Текст книги "Ночное солнце"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Здесь все про всех знают. Радуются чужим радостям, огорчаются чужим бедам. Потому что чужих радостей и бед здесь не бывает. Здесь все свое. И сплетничают иной раз тоже, и судачат, и ворчат. Как везде, как в любой большой семье, как в любом городе.
Только не в каждой семье или городе бывает так, что завоет сирена, зазвенят звонки, забегают посыльные, и в предрассветный или ночной час пустеют дома, по зову ратных труб уходят мужчины. А женщины и дети остаются в привычном ожидании.
Заканчиваются выходы, учения, сборы; мужья и отцы возвращаются в городок. Снова над аллейками и плацами звучат слова команд, лихие песни, доносится со стрельбища автоматная дробь, а из парка боевых машин – гул моторов. На военные городки нисходит покой, недвижно простираются синие небеса, или плывет не спеша в черно-бархатном небе голубая луна.
Но однажды может случиться и так, что не розовая заря взойдет над военным городком, не голубая луна, а разгорится над землей дымная заря войны…
И снова завоют сирены и зазвучат сигналы тревоги, и мужчины уйдут воевать. А женщины и дети останутся в привычном ожидании. Только многие уже своих мужей и отцов не дождутся…
Военные городки!
Они потому и называются так, что живут в них солдаты, чей долг охранять все города, всех женщин и детей страны. Военные городки первыми встретят беду.
А что вернутся не все, так что ж поделаешь, на то и война…
Старший лейтенант, а потом капитан, майор, подполковник Чайковский так же твердо и умело будет командовать ротой, батальоном, полком, как он командовал своим взводом. Да он действительно был образцовый офицер. Таких мечтают иметь под началом вышестоящие начальники, такими хотят видеть своих командиров подчиненные.
Еще до академии он очень много читал, имея, как и любой выпускник Рязанского училища того времени, звание переводчика-референта по английскому языку, самостоятельно выучил еще и немецкий. Совершенствовался в стрельбе и охотно ходил на занятия по самбо, азартно вступая в схватку с инструктором или солдатом-разрядником.
Зоя тоже жила, как она выражалась, «активной общественно-спортивной» жизнью: выступала на соревнованиях, вела тренерскую работу.
Иногда не виделись по неделям. Он уезжал на учения, в лагеря, в командировки, она – на соревнования, сборы.
– Послушай, какая мы семья? – пожаловалась однажды Зоя; у нее было плохое настроение, что теперь с ней случалось не часто. – Я подсчитала, в прошлом месяце мы виделись четыре дня, в этом – пять. Ты считаешь это нормальным?
– Нет, – убежденно сказал Илья, – не нормальным! Надо решительно все менять. Завтра подам рапорт о демобилизации, ты увольняешься из спорта. Уезжаем в Сочи…
– Почему в Сочи? – спросила сбитая с толку Зоя.
– Я там в парке культуры и отдыха присмотрел тир за пивным киоском, поступлю туда заведующим. Тебя устрою на парашютную вышку.
– В Сочинском парке нет парашютной вышки, – неодобрительно заметила Зоя. – И вообще не валяй дурака. Я серьезно говорю. У нас нет семьи, комнату снимаем, не видимся. Надо завести семью.
– Неплохая мысль, – согласился Илья, – мы уже три года женаты, так что самое время.
– Ты все шутишь! Ты как в той старой песне: «Пушки заряжены, вот кто наши жены, шашки востры – вот кто наши сестры». Для тебя семья – это рота.
– Не смейся над военным фольклором, – строго сказал Илья, – а если серьезно, то предлагай. Заранее согласен.
Но предложений у Зои не было. Ее позиция была негативной. Конструктивная часть отсутствовала.
Впрочем, такие разговоры бывали редки. Оба прекрасно понимали, что другая жизнь для них невозможна, да они и не хотели другой. Они были молоды, обожали жизнь, обожали друг друга, свое дело, свою профессию, чем дольше длились разлуки, тем горячей были дни, проводимые вместе.
