Текст книги "Молчаливое море"

Автор книги: Александр Плотников

Глава 17

«Детской непосредственностью своей Олежка иногда вгоняет меня в краску.

– Дядя Саша, – спросил как-то он, – теперь вы будете моим папой?

Хорошо еще, что Алена была на кухне и не слышала нашего разговора.

– А ты хочешь, чтобы я стал твоим папой? – вопросом на вопрос ответил я.

– Вы – хороший, – сказал малыш, посмотрев на меня удивительно серьезным взглядом...»

Пережитая вместе опасность сближает людей. Потому Кострова ничуть не удивляет неожиданная просьба мичмана Тятько.

– Отдайте мне матроса Лапина, товарищ командир, – говорит боцман. – Вин у ракетчиков все равно за штатом, а я из хлопца зроблю классного рулевого!

– А вы спрашивали, захочет ли он в рулевые?

– Так я ж уговорю, было б дозволение ваше.

– Не думаю, боцман, – качает головой Костров.

Он-то знает, с каким увлечением работает Генька над защитным реле от случайных прыжков напряжения. Они с Кедриным решили усовершенствовать схему, чтобы исключить возможность аварии, подобно недавней. А постановка Геньки на штат – дело ближайших дней, сразу после сдачи им зачетов на управление боевым постом.

Кострова иногда подмывает спросить у него про Ольгу. Как живет она теперь, исполнилась ли ее мечта о собственном домике с палисадником возле окон? Только не стоит ворошить прошлое. Вот и Генька это понимает, ни разу не заикнулся он о сестре, хотя наверняка с ней переписывается.

За мужество, проявленное во время боры, Костров одним приказом снял с Геньки все взыскания. А еще через пару недель в командирскую каюту заглянул сияющий замполит:

– Вы знаете, товарищ командир, Лапин подал заявление в комсомол!

– Ну и что? – маскируя невозмутимостью свое волнение, ответил Костров. – Надо принимать, чтобы ликвидировать беспартийную прослойку.

– Примем, в первом же походе соберем комсомольцев. Но это еще не все. Когда я спросил Лапина о его дальнейших планах, вы знаете, что он мне ответил? Хочу, говорит, поступать в военно-морское училище!

– Значит, получит флот толкового офицера. – В душе Костров был чуточку раздосадован, что со Столяровым, а не с ним поделился замыслами Генька. Ведь первым обо всем должен узнавать командир. Но тут же отогнал прочь мелочную ревность. – Кто дает Лапину рекомендации?

– Старшина Кедрин и матрос Рябовол из стартовой команды, – отвечает Столяров.

– Ясно. Станем стопроцентным коммунистическим экипажем, и спрашивать с нас будут больше.

– Пора брать курс на отличный корабль!

– Не рановато ли, замполит?

– В самый раз, товарищ командир.

– Надо хорошенько все взвесить, Николай Артемьевич, – перешел на неофициальный тон Костров. – Дело очень серьезное, не всякому сложившемуся экипажу под силу, а мы еще без году неделю вместе плаваем. Взять обязательство – для этого много ума не треба, как говорит боцман Тятько, а вот чтобы их выполнить, надо пошевелить мозгой...

– Штурманскую БЧ можно хоть сегодня отличной объявлять, – решительно загибает пальцы Столяров.– Радиотехническую службу так же. Только с механиками и ракетчиками придется поработать.

– Ну что ж, Николай Артемьевич, давайте посоветуемся с офицерами, с партийным и комсомольским активом.

– Согласен, товарищ командир.

В тот день у Кострова состоялся еще один разговор, но уже в кабинете контр-адмирала Мирского.

– Так! – воскликнул адмирал, пробежав глазами рапорт. – Значит, предлагаете поменять вас с Левченко местами?

– Если нет другого выхода, товарищ адмирал.

– Похвальное благородство с вашей стороны, Костров, только выглядит оно мальчишеской бравадой.

– Я вам уже говорил, что мы с Левченко однокашники по училищу и по возрасту одногодки. Подготовлен он не хуже, а может, даже лучше меня. Почему я должен быть командиром, а он старпомом?

