Текст книги "Молчаливое море"

Автор книги: Александр Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 6

«С некоторых пор на моем столе в общежитии стали появляться букеты цветов. Белые махровые розы и ярко-пунцовые пионы наполняют комнату дразнящим ароматом. Словно в пику моему незабвенному Дальнему Востоку, где, по утверждению остряков, сто километров – не расстояние, сто рублей – не деньги, цветы без запаха и женщины без изюминки.

Я даже разозлился, увидев первый букет. Что я, киноартист или лирический баритон? Но, заглянув в комнаты соседей, и у них обнаружил такое же благоухание. Занятная женщина наша комендантша. Мне рассказали, что она вдова. О нелепой смерти ее мужа до сих пор говорят в городке. Вирусным гриппом в ту зиму переболели многие, а скосил он тридцатилетнего здоровяка, известного на флоте спортсмена мичмана Стороженко. Кстати, и девичья фамилия самой Алены Григорьевны тоже красуется в таблице флотских рекордов...»

Помещение, где находится ракета, похоже на большущую операционную. Такие же высокие окна, стены выкрашены белилами, всюду молочно-белые приборы, и даже люди одеты в медицинские халаты. Для пущего сходства не хватает лишь марлевых повязок на лицах.

А в центре зала на раздвижной технологической тележке лежит и сама «пациентка» – сигарообразная баллистическая ракета. Поглядывает на своих врачевателей желтым полистирольным глазом взрывателя, будто хочет сказать: «Чего вы все сгрудились возле меня? Не видите, что я жива-здорова?» Под ее зализанной оболочкой томятся в неволе умные, работящие механизмы, способные вращать турбины электростанций, водить тракторы в поле и в море корабли, но состоящие пока на службе.

«Неужели, – раздумывает иногда Костров, – вспыхнет когда-нибудь третья мировая, придется нажать кнопку «Старт» и выпустить на волю все ее испепеляющие мегатонны?» Он согласен в один прекрасный день остаться без работы, лишь бы это никогда не произошло. Хотя, если сознаться честно, нелегко ему будет менять свою голубую субмарину даже на океанский суперлайнер. Ведь первая любовь – всегда самая верная.

Экипаж «тридцатки» готовит ракету к погрузке в лодку. Тоже своего рода праздник, не менее торжественный, чем первый подъем военно-морского флага. Ракетчики ходят именинниками, их освободили от всех корабельных нарядов, в столовой им подают усиленные порции.

– Заправляйтесь плотнее, – шутят бачковые, – на сытый желудок легче соображается!

– Это верно,– не остаются в долгу ракетчики,– От доброго харча на флоте ни одна тельняшка не лопнула!

В проходную арсенала подводники входят благоговейно, как в музей. Старательно выворачивают карманы, сдают вахтеру спички и папиросы. В цехе любовно поглаживают бока своей ракеты и называют ее уважительно: «она». Впрочем, с такой игрушкой действительно нужно обращаться на «вы».

Главное действующее лицо здесь – комендор Болотников. Куда девалась его неповоротливость! Капитан– лейтенант челноком снует вокруг ракеты, выныривая то с одной, то с другой стороны тележки. Его вспотевшую шею трет ремень переносного мегомметра.

– Разъем сто тридцать! – удивительным для его крупного тела фальцетом выкрикивает комендор.

– Разъем сто тридцать принят! – откликается старшина операторов Кедрин. – Разъем сто тридцать – изоляция в норме! Разъем состыкован и законтрен! – докладывает он немного погодя.

Этого смуглого темноволосого старшину Костров приметил давно, знает даже, что на лодке Кедрина называют «копченым». Еще до службы старшина закончил Херсонскую мореходку, вдоль и поперек исходил Черное море и даже имеет благодарность от правительства Италии за участие в спасении танкера «Аджип Равена», севшего на камни возле Новороссийска.

Чуть в стороне мается от безделья Генька. Он пока только на подхвате: подай это, принеси вон то... Уже третью неделю живет он в экипаже «тридцатки», но держится нелюдимо. «Надо с ним потолковать с глазу на глаз», – думает Костров.

Постепенно ракета расцвечивается крохотными флажками, словно положенная набок новогодняя елка. Это обозначены предохранительные чеки, которые надлежит вынуть на причале перед загрузкой ракеты в шахту пусковой установки.

