Текст книги "Молчаливое море"

Автор книги: Александр Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 7

«Штабные чертежники «распяли» мое маневрирование на аршинных диаграммах. Адмирал Мирский со скрипом водил по ним указкой, выскребая тактические просчеты. Я слушал его, не поднимая глаз, и мне казалось, что все сидящие в зале считают меня бездарным выскочкой. Спиной чувствовал я недобрые усмешки старых командиров.

– Ты извини меня, Юра, за грубость, – сказал я старпому после разбора.

– Какие могут быть извинения, – жестом остановил меня он. – Просто я сам некстати полез со своими подсказками...»

Воскресенье ошарашивает тропическим ливнем, который, словно прутьями, стегает по крышам домов и оконным стеклам. Вприскочку несутся с гор мутные потоки. Улицы казарменного городка, где в доброе время соринки не увидишь, покрываются островами щебенки и глины. А пакостники ручьи тащат на себе новые кучи мусора.

Взбаламутилась хрустальная бухта, вода в ней стала нездоровой и желтой, как в стоячем болоте. Дождь льет весь день, не унимается он и вечером, вконец расстроив директора кинотеатра. Зато его коллега и конкурент, заведующий домом культуры, не волнуется: на танцы и в челноках приплывут.

У Кострова тоже пропадает билет па новый кинофильм, но он не огорчен. Серое, затканное косматыми тучами небо, монотонный шелест дождя за окном – все это располагает к домоседству. Углубившись в книгу, он не слышит, как тихонько приоткрывается дверь его комнаты.

– Здравствуйте, дядя командир,– произносит детский голосок, старательно выговаривая букву «р».

– Здравствуй, малыш, – удивленно спохватывается Костров. – Ты кто такой?

– Я Олег, – солидно отвечает мальчик.

На вид ему лет пять. На стриженной под машинку русой головенке топорщится крохотный чубчик.

– Ну, а я – дядя Саша. Да ты не стой в дверях, заходи ко мне в гости.

– А вы будете со мной играть? – осведомляется тот.

– Играть? – смущенно переспрашивает Костров. – А хочешь, я тебе книжку почитаю? Или картинки покажу? На них корабли нарисованы, всякие-разные...

– Хочу, – соглашается малыш, подходя к столу и устраиваясь на стуле рядом с Костровым.

Тот вынимает из шкафа справочник корабельного состава с многочисленными цветными вкладками.

– Это авианосец,– уверенно тычет пальцем в рисунок малец, – а это линкор, а это тральщик...

– Э, да ты, оказывается, все знаешь! – восклицает Костров.

– Мой папа тоже был командир,– говорит Олег.– Только вы старший, а он был младший командир.

– Где же теперь твой папа?

– Он умер, – серьезно отвечает мальчуган. – Всего три дня поболел и умер.

В карих его глазенках такая взрослая тоска, что Кострову становится неловко за невольную свою бестактность.

– Погоди, – говорит он, торопливо выдвигая ящик стола. – Где-то тут у меня была шоколадка. Ты любишь шоколад?

– Люблю. Только угощать меня не надо. Мама не разрешает брать сладости у чужих. Если я захочу, она сама мне купит шоколадку...

Костров лихорадочно соображает, чем бы еще занять мальчугана. Он явно не подготовлен к подобному визиту.

– Оле-жек! Куда ж ты подевался? – слышен из коридора озабоченный женский голос.

– Здесь я, мама! Я у дяди Саши! – откликается мальчик.

– Ага, вот он где, – говорит Алена Григорьевна, заглянув в комнату. – Он не помешал вам, Олесь Владимирович? – справляется она у Кострова.

– Нет, что вы! Мы с ним уже подружились. Правда, Олег?

– Не подружились, а только познакомились, – уточняет тот.

– Вы знаете, – вступает в разговор комендантша, – он у меня в детском садике в круглосуточной группе. Домой его беру только по воскресеньям, и в этот день он везде за мной хвостиком... Сегодня хотели только на минутку в общежитие заглянуть, а теперь хоть ночуй здесь. Вот льет, скаженный! – вздыхает она.

– Я сейчас вызову дежурную машину, – предлагает Костров. – Она вас мигом к дому подбросит.

