Текст книги "Ночное солнце"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– Связь плохая, товарищ генерал-майор. Помехи чинит «противник». Никак не пробьемся.
– «Чинит»! – презрительно фыркнул генерал и приказал: – А ну-ка, Лужкин, в радиостанцию майора, посмотри, что там за помехи «чинит» «противник».
Лужкин неторопливо вылез из машины, подошел к КШМ майора Таранца и, отстранив сидевшего за пультом радиста, начал быстро возиться с кнопками и переключателями.
– «Динамо-28», я – «Арена-25», я – «Арена-25». Отвечайте, «Динамо-28», отвечайте. Как меня слышите? Перехожу на прием.
– «Арена-25», я – «Динамо-28», – послышался в микрофоне неожиданно ясный голос, – я – «Динамо-28». Как слышите меня? Прием.
– Наконец-то, – с облегчением вздохнул майор Таранец, – как услышал, что сам комдив прибыл, сразу ответил. – Он попытался улыбнуться.
– Что ж, сейчас узнаем, что там у Зубкова, – сказал комдив. – Ну-ка, Лужкин, дай-ка мне его.
– А это не Зубков, – спокойно заметил Лужкин, – это «южные».
– «Южные»? – прошептал майор Таранец. – Как «южные»?
– А! Слабо! – Радист пренебрежительно махнул рукой. – Кого обмануть хотят? Ваню Лужкина!
– Что «южные»? – спросил комдив.
– Что ж, товарищ генерал-майор, неужели своих не примечу? Я их всех по почерку узнаю. Да вот смотрите. «Динамо-28», «Динамо-28», я – «Арена-25». Назовите пароль, назовите пароль. Прием.
Ответа не было.
– Ну, что я говорил! – торжествующе воскликнул Лужкин, – Не вышел номер, сейчас начнут помехи давать.
И действительно, в микрофоне послышалось нарастающее жужжание, словно метался по радиостанции большой беспокойный шмель.
– Ну, что я говорил! – повторил Лужкин и снова повернулся к микрофону: – «Динамо-28», 333, 333, повторяю, 333!
Сообщив таким образом, что переходит на другие частоты, Лужкин весь ушел в работу. Через минуту он протянул микрофон комдиву:
– Есть «Динамо-28», товарищ генерал-майор.
– В чем дело, почему не наступаете? На объекте все в порядке, мин нет.
– Товарищ Двести тридцать первый, было ваше приказание не форсировать…
– А потом? – перебил генерал. – Вы что, не получили приказ снова усилить наступление?
– Так точно, получил. Так ведь снова приказано остановиться.
– Ясно, – догадался генерал. – Почерк своих радистов надо знать. Знать, говорю, своих радистов надо!
– Не понял, – донесся из трубки напряженный голос майора Зубкова, – прошу повторить.
– Ладно. Лужкин объяснит, – усмехнулся генерал и уже громко, четко произнес в микрофон: – Приказываю немедленно атаковать и овладеть мостом. К восьми часам пятнадцати минутам доложить об исполнении. Повторите приказ.
Через несколько минут с правого берега донесся нарастающий треск автоматов, уханье мин. Усилил огонь и майор Таранец. А затем донеслось могучее «ура». Первое в этот день. Гвардейцы майора Зубкова с двух сторон пошли в атаку.
«Южные» вынуждены были отступить. Они попытались взорвать мост. Помешали десантники. Видя, что мост взорвать не удается – что-то случилось с проводником, – минеры «южных» бросились к мосту. Но тут их неожиданно встретил огонь тех самых саперов, что прятались под ним.
Охрана обстреливала их с берега, с настила. Но саперы спрятались где-то внизу, у свай, отстреливались. В какой-то момент они сумели даже вскарабкаться на мост и завязать бой.
Семен Близнюк, в тельняшке, с автоматом в руке, схватился с четырьмя атакующими и всех побросал в реку. Так же сражались и его товарищи. В тельняшках, с непокрытыми головами, они яростно дрались, подобно тем легендарным морякам времен Отечественной, что, сменив каски на бескозырки и сбросив бушлаты, схватывались врукопашную один против десяти. Они забыли, что идут учения. Они были в бою. На учениях в рукопашной можно себя еще как показать!