Лишь один раз, когда они ехали в отпуск в Прибалтику, Илья сказал жене:
– Помнишь, ты как-то сказала, что мечтаешь о сыне, который был бы похож на меня.
– Помню…
Им дьявольски повезло в то лето. Они достали путевку в прекрасный санаторий в Майори, что под Ригой, с таинственным названием ДКБФ. КБФ – они расшифровали быстро – Краснознаменный Балтийский флот. А вот над Д долго ломали голову, пока не догадались, что это значит «Дважды».
Погода выдалась удивительно хорошей; такая не часто бывает в здешних местах. 25° на берегу, и 20° вода. Почти рекорд!
Они валялись на дивном песке, поражаясь редкой удаче – отпуск в июле! Да еще у обоих вместе! Прибалтика – и жара! Словом, сказка. Они даже не ездили на экскурсии, что противоречило их правилам. «Надо все увидеть и познать, – говорил Илья, – когда еще сюда попадем». И где бы они ни оказывались – по службе или в отпуске, – неизменно и прилежно посещали все достопримечательности, осматривали города, ходили в музеи и театры. Но такая погода на Рижском взморье сама по себе была достопримечательностью, и ею следовало наслаждаться. Кто знает, сколько еще продержится?
И они бродили по этому необъятному чудо-пляжу, лежали на его мелком золотом песке, высоко поднимая ноги, долго шли по гладкому ровному дну далеко-далеко, пока вода не доходила до груди, а потом плыли вдоль берега лениво, не спеша, переворачиваясь на спину и глядя в белесое теплое небо. Потом выходили где-нибудь километра за два-три от своего санатория и возвращались пешком, останавливаясь у пляжных киосков, чтобы выпить лимонада, съесть мороженое, взвеситься. («Кошмар!» – каждый раз вопила Зоя, глядя на шкалу.)
И снова лежали на теплом песке, купались, играли в волейбол. Словом, отдыхали. Казалось нереальным, что существуют где-то огромные самолеты, боевые машины, ночные походы, марш-броски, парашютные прыжки на лес, на реку, на горы. Жизнь, знакомая людям по книгам и фильмам, а для них привычная, нормальная жизнь.
Трудная, беспокойная, полная романтики и приключений, непостоянная и волнующая жизнь, которую они не променяли бы ни на какую другую… А здесь был теплый песок, бирюзовое море, дурманящий запах хвои, ласковый ветерок и грустный крик белых чаек.
– …Помню, – повторила Зоя.
Они лежали, закрыв глаза, обращенные к солнцу, раскинув руки, всем телом впитывая горячие лучи. Больше не было слов, и, кто знает, что думал каждый из них, лежа вот так на этом золотистом пляже с закрытыми глазами.
Петр родился в самый неподходящий момент, когда старший лейтенант Чайковский был на учениях в далекой сибирской тайге. Со своей ротой он много дней шел, продираясь через ее непроходимые дебри, скрываясь от разведчиков-вертолетов «противника». Но он сумел провести своих десантников до цели, уничтожить заданный объект и без потерь вернуться. Там только и узнал от замполита батальона, что стал отцом.
Зоя и Илья были молодыми, здоровыми, красивыми, и их сын Петр тоже рос здоровым, красивым бутузом. Он родился очень большим и шумным, и имя ему было дано в честь Петра Первого, которым Илья восхищался и которого считал величайшей фигурой в истории России.
– Пусть будет по-твоему, – согласилась Зоя, перебрав для порядка полсотни имен, – но следующего назову я.
– Следующей будет дочь, – уверенно заявил Илья, – и мы назовем ее Зоей.
– Нет, Леной, – возразила Зоя, – но будет сын.
– Дочь!
Этот схоластический спор закончился через три года с рождением девочки, которую Леной и назвали. И хотя ребенок, а тем более двое, как известно, жизнь женщины не облегчают, Зоя умудрялась пусть реже, но участвовать в соревнованиях. Она была теперь спортсменкой высокого класса – чемпионкой и рекордсменкой страны, капитаном команды.