Потом, когда ракета по-хозяйски обживает стальной контейнер, неведомо ей, что отныне стала она предметом особых забот всего экипажа. Любой матрос считает своим долгом справиться у дежурного по боевой части два:

– Ну, как там она?..

– Лежит, голубушка. Пить-есть не просит, а глаз за ней нужен больше, чем за малым дитем, – терпеливо объясняет дежурный.

Не ответишь – всерьез обидишь человека.

В одну из ночей команду поднимают по боевой тревоге. Разбужен только кубрик «тридцатки», во всей остальной казарме – сонное царство. Лишь маячат под синими лампами неясные силуэты дневальных.

Поеживаясь на свежем ветру и позевывая, подводники выстраиваются на плацу перед казармой. Быстрыми шагами подходит Левченко и после короткой переклички командует:

– Напра-воІ На лодку бегом марш!

Весь импровизированный кросс старпом бежит во главе строя, не уступая лидерства до самого причала. «Упрямый мужик», – отмечает про себя Костров, слыша, как затихает впереди цокот каблуков по бетону.

За поворотом лодку встречает шторм. Порывистый ветер разноголосо свищет в шпигатах, а сама «тридцатка» учтиво кланяется волнам. Чем дальше от берега, тем сильнее шипит и пузырится воздух в балластных цистернах. Захлестывающие мостик валы вынуждают поднять капюшоны штормовок.

Одна из волн разбивается о козырек рубки и плещет Кострову в лицо.

– Море нынче горбатое, товарищ командир! – подает голос боцман Тятько, который по ночам лично становится за руль, чтобы вывести лодку из бухты.

Низко к воде спустилось темное, обложенное тучами небо. Кажется, если встать на рубку, то можно будет дотянуться до него руками. А по воде разлито мерцающее сияние, словно за борт высыпали горячую золу. Силуэт лодки очерчен голубовато-зеленой каймой, а за кормой тянется иллюминированная дорога. Все это учинили микроскопические рачки, которых биологи называют планктонными микроорганизмами.

– Боцман, – обеспокоено спрашивает Костров,– это что, до самого дна будет такая катавасия?

– Нет, товарищ командир, – откликается Тятько. – Морские блохи завсегда наверху свадьбы справляют. На глубине их нема. Погрузимся, и все будет гарно!

– Хорошо, коли так, – вслух размышляет Костров.– А то мы для самого паршивого самолета сейчас как на блюдечке с голубой каемкой...

На мостик взбирается посредник, офицер штаба противолодочных кораблей. Он скромно пристраивается за командирской спиной.

– Достанется нынче вашим «эмпекашкам»![2]2
  МПК – малый противолодочный корабль.


[Закрыть] – говорит ему Костров. – Ишь как разгулялось «мандариновое» море... Баллов на шесть, не меньше...

– Ничего, мы народ привычный, – откликается тот.

«Особливо твой брат, штабник, – мысленно иронизирует Костров. – В кабинете не дует, не качает. Восемнадцать ноль-ноль, и море на замок...»

– Разрешите закурить? – спрашивает его посредник.

– Дымите, – разрешает Костров. – Накуривайтесь до слез. – Погрузимся, тогда только слюнки будете глотать.

Посредник молча попыхивает сигаретой.

– Кто у вас старший поисковой группы? – оборачивается к нему Костров.

– Новый наш комдив, капитан третьего ранга Вялков.

– Его, случаем, не Михаилом зовут? – оживляется Костров.

–  Так точно, Михаилом Васильевичем.

– Невысокий, худощавый такой?

– Невысокий – да, а насчет худощавости – не совсем, – мнется посредник. – У нашего комдива морской мозоль наметился...

«Фу, балда, – смеется над собой Костров. – Глупая привычка мыслить прошлыми категориями. Ведь десять лет прошло».

– Шепелявит немножко, передние зубы золотые? – продолжает он допрашивать посредника.

– Ага. Тот самый, – утвердительно кивает капитан– лейтенант.

– Однокашники по училищу.

Костров усмехается своим мыслям. Вспоминает, как на первом курсе спал Вялков под ним на нижнем этаже двухъярусной койки. И часто слышал Костров, как после отбоя похрустывал его сосед добытыми на камбузе сухарями. Был Вялков низкорослым и худущим, будто с креста снятым, зато аппетит имел завидный. Одним махом съедал двойную порцию перловой каши. Приятели вышучивали Михаила, говорили, что коэффициент полезного действия его желудка равен нулю.

