Текст книги "Молчаливое море"

Автор книги: Александр Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Только зря трепала Акулина про моего батяню. Любил он выпить с дружками, но маму не обижал. Хмельной, молча ложился на лавку, а проспавшись, грабастал маму в охапку и лялькал во дворе на виду у всего села. А она, смеясь, отбивалась от его поцелуев.

Мама не запрещала мне водиться с Олькой Лапиной, зато тетка Акулина терпеть меня не могла. Даже наградила меня обидным прозвищем «тюфтяй губатый». Частенько слышал я за соседским плетнем плач своей босоногой товарки и злорадную приговорку ее матери:

– Не водись с «тюфтяем»! Не водись с «тюфтяем»!

Подружки чурались Ольки. Не умели они играть в мальчишечьи Ольгины игры и боялись ее кулаков. Даже пацанам доводилось пробовать ее затрещин. Платьев Ольга не носила. Летом она моталась в коротких трусишках, а зимой напяливала ватные штаны стеганки. Оттого, верно, мы, мальчишки, совсем ее не стеснялись, да и она порой с интересом глазела на то, кто из нас дальше пустит свою струю. Пожалуй, это было единственное, чего Ольга не могла.

Соседи выговаривали Акулине за потоптанные грядки и разбитые окна, и она жестоко драла дочь за космы, запирала на целые дни в овечьем пригоне. В отместку матери Ольга ножницами откромсала свои косы, а в лопухах за пригоном мы прокопали лаз, через который она удирала на свободу.

– Какая скорлупка, таково и ядрышко, – судачили богомольные деревенские старухи, смотря на торчащие космы и поцарапанные ноги отчаянной девчонки. – Сызмальства, видать, играет в ней матернина кровушка!

Зато в нашем доме привечали Ольгу. Мама часто зазывала ее в горницу, потчевала шаньгами и пирожками с маком.

– Знаю небось, чего она моей Ольгушке в глаза заглядывает, – насмехалась тетка Акулина. – Пытает, не Володькина ли порода. Зря мается, у меня таких, как он, боле, чем проса в метелке, перебывало! Пожила я весело, зато помирать не страшно будет!

Я был всего на год старше Ольги, но в школе обогнал ее на целых три класса. Поэтому нередко помогал подружке решать трудные задачки по математике и физике. Как и многие девчонки, она не очень петрила в точных науках.

С годами Ольга переменилась, опять отрастила косы, приобыкла к платьям. Только подруг так и не заимела. Ее одноклассницы менялись лентами для кос, учились тайком танцевать, а Ольга шастала с парнями: летом – по болотам зорить утиные гнезда, зимой – ставить петли на лесных заячьих тропах.

Вроде ничего особенного в ней не было: девчонка как девчонка... Но я издалека узнавал ее по размашистой походке, и сразу щемило в груди.

Дружки подметили, что со мной творится неладное, и кто-то из них окрестил меня «Акулькиным зятем».

Глава 4

«За десять офицерских лет перевидел я немало политработников. Мысленно я делю их на две категории. Одни стараются быть гвоздем в каждой доске, встревают во все дела, стремясь показать свою разносторонность, любят подчеркнуть свои дисциплинарные права. Другие держатся чуточку в тени, не поучают, не одергивают, зато любым словом, сказанным как бы невзначай, советом или даже шутливой подначкой проводят свою комиссарскую линию. Мне больше по душе вторые, идеалом их я считаю комиссара Клычкова из фурмановского «Чапаева». Кажется мне, что и мой замполит из этой же категории...»

Накануне приема курсовой задачи отсеки «тридцатки» вылизали изнутри, как яичную скорлупу. Боцман Тятько побывал на берегу, привез ковровые дорожки в жилые отсеки и скатерть с бахромой на стол офицерской кают– компании.

– Ну як, Петро? Гарний зробил уют? – похвастался боцман перед своим другом, электриком Гайнутдиновым. Но тот не оценил боцманских стараний.