– Не треба, Олесь Владимирович! – невесть от чего вспыхивает румянцем женщина. – Или у дежурного других дел нету, чтобы нас развозить...

– Ничего, сегодня мой приятель дежурит. Он сделает.

Костров снимает телефонную трубку.

– Чего это тебе в такую непогодь транспорт понадобился? – хмыкает Камеев. – Или свидание назначил? Уж не моей ли жене?

– Друзьям поперек курса не встреваю, – в тон ему отвечает Костров. – А машина нужна мне всего на четверть часа...

– Хорошо, сейчас посылаю.

– Не стоило беспокоиться, Олесь Владимирович, – укоризненно качает головой комендантша. – Дождь-то уже кончается, могли бы и обождать...

Костров инстинктивно задерживает взгляд па ее маленьких, но по-девичьи задорных грудях, на прикрытых до колен выцветшим ситцевым платьем сильных и стройных ногах и отмечает про себя, что Алена Григорьевна по-настоящему хороша. Одеть бы ее помоднее – и хоть на обложку столичного журнала...

Она тоже чувствует его интерес и, преодолев смущение, смотрит на него открытым, чуточку даже дерзким взглядом: знаю, мол, сама, что не уродина!

На улице надсадно гудит идущая на подъем автомашина.

– Ну что ж, Олежка, это за тобой, – говорит Костров мальчугану. – Что бы тебе подарить на память? Понравилась тебе книжка с кораблями? Знаешь что, бери ее себе!

Тот вопросительно смотрит на мать, которая отвечает ему разрешающей улыбкой.

– Спасибо вам, дядя Саша, – говорит малыш. – Я вам тоже что-нибудь подарю. В следующий раз, когда опять приду к вам в гости.

Костров провожает их до самого автомобиля, сажает Олега рядом с шофером, и мальчуган тут же тянет свою ручонку к клаксону. Под пронзительное «би-би-би!» газик исчезает за дождевой пеленой. А Костров долго еще смотрит ему вслед, не замечая, как становится мокрой его непокрытая голова.

Из записок Кострова

Просторный актовый зал, из которого вынесены столы и стулья, стал гулким, как лесная поляна. Нас, выпускников, заводили поротно. Отзвук наших шагов испуганно шарахался от стен.

– Под знамя – смирр-ноо!

Мелодия встречного марша заполонила зал и наши сердца. Звуки волновали, сулили новую, незнаемую и чудесную жизнь, которая будет сплошным триумфом.

Мимо застывших шеренг прошел знаменный взвод училища, выглядевший непривычно в парадной офицерской форме и без оружия. Красно-бело-синие волны ниспадали с древка знамени на лейтенантский погон знаменосца – двухметрового богатыря Александра Щеглова. Ассистентами его шли два золотых медалиста: Юрий Левченко и Борис Щукин.

Оборвал последний аккорд оркестр.

– Слушай приказ! – прозвучал в наступившей тишине взволнованный голос начальника училища. Чувствовалось, что поседелый адмирал переживает не меньше, чем мы – юноши в необмявшихся мундирах. Скольких таких благословил он в самостоятельное плавание по жизни!

Ох, какими долгими казались мне мгновения! Пока начальник училища добирался до одиннадцатой буквы алфавита, перед моим мысленным взором промелькнули целые годы. Вспомнилось, как пришел я пять лет назад прямо с железнодорожного вокзала на военный причал и обратился к вахтенному на проходной с просьбой взять меня во флот. Старшина сначала опешил, а после, расспросив меня подробнее, посоветовал пойти в управление вспомогательного флота. Я послушался и через несколько дней стал палубным матросом рейдового буксира «Бриз». Это закопченное до самых кончиков мачт судно в порту прозвали «вышибалой» за то, что буксир помогал сниматься со швартовов уходящим в море кораблям. Зимой, когда Золотой Рог одевался в ледяную шубу, «Бриз» становился отопителем – давал пар катерам и плашкоутам.

Служба на рейдовом буксире разочаровала меня. Была она незавидной: дальше внутренней гавани мы не плавали, и я с благодарностью вспоминаю капитана «Бриза» Якова Петровича Спицына, который не только сумел удержать меня в экипаже, но и заставил пойти учиться в вечернюю школу. А следующим летом он самолично отнес мои документы в приемную комиссию военно-морского училища.