...Наверх стремительно вылетает штурман Кириллов.

– Товарищ командир, – докладывает он деланно-официальным тоном, хотя гордость так и прет из него наружу.– До полигонного буя пятнадцать кабельтовых.

На самом деле это означает: ахайте и удивляйтесь, товарищ посредник. Полсотни миль за кормой, а в точку прибыли, как по рельсам!

Вскоре во млелых рассветных сумерках сигнальщик замечает полосатый буй, который выпрыгивает из волн, словно до смерти рад, что навестили его в мокрой пустыне...

– Подходим к точке погружения, – сообщает Костров посреднику. – Можете спуститься вниз, сверить координаты по карте. Все точно по заданию.

Но посредник остается наверху.

– Приготовиться к погружению! – чуть погодя командует Костров, привычным движением убирая откидную площадку для ног.

Топочут по железному настилу матросские ботинки. Летят за борт недокуренные сигареты.

Слабая дымка совсем рассеялась, горизонт отступил далеко в море, а на западной его кромке появились треугольнички корабельных силуэтов.

– Торопятся, супостаты, – подкручивая окуляры бинокля, вслух размышляет Костров. – Гляньте, ваши? – спрашивает он у посредника, протягивая ему бинокль.

– Они, – подтверждает капитан-лейтенант. – На головном сам комдив. А следом идет «двести четвертый». Я его издалека узнаю по такелажу. Бывший мой корабль...

Он опускает бинокль, пытается улыбнуться. Но губы его не слушаются, они вздрагивают, как у обиженного ребенка.

– Чего же вам не плавалось? – интересуется Костров.

– Медицина вышибла из седла, – вздыхает посредник. – Намерили мне врачи кровяное давление больше полутора сотен и спровадили на берег...

«А он толковый парнишка», – одобрительно глядит на капитан-лейтенанта Костров, затем говорит уже вслух:

– Теперь сигайте вниз, сейчас топором пойдем ко дну!

В последний раз смотрит в сторону противолодочных кораблей, над которыми уже простым глазом видны тоненькие соломинки мачт, и командует:

– Срочное погружение!

Громко клацает над его головой автоматический замок крышки рубочного люка. Пять секунд – и Костров уже в центральном посту лодки. Только перчатки дымятся, нагретые о поручни трапа... И тут же гулко ухает вода в балластные цистерны. Сразу становится тихо за бортом, замирает под ногами палуба. Море, которое в сто глоток ревело там, наверху, здесь, на глубине сорока метров, затаилось и молчит.

Костров втискивается в рубку к штурману, усмехается, увидев заведенный навигаторский порядок. В желобе стола разложены карандаши, очиненные на разный манер: волосинкой – для ходовой карты, лопаточкой – для записей в навигационный журнал. Рядом в стаканчике со спиртом мокнут резинки – чтоб мягче были. На гвоздике пришпилен клочок замши – смахивать карандашную стружку. Ну и консерваторы штурманы! Только приборы, жужжащие и пощелкивающие на переборках, напоминают о второй половине двадцатого века.

Кириллов отодвигается, позволяя командиру встать рядом. На карте, что расстелена перед ним, паутинкой вытянулся пройденный путь, там и сям прилепились к нему горошинки определений. Костров питает слабость к своему штурману. Может, нравится ему расторопность старшего лейтенанта, а может – просто завидует его молодости.

– Волнуетесь, Никита Львович? – спрашивает он. – Ничего, все будет в ажуре!

«Тридцатка» подвсплывает под перископ. В голубоватых линзах его колышется белесая, словно покрытая инеем, поверхность моря. Противолодочные корабли остались где-то за горизонтом, вблизи не видать ни дымка, ни силуэта.

Спустя полчаса у Кострова ноют подушечки больших пальцев от ребристых рукояток перископа. Не надо быть гадалкой, чтобы узнать подводника по ладони: загнутая подковкой мозоль в середине ее – от поручней трапа, маленькая и колючая на больших пальцах – от перископных рукояток.

– Работают три цели! Пеленг... Дистанция... – врывается в командирские размышления доклад локаторщиков.

«Ясно... Значит, начали поиск», – отмечает Костров.

– Опустить выдвижные устройства! Боцман, ныряй! – командует он.