– Форсом занимаешься, куркуль черниговский? – взъерепенился электрик. – А помнишь, я у тебя коврик в моторный отсек клянчил? Чего ты мне тогда сказал? На складе немае? Вижу теперь, какое твое «немае»!

Только боцмана не просто «взять на абордаж».

– Ну чего ты гавкаешь на меня, фарфоровая твоя башка? Правду я говорил, нема у меня лишних дорожек. А эти я для начальства держу. Оно красоту любит, а нашему брату треба начальство уважать. Для пользы общему делу. Так-ти-ка!

Задачу приняли без сучка и задоринки. Возглавлял комиссию начальник штаба, веселый и покладистый человек. Кострова даже раздосадовал скоротечный штабной налет. Стоило из-за этих двух часов полтора месяца не давать роздыха личному составу! День спустя «тридцатка» ошвартовалась возле базового причала.

– Здесь всегда так шустро принимают задачи? – поинтересовался Костров у Камеева.

– Ну да! – многозначительно хмыкнул тот. – Тебе просто подфартило, что другие за тебя несколько месяцев горбили! Я-то разве на прогулки с твоим экипажем ходил?

Они стоят в курительной комнате штаба, где сгрудились прибывшие на совещание командиры лодок и начальники служб береговой базы. Офицеры дымят сигаретами и обмениваются «подначками».

– Ну как, Пал Исакович, вазелинчику захватил? – подмигивает приятелям Камеев, обращаясь к начальнику автобазы майору Сиротинскому. – Говорят, ты недавно большое начальство на охоту возил и кабана не с той стороны выгнал!

– Вас, товарищ капитан второго ранга, разок-другой на загон поставить не мешало бы, – возвращает «подначку» майор. – Жирок бы подрастрясли. И никакого риску; кабан до ваших кишок не скоро доберется...

Громкий смех сопровождает их перепалку.

– Смотря кого ты, Пал Исакович, в кабанью шкуру обрядишь,– не сдается Камеев,– Ежели самолично кабана изобразишь, то мне бояться нечего: клыки у тебя давно выпали!

И опять заливистое ха-ха-ха!

– Вы другим в зубы не заглядывайте, свои поберегите, – отбивается Сиротинский. – Где не надо, вы шустры, а с разгильдяями совладать не можете. Под любыми предлогами на бербазу списываете.

– Ты о чем это, Пал Исакович? – разыгрывает удивление Камеев. – В чей огород камушек бросаешь?

– Повадки у вас, командиров, у всех одинаковые. Прислали мне на днях матросика, с лодки списанного. Назначил его хлеборезом в столовую, а он мне заявляет: «Меня бы от ножей подальше, товарищ майор. Характер у меня скверный». Хорош гусь, а? Подсуропить бы вам парочку таких, товарищ капитан второго ранга Камеев, небось через полгода в запас попроситесь. А я семнадцать лет такими кадрами руковожу! Товарищ Костров должен помнить шофера Демина с моей кинобазы. Матрос тот на все Охотское побережье прославился. Гауптвахту, как родной дом, обжил... Помните этого шофера, товарищ Костров?

Костров кивает головой, а сам мучительно вспоминает. Нет, не лицо матроса Демина. Он не забыл этого здоровенного парня, в одиночку ворочавшего бочки с бензином. Кострову кажется, что он недавно слышал о Демине... Наконец он вспоминает.

– А знаете, товарищ майор,– говорит он Сиротинскому. – Демин-то ваш известным человеком стал. Орденоносец, знатный механизатор целинного края!

– Демин?! Не может быть! Наверно, однофамилец. Мало ли Деминых на свете?

– Нет, именно тот. Ваш, кинобазовский. Не верите – разыщите подшивку «Известий» за шестьдесят пятый год. Там он на фото во весь рост возле комбайна. А под снимком интервью с корреспондентом. Все сходится...