Близнюку казалось, что не то что четырех, а сто человек побросал бы он в воду. Пошел бы танк, он, наверное, попытался удержать его, упершись руками в броню. Наконец-то он согрелся, черт побери, теперь ему не холодно, теперь ему жарко. Теперь у него зубы не стучат, они скрипят!
И он снова и снова отбрасывал налетавших на него «врагов», тоже, к слову сказать, ребят не хрупких.
Рукопашная закончилась в конце концов победой «южных» – их численное превосходство было уж слишком заметным.
Десантники, по мнению посредников, погибли все до единого, но главную свою задачу выполнили: не допустили взрыва моста.
То были учения. Но сколько подобных эпизодов сохранила в памяти людской Великая Отечественная…
Когда на учениях солдаты и офицеры забывают об условности и видят себя в настоящем бою, это значит, что учения проходят на высшем уровне.
Не успели подрывники «южных» взяться за дело, как уже подоспели десантники майора Зубкова.
Еще не было и восьми, когда, красный и потный, в измазанных землей сапогах, с автоматом в руке, майор Зубков подбежал к комдиву и доложил, что мост через реку Ровную захвачен, «противник» уничтожен.
– Давно пора, – проворчал генерал Чайковский. – Личному составу объявляю благодарность. И не забудьте представить на поощрение отличившихся – молодцы ребята. И тебе, сержант Лужкин, объявляю благодарность! – Генерал обернулся к батальонной КШМ.
– Служу Советскому Союзу! – донесся из недр машины приглушенный голос Вани Лужкина.
– Одну роту в мой резерв, – приказал генерал, – остальным оборонять мост!
– Есть, оборонять мост! – повторил майор Зубков.
– И оборонять как следует! «Южные» неизвестно какой еще сюрприз могут преподнести. Возьмут да и десант вам на голову выбросят. И вот еще что. Тут могут боевые вертолеты обнаружиться. Так что займите круговую оборону. За мост головой отвечаете, майор!
– Есть, отвечать за мост головой! – весело повторил Зубков и, откозыряв, побежал к ожидавшим его офицерам, еще не остывшим от боя.
А генерал Чайковский отправился обратно на командный пункт дивизии. Его не покидали мысли об отличившихся при взятии моста офицерах.
Майор Зубков, майор Таранец… Он вспомнил, как они пришли в дивизию. Вместе закончили училище, а дальше так получилось, что и службу всю проходили вместе. Оба – отличные офицеры, с хорошей подготовкой, немалым опытом. И все же, присмотревшись к ним, комдив пришел к выводу, что Таранец в конечном счете лучше. Что значит в армейских условиях лучше? Добрее, деликатнее, вежливее? Или жестче, увереннее в себе, решительнее? Образованнее? Или находчивее, хитрее, проницательнее?
Чайковский не раз задумывался над подобными вопросами и в конце концов установил закономерность (наверняка установленную до него), что профессиональные качества военного человека неотрывны от его человеческих качеств. Так ли обстоит дело для всех профессий, Чайковский сомневался, но для офицеров – да. Невозможно быть плохим человеком и хорошим офицером! Разумеется, люди в разной степени симпатичны, душевны, доброжелательны. У него было немало коллег – мрачноватых, сухарей (хоть тот же Воронцов), резких… Но явно выраженные плохие люди – подлецы, трусы, карьеристы, – как правило, в армии не задерживались или быстро скатывались на заштатные должности. Впрочем, и майор Таранец и майор Зубков были хорошие, честные офицеры. И не так-то просто было решить, кто лучше. Просто Таранец казался комдиву основательнее, что ли, увереннее, спокойнее, тверже. И когда встал вопрос о назначении одного из них на освободившуюся должность командира полка, выбор его пал на Таранца. Однако не один командир дивизии решает такие вопросы. Есть начальство и повыше. И есть немало различных объективных факторов, которые надо принимать во внимание. Командиром полка был назначен майор Зубков.
Вроде бы все осталось как прежде. Служба, службой, но вне ее Зубков и Таранец по-прежнему оставались друзьями, а мнение комдива ни один из них, разумеется, не знал.
