Текст книги "Молчаливое море"

Автор книги: Александр Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– То-то оно и есть! – невесть с чего вдруг осерчала Перфильевна. – Все вы ноне неуемные стали. Чуда вам заморские подавай! А на селе скоро и погост прихорошить будет некому! Нос дерете от родных мест, будто баре. Девки вам наши, костровские, негожи стали. Тилигентских вам подавай! А что в них баского, в тилигентских-то? Петюшка – дык такую чучелу привозил, смотреть тошно. На голове колтун, глазищи, как у нечистой, сажей размалеваны, платьишко едва срам прикрывает. А мужику свому небось горшка щей сварить не умеет...

– В городах, бабушка, столовые на каждом углу, – пряча улыбку, сказал я. – Еда там на всякие вкусы. А женщины раскрепощаются от кухни. Эмансипацией это называется.

– Тьфу на вас! – вконец обозлилась старуха, будто услышала от меня матерное слово. – Испокон веку бабы за мужьями ходили, а ноне все перевернулось. И сами вы, мужики, виноваты, что жены вами помыкают!

Глава 9

«Сегодня размышлял о соотношении техники и человека на современном флоте. Слов нет, техника стала настолько совершенна, что диву даешься. Она, как говорится, уже на грани фантастики. Только без движущей силы человеческого разума она по-прежнему ничто. Пусть когда-то корабли станут полностью автоматическими, все равно программу им будут задавать люди. Техника и люди взаимно влияют друг на друга. Новая техника формирует человеческую психику. Ныне на смену матросу-работяге пришел матрос-интеллектуал, и командовать им гораздо труднее...»

Костров намеревался прорваться к заданному району с юга. Соблазняли подходящие глубины, сулившие свободу маневра и безопасность от донных мин. Но «тридцатке» не удается даже подвсплыть для доразведки обстановки.

– Слышу работу гидролокатора! – неожиданно докладывают из акустической рубки. – Тон эха слабый!

«Этого нам только не хватало! – мысленно восклицает Костров. – Опередил-таки хитрюга Вялков! Не зря, видать, его в академии учили».

Прикинув на планшете курс уклонения, Костров командует рулевому отворот. Потом собирает в центральном посту «военный совет»: командир, старпом, штурман и замполит.

Все четверо склоняются над разведкартой, на которую Кириллов уже нанес координаты обнаруженной поисковой группы.

– По предварительным данным, в этом районе кораблей «синих» не должно быть,– говорит командир,– Вопрос ко всем: откуда они взялись? Лично мне кажется, что Вялков перебросил сюда один из своих подвижных дозоров. Если так, то который? Ваше мнение, старший помощник?

Левченко покусывает губу и не спешит с ответом.

– По-моему, снят вот этот дозор, – наконец тычет он в карту длинным ногтем безымянного пальца. – Расчет прост: северо-западный участок района в радиусе действия противолодочной авиации. Это во-первых. А во– вторых, пока мы будем грести туда в подводном положении, МПК успеют пролопатить здешнюю южную кромку и вернуться назад.

«Умница», – мысленно восхищается его интуицией Костров.

– А ведь в самом деле логично! – цокает языком Столяров.

– Ваше слово, штурман, – говорит Костров.

Кириллов молча гоняет по карте голенастый измеритель.

– Не успеваем к северо-западу, товарищ командир, – закончив подсчет, отвечает старший лейтенант. – Экономическим ходом больше полсуток.

– Значит, так, – подытоживает командир. – Мнения резко разделились. Старпом и заместитель предлагают переместиться к северо-западу, штурман за прорыв охранения отсюда, с юга. Давайте прикинем наши шансы на успех в обоих случаях. Здесь нас, возможно, уже обнаружили. Временная потеря контакта не в счет. Вызовут еще корабли, а то и дальнюю авиацию. Нашвыряют акустических буев и загонят нас, как селедку в сети. Устраивает вас такой вариант, штурман?