Сиротинский удивленно мотает головой: «ну и ну!» Потом преспокойно заявляет:

– Выходит, я не зря ему характер ломал. Смотришь, и человек из него получился!

Совещание открывает сам командир соединения. На нем отглаженная форменная рубаха, подернутые сединой усы тщательно подстрижены, а длинная прядь волос хитро уложена со лба на затылок, маскируя проплешину. Мирский всегда аккуратен, перед его кабинетом даже закоренелые неряхи чистят обувь носовыми платками.

– Разрешите присутствовать, товарищ адмирал? – прерывает комдива какой-то опоздавший бедолага.

– Не разрешаю. Я вас приглашал к девяти. Сейчас девять ноль три, – бросает в сторону двери Мирский.

Слушая негромкую, но отчетливую речь адмирала, Костров думает о том, что не приведи судьба попасть в немилость к этому педантичному человеку.

– Слушай, Владимирыч, – говорит Кострову Камеев, когда они вместе возвращаются после совещания, – моя Лидуха зуб на тебя имеет. Почему носа к нам не кажешь?

– Некогда, Вячеслав Георгиевич. Сами видите, днюю и ночую на корабле.

– Хочу я тебе совет дать, Владимирыч: усердие ты показывай, но лба не расшибай.

– Лоб у меня крепкий...

– Треснет, коли стенку прошибать станешь...

Они идут мимо причала, на котором группа матросов заменяет подгнившие привальные брусья. Чуть поодаль, теребя ремень карабина, скучающе поглядывает на бухту часовой.

– Трудовое воспитание в действии, – усмехается Камеев. – Матросы-арестованные с гарнизонной гауптвахты. А ты, говорят, еще никого не сажал? – спрашивает он Кострова. – Неужто у тебя все – голуби?

Костров не отвечает. Он смотрит на одного из арестованных, который не торопясь помахивает тяжелой кувалдой. «Где же я видел этого матроса? – соображает Костров, замедляя шаг. И останавливается, обеспокоенный неожиданным предположением. – Неужели Генька Лапин?»

 – Минуточку, Вячеслав Георгиевич, я вас догоню, – и он заворачивает к пирсу.

Выводной торопится ему навстречу.

– Пошлите на минутку вон того, с кувалдой, – просит Костров.

Вразвалочку подходит арестованный. На его небритом лице – напускное безразличие. А Костров видит до боли знакомые черты: тонкие, изломанные посредине брови, чуть выпяченные, словно припухшие, губы...

– Ты?.. – все еще не веря глазам, спрашивает он.

– По вашему приказанию матрос Лапин... – жует Генька уставную фразу.

– Здравствуй, земляк. – Костров протягивает ему руку.

– Здравия желаю, товарищ... – опять заводит свое матрос.

– Ну здравствуй же! – повторяет Костров, не опуская руки.

– В смоле я перемазался, – разжимает кулаки Генька, силясь удержать безразличную мину, но усмешечка гаснет в уголках его рта, веки, дрогнув, опускаются вниз.

– Где же ты служишь?

– На береговой базе. Автомашины мою. Другой работы не доверяют...

– Арестовали за что?

– За пререкания. Начальнику автобазы майору Сиротинскому не угодил...

– Из Костров давно?

– Прошлой осенью призвали. Пол-зимы в учебном пробыл, потом сюда направили.

– Так и я здесь уже третий месяц! Как же мы до сих пор не встретились?

– Видел я вас раза два издали, да не стал подходить.

– Это напрасно. Ты извини, Геннадий, сейчас я тороплюсь. В следующий раз поговорим обо всем. До свидания.

Костров прибавляет шагу и догоняет ушедшего вперед Камеева.

– Знакомого встретил? – спрашивает тот.

– Земляка. Из своей деревни.

– Не из примерных землячок-то твой! – смеется Камеев.