Постепенно генерал Чайковский стал замечать еле уловимые перемены в характере Зубкова. Новое назначение не то чтоб вскружило ему голову, скорее наоборот, вызвало какую-то неуверенность, словно он сам ощущал, что не совсем подготовлен к этой должности.
Зубков принимал порой неожиданные, но, что скрывать, не всегда правильные решения. Слишком долго колебался, прежде чем отдать приказ. А главное, он стал все больше советоваться со своим заместителем Таранцом. В конце концов дело дошло до того, что он спрашивал мнение своего заместителя по самым пустяковым вопросам. И уже неизвестно было, кто же командует полком – майор Зубков или майор Таранец.
На действиях самого полка это, впрочем, не отражалось. Все здесь обстояло хорошо, упрекнуть полк было не в чем. Только вот чьей заслуги здесь было больше – командира или его заместителя, – оставалось неясным.
Наконец комдив поделился своими мыслями с полковником Воронцовым.
– Так точно, товарищ генерал-майор, придерживаюсь вашего мнения, – ответил Воронцов. – Однако претензий по службе к майору Зубкову не имеется. Пока, – добавил он после паузы. – Я веду учет ошибкам и недоработкам командира полка. Имею список…
– Вы что ж, Алексей Лукич, – удивился Чайковский, – на всех командиров частей такой кондуит ведете?
– Так точно. До командиров рот включительно. Может потребоваться. При аттестации, например.
– А добрым их делам, случайно, не ведете учет? – усмехнулся Чайковский.
– Веду, товарищ генерал-майор, – спокойно ответил Воронцов, – для той же цели.
– Ну-ну, – только и нашелся сказать комдив.
Конечно, он, комдив, каждого своего солдата знать не может. Это только Наполеон мог. Да и то мемуаристы свидетельствуют, что, идя на смотр, император заранее приказывал сообщить ему все сведения о тех или иных своих гренадерах, а потом поражал их, спрашивая о здоровье бабушки или о замужестве сестры.
Но вот чтоб офицеры роты знали досконально своих солдат, это он неукоснительно требовал, порой устраивал соответствующие проверки, и кто проверки не выдерживал, получал серьезные замечания.
Разговор о Зубкове и Таранце с начальником политотдела Логиновым носил иной характер.
– Да, знаю, знаю, Илья Сергеевич, уж давно думаю. Эх, поменять бы их местами! Хорошо-то как было бы. Так ведь нельзя. А как бы хорошо. Таранец – прирожденный командир. Правильно говоришь: далеко пойдет. Зубков исполнитель, и тоже, заметь, отличный. Но получилось-то наоборот.
– Что значит «получилось»? – Чайковский пожал плечами. – Получилось потому, что мы проглядели. Не настояли. Считали, оснований достаточных нет. Сейчас убедились. Убедиться-то раньше надо было. Теперь чего уж говорить…
– Говорить нечего, – вздохнул полковник Логинов. – Тем более к полку претензий нет…
– Да ни к кому нет, – заметил Чайковский.
– Есть, Илья Сергеевич, есть, – закончил разговор начальник политотдела, – к нам с тобой есть, правильно ты сказал.
Вот об этом вспоминал генерал, пока машина мчала его на КП,
Глава V
Поздние возвращения и постоянные отлучки брата, облегчавшие Ленке хлопоты по дому, имели свой резон.
У Петра было множество дел вне дома.
Во-первых, школа. Множество общественных дел, которые он взвалил на себя после гибели матери, чтобы отвлечься, чтобы голова постоянно пухла от каких-то обязанностей. Он предложил, например, устроить в школе музей боевой славы.
– И что в нем будет? – спросил Волков, очень полный парень, по прозвищу Три Толстяка.
– Ну интересно же, – неуверенно пояснил Петр.