В бытовом и материальном отношении с годами становилось жить лучше: Чайковский стремительно поднимался по служебной лестнице, но новые чины и должности влекли и бо́льшую ответственность, требовали больше времени и сил. Капитан, как известно, не лейтенант, командир батальона – не командир роты.
Капитан Чайковский держался солидно не по годам, и, хотя в подчинение к нему попадали порой офицеры старше его по возрасту, он производил впечатление куда более опытного командира. Да и был таким.
Еще на заре своей военной карьеры, в училище, Чайковский установил для себя ряд незыблемых принципов, которых неукоснительно придерживался на протяжении всей своей последующей службы. Они были не столь уж оригинальны и новы, эти принципы, смысл заключался в том, чтобы никогда не отступать от них. Он, например, привык являться на службу всегда первым. Когда был взводным – в роту, до подъема, когда стал командиром полка, в штаб, задолго до начала занятий.
Он стремился знать, и не только по имени-отчеству, а по характеру, склонностям, достоинствам и недостаткам, каждого своего подчиненного. Вначале каждого солдата, позже каждого младшего командира, когда это стало невозможным, то уж, во всяком случае, каждого офицера полка.
Это помогало ему точно подбирать исполнителей, не ошибаться, назначая людей на задания. С каждым у него был свой стиль разговора, к каждому своя мера требовательности.
Зная, например, что хороший результат в стрельбе для Иванова предел возможностей, он хвалил его за результат, за который выговаривал Петрову, потому что тот легко мог выполнить упражнение на «отлично».
Чайковский не терпел уравниловки.
– Запомните, – говорил он своим офицерам, – нет двух одинаковых солдат. И не может быть! Поэтому к каждому и подход должен быть ин-ди-ви-ду-альный!
Ничего необычного в таком требовании не было. Необычной была та настойчивость, та въедливость, с какой он следил за соблюдением этого требования.
Он мог, например, неожиданно спросить командира батальона:
– Почему ваш лейтенант Донской невеселый сегодня? А? У него все в порядке?
Услышав подобный вопрос, командир батальона мог быть уверен, что у лейтенанта Донского действительно что-то не в порядке, что командир полка об этом знает, а вот он, комбат, об этом не знает. И это не сулит ему ничего хорошего.
Пуще всего Чайковский не терпел лжи. Так был он воспитан сам, такой была Зоя, так он воспитывал своих детей. И подчиненных.
В его взводе, а позже в роте, полку знали – Чайковский может простить или понять все, только не обман. И тем, кто хоть раз пытался его обмануть, жизни не было. Долгой безупречной службой, невиданным старанием приходилось таким возвращать себе доверие командира, и далеко не всегда это удавалось.
Воспитывая подчиненных, Чайковский никогда не забывал о своем главном принципе: необходимости быть «универсально передовым», как он выражался.
– Командир, – говорил он, – должен лучше всех своих подчиненных прыгать с парашютом, стрелять, бегать, ходить на лыжах, владеть приемами рукопашного боя, я уж не говорю о теории. Он должен все делать лучше всех! – И, оглядев своих офицеров, добавлял после паузы: – К сожалению, это невозможно, но к этому надо стремиться.
Он старался, чтобы его солдаты были универсалами, овладевали смежными профессиями, могли заменить в боевой обстановке друг друга. Он без конца на занятиях заставлял водителей браться за рацию, радистов садиться за руль, саперов превращал в артиллеристов, а артиллеристов в саперов. В десантных войсках взаимозаменяемость вещь обязательная. Ничего нового и здесь Чайковский не придумал. Просто он доводил этот принцип до конца. Рассказывали, как на одном из учений какой-то въедливый посредник, желая нарушить связь в батальоне, которым командовал Чайковский, выводил из строя одного за другим всех штатных радистов, связистов, но их тут же заменяли солдаты других специальностей. В конце концов посредник махнул рукой:
– Целый батальон – и все радисты! – воскликнул он в сердцах.