– Бабушка надвое сказала, – с вызовом глядит на старших Кириллов. – Может, загонят, а может, и нет. Да и мы не селедки, чтобы прямо в ловушку лезть. Риск, конечно, есть, но идешь по дождю – не бойся замочиться!

– Или, как говорили раньше, грудь в крестах, либо голова в кустах? – улыбается Костров. – Только, штурман, риск не должен быть зряшным, в этом самое главное. Теперь проанализируем первое предложение, – снова склоняется он над картой. – Коли нас обнаружили здесь, то меньше всего теперь ожидают там. Верно? Но в одном штурман прав: подводным ходом мы не успеем к назначенному времени удара. Вот тут-то и следует рискнуть: всплыть и на полном ходу форсировать добрую половину пути. Этот риск я с удовольствием утверждаю! – заканчивает он, сворачивая карту в рулон. – Всплывать будем, как только стемнеет. А пока на румб двести семьдесят градусов!

«Тридцатка» вздрагивает и медленно валится на борт в обратную сторону поворота.

– Я буду в каюте, – говорит Костров старпому. – Если засну, разбудите меня через пару часов.

Минутой позже он с наслаждением вытягивает ноги на кургузом диванчике. Слегка побаливает затуманенная бессонницей голова, но неистребима многолетняя привычка читать перед сном.

Он берет с подвесной полочки томик и, еще не раскрыв его, улыбается каким-то своим мыслям. Книгу он взял в городской библиотеке, а когда возвращался оттуда домой, навстречу попалась колонна малышей из детского сада. С лопатками и ведерочками в руках они шли чинно, по двое, держа друг друга за ручонку. Две воспитательницы – одна возглавляла, другая замыкала строй. И вдруг из середины его вырвался мальчик в замшевой курточке и полотняном картузике.

– Дядя Саша! Дядя Саша! – радостно завопил он, подбегая к Кострову.

– Здравствуй, Олежек! Ты чего это порядок нарушаешь?

– Я не нарушаю. Это я вас увидел.

К ним уже спешила одна из воспитательниц.

– Вы родственник Олега Стороженко? – осведомилась она.

– Это дядя Саша, командир, – гордо ответил ей мальчуган.

– Мы возвращаемся с прогулки, – сказала Кострову воспитательница. – Ужинаем мы в шесть тридцать. Можете догулять с племянником, только пусть он не опоздает в столовую.

– Я не опоздаю, Земфира Львовна, я вовремя приду! – заверил ее Олег, обрадовано глядя снизу вверх на Кострова.

– Так что мы будем делать? – спросил тот. – Мороженое есть?

– Я не люблю мороженое, – заявил Олег.

– Первый раз встречаю мальчика, который отказывается от мороженого! – удивленно воскликнул Костров.

– Раньше я тоже ел, а теперь у меня горло болит, – смущенно оправдывался малыш.

– Ну тогда мы с тобой пойдем в «Детский мир».

– Хорошо, дядя Саша.

В магазине Костров накупил целую охапку заводных игрушек.

– Это кому? – растерянно спросил Олег.

– Тебе, тебе, – сказал ему Костров.

– А можно, я их лучше в детский сад отнесу? – осторожно спросил мальчик. – Мама говорит, что одному играть в игрушки нехорошо, надо, чтобы ими все дети играли.

– Ну, разумеется, ты можешь отнести их туда.

На пути им попадается киоск с канцелярскими товарами, после которого Олег становится обладателем коробки цветных карандашей и альбома для рисования.

– Можно, я нарисую здесь подводную лодку? – опять задал он вопрос.

– Ну конечно! Рисуй все, что захочешь.

Возле ворот детского сада они расстаются закадычными друзьями.

– А вы придете к нам домой в воскресенье? – интересуется Олег.

– Ну, если буду свободен, – смущается на этот раз Костров.

Из записок Кострова

Среди ночи кто-то затарабанил в пожарную рельсу. Проскакал вдоль села верховой, стуча кнутовищем в слепые окна. И сразу ожила деревенская улица, тревожно засуетился, загалдел разбуженный народ.