Три Толстяка пожал плечами, и Петр понял, что с такой аргументацией он никого своей идеей не увлечет. Посоветовался с преподавателем военного дела. Тот поддержал:
– Правильно, Чайковский. Хорошая мысль. Зайди в другие школы, посмотри, поучись. Сейчас есть много школьных музеев, посвященных истории Отечественной войны, полководцам…
– Да я не то хочу, Юрий Иванович, – Петр никак не мог сформулировать свою мысль, – я, понимаете, хочу не об Отечественной, а о современной армии. Понимаете, мы вот читаем о подвигах, которые совершались в Великую Отечественную войну. И такими, как мы, ребятами тоже. Они для нас навсегда пример. Но ведь это особое время было. А где теперь найдешь таких героев, как краснодонцы, например, или Гайдар, или Марат Казей, Зина Портнова? Это – как легенда. Но есть же и сегодня герои в нашей армии. Вот у отца в полку был парень… – И Петр вспомнил случай, когда однажды молодой солдат спас товарища, у которого не раскрылся парашют. – Или ребята на границе помогают задержать диверсантов, а то еще преступников – милиции…
– Так погоди, ты какой музей собираешься создавать, – перебил внимательно слушавший преподаватель, – Советской Армии или, уж не знаю, как назвать, героев-детей, юных героев? Словом, надо подумать.
– Нет, нет, – заторопился Петр, – именно Советской Армии. Ну, сегодняшней. Можно переписываться с кем-нибудь, с нашими выпускниками, которые ушли в армию, а еще лучше с теми, кто пошел в училище. Ведь наверняка у них что-то интересное происходит. Пусть напишут, пришлют фотографии. Можно сделать фотовыставку, можно вырезки собирать, книги… У меня дома такой музей есть, Юрий Иванович. Могу его в школу перенести…
Петр упрямо долбил в одну точку и в конце концов, перетянув на свою сторону еще нескольких энтузиастов, создал-таки в школе не музей, конечно, а нечто напоминавшее постоянную выставку, где рассказывалось о том, как служат выпускники школы.
Как ни странно, но идея эта оказалась благотворной и для тех, кто был в армии. Иные, не лучшие, узнав, что в школе собираются вывесить их фотографии, подтягивались, старались. Безразличные к мнению дружков, а то и родителей, они ревниво заботились о своей репутации у тех, кто в школе шел им на смену. И когда в адрес музея пришло письмо от замполита, поблагодарившего ребят и рассказавшего, как помогли они ему в работе, Петр обрадовался несказанно. Письмо обсуждали на комсомольском собраний, вывесили на видном месте.
Ребята завели переписку с десятками выпускников, с их командирами, с комсомольскими организациями. В наиболее близких воинских частях побывали сами. Приезжая в отпуск, бывшие ученики рассказывали о своей службе и с помощью горкома комсомола и горвоенкомата даже добились, чтобы выпускников школы посылали им на смену в те же части.
Однажды возникла мысль написать в одну из воинских частей болгарской армии. Польский, венгерский, румынский языки никто не знал, а болгарский – как русский.
Получили ответ. Завязался регулярный обмен письмами. Рассказывали в них о себе, о дедах, их подвигах времен войны. Сделали модель танка и отправили в Болгарию.
В школе изучали немецкий, поэтому всем миром настрочили письмо и послали в народную армию ГДР и получили ответ.
Вскоре музей украсили модели танков, самолетов, пушек, пулеметов, даже военных кораблей.
Все эти дела занимали у Петра немало времени, но были далеко не единственными. Еще одним его увлечением был спорт. В дзюдо он достиг хороших результатов.
Между прочим, еще с первых его шагов в спорте дзюдо стало едва ли не главной причиной ожесточенных споров с отцом.
– Ерунда твое дзюдо, – отмахивался Илья Сергеевич, имевший два звания мастера спорта – по стрельбе из пистолета и по борьбе самбо, – ну что ты сравниваешь! Займись самбо.
– Нет, отец, дзюдо интереснее, а главное, перспективнее, – стоял на своем Петр.
– Что значит перспективнее?
– По нему можно и чемпионом Европы стать, и мира, и Олимпийских игр, а по самбо…
– По борьбе самбо, – перебивал Илья Сергеевич, – теперь тоже чемпионаты мира и Европы есть. Ну ты посуди, что это за спорт твое дзюдо: напяливаешь какие-то подштанники, балахоны, все это вечно вылезает, надо поправлять, да еще дурацкие церемонии, нет четкого судейства…
– Как нет! – горячился Петр. – Если судьи честные, то ошибок не бывает…
– Поступай как знаешь, занимайся хоть художественной гимнастикой, – Илья Сергеевич делал вид, что его это мало интересует, но в действительности был огорчен.