– Любопытная логика! – неожиданно улыбается Мирский. – То же самое я могу сказать о командующем флотом. И мы с ним одного, предвоенного выпуска. Я у него даже отделенным был.

– У вас совсем другое дело, товарищ адмирал.

– Отчего же? На первых порах я и по службе его обогнал. Когда я уже лодкой командовал, он всего-навсего башней на крейсере.

– И все-таки я прошу отправить мой рапорт по инстанции, – упрямо твердил свое Костров.

– В этом теперь отпала надобность, – посерьезнев, сказал комдив. – Левченко проектируется командиром новостроящейся лодки. Со дня на день будет подписан приказ.

Из записок Кострова

Опять впереди нас надсадно сипел буксир, выводил лодку за кромку льда. Нам предстояло выполнить зачетную торпедную стрельбу. И хотя зимние стрельбы перестали быть диковинкой, нам подсадили «гуся» – посредника из штаба базы.

«Неужто роют яму под Котса?» – глядя на этого полнеющего, но моложавого капитана первого ранга, думал я.

Каперанг удивил меня тем, что не стал слоняться по отсекам и вгонять в дрожь молодых матросов. Открыв припасенную книгу, он забился с нею в угол кают-компании. Книга, должно быть, захватила его. Он то и дело улыбался, потирая ладонью залысины.

– Занимайтесь своими делами, – сказал посредник нашему старпому. – Если понадобитесь, я вас приглашу.

«Ясно, послан по Котсову душу, – утвердился я в своей догадке. – Небось поступила команда освободить местечко для какого-нибудь дипломированного выскочки». И неожиданно для себя разозлился на улыбчивого штабника. Мне чертовски захотелось не дать в обиду своего командира. Но что может сделать зеленый лейтенант, да еще с подмоченной репутацией?

Не на шутку забуранило. Один снежный заряд сменялся другим. Вокруг лодки колыхался киселем и рябился белесыми пузырями свинцово-серый зимний океан. Пологая зыбь не мешала торпедной стрельбе, зато видимость была той самой, которую моряки прозвали «куриной слепотой».

– Зря солярку жжем, товарищ командир, – осторожно заикнулся я. – Просвета не видать...

– Полный ажур, самый младший! – на удивление, бодро отозвался Котс. – Погода фирменная – тихоокеанская. Самая боевая.

Неужто он ничегошеньки не понимал? Я не вытерпел и брякнул напрямик:

– А ежели промахнемся, товарищ командир? Или торпеду потеряем? Ведь тому, в отсеке, этого только и надо...

Котс внимательно глянул на меня из-под заиндевелых бровей, озорно, по-мальчишечьи присвистнул:

– Ничего, Костров, нас с вами голыми руками не возьмешь!

Может быть, в этот момент в душе моей зародились стихи, которые я написал гораздо позже:

 
Серебрились виски из-под черной пилотки,
Круг морщин возле глаз, много видевших мир,
Чуть согнувшись вперед, характерной походкой,
Проходил он отсеками, мой командир.
С ним делил я в походах и радость, и горе.
Это он, не жалея ни знаний, ни сил,
Делал все, чтобы стал я хозяином моря,
Чтобы флотскою службой всю жизнь дорожил.
И когда я терялся, прильнув к перископу,
И когда меня качка за сердце брала,
Он меня по плечу, утешая, не хлопал,
Но суровость его мне подспорьем была...
 

Натужно покряхтывая обшивкой, наш минзаг утюжил мертвую зыбь. Он был в преклонных годах, первый советский подводный крейсер. На послужном счету у него героический штурм глубин, первые многосуточные автономки в середине тридцатых годов и боевые позиции возле Курильских островов в августе сорок пятого.

Теперь уже приходили на смену подобным ему ветеранам быстроходные голубые субмарины, способные выдержать такую глубину погружения, на которой у наших стариков хрястнули бы, как прутья, стальные ребра – шпангоуты.

И все-таки я успел полюбить свой дряхлеющий корабль. Мне нравились даже его неправильные бокастые обводы с высокими барбетами, на которых стальными изваяниями застыли пушки – некогда грозное, а ныне символическое оружие. Я привык видеть с мостика его решительно задранный форштевень, горделиво увенчанный зубчатым мечом сетепрорезателя, и широкую, покрытую деревянным настилом кормовую палубу, выскобленную щетками до цвета яичного желтка.