Из записок Кострова

Мама очень хотела, чтобы я закончил десятилетку и поехал в Новосибирск учиться на агронома. Должность эта у колхозников в почете: как-никак – вторая рука председателя... А я видел, как с утра и до вечера надрывается мама в работе, и стыдно стало мне, шестнадцатилетнему бугаю, сидеть на ее шее. Из десятого класса я ушел в помощники к машинисту локомобиля. После войны колхоз приобрел эту новую безотказную машину, и опять вспыхнули в домах электрические лампочки.

Работа мне нравилась. Домой я приходил поздно, весь в мазуте, карманы были полны гаечных ключей и обрывков проводов. В свободное время я мастерил динамку, которая должна была вертеться от ветряка и подавать воду из колодца.

Мама погоревала о несбывшейся своей мечте и успокоилась: все-таки при доме остался сын и при деле.

Ольга Лапина училась в седьмом классе, а по вечерам пропадала у меня в машинном сарае. Косились на нее за это школьные учителя, а уж сельские сухомятницы старались вовсю.

– На Акулькину мокрохвостку и пересуду нет. Есть с кого перенять бесстыдные повадки, – взахлеб сплетничали они. – Жалко Саньку Настасьиного. Славным рос мальчонком, зато теперь обучит его Ольгуня что ни есть всему. С энтих-то лет избалуется парень!..

Не знаю, как относилась к таким разговорам тетка Акулина, но мама и словечком при мне не обмолвилась. Не вытерпел я сам.

– Скажи мне честно, мам, – спросил я однажды. – Веришь ты тому, что про нас с Ольгой плетут?

Мама поерошила мои волосы, вздохнула и ответила:

– Тебе, Шуренька, скоро семнадцать. Сам во всем можешь разобраться. Только одно запомни: плохие дела не одежу, а душу пачкают...

В пятьдесят первом году, сразу после весенних экзаменов, школьные краеведы затеяли поход вниз по течению Быстрянки. Была середина июня, время перемежки полевых работ. В июле – сенокос, в августе – страда, тогда уж не до походов: каждый школяр на счету.

Я отпросился с работы и тоже стал членом экспедиции. Собралось в поход шестеро парней и с десяток девчонок. Отправились в путь весело, громко балагурили и пели, будоража своими голосами тайгу. Песни в ту пору любили, принесенные отцами с войны, – «Землянку», «Огонек» и особенно «Елочку-уралочку».

В котомках мы несли обычные деревенские харчи: постряпушки, домодельный сыр, вяленую рыбешку. Плечи парням оттягивали «тулки» да «ижевки».

Ружья в Кострах считались фамильной драгоценностью, переходили по наследству к сыновьям и зятьям. Не было случая, чтобы кто-нибудь продал свою двустволку. Бездетные вдовы и те не меняли мужнюю память даже на породистую телку.

Занятными были наши первые ночевки. Выбирали место на бугре, посуше, парни рубили кедрач, ставили балаганы, девчонки собирали хворост. Потом разжигали большой костер и все разбирались вокруг огня. Прихлебывая кипяток, рассказывали всякие занятные истории.

Костер со всех сторон обступала сторожкая темнота, от реки доносилось уханье и кваканье. Было радостно и чуточку жутковато. Но уже на третий день расстроилось общее согласие. Несколько девчонок в кровь порастирали ноги, поварихи невесть где обронили узелок с солью. Вдобавок ко всему берега Быстрянки оказались заболоченными, над топями толпился гнус, не давал дышать, ел кожу до багровых пятен. Не помогали ни дымари, ни сетки.

Начались споры. Одни настаивали на перемене маршрута, другие вовсе звали вернуться домой. В конце концов в тайге остались только мы с Ольгой. Больше недели бродили наугад по звериным тропам. До сих пор памятна мне прелесть тех июньских ночей. Мы коротали их возле шалаша, тесно прижавшись друг к другу. Шипели и трескались у наших ног смолистые валежины, по сухой хвое прыгали черногривые огоньки, похожие на озорных гномов. Высоко в небе шевелились мохнатые звезды. А может, вовсе не они шевелились, а просто раскачивались над нашими головами макушки сосен, но все равно походило небо на фантастический муравейник. Духовитый дым щипал глаза, зато отгонял мошкару.