То, что Петр предпочел дзюдо борьбе самбо – редкий случай, когда он не последовал совету отца, – уязвляло Илью Сергеевича.
Однако спортом занимался Петр серьезно. Впрочем, порой он увлекался, как выражался отец, «спортивными крайностями». Однажды, побывав в полулегальной секции каратистов, где столь же невежественные, сколь и самоуверенные инструкторы обучали своих доверчивых подопечных таинствам окутанной множеством легенд системы, Петр тоже записался в секцию. Надо было платить, и он попросил у отца денег.
– Ну уж это совсем чепуха, – заметил Илья Сергеевич, но деньги дал.
Однако вскоре Петр сам пришел к нему.
– Действительно, чепуха, – признался он. – Что за спорт, когда все только обозначается, а, не дай бог, ошибешься на сантиметр, можешь человека изувечить. Не спорт, а показательные выступления. Для рукопашного боя, наверное, годится. Пусть твои десантники занимаются.
– Они и занимаются, – подтвердил Илья Сергеевич, – не хуже твоих каратистов.
Петр удивился:
– А ты говоришь – чепуха!
– Как спорт – чепуха. Как тебе объяснить? Скажем, стрельба для военного человека первейшая наука. Но ведь никому не приходит в голову создать такой вид спорта: стрелять в цель, но так, чтобы на сантиметр не попасть. Или бокс. Неплохой боевой навык дает. Но что бы было, если бы боксеры во время боя останавливали удар в сантиметре от челюсти противника? В боксе ладно, благодаря перчаткам никого не покалечишь. А что такое твое дзюдо? Это, по существу, джиу-джитсу, в котором есть опасные для жизни смертельные приемы. И самбо ведь отличается от борьбы самбо. Именно борьбы. В самбо входят так называемые болевые приемы, в борьбе самбо они исключены. Поэтому она стала спортом. Каратэ ни то ни се. Как боевая система прекрасна. Как спорт ничего не стоит. Когда же под нее начинают подводить философскую базу, так это даже не смешно. Это вредно…
Словом, Илья Сергеевич прочел Петру целую лекцию и убедил в бесполезности занятий каратэ.
Но тот вскоре увлекся атлетизмом. Под этим красивым названием процветал у них в городе давно осужденный культуризм.
К великому неудовольствию Ленки, в доме появились двухпудовые гири, тяжелые гантели, даже самодельная штанга.
– Всю квартиру захламил, – ворчала Ленка. – Вот возьму и выкину когда-нибудь все эти железки.
– Давай, давай, – веселился Петр, – выкини. Если, конечно, сможешь поднять.
И он по утрам, а порой и вечерам бесконечно качал мышцы.
Это продолжалось до тех пор, пока на очередном медосмотре перед соревнованиями врач не задержал его в кабинете, долго выслушивал, отвел в соседнюю комнату, где Петру сделали кардиограмму, и сказал:
– Слушай, Чайковский, ты что это? Рановато тебе с сердцем возиться. Перегрузил себя, дружок, перетренировался. Скажи тренеру, пусть зайдет. Надо перерыв сделать. И поосторожнее с силовыми упражнениями. Не штангой, борьбой занимаешься. Выиграешь в силе, потеряешь в скорости.
Тренер вышел от врача озабоченным. Имел с Петром долгий разговор и постепенно выяснил, что невинная зарядка с гантелями, о которой говорил ему Петр, в действительности была самой настоящей тренировкой культуриста.
Тренер пришел в ярость, грозил отлучить Петра от спорта, выгнать из секции, не допустить к соревнованиям… Кончилось же все мирно, но атлетизм-культуризм Петр забросил и лишь изредка поднимал гири для «самоутверждения», как он говорил.