Обветшавший буксир вскоре списали на слом, а его капитан перебрался на жительство в строящийся порт Находку. Как мне хотелось теперь пожать загрубевшую от мозолей руку Якова Петровича!

Адмирал уже называл фамилии па «к», а в моей голове застряла дурацкая мысль: вдруг меня пропустили в приказе?

И вот наконец: «Костров Александр Владимирович назначается командиром минной группы на подводную лодку «Л-9» Тихоокеанского флота...»

Вмиг полегчало на душе, лишь холодная струйка пота продолжала змеиться меж лопаток.

Еще через полчаса распустили строй. Шумными ватагами слонялись мы по актовому залу, тормоша и окликая друг друга.

– Камчадалы! Эгей, камчадалы! Все в левый угол!

– Сахалинцы! Собираемся возле колонны!

– Североморцы где? Куда североморцам?

– Тут мы! Двигай сюда, Барсуков!

Ко мне подошел Юрий Левченко. Он немножко свысока поглядывал на лейтенантский муравейник потому, что собственная судьба ему была известна уже давно. Как медалист он имел право выбора флота и корабля. Утром я чуточку задержался перед мраморной доской в вестибюле училища, на которой свежим золотом сияла его фамилия.

– Ну что, Сандро? – обнял меня Юрий за плечи. – Угодил, значит, в «семейную» базу? А ты знаешь, что в ней действует «сухой» закон?

Сам он отправлялся служить на Черноморский флот, и не солнечными ваннами соблазнило его «мандариновое» море, а просто он хотел самостоятельности. На Тихом океане служил его отец, на Севере – родной дядька, а в Ленинграде жил дед, отставной адмирал и влиятельный член Комитета ветеранов войны.

Я слегка завидовал его самоуверенности. Все у него было распланировано далеко вперед: год командиром группы, два года на боевой части, три года старпомом, потом командирские классы и не позже чем в тридцать лет – военно-морская академия... Вот уж у кого, действительно, был маршальский жезл в ранце!

– Зато тебя ожидает сухое вино, – шуткой на шутку ответил я Юрию. – В тех краях его, говорят, вместо воды пьют.

Я не очень раздумывал над тем, далека или близка от железной дороги моя «семейная» база, которую прозвали так за то, что располагалась она в двух бухтах, похожих на влюбленную пару. Впереди у меня было целых пять отпускных недель, а в кармане тужурки – воинские требования на билет до Новосибирска и далее пароходом вниз по Оби. Я уже гадал, на какой из рейсов угожу: на «Абакан» или на «Красный Партизан»? К временной пристани в Норках швартовались только эти два колесных ветерана. Новые теплоходы проходили транзитом мимо.

Правда, надо было закруглить и кое-какие училищные дела. В последний раз наш четыреста одиннадцатый класс собрался вместе, чтобы исполнить коллективную волю: разыграть по жребию классный магнитофон. Покупали его в складчину еще на втором курсе и тогда же условились после выпуска подарить его первому женатику. В ту пору все мы были убежденными холостяками и не предполагали, что на магнитофон окажется сразу семеро претендентов. Кому из них отдашь предпочтение, если даже свадьбы назначены на один и тот же день?! И «нарушители конвенции» под смешки и шиканье остальных нехотя тянули жребий.

Что касается меня, то я не подтрунивал над женихами, держа молчаливый нейтралитет. И втайне намеревался стать восьмым.

Всю последнюю зиму я писал Оле длинные и путаные письма, перемежая курсантские новости с планами на будущее и неумелыми стихами, вроде:

 
Кисеею солнце занавесив,
Мгла стоит, как ватная стена.
Я тайком грущу, и верь, Олеся,
В моем сердце только ты одна...
 

Я не ходил в увольнения. К театрам я так и не привык, а кинозал училище имело свой. Можно было перелистать книгу увольняющихся за целый семестр и не обнаружить моей фамилии.

Я стал своего рода достопримечательностью курсантской роты после одного казусного случая. Командира нашего, капитана третьего ранга Бейлера, прозванного «папашей» за постоянную, порою нудную заботу о курсантской пастве, не на шутку встревожило мое затворничество. И он пригласил меня в кабинет.