Метр за метром погружается лодка в холодное и безмолвное нутро моря. Загустел воздух в отсеках, стал волглым и вязким, как кисель. Прослезились крашеные переборки.

В рубке акустиков душно, как в парной бане, температура здесь выше, чем в других отсеках. В свете индикаторных ламп лоснятся голые потные спины операторов.

– Шум винтов противолодочных кораблей! Пеленг...– кричит в мегафон старший из них. – Контакта с нами не имеют...

– Стоп оба мотора! – Это снова Костров. – Штурман, будем идти толчками! Боцман, докладывать изменение глубины!

Рядом с командиром на раскладном стуле расположился со всей своей бухгалтерией старший помощник. Костров даже не заметил, когда он появился и успел разложить все свои таблицы, диаграммы, справочники.

По корпусу лодки внезапно ударяет дробина. Она врывается пистолетным выстрелом в тревожное молчание моря. За ней – вторая, третья, целая горсть,..

– Посылки гидролокаторов! Пеленг... – частит акустическая рубка.

Лодка обнаружена. Из дробин сплетена цепочка, на которой корабли ведут подводную лодку, как паршивую собачонку на живодерню.

Множество глаз из разных углов центрального отсека смотрят на командира. В этих взглядах – любопытство и надежда.

– Как меняется пеленг? – спрашивает Костров у штурмана.

– Быстро на нос, – отвечает старший лейтенант.

– Характер маневрирования кораблей?

– Вцепились, как клещи, товарищ командир...

– Я спрашиваю их курс! – сердито обрывает Костров.

– Лежат на курсе сближения!

– Лево на борт! Боцман, ныряй на глубину!

– Зря погружаемся,– негромко говорит Левченко. Это его первые слова, произнесенные за все время уклонения от атаки. – Внизу звуковой канал. Наоборот, надо подвсплыть...

– Здесь командую я! – Голос Кострова необычно резок. – Боцман, погружайтесь!

Лицо старпома темнеет. Он опускает голову и склоняется над своими таблицами.

Разноцветные линии на маневренном планшете неумолимо сближаются. Оттого, видно, так повеселел посредник.

– Право на борт! Дробь, оставить руль прямо!

«Главное – без психа», – мысленно успокаивает себя Костров.

– Стоп левый мотор! Штурман, обстановка?

– Ведем на хвосте, товарищ командир...

– Стоп оба мотора!

– Дифферентуемся на нос. Теряем глубину! – Это уже хрипловатый басок Тятько.

– Левый малый вперед! Оба малый вперед!

Противолодочные корабли перестроили ордер. Один из них резко сбавил ход, наводит остальных, идущих самым полным. Это уже похоже на боевой курс.

– Право на борт! Стоп левый мотор!

Поздно... Где-то совсем рядом лопается граната, обозначающая серию глубинных бомб. Накрытие! Сегодня море было молчаливым союзником тех, кто наверху.

– Разрешите отбой боевой тревоги? – спрашивает Левченко у командира.

Тот не отвечает, хотя по-прежнему стоит рядом. Тогда Левченко неторопливо сворачивает свою бухгалтерию.

– Командуйте всплытие, старпом, – секунду спустя приходит в себя Костров.

Солнце забралось уже на самую макушку неба. «Неужто полсуток провели под водой?» – мысленно удивляется посредник. Для него время пролетело, словно один миг.

Солнечные блики рыбьей чешуей поблескивают на изгибах ленивой зыби. Шторма как не бывало. Сменившийся ветер разом прибил волну.

Чуть погодя к лодке приближается и насмешливо кланяется ей один из противолодочных кораблей. На парусиновом обвесе мостика у него алеет призовая звезда.

– Заслуженный противник! – цокает языком замполит Столяров. – Такому и проиграть не стыдно!

Хитер замполит, но Костров благодарен ему за моральную поддержку.

– Сигнальщик! – командует он.– Передайте семафор на МПК! Комдиву. Один – ноль в вашу пользу. В долгу не останусь. Костров.

С минуту он глядит на то, как сигнальщик, хлопая жалюзи прожектора, складывает в текст точки и тире. Потом отворачивается и передает по боевой трансляции вниз:

– Штурман, проложите курс в базу!

Из записок Кострова

Перед самым моим приездом прошли в Кострах ядреные ливневые дожди. Подоспели они в самую тютельку, и трава после них вымахала выше колен. Косить ее было легко и радостно. На делянке я встал в ряд следом за мамой и, поплевав на ладони, взялся за потемневший, отшлифованный отцовскими руками черенок литовки.