– Хорошо-то как, Санечка, – шептала Оля. – Ни на что на свете не променяю я наших краев! В городах-то, говорят, травинки живой не увидишь, вся земля асфальтом закована. Не смогла бы я жить в городе...

Слова ее обидели меня. Ведь знала она про то, что мечтаю я о мореходном училище. А самое ближнее море плещется в трех тысячах верст от Костров.

– Чего ты молчишь? – спрашивала Оля. И, смеясь, дразнила меня: – Дались тебе твои пароходы... Шел бы лучше в лесной техникум, там, сказывают, и конкурса вовсе пет.

Я не отвечал. Тогда она обняла меня за плечи, ласково потерлась своей щекой о мою. И невесть куда пропала моя обида.

Где-то поблизости заколотил крыльями, ухнул замогильно филин.

– Слышишь, носач кричит,– боязливо глянула в темноту Оля. – Говорят, к несчастью это...

– Глупости,– успокоил я ее.– Нынче в приметы даже бабка Перфильевна перестала верить.

Под рукой у меня было холодное ложе двустволки. Как мне хотелось тогда, чтобы забрел к нашему привалу какой-нибудь заблудший медведь и я бы всадил в его зубастую пасть жакан. Я бы сумел оборонить свою любовь ото всех зверей тайги.

...А вот от людей я не смог ее защитить. Осенью комсомольское собрание разбирало персональное дело Ольги Лапиной. Собрание было закрытым, меня на него не пустили, но я нахально остался под дверью и слышал все до единого слова.

Говорили больше преподаватели, а ребята отмалчивались. Особенно старалась завуч школы – ехидная дама в роговых очках и с фальшивой косой-кренделем вокруг головы. Она называла меня мужиком, напирала на то, что Ольга своим безрассудством замарала весь школьный коллектив. Ольга попросила ее выбирать слова. В ответ та оскорбила ее жестоко и грязно.

Разве мыслимо было стерпеть такое? Я плохо помнил, что натворил. В сознании остались лишь сухие острые ключицы завуча да брызги стекла от попавших мне под ноги очков.

Ночевал я на пастушьей заимке. Придя домой на рассвете, узнал, что «селедка» подает на меня в суд. Я не испугался тюрьмы, но представить, как судьи снова будут трепать Олины нервы, было выше моих сил. Тайком собрав узелок, не сознавшись даже маме, я бежал из села.

Глава 5

«Встреча с Генькой разбередила мои давние раны. Всю ночь я не сомкнул глаз, а вокруг моей постели толпились воспоминания, и даже ночные звуки неожиданно преобразились. Какая-то птица крикнула таежным филином, вода в туалете журчала, как Быстрянка на перекатах, скрипнули дверные петли, совсем как в охотничьей избушке за Кистеневской падью.

Всю ночь я комкал подушку, а утром поднялся с больной головой и с твердым решением принять участие в Генькиной судьбе...»

В кубрик «тридцатки» привели новичка. Одет он в застиранную, выцветшую робу. Рубаха на плече небрежно заштопана прямо через край, а из коротких рукавов торчат худые, жилистые руки. Подводники с любопытством поглядывают на пришельца.

– Откель родом, служивый? – не без иронии спрашивает кто-то. Услышав ответ, громко присвистывает: – Ого, далеко тебя занесло!

– Какого года призыва? Не в пятую БЧ назначен? – сыплются еще вопросы.

– Куда пошлют, туда и пойду. А спец я по мягкому металлу – по хлебу и по салу.

Боцман Тятько уводит новичка в лодочную баталерку.

