окончил аэроклуб». Да ты слушай, – продолжает он увлеченно, – значит, поступаю в училище, заканчиваю его, становлюсь лейтенантом, но в армии, конечно, тоже своя специализация есть. Кем же мне стать: офицером ПДС – парашютно-десантной службы, строевиком, штабистом?.. Мало ли кем можно быть. Между прочим, если по-настоящему заняться парашютным спортом, то и тренером. Но это не по мне. Я все же выберу строй. Как дед. Как отец! А? Что ты на этот счет думаешь?
Но Нина сама задает вопрос:
– А после училища в академию нельзя?
– Можно. Почему нельзя. Но не сразу. Надо послужить, опыта поднабраться. Что ж, все за партой сидеть!
– Где ты будешь служить?
– Не знаю. Куда пошлют. Здесь. Или на западе, на востоке, может быть, на Украине, а может, в Сибири или в Средней Азии. Десантники всюду есть…
Нина молчит. Петр тоже. Он размышляет: где будет служить, и имеет ли это для него значение? Нина словно читает его мысли.
– Это имеет для тебя значение? Ты бы, например, где хотел?
Действительно, где? Раньше Петр никогда не задумывался об этом. Не все ли равно. Привыкший переезжать с отцом с места на место, из одного военного городка в другой, менять города и школы, он не видел большой разницы между жаркими южными краями и суровыми северными. Всюду было интересно, даже привлекательна такая новизна. Ему важнее было то, какой попадался классный руководитель, учитель по физике или тренер по дзюдо, чем какая стояла на улице погода и сколько длилось лето, а сколько зима. Было б интересно служить, вот что главное. Из разговоров в семье он чувствовал, конечно, что где-то отцу нравится больше, где-то меньше, а где-то совсем не нравится, Но это всегда было по причинам службы. Какие попадались начальники, сослуживцы, солдаты, какие подразделения, какие задания. А города, жилье, климат – это все было не главным. Ни для Чайковского, ни для его жены это не имело значения. Раз так у отца, так будет и у него.
И вдруг он подумал: для него – нет, а для нее? Для его, Петра, жены? Ведь будет же она когда-нибудь. Устроит ли ее такая жизнь? Она не обязательно будет парашютисткой. Кем-нибудь совсем другим. Он посмотрел на шедшую рядом Нину, вспомнил ее вопрос. Для него-то безразлично, где служить, а для нее…
Петр слегка покраснел.
– Чего сейчас об этом говорить, – он пожал плечами, – поживем – увидим.
– Да, конечно, – Нина невесело улыбнулась, – поживем – увидим. Что вот только?
Они еще погуляли, а затем отправились домой.
Вечер в школе выдался на славу. Девятиклассники, простите, теперь уже десятиклассники, устроили веселый капустник, на котором весьма жестоко высмеяли кое кого из класса и очень деликатно некоторых учителей. Впрочем, лишь тех, кто в десятом классе уже не преподавал.
Был и концерт самодеятельности, и танцы, и буфет, куда иные из мальчишек принесли «дополнительные продукты». Когда вышли на улицу, уже вставало солнце, уже все золотилось вокруг, и утренний ветерок охлаждал разгоряченные лица, трепал вихры и косы.
Шли гурьбой, взявшись под руки и развернувшись в цепь по всей ширине улицы. Шли с песнями и будили весь город. Но никто из горожан в обиде не был – одни сами были молоды, другие были молоды когда-то.
На улицах, казалось, деревья пахнут свежестью: раздвинув предрассветные облака, солнце наконец встало над горизонтом в полной своей золотой величавости. И сразу все засверкало вокруг – росные капли, новые крыши, стекла в домах, река под горой.
На реке уже пыхтел старенький буксир, впряженный в баркас.
С визгом, криками, смехом и шутками веселая орава скатилась с косогора к пристани и захватила баржу. Хрипло, но бодро прогудела сирена буксирчика; низкий ее гуд пронесся над городом, над лугами, над лесными далями и желтыми полями, над окольными деревнями, улетел в заречье.
Снова разнесся низкий гуд сирены, и влекомая буксиром баржа поплыла в серебристую речную бесконечность.
Вода сверкала в солнечных лучах, запахло прибрежными лугами, пароходным дымом.
Баржа плыла по середине реки, а с борта ее уже неслись, оглашая берега, песни, гитарные переборы, перепевы баяна…
Ребята разбились на группы. Одни танцевали танго, другие – отбивали чечетку, третьи – пели хором, собравшись в кружок, или слушали любимых школьных солистов, аккомпанировавших себе на гитаре.
То обстоятельство, что все эти вокальные и музыкальные ансамбли «работали» в полную силу и в двух шагах друг от друга, видимо, никого не смущало и никому не мешало.
Однако были на борту и такие, кто не присоединялся ни к одной компании. Кое-кто просто стоял у борта, задумчиво глядя на проплывавшие мимо, залитые солнцем берега, или, не выдержав бессонной ночи, прикорнул где-нибудь в уголке; уединившиеся парочки чувствовали себя так, словно были одни на борту, ничего не слыша и не видя.
Петр и Нина стояли на корме, опершись о борт и глядя на расширяющийся водный клин за кормой баржи. Здесь особенно силен был запах воды и разогретой солнцем смолы.
Стояли и молчали.
Петр был растерян. Они переживали сейчас первую серьезную размолвку. До сих пор ссорились иногда из-за пустяков: кто-то опоздал, кто-то не выполнил какого-то обещания, что-то не так сказал. Порой спорили из-за книг, кинофильмов, вкусов, мнений.