– Ну, бог в помощь, сын! – сказала мама, с первым замахом выступая вперед.

Пахучим зеленым веером легла вокруг ее ног скошенная трава. «Вжик-вжик» – тенькнуло жало моей косы и... глубоко врезалось в землю. Я торопливо выдернул его и, размахнувшись вдругорядь, снова поднял дерн.

– Совсем разучился ты, Саня, крестьянствовать, – ласково и грустно улыбнулась мама.

– Погоди, приноровлюсь! – не сдавался я, пучком травы счищая с острия черные с белыми прожилками комья дерна. Потом снова поднял косу и с добрым замахом пошел за мамой

«Дзень!» – опять ойкнуло жало, втыкаясь носом в узловатый комель.

– Повыше литовку веди, Санечка! – оглянувшись, подсказала мама.

Через час-полтора я оставил ее далеко позади. Тихо вздыхая, ложилась к моим ногам трава. Пахла она земляникой и медом. С мохнаток клевера поднимались тяжелые шмели. Иногда они не успевали взлететь и натужно гудели, выбираясь из-под рухнувшего валка.

Дышалось вольготно. Раззуделись сильные руки и сами поспевали за литовкой, а со лба и щек трусились в скошенную траву горячие росинки пота. Снял я форму – и снова стал сельским парнем, охочим до крестьянской работы. Словно никуда не уезжал из Костров. А все недавнее – и бегство на край света, и буксир «Бриз», и военно-морское училище – казалось удивительным сном.

К полудню, когда я по второму ряду прокашивал свою делянку, ненароком засек перепелку. Видать, затаилась она в гнезде и вспорхнула, когда зазвенела над ним коса. Упал на стерню лишь кровавый ошметок перьев. А в гнезде осиротели четыре серых, едва оперившихся птенца. Я принес их вместе с гнездом к артельному навесу, под который со всей луговины собирались полдничать косари.

– Загинут они теперь без матки,– вздохнула Оля, глянув на моих перепелят. – Глупыши еще совсем.

Она тронула пальцем морщинистую головку птенца, и тот с беззвучным писком разинул широкий желтый клюв.

Оля поднялась с травы и улыбнулась мне заметно припухшими губами. А по всему моему телу растеклась горячая истома: вспомнилось, как до зорьки мучил я эти губы.

Мама разложила на столешнице узелок с едой, позвала нас обедать.

– Стесняться нечего, сношенька, – сказала она, углядев, что редко протягивает Оля руку к расстеленному платку. – Будешь робить много, а есть не вдоволь, пропадет румянец-то. А девка без румянца – что утро без зорьки.

Годы так и не примирили двух безмужних баб – маму и Акулину Лапину. Не помирили их ни седина, ни взрослые дети. К тому же с недавних пор пристрастилась к хмельному Акулина. На потеху всему селу горланила она по вечерам разухабистые песни, залив медовухой бесстыжие глаза. А Ольге пришлось бросить школу, чтобы поднять на ноги младшего братишку. Отработав смену на молоканке, торопилась она домой – варить щи и латать прохудившиеся Генькины рубашонки.

Часто, когда запьяневшая Акулина валилась кулем на чужую завалинку, Ольга приходила за ней, не корила и не плакала, а просто брала мать под руку и вела ее под насмешливыми взглядами и пересудами...

Ох, какими короткими оказались мои отпускные недели! Не успел я оглянуться, как остались считанные денечки. И все жаднее и крепче становились Олины поцелуи, будто не терпелось ей нацеловаться на целый год вперед. Разговоров про любовь и клятв она не любила. Когда шептал я ей ласковые слова, она прижимала ладонью мои губы.

– Неча меня цуцкать, как кутенка, Санечка, – говорила она. – Лучше еще разок поцелуй...

В деревне все на виду. Тайны за пряслом не укроешь.

– Баяли мне, Лександра, будто ты Акулькину Ольгу берешь? – спросил меня как-то колхозный мельник Трифон Кудинов.

Был он слегка под хмельком, его хитрые глазки едва виднелись меж набухших век. Не раз штрафовали Трифона за самогон, грозились с мельницы прогнать, но лучше его никто не умел управляться с жерновами и крупорушками. Поэтому легким бывало ему прощение.