– Скоро у Ленки отбоя от поклонников не будет, – сообщал он за завтраком. – Кто их будет с лестницы спускать? Бдительный брат! А если геркулесом не буду, как я твоего этого последнего вздыхателя шугану? Андрюшкой его зовут, так, кажется?
– Дурак! – вспыхивала Ленка. – Лучше за собой смотри. За меня не беспокойся. И не Андреем, а Толей его зовут…
Отец восстанавливал мир.
Но однажды настал день, когда краснеть пришлось Петру.
Ничто не предвещало такого коварства со стороны Ленки. Они вот так же втроем сидели за завтраком. Ленка с увлечением повествовала о своих спортивных успехах; ее собирались послать на областные соревнования, и предстояла масса забот: новый костюм, новые ботинки, дополнительные тренировки.
– И вы тут без меня пропадете, – с беспокойством сказала Ленка.
– Ничего, не пропадем, – успокоил ее отец. – Мы с Петром люди военные. Управимся. Главное, будем болеть за тебя на расстоянии. Смотри, чтоб была в тройке.
– «В тройке»! – возмутилась Ленка. – Да я, если первого места не займу, сквозь лед провалюсь.
– Ладно, ладно, смотри на льду но повались, а то нам тут с отцом проходу не дадут, придется лицо прятать! – Петр рассмеялся.
– То-то ты от меня вчера лицо прятал, – ехидно заметила Ленка. – Слышишь, папка, иду вечером, чтоб побыстрее, через третий подъезд нырнула, а он там с Нинкой из двенадцатой квартиры целуется. Лицо отвернул, думает, никто не видел, я его по куртке сразу узнала. Нашел кого, – пренебрежительно фыркнула Ленка, – Нинку-корзинку, да она со всеми во дворе целовалась…
Петр сидел потрясенный. Его тайна, его великая тайна стала известна. А Нину, его Нину, оказывается, целовали все во дворе!
– Вот что, Лена, – резко перебил отец, – перестань болтать!
– Да все так говорят, – запротестовала Ленка, – вот Зинка из…
– Перестань болтать, – чуть громче сказал отец, – рано тебе сплетни собирать. И запомни, Лена, никогда не говори о людях плохого. Не нравится тебе человек, вообще ничего не говори, а злословить не годится. Тем более когда не знаешь.
Ленка замолчала, поняла, что наговорила лишнего. Когда Илья Сергеевич вышел в соседнюю комнату, она быстро обняла брата за шею, неловко чмокнула в щеку, прошептав:
– Не злись, Петька, я ведь глупая. Болтаю невесть что. Ты, если тебе Нинка нравится, пожалуйста. Я не возражаю.
Она пошла на кухню мыть посуду, а Петр продолжал сидеть. Вот, оказывается, как, снизошла Ленка, разрешила, не возражает. Спасибо, благодетельница! Можно, значит, продолжать встречаться с Ниной, можно целоваться с нею, хотя с ней целуется весь двор. Может, вся улица?
Нина из двенадцатой квартиры являлась главной причиной поздних возвращений Петра. Это была избалованная, хорошенькая девочка, учившаяся с Петром в одной школе, в параллельном классе. Они были ровесниками.
Родители Нины находились в длительной заграничной командировке, она оставалась с бабушкой, добродушной, безвольной старушкой, не имевшей над внучкой никакой власти. Бабушка играла фактически роль домработницы, а когда к Нине приходили друзья, вообще не вылезала из кухни.
Кокетливая, одетая во все заграничное, самоуверенная, Нина стала пользоваться растущим успехом и во дворе, и в школе. Развитая не по годам, привыкшая к самостоятельности и бесконтрольности, она водила дружбу с парнями много старше ее.
Впрочем, Нина была не глупа, хорошо училась, и хотя любила бывать в веселых компаниях, иногда в ресторанах, но быстро ставила на место слишком предприимчивых поклонников. Это не мешало всем кумушкам и всем девчонкам во дворе злословить на ее счет, педагогам в школе выражать озабоченность, а отвергнутым ухажорам распространять про нее всякие сплетни.
Однако кумушки болтали на пустом месте, педагогам не в чем было упрекнуть девочку, ни в учебе, ни в дисциплине, а мальчишек-сплетников она презирала.