– Этот рундук ваш будет, – показывает мичман. – А вот вешалка для формы первого срока. Что-то, товарищ Лапин, справа на вас не гарная, – качает головой Тятько. – Не бережете, видать, обмундирование?

– Берегут исподницу для смертного часа, – не лезет в карман за словом Генька, – а мне на тот свет не к спеху.

– Язык вам попридержать придется, – спокойно говорит боцман. – Языкатые у нас на лодке не в почете. А теперь скидывайте свои обноски. Новую робу выдам.

Тем временем в каюте командира происходит крупный разговор.

– Полюбуйтесь, товарищ капитан третьего ранга, – говорит Болотников, кладя на стол послужной лист новичка. – Взгляните, какого кадра удружили комплектовщики! Выговоры, наряды, арест с отсидкой на гауптвахте! И такого типа суют на ракетную лодку!

– Остыньте, Зиновий Николаевич, – успокаивает его Костров. – Учтите: все болезни от нервов, только две от удовольствия. Давайте разберемся, что к чему... Лапин Геннадий Владимирович, – читает он вслух анкету.

«Почему Владимирович? – застревает, он на первой же строке. – Ведь Ольгино отчество – Ивановна. Неужели Акулина в пику маме записала на отца своего сына?» Костров отодвигает в сторону документы новичка и собирается с мыслями.

– Вот что, комендор, – после паузы говорит он. – Матроса Лапина я хорошо знаю, никакой маеты с ним не будет. Назначайте его учеником электроприбориста.

Чуть погодя в каюту заглядывает замполит Столяров.

– Можно, товарищ командир? – спрашивает он.

– Входите, Николай Артемьевич. Прошу, – указывает Костров на диван.

Когда замполит присаживается, упреждает его вопрос:

– Исповедовать будете?

– Зачем исповедовать, – улыбается Столяров. – Я не поп, а политработник.

– Болотников жаловался?

– Ага. Что это за паренек, из-за которого сыр-бор разгорелся? Почему мы берем на лодку этого рекордсмена по взысканиям, да еще сверх штата?

– Хорошо, замполит, – без улыбки говорит Костров. – Я вам расскажу биографию этого матроса. То, чего не пишут в анкетах...

Он вспоминает незавидное Генькино детство, когда обсосанный кусочек сахара был для мальца единственным лакомством. Рассказывает о его матери, беззаботной деревенской гулёне. И еще о многом говорит Костров задумчиво слушающему замполиту, умалчивая лишь об Ольге. Да и какое имеет она отношение к этому разговору? Хватит и того, что они с Генькой здесь, за тысячи километров от родного села, почти как родичи.

– Бывали у нас в Кострах разные люди, – негромко говорит Костров. – И выпивохи, и до баб охочие. Только бездельников не было. Генька тоже сызмальства к труду приучен. Потому выйдет из него добрый матрос...

– Все это верно, товарищ командир, – первым нарушает молчание Столяров. – Только почему бы вам все это раньше не сказать? Обидели вы своим недоверием и Болотникова, и меня. Думаете, у одного вашего Геньки сложная судьба? – грустно усмехается замполит. – А вас никогда не удивляло то, что я со своим кацовским носом – и Столяров? Намаялся я в жизни побольше вашего земляка. У него хоть непутевая, да мать была, а я не знаю, кто меня на свет произвел. Помнить себя начал в Батайском детдоме, есть такой городок возле Ростова-на– Дону. Звали меня Николкой, а отчества я, пожалуй, не имел. До тех пор пока не усыновил меня один замечательный человек – Артемий Михайлович Столяров, инструктор райкома партии. Зашел он как-то к нам в детдом, а я ухватился ему за рукав, да так и не отпустил...

Жили мы с отцом вдвоем, жена его еще до меня скончалась. Сами стирали и стряпали. Отец мотался по колхозам, дел у него было невпроворот, но без надзора меня не оставлял. За шалости строго отчитывал.