Была у Чайковского еще одна черта, крайне опасная для его подчиненных. Он не просто все проверял – это делает каждый командир. Он занимался проверкой постоянно, в самых порой неожиданных обстоятельствах и вроде бы невзначай.
Так, прибыв куда-нибудь в роту и отослав под благовидным предлогом водителя своей машины, он мог вдруг подозвать любого офицера роты и приказать:
– Ну-ка, лейтенант, не откажите, сгоняйте в штаб, папку забыл, вот незадача. Берите машину! Быстренько. – И внимательно смотрел, как тот садится в машину, как разворачивается, как едет, засекал по часам, сколько тратит на дорогу.
Летом он долго и тщательно проверял, как хранятся лыжи, каждую пару. В походе, если встречалась река, солдаты уже знали, что перейти ее по соседнему удобному мосту конечно же не придется, и, завидя воду, заранее готовились преодолеть ее вплавь.
Плавать, ходить на лыжах, ездить на велосипеде обязаны были все его солдаты. Если бы Чайковский мог, он, наверное, бы научил своих солдат водить корабли и самолеты, ездить на лошадях и оленях, разговаривать на хинди и санскрите, производить операцию аппендицита, печатать на машинке и стенографировать. Так, во всяком случае, сказал о нем однажды проверяющий генерал из штаба округа.
Чайковский не открывал Америки и не изобретал велосипеда. Секрет его командирских успехов заключался в том, что он с поразительной настойчивостью доводил до конца каждое свое тщательно продуманное начинание. Поэтому все и настраивались не на час и не на день. Его дело становилось их делом, их привычкой; проходило немного времени, и они уже не представляли, как могло быть иначе.
Экзамены в академию он сдал успешно. И после приказа о зачислении слушателем он и Зоя сложили нехитрые пожитки и покатили в столицу.
Глава III
Пока генерал-майор Илья Сергеевич Чайковский во главе своей орденоносной воздушно-десантной дивизии летел на задание, он напряженно думал о предстоящей операции. Но наступали минуты, когда думалось о другом. Все сильней прорывались мысли о сыне. Илья Сергеевич тяжело переживал его драму. Нет, конечно, внешне это незаметно. Не только подчиненные, но и сам Петр не догадывался о его чувствах. Надо же, чтобы так не повезло!
Илья Сергеевич прокручивает в мыслях всю недолгую жизнь сына – все ее счастливые и драматические минуты.
Он уже представлял сына десантником – натянута тельняшка на могучей загорелой груди, лихо заломлен голубой берет. Полдюжины значков украшают гимнастерку. Вот Петр первым преодолевает полосу препятствий. Ну ладно – не первым, – одним из первых. Вот точно поражает мишень! Вот приемами самбо разбрасывает нескольких нападающих! Вот сидит рядом с ним в самолете. И через несколько минут исчезнет в ночи, а там, на земле, покажет себя. Покажет, какие они десантники, Чайковские… Нет, это не останется мечтой! Это все, все должно осуществиться! А как этого хочет Петр! Да и он, его отец, не меньше. Надо же, чтоб так не повезло! Нелепость!..
А что делал в это время тот, о ком размышлял генерал Чайковский, его сын?
Может быть, он спал той мартовской сырой и ветреной ночью? Или сидел, как прилежный ученик, над книгой? А возможно, в свои семнадцать с половиной лет уже какой час прощался с девушкой у ее подъезда, с девушкой, безусловно, самой красивой, умной, единственной, обладающей всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, – словом, такой, какой каждая девушка бывает хоть раз в жизни в глазах хоть одного человека? Ни то, ни другое, ни третье.
Петр лежал в постели с открытыми глазами и смотрел в темноту. Темнота была относительной: свет уличного фонаря проникал в незашторенное окно и, раскачиваясь на ветру, играл на стене меняющими очертания бледно-желтыми полосами.