– Почему вы никогда не ходите в город, курсант Костров? – спросил он, собрав над переносицей кустистые брови.

– Не имею желаний, товарищ капитан третьего ранга! – бодро отрапортовал я.

– Как не имеете? Отчего не имеете? Кто вам позволил не иметь? Может, вы и в столовую не пожелаете идти? – Когда «папаша Бейлер» сердился, он начинал частить, забавно повторяя одни и те же слова.

– Я знаю устав, товарищ командир, – вскинул голову я.

Нашему «папаше» очень нравилось, когда его называли командиром. Может, оттого, что он никогда не служил на кораблях. Но на этот раз я его не подкупил.

– Старшина Лебедев! – крикнул он в коридор.

– Есть, товарищ командир! – откликнулся из канцелярии ротный старшина.

– Ко мне зайдите.

Когда Лебедев явился, капитан третьего ранга ткнул пальцем в мою грудь:

– Видите этого курсанта? Знаете вы этого курсанта? Слушайте внимательно: в субботу выпишите ему увольнительную записку и лично выведите за КПП. Предупредите дежурную службу, чтобы не пускали его обратно до конца увольнения. Ясно вам? Понятно вам?

– Так точно, товарищ командир! – гаркнул Лебедев, пряча улыбку.

– Понял, лорд Байрон? – сказал он мне за дверью.– Выпроводим тебя за ворота с почетным эскортом. Гордиться должен!

Лебедев был компанейским парнем. Вскоре все его дружки знали о сенсационном приказании «папаши Бейлера». Забавная новость обрастала подробностями.

В субботу после ужина не одна пара любопытных глаз наблюдала за моим выводом.

– Чуешь, Костров, – серьезно напутствовал меня Лебедев,– ты гляди не ошалей да не женись на первой смазливой девчонке. Обходи их сторонкой, подальше от греха...

Я лишил его удовольствия еще раз позубоскалить вечером. Отойдя метров на сто от КПП, я махнул обратно через высокую чугунную ограду.

Еще раз вспомнил я этот эпизод, когда на выпускном балу увидел «папашу Бейлера», хмельного и добродушного, в окружении кучки горластых лейтенантов.

– Подьте-ка сюда, Костров! – поманил меня пальцем командир роты. – Тут мореманы эпиграмму на меня прочли, – указал он на бывших своих подопечных, сгрудившихся возле. – Но не говорят, кто ее сочинил. А я знаю, что это ваших рук дело, лорд Байрон! Вы всегда что-то пописывали. Бейлер про каждого из вас все знает! И за то, что в папаши меня произвели – я не в обиде. Ни в коем случае! Хочу только, чтобы и вас ваши подчиненные называли отцами!..

Глава 8

«Опять напомнил о себе Генька! Нагрубил боцману Тятько, обозвал его сундуком, когда тот отказался заменить матросу прохудившуюся робу.

– Другие годами носят, – возмущался мичман. – А этот за три недели спустил с плеч!

Пришлось объявить Геньке три внеочередных наряда. В сумятице буден я как-то совершенно упустил его из виду. Надо серьезно с ним поговорить...»

Войдя в строй, «тридцатка» раздружилась с причалом. Едва обтянут на ней швартовы, как командира приглашают к телефону.

– Механизмы в строю, Владимирыч? – журчит ему в ухо медовый голос оперативного дежурного. – Молодцом! Я там тебе газик к причалу подкинул. Дуй в ОВР на инструктаж: завтра с ними работаешь.

Через полчаса Костров уже в штабе противолодочников.

– Сашка, шельмец! Рад тебя видеть, дружище! – встречает его комдив Вялков. Тискает в объятиях, шутливо поддает кулаком под бок. – Ну и удивил же ты меня в прошлый раз своим семафором! Давно здесь?

– Без году неделя, – улыбается Костров.

– Я тоже всего с прошлой осени. Попал сюда после академии. А раньше заполярные губы обживал. Сколько же мы не виделись? Одиннадцать лет! Подумать только! А давно ли были рысаками? Стареем, Сандро, неумолимо стареем. Хотя ты почти не изменился. Вас, жилистых, время не берет. Рассказывай: жена, дети есть?