Я соскочил с кровати, засветил керосиновую лампу. Электроэнергию в Кострах давали только до полуночи, после машинист останавливал локомобиль и заваливался на боковую. Спросонья я не мог взять в толк причину суматохи. Пожар? Но откуда ему взяться, коли на улице снова кропит дождь?

Мамы в горнице уже не было. Исчез с крюка возле двери ее брезентовый дождевик. Торопливо одеваясь, я бросился вон из избы. В сенях лоб ко лбу столкнулся с мамой.

– Что там стряслось? – спросил я.

– Беда, сынок, – ответила она, отряхивая плащ,– Плотину размывает. Мельник Кудиныч чегой-то натворил. Мужики всем миром к мельнице валят, пролом латать. А ты чего всполошился? Спи давай, до рассвета еще далеко.

– Дай-ка мне, мама, плащишко!

– Чего еще вздумал? Или без тебя управиться некому? – сопротивлялась мама.

Но я уже выдернул из ее рук дождевик.

– Куда ты, шальной? – вдогонку крикнула мама. – В речку хучь не лезь, испростынешь!

Село Костры стоит на косогоре, паводки ему не страшны, зато в понизовках мечут в стоги колхозное сено. Унесет его половодьем – туго придется скотине.

Я прибежал к запруде почти последним. На обоих берегах Быстрянки толпился народ, На плотине уже зажглись электрические фонари – механик запустил локомобиль. В затоне возле мельничных шлюзов крутились плоскодонные лодки.

Я выбрался на гребень плотины, встал рядом с председателем Иваном Гордеевичем, который, перегнувшись вниз, кричал кому-то:

– Ну чего там, Се-е-мен?!

– Неясно пока! – отвечали с лодок. – Похоже, дыра в самом дышле плотины. Вода бурчит – страсть!

– А, Владимирыч! И ты тут, – увидел меня председатель. – Вишь, земляк, одна беда за другой следышком ходит. Не приведи леший, доберется вода к уметам, а в них половина укоса.

– Семе-ен! Семе-е-ен! – вновь приложил ладони ко рту Гордеич. – Нащупали дыру?

– Не вышло пока! – кричали в ответ. – Шест затянуло!

– Тьфу, растяпы полорукие! – ругнулся председатель. – Придется самому глянуть. Эге-гей, внизу! Пошлите лодку к берегу!

– Можно и я с вами, Иван Гордеич?

– Куда? – зыркнул он очами. – В лодку чо ль? Пошли, коли вывернуться не боишься.

Председатель грузно зашлепал по лужам, обдав меня каскадом брызг.

Утлый дощаник погрузился по самую кромку бортов. В лодке, выставившись наружу, как удочки, лежали две длинные жердины, а на веслах сидел избач Ефим Сергеев. Он даже не кивнул на мое «здравствуй», молча гребнул веслом и направил лодку наискось течению.

– Углядели чего-нибудь? – спросил его председатель. – Сваю вывернуло али насыпь промыло?

– Сваи вроде целые, – нехотя разжал губы Ефим.– Промоина где-то промеж ними, а где – не разобрать. Коловерть такая, что шеста вдвоем не удержать.

Вблизи плотины дощаник подхватило и понесло. Ефим изо всех сил тормозил веслами, однако лодка с хряпом ударилась о сваю. Обе жерди свалились в реку.

– Вижу, из этого рая не выйдет ничего! – в сердцах загнул Гордеич. – Водолаза бы сюда, да не водятся в наших краях водолазы!

– Веревка найдется? – пошарил я ногами по дну лодки. – Привязаться на всякий случай. Попробую нырнуть.

– Погодь, Владимирыч. Сядь, – остановил меня председатель.– Не дело ты затеваешь. Затянет в пролом, и поминай как звали... Да и водица не та, что в петровки.

– Я здорово ныряю, Иван Гордеич, честное слово! У меня первый разряд по плаванию, – соврал я для пущей убедительности.