Было уже далеко за полночь, а сон не шел. И это беспокоило Петра. По причинам, о которых будет сказано позже, собственное здоровье беспокоило Петра куда больше, чем это бывает обычно в его возрасте. Почему он не спит?
Слонов он уже пересчитал, о всех приятных вещах, в том числе о том, что сказала ему накануне Ленка Соловьева, он подумал, а сон все не шел.
Петр начинает заниматься самоанализом.
Беспокоится за отца? Да нет. Он уверен, что у отца все будет в порядке. Нет, дело не в отце. Ленка – сестра? Это ее румяный помидор Рудик, который названивает ей каждый вечер и которого он вчера отшил, а Ленка расплакалась? Тоже нет, хотя таких слов, как «деспот», «диктатор», он от нее раньше не слышал. Ладно, черт с ней, пусть встречается со своим Рудиком. Весна. Любовь. В конце концов, уже взрослая – четырнадцать лет.
Про аэроклуб и говорить не приходится. Там у него порядок. Там все получается. С самого начала все получалось.
Так что же? Экзамены в училище – вот что!
Даже не экзамены, а медицинская комиссия.
«Умереть со смеху можно, – размышляет Петр, лежа в темноте, с мрачным выражением лица. – Нет, кому-нибудь рассказать, не поверят!» Продолжая лежать, он напрягает мускулы на ногах, на руках, на животе, играет ими. Он вздыхает. Да, вот главная забота. Вот что омрачает жизнь.
И чем ближе прием, тем он больше нервничает. Отсюда и бессонница. Ну не бессонница, конечно, но вот уже третий раз такое с ним – никак не заснет. Надо сбегать к врачу. Нет, к врачу он не пойдет, он и так уже ходит больше, чем нужно, просто стыд. Вон отец – старик, сорок лет стукнуло, а начнешь с ним бороться – и минуты не выдержишь, хотя он, Петр, такие мышцы себе накачал – будь здоров! И зачем качал? С этого все и началось…
Петр закрывает глаза. Он где-то читал, что, если считать слонов не помогает, надо считать баранов, обязательно белых и обязательно прыгающих через изгородь. Почему?
На сотом баране он прекращает это бесполезное занятие и переходит к воспоминаниям. Вот! Надо вспоминать, особенно что-нибудь очень скучное, например уроки по тригонометрии, и сразу заснешь с тоски. Но синусы и косинусы, станцевав иронический танец, исчезают, а сон не приходит. Петр невольно переключается к другим воспоминаниям.
Когда он впервые приобщился к военной жизни? И как? Конечно, прежде всего через родителей, ведь он сын офицера-десантника и парашютистки. С отцом часто бывал на парашютодромах, полосе препятствий, на стрельбище, даже в местном парке культуры и отдыха прыгнул с вышки в четырнадцать лет.
Особенно памятное впечатление оставила у него поездка вместе с отцом к его другу – летчику, командиру истребительного полка. Почему именно эта поездка?
Наверное, потому, что все, что касалось десантных войск, парашютов, было настолько знакомо, близко, так органично входило в его жизнь с самых малых лет, что ощущал он это как родной дом, как школу, – словом, как неотъемлемые элементы жизни. Столкнувшись с армейской обстановкой, другой, непривычной ему, он внезапно осознал особую полноту военной службы, военной жизни и то, что призвана армия защищать.
В авиачасть они выехали морозным январским утром. Долго ехали вдоль окраинных многоэтажных новостроек, миновали маленькие поселки, потом села, свернули с шоссе и углубились по прямой, расчищенной дороге в зимний лес.
Лес сплошной стеной стоял вдоль дороги. Пухлые белые ели были неподвижны, на редких опушках блестели на чистом снегу цепочки следов – то ли заячьих, то ли лисьих. Петр не очень разбирался в этих делах. И сам снег сверкал в лучах утреннего солнца, подмигивал, словно выстреливал бриллиантовые лучики.
Неожиданно за первым и единственным на этой прямой дороге поворотом перед ними вырос шлагбаум и часовой в тулупе.