– Слушай, абрек, – он меня так под сердитую руку называл. – Это ты в подвале окошко расколотил? За хулиганство не хвалю, а за то, что дворнику наврал, отказываю тебе в своей дружбе на целую неделю.

А для меня это было самое страшное наказание.

В школу я пришел, как и все, с именем, отчеством и фамилией, но не окончил и первого класса, как опять очутился в детдоме. На этот раз в самом Ростове. Отец не вернулся из командировки, а за мной приехал детдомовский воспитатель, молодой парень в гимнастерке.

– Запомни, Коля, – заявил он мне дорогой, – фамилия у тебя будет теперь Ростовцев. Понял? Рос-тов-цев. Ну-ка, повтори.

– Не хочу повторять! Столяров моя фамилия, и никакой другой мне на надо! – огрызнулся я.

– Ну, не хочешь новой фамилии, шут с тобой, живи со старой...

Так и остался я Столяровым. А ведь, если прикинуть, Ростовцев куда красивее звучит?

Заместитель катает меж пальцев сигарету, пока не растирает ее в табак. Вынимает другую и, чиркнув зажигалкой, раскуривает короткими затяжками.

– Виноват, – спохватывается он, – забыл про субординацию, закурил без разрешения.

– Курите, Николай Артемьевич, – подает голос Костров.

– Вы меня извините, товарищ командир, за то, что разоткровенничался, – смущенно улыбается Столяров. – Чего там говорить, и у моего, и у вашего поколения битое детство. Многие безотцовщиной росли. Знаю, что и ваш отец на фронте погиб.

– Под Москвой, в январе сорок второго года...

– Прошу прощения, – смотрит на часы замполит. – Мне надо поторопиться на инструктаж политгрупповодов.

В дверях он на мгновение задерживается:

– А с парнем вашим все будет в порядке. Сделаем из него настоящего подводника!

Из записок Кострова

Автобус сворачивал в сторону, не доехав добрый километр до Костров. Я махнул рукой водителю, потом воровато огляделся – не маячит ли кто за околицей – и, сойдя на обочину, раскрыл чемодан. Торопливо переоделся в парадную форму.

Мигом взопрела спина от прильнувшего к сукну каленого июльского солнца. Но я терпел: очень уж хотелось заявиться на село чин чинарем, с надраенными якорями на погонах и двумя золотистыми угольниками на рукаве.

Первыми высмотрели меня деревенские ребятишки. С гусиным гоготом они наперегонки понеслись мне навстречу.

– Здравствуйте, дядька матрос! Вы к кому? – наперебой закричали они.

– И вовсе он не дядька, – авторитетно изрек веснушчатый долговязый малец. – Он тетки Настасьи Костровой сын. И нашей Ольгухе все время письма шлет!

Значит, это Генька Лапин. Ничего себе вытянулся за три года! Когда я утек из Костров, он был еще голопузым несмышленышем и вечно хныкал, выклянчивая сладости у дружков.

После Генькиного заявления признали меня и его приятели.

– Сань, а Сань, – галдели они, облепив меня саранчой,– Ты на каковском пароходе ездишь? А на котором море, Черном али Белом?

– Плаваю я, пацаны, на стотрубном линкоре, – честно признался я. – Стоит он в городе Владивостоке на Саперной сопке.

– Как это на сопке? – не верили они. – Линкоры же по воде, а не по земле ходют!

– Это военное училище прозвали стотрубным линкором, – пояснил я, ласково поглаживая их выгоревшие на солнце чубы и краем глаза прихватывая часть широкой деревенской улицы, покрытой кудрявой травой. Но село словно вымерло.

«Да ведь нынче сенокос», – наконец сообразил я. Стоило обряжаться в сукно ради десятка любопытных гавриков.

Босоногий эскорт сопровождал меня до самого дома. Но и там ребятня не оставила меня в покое. Облепив, словно галчата, плетень, они смотрели на то, как я окатывался водой, черпая ковшом из поливальной кадки.