– Ты гость, тебе нельзя рисковать. Случись что, какой ответ твоему начальству дадим? По безголовью своему, мол, загубили пария?

– Можно, я прыгну? – вдруг сказал молчавший дотоле Ефим. – Плаваю я тоже подходяще, а плакать по мне некому.

– Эгей, Семен! – окликнул Гордеич гребца соседней лодки. – Мотнись-ка к берегу, – скомандовал он. – Скажи, чтобы быстро приволокли два тулупа. Постой! Еще Матрене-лавочнице передай, пусть доставит быстрехонько две бутылки водки. Понял? Тогда греби побыстрее, Семен!

Отправив дощаник, председатель скомандовал уже нам:

– Оба раздевайтесь. Пока один ныряет, второй будет на выручке сидеть.

Холодный дождик крапивой стеганул по голым плечам.

– На кой ляд ты исподницу, или, как она там у вас зовется, тельняху-то, снял? – глянул на меня Гордеич. – Напяль ее обратно. Помешать она тебе не помешает, зато душу согреет. Так и ныряй в трусах и тельняхе.

С подоспевшей лодки кинули полушубки.

– Прикройся, Владимирыч, – протянул мне один из них председатель, – очередь твоя вторая. Готов, Ефим? – спросил он избача. – Случай чего, дергай сильней веревку, знак будет, что надо тащить тебя наверх.

Ефим неуклюже перевалился через борт, едва не опрокинув дощаник. Плюхнулся животом, лягнул худыми ногами и скрылся под водой. Веревка сначала змеей сучилась за ним, потом натянулась струной.

Выручать Ефима не пришлось. Через полминуты он вынырнул сам. Иван Гордеевич затянул его в лодку, запахнул на тощей груди полушубок. Зубы Ефима выбивали дробь о горлышко бутылки: продавщица второпях не прислала стакана.

– Как обручем всего перепоясало, – сказал, отдышавшись, избач, – зато углядел я дыру, председатель. Не шибко велика, как чело у печи. Каменьями можно забутить, только добро понырять придется.

– Эй вы, там, на плотине! Кузьма, Силантий! Быстро снаряжайте подводу за кирпичом! Да мужиков помоложе соберите, которые воды холодной не боятся! По– ня-я-ли? Шевелитесь!

На рассвете воду уняли. Лишь небольшой мутный ручеек просачивался между свай и, сливаясь с дождевыми потоками, падал в озерцо у подножия плотины. Стога остались на сухом месте, до них вода не успела достать.

Я нырял к пролому четыре раза. От выпитой водки у меня ходуном ходила голова, было смешно глядеть на своего узкоплечего, с торчащими острыми лопатками напарника. Повторно у Ефима едва хватило сил уцепиться за борт дощаника руками. Мы с председателем кулем затянули его в лодку. Мокрой бороденкой и кадыкастой шеей он смахивал на водяного. Хотя своим поступком удивил не одного меня.

– Спасибо, избач, – пожал ему руку председатель. – Парень ты, оказывается, рисковый. Зря только бабьим трудом живешь. Тебе бы трактор али комбайн освоить надо. И тебе, Владимирыч, – повернулся ко мне Иван Гордеевич, – спасибо, что за колхозное добро душой болеешь. Знать, не зачах еще в тебе крестьянский дух.

Мама растерла мне грудь и ноги барсучьим жиром, заставила выпить чашку горячего меда.

– Упреждала же я тебя, сынка, в бучу-то не лезть, – ласково выговаривала она мне. – Разве мало на селе парней? А тебе скоро в дорогу дальнюю...

Но в душе она наверняка гордилась тем, что не оплошал ее сын, показал себя перед земляками. Потом она постелила мне на теплой печи, и я мигом заснул.

Проснулся я оттого, что трудно стало дышать. Ломило грудь и до хрипоты перехватило горло. В ушах стрекотали назойливые кузнечики.

– Мам, а мам! – позвал я с печи. – Градусник у нас есть?

– Зачем он тебе, Шуренька? Неужто захворал? – беспокойно засуетилась мама. – Сейчас я мигом к Прасковье слетаю, у нее всегда беру.