Я знал, что не за горами тот день, когда экипажу корабля придется сойти на берег, а в его избитые тайфунами бока вонзятся огненные зубы автогена. И не жалость, а добрая грусть теснила мою грудь при этой мысли. Так, наверное, бывает даже у счастливых новоселов, когда, переезжая в новую благоустроенную квартиру, они оглядывают напоследок свое прежнее неказистое жилье, с которым связано столько воспоминаний.

Сигнал боевой тревоги прервал мои сентиментальные размышления. Сдав вахту подоспевшему старпому, я побежал к своим минерам.

Торпедные атаки меня не обременяли. Доложив о готовности к погружению, я обычно прикладывал ухо к раструбу переговорной трубы, пытаясь по обрывкам команд представить обстановку в боевой рубке. Я пребывал в роли если не простого свидетеля, то второстепенного участника происходящих событий.

На этот раз не пришлось мне прохлаждаться в минном отсеке. Неожиданно меня потребовали в центральный пост.

– Командир боевой части убит, – объявил свою вводную посредник. – Вы, лейтенант Костров, должны его заменить.

– Есть! – машинально ответил я, с трудом осознавая весь ужас своего положения.

Всего несколько раз в качестве дублера мне довелось участвовать в приготовлении торпедного оружия. Теперь, очутившись возле пульта, с которого ресницами стрелок насмешливо подмигивали мне шкалы, я понял коварный ход улыбчивого каперанга. Он решил свалить Котса моими руками. Ведь стоит мне ошибиться хотя бы в угле растворения, и, как овцы, разбредутся по сторонам наши торпеды.

Злость неожиданно освежила мне голову. Ясно, будто по училищному конспекту, я представил всю последовательность действий и решительно крутанул первый маховичок. С этого момента я уже никого и ничего не видел вокруг себя.

Наконец, я нажал показавшуюся мне раскаленной красную кнопку «Пли!». Шумно выплюнули свою начинку торпедные аппараты, нервная дрожь еще несколько секунд сотрясала большое тело корабля. А я в изнеможении опустился на полотняную разножку. Было зябко в отсеке, матросы натянули ватники, я же стирал со лба горячий пот.

Хлопнула переборочная дверь. Это вернулся недавний «покойник». Молча потрепал меня по спине. Его жест означал: молодец, все в порядке.

А после отбоя тревоги офицеров собрали в кают-компании.

– Вы давно на лодке? – спросил меня посредник.

– Уже полгода, товарищ капитан первого ранга, – доложил я.

– Всего только? – удивился он.– Вы безошибочно решили вводную, ставлю вам «отлично»... Чувствуется ваша школа, Юлий Оскарович, – повернулся он к командиру. – Когда-то я и сам эту школу прошел, – обращаясь ко всем, с улыбкой добавил посредник.

Глава 18

«Я всегда дорожил своей порядочностью. Компромиссы чужды моему характеру. Так почему же теперь мне так трудно принять решение? Ведь я чувствую, что и Елена тоже мучается неопределенностью. Она не из тех, кто любыми способами стараются устроить свою судьбу, она поймет и не осудит всякий мой шаг. Но я не имею права воспользоваться ее доверчивостью, а для того чтобы прекратить наши странные отношения, у меня не хватает духу...»

Костров одним из первых поздравляет Юрия Левченко с новым назначением. Он искренне радуется, что у того, кажется, заканчивается полоса неудач. Совсем недавно жена написала Юрию, что их Игоряшка понемногу начинает ходить. Что ж, для хорошего человека и двойного счастья не жалко!

Старпомовские дела на «тридцатке» принимает капитан-лейтенант Болотников. Когда он узнал, что его кандидатуру предложил Костров, он потемнел и несколько дней ходил, не поднимая глаз. Потом попросил разрешения на конфиденциальный разговор.

– Нам вместе служить, товарищ командир, – делая над собой усилие, сказал капитан-лейтенант. – И я хочу, чтобы вы знали все...