Жизнь Нины проходила вне двора, вне школы, а то, что к ней в гости частенько заглядывали компании сверстников, заводили магнитофон, танцевали, так кто мог ее в этом упрекнуть?
С Петром ее никакие отношения, кроме шапочного знакомства, не связывали. Она родилась и все годы жила в этом городе, училась в той же школе, в которой стал учиться Петр. Разумеется, не обратить внимания на Петра Нина не могла. Он был сыном генерала, командира воздушно-десантной дивизии, расквартированной в городе и игравшей в жизни города немалую роль. Петр был интересным парнем, красивым, высоким, в отца. Нину, как и всех других жильцов, потрясла гибель Зои Сергеевны, такой молодой, такой яркой, такой обаятельной, всем пришедшейся по душе.
Трагедия эта еще долго волновала соседей. И судьба Петра, его сестренки, оставшихся сиротами и мужественно перенесшими потерю матери, не оставила Нину равнодушной.
В школе она тоже немало слышала о Петре, он пользовался большой популярностью, ребята любили его. Одним словом, Нина стала проявлять к Петру особый интерес. Она, разумеется, никому, в том числе и себе, не призналась бы, что он просто нравится ей, что именно он пробудил в ней первое чувство. Привыкшая к исполнению любых своих желаний, Нина стала энергично действовать. Необходимо было познакомиться. Не просто познакомиться, они и так были знакомы, как соседи по дому, здоровались, а сблизиться.
Нина инстинктивно чувствовала, что вряд ли Петру понравятся ее вечеринки, ее внешкольные друзья, вообще ее образ жизни.
Особенно активного участия в жизни школы, хотя и не чураясь ее, она не принимала. Где искать точку соприкосновения? И она нашла. Разработала хитрый план.
Однажды преподаватель военного дела, Юрий Иванович, сказал Петру:
– Слушай, Чайковский, тут у нас одна девочка, тоже девятиклассница, в параллельном, Нина Плахина, хочет дать в твой музей интересный материал. Понимаешь, макеты танков, вертолетов, самолетов иностранных армий. Игрушки такие надо самим собирать, вроде конструктора. А она не умеет.
Петр обрадовался. Он не удивился, почему вдруг у девочки могли оказаться модели военной техники иностранных армий.
По просьбе дочери родители прислали ей набор популярных, продающихся в изобилии в любом заокеанском городе игрушек: танки, броневики, самолеты, подводные лодки. Игрушки были сделаны очень точно, выдержаны в масштабе, к ним прилагались инструкции, как их собирать, тактико-технические данные.
Фабриканты игрушек плевать хотели на военные тайны.
– У них что ж, нет военных тайн, – удивлялся Петр, рассматривая искусно выполненные модели, – или это устаревшие. – Он заглянул в инструкцию: – Да нет, современные! И сейчас на вооружении. Чудно́.
Они с Ниной сидели в кабинете военного дела, где располагался музей и куда она принесла свой «царский подарок», как оценил его Петр.
– Не было ни гроша, да вдруг алтын.
Эту пословицу он привел, чтобы проиллюстрировать тот факт, что раздел иностранных армий в музее был представлен крайне бедно, а точнее, вообще не существовал. Эх, лучше бы он вспомнил другое изречение: «Бойтесь данайцев, дары приносящих…»
Нина тщательно подобрала туалет для этого первого свидания и не случайно сообщила, что может прийти только после уроков – ей не хотелось появляться в школьной форме.
На ней был скромный, но весьма элегантный джинсовый костюм. Не «та рвань», которую носили многие ее подруги, готовые отдать за джинсы фирмы «Рейнджерс» златые горы, а изящный, высшего качества костюм фирмы «Леви-штраус», быть может, не столь популярной среди подруг, но, по мнению знатоков, лучшей в мире. (Родители Нины искупали свое продолжительное отсутствие бесконечными туалетами, которые присылали дочери, забывая ее возраст.)
Нина долго причесывалась, долго оглядывала себя в зеркало и, убедившись, что неотразима, забрала большую коробку с игрушками и направилась в школу.
Петр уже ждал ее.
– Чего опаздываешь! Договорились в пять, а сейчас сколько? Четверть шестого! – Он укоризненно показал на часы.