– Пока обхожусь, – говорит Костров. – Холостому меньше забот.

– Но-о, загибаешь, старик! Если мужику за тридцать перевалило, ему присмотр нужен. Возраст свое берет...

Самого Вялкова годы не пощадили. Костров смотрит на его раздобревшее тело, на залысины у висков и вспоминает стройного гривастого курсанта, первого кавалера на танцах и первого едока за ротным столом.

– Зато я по самую ватерлинию семейной ракушкой оброс, – скорбно трясет головой Вялков. – Сыну Мишке одиннадцатый, дочери Маринке скоро шесть. Жену мою ты должен знать. У нас на факультете работала. Да я же при тебе женился.

– А как наш классный магнитофон, еще служит тебе? – смеется Костров.

– Что ты! Мой Мишка его давно уже на запчасти разобрал!

Перебивая друг друга, они пускаются по волнам воспоминаний.

– А помнишь, Саша, первый курс, практику на Амурской флотилии? Когда нашу канлодку замаскировали в кустах возле берега, а мы с Тимкой Катиным боярышником объелись? Я тогда сутки перемаялся и в себя пришел, а Тимку в лазарет сволокли.

– Кстати, ты не знаешь, где теперь Тимофей?

– Замели в миллион двести.

– Демобилизовали?

– Тогда немало толковых ребят разлучили с флотом.

– Да, грустные были времена...

– Про Эдьку Лохматова слышал, Саша? Всех нас переплюнул. Первым из выпуска в академию попал, а теперь, говорят, выбился в начальники штаба соединения! А ведь в училище был середнячком. Хотя правду говорят, что цыплят по осени считают. Вот Юра Левченко стипендиатом был, гордостью училища, а до сих пор в старпомах ходит.

– Побольше бы, Миша, таких старпомов, как он!

– А что все-таки с ним стряслось? Может, зашибает лишнее?

Костров долго обдумывает ответ на его вопрос.

– Помнишь, Миша, зимой сдавали мы на Океанской лыжные кроссы? – спрашивает наконец он. – Со старта валили кучей, потом постепенно растягивались гуськом по лыжне. Но до самого финиша неизвестно было, кто первым придет. Вот и теперь так же, дорогой комдив! Путь у всех нас еще дальний...

– Ой, не говори! Теперь без академии далеко не прыгнешь! Сейчас наступило время правой стороны груди.

– Какой стороны? – переспрашивает Костров.

– Правой, той, на которой носят значки об образовании. Это раньше можно было на правой стороне ничего не иметь, лишь бы на левой орденские колодки были в несколько рядов.

– Это что, твоя собственная теория? – усмехается Костров.

– Это не теория, это – жизнь! Тебе тоже надо в академию поторопиться, если хочешь дотянуть хотя бы до трех звезд на двух просветах...

– Ты стал честолюбивым, Мишель, – усмехается Костров. – Раньше за тобой этого не замечалось.

– Все мы человеки, Сандро. И нечего душой кривить, прикидываться бессребреником. Ведь каждому хочется в чем-то опередить другого!

Доклад начальника штаба прерывает их разговор. Командиры собраны в тактическом кабинете.

Инструктаж затягивается надолго. Много вопросов у противолодочников, не все ясно в задании и Кострову. Шабашат затемно.

– В гости тебя не приглашаю, – говорит Вялков на прощание. – Супружницу мою в женсовет выбрали. Сам теперь нередко без ужина остаюсь! – Он заливисто хохочет, показывая золотые коронки. – Когда женишься, Сандро, держи жену подальше от общественной работы. Не то станет в чужих семьях мир наводить и про свою забудет!

На обратном пути Костров заглядывает на лодку. Вахтенный у трапа докладывает ему состав заступившей смены. Костров спускается вниз и проходит прямо в приборный отсек.

Генька стоит перед командиром, большой и несуразный, в заляпанном суриком комбинезоне, опустив глаза и набычась, – словом, в той позе, которую мичман Тятько терпеть не может.

В приборном отсеке витает тонкий, едва уловимый запах эмалевой краски. Безликие и похожие друг на друга, как близнецы, отдыхают под чехлами блоки счетно-решающего комплекса. Мысленно Костров окрестил их именами великих ученых. Автограф глубины – Архимедом, гирокомпас – Галилеем, автомат дальности – Лобачевским. А центральный прибор, завершающий труд своих собратьев, – Эйнштейном.