И снова потянулась дорога. Пока не уперлась в выкрашенные серебряной металлической краской ворота у аккуратной проходной белого кирпича. Из проходной выскочил солдат в кителе с голубыми погонами, открыл ворота, и они въехали в военный городок.
То был не городок, а целый город.
Широкие аллеи, окаймленные высокими елями, семиэтажные дома светлого кирпича, магазины, огромный клуб с мозаичным панно в стену величиной, на котором изображены синие самолеты, улетавшие в небо, к красному солнцу.
Петра непривычно поразило, что хотя на панно, на железных транспарантах, установленных вдоль улиц, тоже, как и в его родном городке, нарисованы самолеты, голубые погоны и голубые небеса, но не было парашютов, а лишь самолеты.
Как-то непривычно.
В тот день в городок, где квартировала истребительная дивизия, приехала группа журналистов, для которой устроили экскурсию.
У отца с его другом, командиром полка, были свои темы для разговоров, они долго не виделись, и Петр, чтоб не болтаться под ногами, был присоединен к журналистской группе.
Сначала их повели в музей боевой славы. Здесь на огромной карте были прослежены пути полков, вошедших ныне в эту дивизию. Полки все гвардейские, награжденные многими орденами, носившие имена городов, связанных с самыми знаменитыми и трудными сражениями Великой Отечественной войны…
Их пути начались задолго до войны у Халхин-Гола, в Маньчжурии. Затем полки обороняли Москву, Сталинград, сражались в Заполярье и на Черном море и закончили войну под Берлином и Прагой. Дивизия воспитала десятки Героев Советского Союза. Их имена были начертаны золотыми буквами на мраморной доске.
Журналисты, а с ними и Петр смотрели на стенде документы, фотографии, партийные и комсомольские билеты, окровавленные, пробитые пулями.
Почти никого, кто начинал свой боевой путь под знаменами дивизии, к концу войны не осталось в живых. Люди приходили, сражались, погибали; их сменяли другие, и только боевые полки продолжали жить, действовать, не выпуская эстафету великого подвига.
Умирали люди, дивизия оставалась бессмертной.
Потом их повели осматривать самолеты. Одни серые, другие зеленые, они стояли на поле перед замаскированными ангарами, невероятно, как показалось Петру, длинные, с ракетами под крыльями, и сами похожие на ракеты.
Фотокорреспонденты засуетились с аппаратами, а невысокий, широкоплечий генерал, сопровождавший группу, объяснял, что́ можно снимать.
Журналисты фотографировались на фоне самолетов, залезали в кабину; Петру отчаянно хотелось попасть на фото, но его отовсюду отгоняли под разными благовидными предлогами. Действительно, эдакий журналистский десант в прославленную воинскую часть, герои пера, запечатленные для потомства у героев воздуха, и вдруг какой-то мальчик на фото! Несолидно.
Но в кабину Петру все же удалось залезть. Он решительно вскарабкался по присосавшейся к борту самолета хрупкой красной лесенке и, неуклюже хватаясь за борта, уселся в кожаное кресло.
Некоторое время он сидел пораженный.
Он, конечно, как любой современный мальчишка, которому, рассказывая о вертолете, не говорят, что он напоминает стрекозу, а, наоборот, рассказывая о стрекозе, поясняют, что она похожа на вертолет, представлял себе, что истребитель не планер, там наверняка сложное управление. Но что он увидит такое количество приборов, Петр не ожидал! Рычаги, кнопки, циферблаты, указатели, выключатели, какие-то совсем уж непонятные приборы; стрелки, шкалы не только заполняли всю приборную доску перед летчиком, начинаясь у пола и доходя до уровня лица, но заходили далеко по бокам, как бы окаймляя всю кабину. Их были десятки и десятки, да, наверное, сотни!