Нина, привыкшая опаздывать на свидание на час, а то и больше, онемела от возмущения.
– Могу уйти, – произнесла она самым ледяным тоном, на какой была способна, и, бросив коробку на стол, повернулась к двери.
По всем канонам Петр должен был удержать ее, извиниться… Но ничего не произошло. Когда Нина дошла до двери, и, проклиная себя за необъяснимое безволие и отсутствие гордости, все же обернулась, Петр, не обращая на нее никакого внимания, копался в коробке, извлекая оттуда детали маленьких зеленых моделей.
– Ну ты даешь! – восклицал он в восторге. – Нет, ты молодчага! Надо же, как мне повезло! Где ты раньше-то была!
И от этих бесхитростных похвал ей вдруг стало так радостно, так весело на душе, показалась такой мелкой ее обида, что она быстро вернулась к коробке и бросилась помогать Петру.
– Я тебе переведу инструкции, – заявила Нина, с раннего детства хорошо владевшая английским языком. – Хочешь, письменно?
Она не знала, чем бы еще помочь. Чем бы еще заслужить его благодарность.
– Нет, погоди, – у Петра была своя гордость, – как собирать, сам соображу. Ты лучше переведи тактико-технические данные…
Вот тогда-то он и высказал свое удивление о легкомыслии, с каким эти заокеанские фабриканты игрушек раскрывают военные тайны.
– А ты не могла бы перепечатать эти данные на машинке? А? Не умеешь? Ничего, я Ленке дам, она одним пальцем стукает. Мы у каждой модели повесим…
– Какой еще Ленке? Сама сделаю! – воскликнула Нина, и в голосе ее прозвучала такая откровенная ревность, что Петр удивленно посмотрел на нее.
– Ленка – сестра моя, – ответил он, продолжая смотреть Нине в глаза.
Лицо ее медленно залил румянец. Она опустила глаза. Петр в свои шестнадцать лет был достаточно проницателен, чтобы, несмотря на сиюминутную увлеченность новой игрушкой, сообразить наконец, что происходит.
Он вдруг увидел перед собой не танки, крейсера и бомбардировщики с белыми звездами на крыльях, лежавшие здесь в виде крохотных моделей, а эту красивую девушку, алые щеки, длинные ресницы, тонкие пальцы, бесцельно теребившие поясок… Он вдруг увидел эту гордую, пользующуюся невиданным, как говорили все мальчишки, успехом девушку, за которой бегали взрослые парии, которая для обыкновенных, как он, школьников, была что звезда на небе, вдруг увидел ее, растерянную, смущенную.
Ему сразу стал ясен ее казавшийся ей таким хитрым план: и причина позднего часа этой встречи, и этот джинсовый костюм, и эта прическа, и этот маникюр, который не очень-то поощрялся в школе, и, наконец, это вырвавшееся у нее восклицание, когда она даже забыла, что Ленкой зовут его сестру…
Словом, ему все стало ясно.
Стало ясно и то, что она для него бесконечно близка, будто не пять минут длится их знакомства, а все шестнадцать лет, что они прожили на свете. Что вот она, оказывается, какая любовь, и непонятно, почему у других она обставлена всякими трудностями и страданиями, когда это сплошное счастье! И ничего в том нет неожиданного.
Трудно сказать, как повел бы себя на его месте более опытный или, наоборот, более робкий юноша. Никакого опыта в таких делах у Петра не имелось. Он не был бирюком, но девочки до сих пор как-то не очень интересовали его. С другой стороны, он отлично знал себе цену, знал, что нравится многим одноклассницам. Он привык поступать в жизни прямо и открыто. Так всегда учили его отец и мать.
Поэтому он просто подошел к Нине и, обняв за плечи, сказал тихо:
– Ну чего ты? Я тебя тоже люблю.
А Нина, которая раздала немало пощечин и резких слов за подобные жесты и признания, вдруг почувствовала себя такой счастливой, что даже не заметила бесхитростного слова «тоже», которое произнес Петр.
Она вдруг всхлипнула, стала искать его руку, сжала ее, положила ему голову на плечо.