– Я не требую от вас, Зиновий Николаевич, личных секретов.

– Это не секрет, это просто непорядочный поступок с моей стороны... За вашей спиной я ходил к флагманскому специалисту и требовал списания матроса Лапина. И не очень лестно говорил тогда о вас...

– Спасибо за откровенность. Я думаю, что впредь наши взаимоотношения будут более прямыми... Кстати, как вы смотрите на то, чтобы Лапина рекомендовать в военно-морское училище?

– Я не возражаю, товарищ командир.

В первую же субботу назначается традиционное «производство» Юрия Левченко в командиры. Для этого снят уютный ресторанчик «Прибой», стоящий на свайном фундаменте в самом углу набережной. Правда, он летнего типа и сейчас температура в нем бодрящая. Под настылым полом шебаршат холодные зимние волны, по залу гуляет пронизывающий сквознячок.

В центре банкетного стола – старший по возрасту и выслуге лет командир, он же тамада, бритоголовый Антонов. Рядом с ним – виновник торжества, которое идет по строго регламентированному церемониалу.

Заказан пятизвездный коньяк – соответствующий чину нового командира, а бокал Юрия Левченко размечен цветным карандашом, словно лодочный форштевень марками углубления.

– Все в сборе? – спрашивает Антонов и поднимает командирский нагрудный знак – серебристую лодочку. Звонко тенькнув, она падает на дно размеченного бокала.

– Почтим же, други, нашим вниманием нового товарища, – говорит тамада. – Пусть он знает, что будем мы ему добрыми учителями и советчиками!

В торжественной тишине бокал идет по кругу, и каждый отпивает по маленькому глотку, стараясь не пропустить свою метку. Последний глоток должен достаться производимому, чтобы тот мог вынуть заветный знак.

Весь ритуал продуман до тонкостей. Даже официантку временно выставили за дверь. В зале осталось суровое мужское морское братство.

– Желаем мы тебе, наш молодой друг, большого плавания, а твоему кораблю прочности прочного корпуса, и чтобы число погружений у вас всегда равнялось количеству всплытий! – глуховатым баском произносит Антонов.

Костров тоже смотрит на Левченко и думает о том, как преображает офицера гордая приставка к его имени – командир. Юрий вроде и ростом стал выше, расправились горестные морщинки возле его глаз, а на лице появилось выражение уверенности.

Пусть лодка Юрия еще не знавалась с морской волной, борта ее омывает пока маслянистая вода заводского затона, но так уж повелось па флоте: командир первым ступает на палубу новорожденного корабля и последним покидает его в случае гибели.

Мысли Кострова невольно переносятся в прошлое. Вспоминается ему, как не вытирал слез огромный человечище капитан второго ранга Котс, целуя напоследок обветренное полотнище кормового флага отплававшего свое корабля.

 
Пусть корабли не умирают,
А лишь меняют облик свой,
Но в превращеньях забирают
Привязанность сердец с собой.
 

Из записок Кострова

Телеграмму доставили ночью. Накануне был трудный день, я спал как убитый, рассыльный долго не мог меня растормошить.

– Товарищ лейтенант... Товарищ лейтенант... – как заведенный, повторял он

– Что такое? Тревога? – очнулся я наконец.

– Никак нет. Вас к дежурному по части.

Я знал, что на дежурство заступил капитан второго ранга Котс. «Тоже мне, метод воспитания – поднимать среди ночи», – злился я, путаясь ногами в штанинах.

– Заходи, Александр Владимирович, – приветливо сказал командир, когда я появился на пороге дежурки.

То, что он впервые назвал меня по имени-отчеству, настораживало. Взгляд Котса тоже был необычно серьезен, брови сведены к переносице.

– У тебя большое несчастье, – продолжал он. – Мужайся и не раскисай.

– Мама? – беззвучно выдохнул я.

Командир протянул мне телеграмму. Скупые строки разили, как пули.

– Не теряй времени, лейтенант. Срочно гони на аэродром. Документы готовы. Самолет в шесть утра.