Накинув платок, она громко брякнула в сенях щеколдой, со скрипом распахнула калитку.

Термометр показал тридцать девять и четыре десятых.

Глава 10

«После разговора с Вялковым я извлек на свет божий выпускной училищный альбом с фотографиями, долго вглядывался в юные, почти полузабытые лица своих товарищей по стотрубному линкору па Саперной сопке.

На внутренней обложке альбома вытиснено:

 
Конечно, поздно или рано
Растает дружная семья,
По всем морям и океанам
Нас разбросает жизнь, друзья!
 

Пророческие слова! И стыдно, что многих из друзей своей курсантской молодости я совершенно потерял из виду...»

Лодка вздрагивает всем корпусом, как загнанная лошадь. Дребезжит на разные голоса съемный ветроотбойник. Это оттого, что оба дизеля работают на полный ход, с выхлопом под воду, чтобы уменьшить грохот.

На мостике «тридцатки» всего двое: командир и вахтенный сигнальщик. Все лишнее убрано вниз, чтобы можно было в любой момент срочно погрузиться.

Над головой у Кострова бесшумно вращается антенна поискового локатора. Ежеминутно на мостике включается трансляция и монотонный голос радиометриста произносит одну и ту же фразу:

– Горизонт осмотрен, работающих станций не обнаружено.

Погода нынче – союзница «тридцатки»: ночь безлунная, черная, лишь кое-где в размывах облаков искрятся пригоршни звезд.

Небо для моряка – что наколотая на картоне азбука для слепого. Среди мерцающих искорок Костров безошибочно находит путеводные звезды. Лишь на миг показалась одна из звезд Гидры, и командир, приготовив секстан, ждет, когда появится между туч разлапый Геркулес.

В такие ночи Костров с благодарностью вспоминает училищного астронома капитана первого ранга Белочуба. С безжалостной настойчивостью прививал профессор курсантской пастве любовь к своему предмету. Всю летнюю практику он от зорьки до зорьки проводил на палубе учебного корабля. Стоило проклюнуться из хмары хотя бы единственной звездочке, как старый моряк филином залетал в спящие кубрики, выдергивая из теплых постелей невыспавшихся, злых «гардемаринов».

После, когда мы подносили к слипающимся глазам секстаны, Белочуб, приплясывая в подвижническом экстазе, верещал пронзительным дискантом:

– Качайте, качайте же звезды, мореплаватели!

У профессора был к тому же необычайный нюх на «раковые шейки» – астрономические задачи, решенные обратным ходом. Любители поспать штамповали их дюжинами, не выходя из штурманского класса. Прикидывали по карте, где был корабль минувшей ночью, и от координат его места с помощью таблиц добирались к высотам необходимых звезд.

Если у других преподавателей такие номера иногда проходили, то Белочуба невозможно было провести.

– Тэк-с, тэк-с, голубчик, – говорил он ловкачу, – значит, в четыре часа утра вы определились по Альтаиру. Похвальное усердие! И смотри-ка, неувязка у вас всего с гулькин нос. Да вы настоящий виртуоз! Одно плохо: в четыре часа Альтаир вы никак не могли увидеть. В тучках он был, да-с, в тучках!

Засела в памяти Кострова и самая первая лекция профессора Белочуба.

– Это секстан! – подняв над головой сверкающий никелем прибор, пронзительно, так, что многие вздрогнули, выкрикнул капитан первого ранга. – Плод человеческого гения, помноженный на опыт тысячелетий! Так же, как труд сделал обезьяну человеком, так секстан сделал человека мореплавателем! Возлюбите секстан, и он отыщет для вас среди бесчисленных дорог Мирового океана самую верную!

Щелчок боевой трансляции возвращает Кострова в сегодняшний день.

– До кромки района сто кабельтовой! – докладывает штурман.

– Есть! – принимает доклад Костров и приглашает на мостик капитан-лейтенанта Болотникова.