«Невозможно, – думал Петр, – следить за всеми, невозможно даже запомнить их. И вообще, как можно постигнуть все это?» Вылез он из кабины, удивляясь: зачем здесь нужен человек? Что ему делать? Это чувство еще более укрепилось в нем, когда он услышал, с какой скоростью летает самолет. Да ни одному человеку, даже с самой феноменальной реакцией, не успеть не то что вычислить, когда начать стрелять или пускать ракету, а кнопку-то нажать. Он даже целиться не может! Ведь противник, с которым он сблизится через секунду, пока еще за горизонтом.
«Нет, – решил Петр, – человеку в таком самолете делать нечего». Он знал, что самолетами теперь управляют с земли. Вот пусть и управляют. Он лично, если б пилотировал такой истребитель, сидел бы себе тихо, решал кроссворды и не мешал тем, кто с земли командует его самолетом.
Смутное чувство восторга он не мог в себе подавить. Да, это машины! Непобедимые, неуязвимые, грозные. Он не думал при этом, что современные боевые самолеты есть и в других армиях. Он просто испытывал гордость за то, что такие чудо-машины есть у его страны, и был твердо убежден, что противостоять им не сможет никто.
Петра очень заинтересовали гигантские серые пухлые сооружения, стоявшие неподалеку и напоминавшие аэростаты заграждения, посаженные на землю, как Петр представлял их себе по фотографиям военных времен. Но оказалось, что это надувные ангары и что в каждый из них вошел бы десяток аэростатов.
Пройдя через тамбур, где шумел горячий воздух, Петр оказался в огромном помещении. Здесь тоже стоял самолет, а рядом были аккуратно разложены в разных вариантах комплекты ракет и бомб, которые мог поднять самолет. Такая своеобразная учебная выставка была устроена для журналистов.
Они ходили, задавали вопросы, что-то записывали, а Петр бродил между ракетами и каждую трогал, а одну даже безуспешно пытался сдвинуть.
Генерал рассказывал журналистам о возможностях бомб и ракет: радиусе поражения, скорости полета, весе… Петр слушал рассеянно. И вдруг встрепенулся. Ведь именно такие самолеты, вооруженные этими вот ракетами, наносят удар по врагу перед тем, как отец со своими десантниками приземлится на вражеские позиции.
Он с радостью подумал, что после удара этих длинных серебристых штуковин или этих, похожих на пчелиные соты, в каждой ячейке которых притаилась смертельно жалящая пчела, отец может прыгать спокойно: от противника мало что останется.
Вообще это здорово так помогать друг другу – транспортники везут десантников, летчики уничтожают противника, там, где приземлится десант, а десант в свою очередь захватит и удержит местность, чтобы пехоте было легче туда добраться. Да и танки будут обстреливать врага, не давая ему высунуться. Все помогают друг другу на войне.
И Петр с благодарностью посмотрел на генерала и других офицеров-летчиков, сопровождавших их группу.
Он еще не изучал стратегию и тактику и не знал, что победа в бою обеспечивается взаимодействием всех сил и что это непреложный закон успеха.
Он просто думал об отце и о тех, кто поможет ему в бою… А отец олицетворял для Петра все героическое, мужественное, непобедимое, что связано было для него с понятием «Советская Армия».
Об армии же, войне, военном деле он знал в свои детские годы не по возрасту много. Ведь вся его будущая жизнь пройдет в армии. Иной жизни он не представлял. И вот именно здесь, во время этой неожиданной, незапланированной экскурсии, он почувствовал это особенно остро.
И еще одно новое чувство ощутил, словно кольнул легкий холодок: справится ли, сможет ли? Он впервые задумался над тем, какие огромные требования предъявляет его будущая профессия к человеку. И ему стало немного тревожно на душе.
– А теперь посмотрим полеты, – сказал генерал.
Журналисты зашумели, оживились. Вся группа стояла на снежном поле, жмурясь от яркого солнца, устремив взгляды к дальнему концу аэродрома, откуда доносился смутный гул.