Шофер гнал машину на полной скорости. Расхлябанная полуторка взбрыкивала на пригорках, я ударялся головой о фанерный верх кабины и не чувствовал боли.

В аэропорту шофер ругался с кассирами, ходил звонить начальнику, а я даже не поблагодарил, когда он принес мне билет.

Самолет не улетел далеко и застрял в Иркутске. Над Восточной Сибирью стоял циклон. Пришлось пересесть на поезд.

В Костры я добрался на третий день после похорон. Со двора еще не вынесли груды еловых лап. Ломкие, смерзшиеся ветки были прибиты на воротах. Дверь избы была заперта на ржавый амбарный замок.

Двоюродная тетка Лукерья Кострова принесла мне ключ.

– В одночасье преставилась Настасьюшка, – запричитала она, утираясь латаным передником. – Загодя вечор еще ходила за скотиной, а утром застали ее в беспамятстве. Все тебя кликала: сыночек, Шуренька... Пока гоняли за лекарем, она и кончилась. Грудная жаба, сказали, ее задавила. А ведь единого разочка не пожалилась, что в грудях болит!.. Охо-хошеньки святы, все под богом ходим. Сегодня живы, а завтрашним часом в сыру землицу покладут... В избе, Санечка, – уже без слез, деловито заговорила тетка, – как есть ничего не тронули, тебя дожидались. Только Милушку я к себе в пригон свела, рядом с Буренкой нашей поставила. Так за ними обеймя мне ходить сподручнее.

– Пусть и остается корова у вас, тетка Лукерья, – сказал я.

– Легко ты добром швыряешься, племяш! Оттого, может, что сам не наживал. На корову я тебе мигом покупателей позычу. Деньги-то небось не лишние.

– Хватает мне денег, тетка. Я вам дарю Милушку.

– Тогда я тебе хоть избу продать помогу, – затараторила обрадованная Лукерья. – Сруб у нее справный, тысяч восемь можно запросить...

– Это потом, тетка Лукерья. Теперь извините, я к маме пойду.

– И в горницу не заглянешь?

– После, когда вернусь.

Мамина могила, еще не запорошенная снегом, чернела на самом краю погоста. В изголовье венки можжевеловых и еловых ветвей – зимних сибирских цветов. Отметины над холмом пока не сделали. Не решили без меня, что ставить: крест или пирамидку со звездой. Только чуть поодаль вкопали узкую некрашеную скамью.

Я присел на краешек, задумался, и в памяти воскресли все обиды, когда-либо причиненные маме. Начиная с давней, мальчишечьей, когда я поспорил с дружком, что попаду из ружья в его подброшенную шапку, а он по моей промажет. Я разнес его треух в клочья, но и он всадил весь заряд дробовика в мою ушанку. Шапка стоила полтораста рублей, деньги для нас немалые, но мама не изругала меня, только горько вздохнула и укоризненно покачала головой. До сих пор я не забыл ее тогдашнего взгляда.

Мама плакала редко, а может, таила от меня свои слезы. Повзрослев, я осознал по-настоящему, скольких трудов и лишений стоило ей, малограмотной женщине, поднять меня на ноги. Много лет она жила ради меня одного, а я даже не закрыл ее смертных очей...

Было совсем темно, когда я возвратился в село. Темные, слепые окна нашей избы нагнетали звериную тоску. Хотелось упасть на холодный снег, кататься по нему и реветь в голос.

Шатаясь, как хмельной, я вошел в безмолвную горницу. Она была жарко натоплена, пропахла насквозь смолой и сгоревшими свечами. Я не стал включать свет, чтобы не видеть вещей, еще хранящих тепло маминых рук. Сидел впотьмах, облокотись на подоконник.

Утром ко мне вереницей потянулись односельчане, почти половина из них – мои дальние родственники. Старики входили молча, истово крестились на пустую божницу, молодые участливо обнимали меня за плечи. Мне полегчало от доброго людского сочувствия.

После весь околоток пособлял мне готовить поминальный ужин. Я выложил все свои деньги, но бабы потратили лишь треть их – на водку. А харчей наносили из своих запасов.