– На свадьбу, чай, кликнешь? – осклабился мельник. – Люди бают, я Ольге сродственником прихожусь! Хи-хи-хи...

Был когда-то Трифон невенчанным Акулининым мужем. Болтали даже, что Геньку от него прижила непутевая баба. Может, и взаправду от мельника у мальчишки плутовские коричневые зенки.

– Время придет, приглашу, дядя Трифон, – ответил я вполне серьезно.

– Смотри не обойди старика, – хмыкнул он в бороду. – И будь ласка, коньяков на меня не переводи. Поднеси лучше нашей, хлебной!

Я уже складывал чемодан, когда пожаловал к нам в избу негаданный гость – сам колхозный председатель Иван Гордеевич Емелин. Мама кинулась в лавку за бутылкой «Померанцевой». Другой водки не завезли в Костры тем летом.

– Зря гоношишься, Петровна, – сказал председатель. – Не на смотрины пришел...

Но от чарки не отказался. Крякнув, опрокинул ее единым духом.

Председатель наш – человек бывалый. Пришел с войны полным кавалером солдатского ордена Славы, но больше тем гордился, что от Ленинграда до самого Кенигсберга дошел без единой царапины.

«Пуля, она труса чаще метит, – любил приговаривать Иван Гордеевич, – а храбрый, ежели и гибнет, то на тот свет отправляется со свитой из вражьих упокойников».

Только после второй рюмки открылся председатель, зачем пришел.

– Крепко ты нас обидел, Александра, своим убегом. Из-за одной ерепенистой бабы на все село хулу положил. Или бы не нашлось в Кострах на «селедку» твою управы? Да не в ней суть дела, – сказал он, разливая остатки водки. – Петровна! – окликнул он маму. – На-ка трешницу, сходи в лавку за моим паем. Зарок давал до уборочной в рот не брать, да сынок твой раззадорил. Так вот что я сказать хочу, – повернулся ко мне Иван Гордеевич. – Слишком легко вы, нонешние, корни свои из землицы выдираете. Этак скоро заколотите горбылями все окна, и поминай, где стояло село Костры! Нет у вас фамильной гордости. Птица и та завсегда в одном краю гнездится. А вы человеки! Шатунами разбредаетесь по белу свету – можа, за красивой долей, можа, за длинным рублем гоняетесь! Ну-ка, давай выпьем, что ли, злость свою заполощем!

Выпив водку, он положил на мое плечо тяжелую, бугристую руку.

– Чего тебя понесло на край земли, Александра? Батя твой, а мой друг Володька, плугом недопахал, топором недомахал... Его долг на твоей совести остался! Вот что, матрос: отслужишь, и вертайся обратно в село. На колхозный счет в институт тебя пошлем. Нам свои специалисты до зарезу нужны, чужие-то негусто в наши края едут. Дом твой перестроим, двухэтажный, с балконом, на городской манер отгрохаем. Дай срок, такого здесь наворочаем, что другие диву даваться будут. Для всего этого руки рабочие нужны, Александра. Чуешь? Много рук требуется...

– Долго меня ждать, Гордеич, – негромко, чтобы не обидеть председателя, обмолвился я. – Двадцать пять лет мне служить определено.

– А на кой ляд тебе офицером становиться? – стукнул кулаком по столу председатель. – Действительную отслужи, да и домой. Мы тебя своим колхозным командиром назначим. Почету не меньше, а проку, может, и поболе. Мы-то, фронтовики бывшие, не двужильные, нам о замене своей думать пора. А кто нас заменит, ежели вы, молодые, кто куда из села подадитесь?

– Кому-то и моряком надо быть, Гордеич...

– Кто море твое налил, пусть в нем и плавает! А ты, Александра, из таежного рода. Или тайга-матушка наша хуже воды той соленой?

– Тайга тайгой, а море морем...

– Ну вот что, Александра! Хоть ты и не подкидышем рос, а душа в тебе не нашенская. Уговаривать тебя – пустое дело. Я тебе мое последнее слово скажу: сам хоть пылью завейся, а Ольгуньку Лапину я тебе из колхоза увести не дам. С дробовиком выйду на большак, а не пущу! Учти, значится...

Он поднялся из-за стола, суровый и решительный.

– За хлеб-соль тебе спасибо, Петровна, – поклонился он маме. – А ты, Александра, покумекай над моими словами, – добавил он уже с порога. – Я их не для праздного застолья говорил.