Видимо, многие в лодке почувствовали, что наверх поднимается комендор. Своим телом он так закупорил колодец рубочного люка, что дизели хлебнули отсечного воздуха. В негнущейся прорезиненной штормовке Болотников смахивает на Илью Муромца.

– У вас все готово, Зиновий Николаевич? – задает ему вопрос Костров.

Комендор недоуменно выпячивает губы: разве командир забыл, что старт условный? Ведь ракетный пуск имитируется воздушным пузырем и сигнальным патроном. А подводники говорят: ракета с торпедой – дуры, зато пузырь – молодец! За пузырные стрельбы каждого командира хоть к ордену представляй.

Костров словно догадывается о ходе его мыслей.

– Вот что, командир БЧ-2, – суховато говорит он. – Схему задействуйте, как при фактическом старте. Данные введете на бортовой имитатор ракеты. Выполняйте все проверки, вплоть до ключа на старт. Ясно?

– Так точно, – без особого энтузиазма отвечает Болотников. – Разрешите выполнять приказание?

– Ступайте. Хотя погодите, – спохватывается Костров. – За автомат посадите матроса Лапина. Дайте ему возможность самостоятельно провести всю предстартовую подготовку.

– Но-о, товарищ командир, – врастяжку произносит Болотников. – Матрос Лапин еще не допущен к самостоятельной работе...

– К вашему стыду! – обрывает его Костров. – За то время, что он на лодке, медведя можно танцам обучить. А у этого парня среднее техническое образование!

– Вы же знаете, что Лапин не торопится сдавать зачеты.

– Вы поняли приказание, товарищ капитан-лейтенант? Выполняйте!

Болотников молча скрывается в люке. Кострову слышно, как постанывают под ногами комендора стальные перекладины трапа.

Поисковая антенна вдруг начинает дергаться туда– сюда в небольшом секторе, словно что-то вынюхивает за кормой лодки.

– Самолетная станция! – частит по трансляции разом оживший оператор. – Пеленг триста десять! Сигнал слабый!

– Стоп оба дизеля! – спокойно и отчетливо командует вниз Костров.

Сигнальщик, уловив его жест, шустро ныряет в отдушину люка.

– Оба мотора «товсь»! Срочное погружение!

Надрываются в крике горластые ревуны. Над головой Кострова захлопывается крышка люка, и лодка проваливается в глубину.

Секундами исчисляется время этого рискованного маневра. Только что «тридцатка» резала форштевнем зеленые пласты волн, и вот уже сомкнулась над нею многометровая толща воды.

– Глубина тридцать метров! Кингстоны закрыты! Выдвижные устройства опущены! – докладывает вахтенный механик.

– Правый малый вперед!– распоряжается Костров,– Курс девяносто градусов!

На всякий случай необходимо провести маневр уклонения, чтобы запутать свои следы.

Штурман Кириллов в своей выгородке торопливо рассчитывает последнюю надводную обсервацию, прозванную «колышком». Все дальнейшее маневрирование привязывается к нему и в значительной мере зависит от его точности.

– Готово, товарищ командир! – радостно докладывает старший лейтенант. – Обсервация есть, до точки старта двести тридцать кабельтов!

Костров одобрительно кивает головой. Может, зря он не скрывает своих симпатий к молодому штурману, но сноровкой Кириллова нельзя не любоваться.

– Ракетная атака! – раздельно и как-то особенно приподнято и торжественно объявляет по лодочной трансляции Костров. – Начать предстартовую подготовку!

Уступив свое место старпому, Костров направляется в приборный отсек. Его появление остается незамеченным, операторы заняты своим делом и не оборачиваются на хлопок двери. В своих кожаных шлемофонах они напоминают космонавтов, а приборный отсек стал похожим на кабину многоместного космического корабля.

Костров устраивается возле переборки, чтобы никому не мешать, и разыскивает глазами стриженый затылок Геньки Лапина.