Тысячи лет проникали люди в тайны природы, гнили в тюрьмах и горели на кострах, чтобы все электроны, ионы и протоны стали послушны простому деревенскому парню Генькѳ Лапину. Неужто он сам этого не понимает?

– Ты не забыл, что я поручился за тебя, Генька? – негромко спрашивает Костров матроса.

Тот неопределенно пожимает плечами. Неясно, как понимать его жест. Либо «ну и что?», а может, даже «кто тебя просил?»,

– Я сполняю все, что мне приказывают, – мямлит Генька.

– Ну да, «сполняешь», – передразнивает Костров. – Как тот колодезный журавель: если его наклонят, он зачерпнет водицы...

Матрос снова дергает плечами, полуулыбка-полуусмешка кривит его губы.

– Служу, как могу. Из кожи лезть не умею...

– Слушай, Геннадий, – стараясь скрыть раздражение, говорит Костров. – Я пришел к тебе не как командир, а как старший товарищ. И ты мне своих баек не рассказывай. Меня ты ими не проведешь. Скажи мне лучше, что тебе мешает служить?

– Ничего мне не мешает.

Генька сдвигает брови, и на лбу его прорезывается морщинка, точь-в-точь как у Ольги.

– Вот как?! – удивленно восклицает Костров. – Так какого рожна ты дурака валяешь?

Матрос молча теребит бретельки на чехле «Эйнштейна». Костров терпеливо ждет.

– Не знаю, поймете ли вы меня... – наконец произносит Генька. – После восьмилетки меня Ольга в техникум определила. В строительный, его в Сорочьем уже после вашего отъезда открыли. И только я его закончил, как сразу же повестку принесли. Военком присоветовал стройбат. Квалификацию, мол, повысишь. Заработок опять же будет, скопишь деньжат. После службы пригодятся. Может, он мне в самом деле добра хотел, да не послушался я. На рожон попер: не хочу в стройбат, посылайте во флот! Не пошлете – жалобу настрочу самому министру...

Незаметно оттаял Генька, стерлись угловатые линии на лице, исчезла нарочитая небрежность в позе.

– Хотите знать, товарищ командир, откель я такой блажи набрался? Из ваших писем.

– Моих писем? – озадаченно переспрашивает Костров. – Вроде не писал я их тебе.

– Ольгухиных, конечно. Подглядел я, куда она их прячет... Теперь-то понимаю: паскудным делом занимался. Но в ту пору мне четырнадцати не было. А вы больно уж складно про море писали. Про чайные клиперы, пакетботы, дальние плавания...

Костров неприятно задет Генькиным признанием. Едва сдерживая гнев, он неприязненно смотрит на матроса.

– Ну и что, – с усилием произносит он, – обманули тебя мои письма?

– Выходит, что обманули.

– Чем же?

– А тем, что службу матросскую в павлиньи перья обряжали. Я и впрямь поверил. Сюда ехал – мне каждую ночь тропики снились, бананы, Южный Крест. А приехал в экипаж, мне метлу в зубы – и двор мести... А я дома строить умею. Да еще начальничек такой попался, мичман Синицын, у самого и семилетки нет за плечами. Потом на смену ему майор Сиротинский, а теперь вот ваш мичман Тятько...

– Но ведь боцман справедливо требует.

– Требовать-то требует, да только за матросской робой человека не видит...

Из записок Кострова

В Новосибирске я почти сутки ждал парохода. В городе хозяйничала осень. Над крышами домов сочилось серое, безрадостное небо, улицы покрылись осклизлым свинцовым налетом.

Я перебрался с железнодорожного вокзала па речной и бесцельно бродил по этажам, разглядывая многочисленных пассажиров. Если бы не это муторное ожидание, заявился бы я в Костры обычным порядком, нежданно-негаданно. Но, бессчетный раз проходя мимо почтового отделения, я не выдержал и отбил маме телеграмму.