Самолет был едва виден сквозь переплетение деревьев, антенн, каких-то столбов, отделявших место, где стояли журналисты, от взлетной полосы. И вдруг все заметили стремительное движение – самолет разбегался. Разбег был коротким, почти сразу истребитель резко пошел вверх – и через считанные секунды уже превратился в серебристую точку в высоком белесом небе. Он сделал круг, другой где-то на невидимой высоте, потом снизился так, что можно было увидеть, как машина меняет конфигурацию крыла. Летчик снова и снова пролетал над аэродромом, проделывая одну за другой фигуры высшего пилотажа.
Когда истребитель проносился над полем, он напоминал одинокого, догоняющего стаю журавля, устремившего вперед вытянутую тонкую шею. Только не печальное курлыканье, а чудовищный грохот обрушивался с неба, и было странно слышать этот грохот, в то время как сам самолет, уже давно промелькнув над головами, исчез вдали.
Самолет сел так же внезапно, как и взлетел, и, пробежав несколько десятков метров, остановился.
Затем свое искусство продемонстрировал другой летчик, на другом самолете.
Посадив машины, летчики подошли к журналистам. Это были крепкие молодые парни в высотных комбинезонах, в гермошлемах. Их окружили, забросали вопросами, фотографировали.
Как ни старался Петр попасть в объектив, ему это так и не удалось. Фотокорреспонденты неумолимо отстраняли его. Зато ему удалось потрогать шлемы и комбинезоны летчиков, пожать одному из них руку.
«Ничего, – утешал он себя, – придет время, и меня будут снимать и интервьюировать журналисты. Дайте срок».
Потом журналистов, а заодно и его пригласили в один из огромных надувных ангаров, где был накрыт стол. Состоялся обед с тостами и речами. Впрочем, речей Петр не слышал.
Его поразило другое. Чтобы сесть за стол, все сняли шинели, пальто, шубы. И тут оказалось, что пиджаки иных журналистов, кто постарее, были украшены многоэтажными рядами орденских колодок, а один оказался даже Героем Советского Союза. Как понял Петр, во время войны они тоже были летчиками, сбили десятки вражеских самолетов, сотни раз бомбили немецкие войска. Теперь они выглядели совсем не воинственно: поседевшие, полысевшие, с морщинами на лице. Петр подумал, что когда-то и они были такие же крепкие и молодые, как те двое летчиков, что демонстрировали только что свое искусство. Они, наверное, тоже были искусными и смелыми. Только самолеты у них были другие, не сравнимые с теми, что они видели сегодня. Когда-нибудь будут еще более совершенные самолеты. А вот летчики останутся все такими же, смелыми, искусными. И его, Петра, место среди них!
Но он тут же внес поправку. Среди советских офицеров, да, но не летчиков, а десантников. Во всяком случае, он, Петр, берет пример с отца.
Может, когда-нибудь и с него будут брать пример?
Так или иначе, но поездка к летчикам произвела на Петра неизгладимое впечатление. Именно после нее его смутные детские мечты о военной карьере приняли конкретные формы. Он стал строить планы: начнет заниматься в аэроклубе, потом поступит в Рязанское училище, потом…
Он стал читать о десантниках не вообще, что попадется, а с расчетом. Начал собирать с помощью отца библиотеку, в которой были книги о спортивном парашютизме, о военно-десантных операциях в минувшей войне, об истории ВДВ, книги очерков о десантниках, мемуары, повести и романы, увы, весьма немногочисленные, посвященные этому роду войск. Он собирал даже учебные пособия, книжки по конструкции парашютов, фотографии, парашютные значки, эмблемы, вымпелы. Постепенно у него дома создался музей ВДВ и парашютного спорта.
– Хочешь быть конкурентом Рязанскому музею? – смеялся отец. – Скоро экскурсии начнем к тебе водить.
Надо отдать должное Петру, он не ограничивался лишь воздушно-десантными войсками. Он интересовался и другими видами и родами войск, что, прямо скажем, не облегчало жизнь преподавателю военного дела в школе: Петр на уроках задавал вопросы, хотя и имевшие прямое отношение к военному делу, но отнюдь не предусмотренные школьной программой.