Ага, вот он, земляк, у автомата. Шлемофон у него сбился на одну сторону, болтаются незастегнутые тесемки клапанов. Матрос беспокойно ерзает, шарит руками по приборной панели. «Не дрейфь, Генька! – мысленно успокаивает его Костров. – Соберись, сосредоточься, не мельтешись». И, словно в ответ на его подсказку, Лапин подхватывается с кресла. Срывает шлемофон и хрипит:

– Товарищ капитан-лейтенант... – Это он Болотникову. – Что-то стряслось с автоматом...

– Снимите высокое! – на бегу кричит комендор. – Ну чего ты стоишь, как остолоп?! Немедленно снимай питание!

Болотников протискивается между кресел, не обращая внимания на посторонившегося командира. Хватает торцовый ключ и с остервенением крутит гайки на задней крышке автомата. Ключ срывается с граней и больно ударяет комендора по суставу пальца. Ссадина покрывается розовой сукровицей.

– Раззява! – свистящим шепотом говорит он понуро стоящему рядом Геньке. – Руки у тебя не тем концом вставлены...

– Спокойнее, командир БЧ-2, – кладет руку на его плечо Костров. И только теперь операторы замечают его присутствие. – Спокойно во всем разберитесь и доложите, сколько времени потребуется на устранение поломки.

– Нисколько! – упрямо мотает головой Болотников. – Заменять надо теперь пульт, а Лапина под суд отдавать!

– Спокойнее, товарищ капитан-лейтенант, – снова одергивает его Костров.

– Я предупреждал вас, товарищ командир! Я предупреждал! – багровеет Болотников. – Вы со мной не посчитались! Теперь расхлебывайте сами!

Он швыряет ключ и убегает прочь из отсека. Возле автомата остаются только Костров с Генькой.

Костров смотрит прямо в глаза матросу. Тот не отводит взгляда, лишь чуть-чуть подергиваются его веки. До чего же он сейчас похож на сестру!

– Зачем вы брали меня на лодку, дядя Саня? – тоскливо спрашивает он.

Странно звучит это обращение из уст долговязого, широкоплечего детины. Странно для остальных, но не для Кострова.

– Разрешите, товарищ командир? – прерывает паузу старшина второй статьи Кедрин. – Позвольте мне взглянуть?

Он долго возится, прозванивая мегомметром электрические цепи, потом медленно вытирает вспотевший лоб.

– Через час схема будет в строю, товарищ командир! – повернувшись к Кострову, говорит он.

Из записок Кострова

Назавтра мне стало совсем худо. Температура не спадала, язык распух и шершавым комом ворочался во рту. Мама вызвала на дом врача, та ввела мне пенициллин, велела полоскать горло отваром шалфея.

– Если ему не полегчает, придется положить в больницу. У него катаральная ангина, да и с легкими, боюсь, не все в порядке. И не держите больного на печи, мамаша, ему и без того жарко!

Двое суток я пролежал в муторной полудреме, иногда забываясь совсем и проваливаясь в темную яму без снов, а когда разжимал веки, то видел подле себя маму. Она сидела на табурете возле моего изголовья, меняла влажную повязку на моем лбу и поправляла сползающее одеяло.

Как-то, очнувшись в очередной раз, я увидел на мамином месте Ольгу. Зашевелил бровями, соображая, сплю я или бодрствую, а она улыбнулась мне ласково и нежно, как ребенку.

– Ты... пришла... ко мне... – пошевелил я спекшимися губами.

– Ага, – шепнула она.

Я взял в обе руки ее ладонь и поднес к небритой щеке.

– Ты лежи, Шура, – сказала она. – Докторша не велела тебя тревожить.

– Мне уже стало лучше сегодня, – сказал я, пытаясь приподняться с подушек. – Мама где?

– Тетка Настасья корову доит. Завечеряло уже...

– Оля, Ольгуня, Олеся... Единственная моя на всю жизнь, – шептал я, покрывая поцелуями ее руку.

– Пусти скорее! Настасья Петровна идет!

– Слушай, люба моя! Вернусь в часть, стану хлопотать для тебя пропуск. Не смогу я там без тебя, Олеся!