Дождь не унялся и потом, когда «Абакан», гулко шлепая плицами колес, потащил меня вниз по течению матушки-Оби. Река была покрыта белесой сыпью пузырей, на глинистых ее откосах зябко сутулились мокрые сосны. Иногда моросун припускал, оборачивался ливнем, тогда через палубу и надстройки старенького парохода неслись потоки ошалевшей воды. Хрипели и сипели сливные шпигаты.

Раз дождь сыпанул вперемежку с градом. Я высунул в иллюминатор руку и поймал на ладонь несколько скользких холодных горошин. Вспомнил, как мальчишкой глотал их целыми пригоршнями. Говорили, что стоит летом наесться града, зимой никакая простуда не возьмет. Я верил этому и, может, оттого ничем не болел, впрочем, как и другие мои деревенские приятели.

Мне надоело сидеть в тесной каюте. По нескольку раз на дню наведывался я в пароходный буфет, где продавали прогорклое пиво и сосиски из козлятины, – видать, фирменное блюдо «Абакана». Я не спеша опорожнял пивную кружку и слушал радиолу, которая была такой же обшарпанной, как и сам пароход. Заигранные пластинки горкой громоздились в картонном паке, пассажирам предлагалось самим услаждать себя музыкой.

Знакомых не было. От помощника капитана я узнал, что в Борках схожу один, потому к пристани «Абакан» швартоваться не будет, на берег меня свезут шлюпкой.

– Уж больно ерпанистая в твоих Борках стенка, – оправдывался помощник.– Неаккуратно прислонишься – плицы поуродуешь...

Он был немного старше меня и с завистью поглядывал на мою флотскую фуражку. Потом, наберись смелости, поклянчил у меня «настоящего морского краба». Но офицерское приданое мое было небогатым, а фуражка и вовсе одна, и уважить его просьбу я не мог.

К Боркам подошли под вечер. Просипев гудком, «Абакан» отдал якорь на стрежне реки. Все так же полосовал «сеногной», и помощник капитана вынес мне плащ.

– Хучь и пожалел ты «краба», – подмигнул он мне,– однако мы с тобой одного водяного племени. На, держи дождевик. Отдашь потом гребцам.

К пристани меня доставили сухим. Одного я не учел – распутней сибирской грязи. Едва ступив на берег, я увяз в ней по самые щиколотки.

На выручку ко мне из-под дощатого навеса торопилась мама.

– На-ка, переоблокайся, сынок, – подала она мне резиновые сапоги.

Мама встречала меня не одна. Следом за ней размашисто шагал, выдергивая ноги из топи, председатель Иван Гордеевич. А чуть поодаль маячил колхозный газик-вездеход с брезентовым верхом.

Председатель не держал на своей машине шофера. «Не велика персона,– посмеивался он,– чтоб колхозным трудоднем шиковать». Он самолично крутил баранку и газик свой держал у себя во дворе, приспособив под гараж бывший коровник. Хозяйства у Гордеича давным– давно не было. «Кто таков председатель, – любил говаривать он, – кто? Это вожак трудового крестьянства. А вожаку негоже увязать в болоте частной собственности!»

Правда, подражать себе никого не принуждал. Понимал, что трудно пока колхознику прожить без коровушки и огорода.

Семьдесят километров одолевали долго. Газик, фырча, выдирался из колдобин, иногда приходилось покидать теплую и сухую кабину, чтобы подложить сушняку под колеса. Брезентовый верх машины весь заметало грязью.

– Ничего, Владимирыч! – через плечо поглядывал на меня председатель. – Годок-другой еще помаемся, а там покроют нам большак асфальтом. В Сорочье уже тянут шоссейку, приспеет и наша очередь.

Он говорил со мной так, будто всего на неделю отлучался я из деревни. Словно буднями мотаюсь по здешним разбитым дорогам. Слушая его, я невольно хмурился, подсознательно чувствуя за собой вину. А в маме, затихшей на сиденье возле меня, сердцем угадывал председателеву союзницу.

Дождь не унимался. На ветровом стекле газика набухали лобастые капли и обрывались вниз, оставляя за собой извилистый след. Электрического «дворника» на машине не было, Иван Гордеевич то и дело высовывался наружу, елозил по стеклу тряпкой.