Поминки устроили по старому обычаю: заходили поочередно в нашу тесную светелку, выпивали чарку за то, чтобы пухом стала земля покойнице, и уступали место другим.

Под конец со мной осталась только близкая родня.

– Славно схоронили Настасьюшку, пусть не будет маятно ее душе, – лопотала захмелевшая тетка Лукерья. – Гробок-от плисом выстелили, накрыли кружевной простыней. Почитай, при всем люду выносили... Даже зазнобушка твоя неверная, – шепнула мне на ухо тетка, – и та прикатила из Полугрудовой. Слез на похоронах не жалела...

И Ольга была здесь. Все эти дни я старался не думать о ней, но теперь, после пьяных Лукерьиных речей, я понял, что не смогу уехать, не повидав ее в последний раз.

Назавтра я отправился в леспромхоз. Найти Сергеевых не составляло труда. Рабочие жили в больших тесовых бараках возле распилочных мастерских. Но подняться по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж у меня не хватило мужества. Я вернулся назад уже от самой простеженной войлоком двери. Перешел на другую сторону неширокого проулка и, встав возле забора, тоскливо смотрел на блеклые окна, за которыми маячили неясные тени.

Кто-то вдруг вышел из ворот. Я не столь разглядел, как чутьем угадал Ефима. Захотелось выломать плаху и укрыться внутри чужого двора от его глаз, но на мое счастье он пошел в другую сторону.

Одним махом я взлетел по лестнице, постучал кулаком о косяк.

– Войдите! – донеслось из-за двери.

Я перешагнул через порог и увидел белое, без кровинки, Ольгино лицо. Она сидела за кухонным столом, судорожно зажав в руке оловянную ложку.

Ольга очень изменилась за эти полгода. Поблекли яркие прежде губы, на подбородке проступили коричневые пятна.

– Олька, кто к нам пришел? – донесся из комнаты скрипучий голос Акулины. Ольга не ответила, ее полные муки глаза были обращены ко мне.

– Я хочу поговорить с тобой, Оля, – сказал я. – Выйди со мной на улицу. Всего на несколько минут...

– Хорошо. Присядь пока, Саша. Да ты не бойся, он ушел в ночную смену...

Ольга суетливо прошлась по кухне, торопливо повязала платок, накинула шубейку.

На улице смеркалось. Сизые сумерки обложили небо. Резко хрустел под ногами утоптанный снег.

– Я была на похоронах, – первой заговорила Ольга. – Бедная Настасья Петровна... Ей бы еще жить да жить!

Я не отозвался, потрясенный страшной мыслью о том, что рядом со мною идет бесконечно любимый и безвозвратно потерянный человек.

– Саша! – тоскливо воскликнула она, остановясь. – Зачем ты пришел к нам?! Если бы ты знал, как мне сейчас тяжело...

Ее руки обвили мою шею, мокрая щека прижалась к моей щеке.

– Радость моя! Я тебе сделала больно, я знаю. Но погодя ты все поймешь и простишь...

– За что ты мучаешь меня? – обессиленно прохрипел я.

– Я всегда любила тебя... Одного... Я и сейчас тебя люблю...

– Замолчи! – грубо отстранил я ее. Дальше невозможно было терпеть эту пытку.

– Сашенька, милый! Ты умный и талантливый. А я бы не принесла тебе счастья. Погубила бы все твои мечты! Разве могла я повесить тебе на шею такую обузу? Себя, дуру деревенскую, больную мать, брата малого. Через год ты бы уже проклинал свою слабость...

– Ты совсем не любила меня, Ольга...

– Не надо страдать, родной мой! Так будет лучше для нас обоих. А счастье то недолгое, что было у нас с тобой, я буду помнить всю жизнь...

– Чей у тебя будет ребенок? – спросил я, хватаясь, как утопающий, за последнюю соломинку.

– Четыре месяца всего, как я беременна. Разве ты не видишь? – грустно усмехнулась она и, не сдержав рыданий, уткнулась лицом в колючий борт моей шинели.

Так мы и стояли посреди пустой и равнодушной улицы. На подворьях лениво тявкали собаки, ветер поднимал возле наших ног поземку, унося прочь взвихренный рой серебристых снежинок.