– Давай, Сань, я тебе спину оболью! – предложил свои услуги Генька.

Я разрешил, смекнув, что его можно кое о чем расспросить. Польщенный моим вниманием, он единым духом выложил все деревенские новости. Самым неожиданным для меня известием оказалось то, что к Ольге сватался новый киномеханик Ефим Сергеев, год назад присланный в Костры из райцентра. Акулина до сего дня шпыняет дочь: «Самая тебе пара Ефим, дурища ты длинноволосая. А на летуна Настасьиного зря только чернила переводишь. Станет офицером – профессорскую кралю засватает».

Я слушал сбивчивую Генькину речь и под сердцем моим шевелился кусачий червяк. В письмах-то Ольга полсловечком не обмолвилась про этого Ефима. А разве ни с того ни с сего засылают сватов?

Несколько пацанов вызвались сбегать за пять верст в пойму Быстрянки. Через пару часов скрипнула калитка, и запыхавшаяся мама мокрой щекой уткнулась в мою грудь.

– Шуренька, сыночек, кровиночка моя... Глазоньки проглядела, все эти годы тебя дожидаючись! Надолго ли домой?

Успокоясь, принялась потчевать меня, будто прибыл я из голодного края. Мигом замесила блины, уставила столешницу всяческой снедью. Даже миску рыжиков прошлогоднего засола сберегла, зная, как люблю я эти грибы. Из погреба вынула холодную, мигом запотевшую бутылку водки.

Очень шустрой была в ту пору мама. Хотя шел ей сорок пятый год, лицо у нее было чистое, без единой морщинки, а седые волосы походили на крашеные, как у городских модниц.

Мы просидели с ней вдвоем до сумерек. Когда же совсем завечерело, мама вздохнула и сказала:

– Ступай теперь в клуб, сынок. Небось и она заждалась.

Когда я перешагнул порог, в ближнем, махорочном углу клуба вежливо расступились парни, в дальнем, подсолнечном любопытно заерзали девчата.

Сверстников моих на вечерке не было, все они служили в армии, зато многие из теперешних кавалеров при мне еще гоняли свайку на сельской поскотине.

– Мое всем почтение! – поздоровался я старинной костровской формулой.

Чуток потерся для приличия возле парней и направился через зал к девичьим скамьям. Там среди подруг сидела принаряженная Ольга. Как раз завели вальс.

– Можно, Олеся?

Ее рука обожгла мне плечо. Беспредельная радость во взгляде, ласковый трепет руки напрочь развеяли мои давешние сомнения. Как завороженные смотрели мы друг на друга и не замечали, что никто больше на круг не вышел и мы танцуем вдвоем.

Радиола вдруг захрипела, захлебнулась на миг, и полетели из репродуктора отрывистые, будто собачий брех, звуки.

Где-то прыснули в кулак, но одинокий смешок зачах, перебитый возмущенными криками:

– Перестань дурачиться, Сергеев! Ефим, как не стыдно!

Я на секунду опешил, но Оля не растерялась, не убрала руки с моего плеча. Так мы стояли, обнявшись, посреди притихшего зала, до тех пор пока в кинобудке не пустили радиолу на нормальный ход.

Этим вечером я впервые увидел настырного Ольгина ухажера. Был он высок ростом, но худ и узкоплеч, носил клочковатую бородку, которая делала его похожим на расстригу-семинариста. Ольга подозвала его, Ефим подошел, кивнул мне небрежно, как младшему, и галантно поклонился девушке:

– Я к вашим услугам.

– Ты за что меня позоришь? – негромко спросила она.– Я разве тебе чего обещала?..

– Успокойте нервы, барышня. Вы тут вовсе ни при чем. Техническая причина: заело радиолу. – Парень повернулся и, ссутулясь, направился к двери в кинобудку.

– Ты лучше не трожь меня, Ефим! – вслед ему громко крикнула Ольга. – Обожжешься! Я тебя самого на весь район ославлю!