Вдали засинели наши костровские кедровники. Раскинулись они на нескольких десятках гектаров, и все эти гектары вкривь и вкось исполосованы тропинками. Стежили их и грибники, и шишкобои, и влюбленные. Уверен я, что ни в одном самом знаменитом заповеднике красоты такой не увидишь. Качают кудлатыми вершинами зеленые великаны кедры, на пролысинах между ними расфуфырились, как девицы в пестрых сарафанах, лесные модницы – рябина и калина. А вся земля вокруг полыхает огневицей костяники и брусники. В лесу стоит нескончаемый птичий гомон. По деревьям снуют дотошные белки. Когда сговорились люди – никто не помнит, однако не разоряют здесь птичьих гнезд и беличьих дупел. Только в зазимки, пугая лесных обитателей, стучат по стволам кедров деревянные кувалды. Хороший доход приносит колхозу шишкобой. Орехи наши славятся на всю округу. Ядрены они и маслянисты, редко нападает на них порча.

– Слыхал, Владимирыч, – повернулся ко мне председатель, когда газик поравнялся с кедровниками, – пропал нынче у нас целый косяк плодового кедра. Может, молния шибанула или огня не загасил после себя какой-нибудь растяпа. Вот тут неподалеку был пожог, возле Боярышной пади.

– Постоим чуток, Иван Гордеич? – попросил я. – Хочу одним глазом взглянуть.

– Промокнешь только зазря. Али твоя это беда? Ты теперь гляди, чтобы море твое не запалили, – усмехнулся председатель.

Но машину остановил. И пошел вместе со мной через падь. Пожог темным клином врезался в зеленое озеро кедровников. Обугленные деревья стояли, как скелеты, протягивая к небу головешки ветвей, будто слали проклятье своему погубителю. Возле корневищ серел толстый слой прибитой дождями золы.

– Сколько тут колхозного добра фукнуло, – тяжело вздохнул председатель. – Весной будем выкорчевывать мертвяков, после делянку молодняком засеем. Только жди, когда снова встанут тут кедры! Нашего веку не хватит...

Чавкая сапогами по намокшей траве, мы вернулись к машине и остаток пути проехали молча. Каждый думал свою думу.

Олеся примчалась, едва только отошла от наших ворот председателева машина. Оставив чеботы на крыльце, вошла в горницу. Серебряные дождинки поблескивали в ее непокрытых волосах. Мама засуетилась, схватив подвернувшееся ситечко, поспешила к двери.

– Куда ж ты, мам?

– Той же секундой оборочусь, сынок. В погребушку мне надо...

Больше ничего не сумел я произнести оттого, что перехватил мне дыхание Олин поцелуй.

Словно в мою честь, назавтра разведрило. Утром проглянуло нежаркое осеннее солнце, от взопревшей земли языками потянулся туман. Я поднялся с зарей. Почистил и отутюжил свою парадную форму, гладко выбрил щеки. Знал, что не заставят себя ждать ранние гости, а перебывает в нашей избе добрая половина села.

Так оно и вышло. Вереницей потянулись к нашей калитке многочисленные родственники, крестные и сваты. Даже древние старухи, те, что сиднем сидят на завалинках возле своих изб, приволоклись «одной прищуркой» глянуть на отпускника.

– Лександра, а Лександра, – прицепилась ко мне бабушка Перфильевна.– Ты кто будешь по-старому-то? Адмирал, чо ли?

Перфильевна – не только история, но и география наших Костров. Избенка ее приютилась на околице, и, когда говорила костровская тетка такие слова: «Надысь своих гусей искала. Прорысила ажник от Перфильевны до Еремея», – это означало, что прошла она из края в край все село.

– Высоко берете, бабушка Перфильевна! – ответил я любопытствующей старухе. – Мне до адмирала – что кутенку до борзого кобеля. Лейтенант всего мое звание.

– Литинан? – недоверчиво переспросила она. – Весной нонесь Петюшка Сурков на побывку приезжал. Тоже литинан, баяли. А сюртук у него совсем другой был. И ножище сбоку не болтался.

– Все правильно, бабушка, – терпеливо объяснял я. – Петька – зенитчик, то есть сухопутный лейтенант. А я лейтенант корабельного состава военно-морского флота. Вот потому у меня нашивки на рукавах, а у Петьки Суркова их нет. И кортика тоже.