С улицы кто-то сердито затарабанил в оконную раму. Ольга испуганно обернулась, привстала с табурета.

– Ольга! – позвал за окном хрипловатый голос. – Ты что, в сиделки подрядилась?

– Иду, мама! – торопливо откликнулась она. – Поправляйся, Шура, – накидывая шубейку, говорила она мне. – Утречком я опять тебя навещу...

Оля легонько притворила за собой дверь, и чуть слышный скрип дверных петель резанул меня по сердцу.

– С чего это Акулина взбеленилась? – спросила из сеней мама. – До чего вздорная баба. Волосья посивели, а уму-разуму не прибавилось, – позвенькивая подойником, вздыхала она. Нацедила мне кружку дымящегося молока. Я отрицательно помотал головой.

– Пей, сынок. Через немочь пей,– уговаривала она.– Молочко парное всяких лекарств целебнее...

Я не отвечал, занятый своими мыслями. Мама подсела на табурет.

– Не майся понапрасну, Шуренька, – осторожно вошла она в мои думы. – Любит тебя Ольга, крепко любит, не сомневайся... Я век прожила, меня обмануть трудно. Только гордая она шибко. Неровней и в тягость тебе не хочет быть. Братеника на ноги поставлю, сама учиться пойду, говорит. И своего она добьется, оттого что девка она настырная. А со свадьбой потерпится, сынок, – глянула она на меня просветлевшими глазами. – Не перестарки ведь вы обои. А настоящую-то любовь прозелень не возьмет. Отец-то твой двадцати семи лет на мне женился, да и самой мне двадцать третий годок шел. А женихались чуть не сызмальства...

Из уголка маминого глаза вывернулась слезинка, она раздавила ее ресницами и вновь улыбнулась мне ободряющей улыбкой.

Под ласковый мамин говорок я задремал и увидел первый за эти дни сон. Стал будто Генька Лапин нашим с Олей сынишкой. Встретил меня из плавания за околицей, повесился мне на шею. А я подхватил сына на руки и гордо пронес через все село: глядите все, какая мне смена растет!

На этот раз проспал я беспробудно до самого полудня. И еще бы прихватил часок, да мама взбодрила меня, неловко потянув из-под меня простыню.

– Вдругорядь меняю, – сказала она радостно, – мокрущие скрозь! Это хорошо, сынок, коли в пот бросило. Значит, переломилась болезнь.

Я и сам чувствовал, что иду на поправку. Посвежела голова, унялась ломота в суставах. Осталась только зябкая вялость во всем теле.

– Гостей у тебя знатно перебывало, – сообщила мне мама.

– Ну да? И кто же?

– Ясное дело, Ольгуня чуть свет наведывалась. После председатель Иван Гордеевич заглянул. В район собрался, спрашивал, не надо ли чего привезти оттуда. Докторша была, сказала, что можно тебе вставать полегоньку. И еще от колхозного комсомола к тебе делегация приходила...

– Чего ж ты не растормошила меня, мама? Негоже вышло: гости в доме, а хозяин дрыхнет середь бела дня.

– Затем они и приходили, чтоб о здоровье твоем справиться. А коли спишь крепко, значит, все в порядке.

Мама обложила меня подушками, чтобы удобнее было мне сидеть в кровати. Все было по-прежнему в нашей чистенькой горнице, но будто впервой глядел я на смоляные узоры на оструганных стенах, на поясной портрет отца в рамке, перевитой моей курсантской ленточкой.

Отец словно подмигивал мне прищуренным левым глазом, на котором когда-то в детстве он рассек веко. «Молодец, что не поддался хвори, сынка, – казалось, подбадривал меня он. – Нас, Костровых, никогда не осиливала хвороба. Валили нас навзничь только колчаковские да фашистские пули...»

Может, раскис я после болезни, только закипели в моих глазах непрошеные слезы. Захотелось снова стать мальцом и прижаться лобастой башкой к щетинистому отцовскому подбородку.