Текст книги "Молчаливое море"

Автор книги: Александр Плотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава 19

«Снова крепко поспорил с Камеевым. Не согласен с его заявлением, что морская служба утратила былую свою романтику и превратилась в обычное ремесло. На мой взгляд, все обстоит иначе: просто во все времена были подобные Камееву командиры-ремесленники. У них хватало духу пройти трудный путь до ходового мостика корабля, а потом они успокаивались, теряли перспективу и превращались в шкиперов, знающих одни только ручки машинного телеграфа...»

В штабе базы Костров встречает командира противолодочного дивизиона Вялкова.

– Никак мы снова друзья-соперники? – улыбается Михаил.

– Возможно, – отвечает Костров.

– Охранением конвоя «синих» командую я.

– Ну, а я в составе ударной группировки «красных».

– Блестящая возможность выяснить паши отношения! Ведь пока у нас боевая ничья: один – один.

На инструктаже определяется, что их курсы действительно снова пересеклись.

– Берегись, Сандро! – говорит Вялков на прощание. – На этот раз тебе не удастся провести стреляного воробья на мякине! – Он заливисто хохочет, обнажая золотые зубы.

– Спасибо за предупреждение, – в тон ему отвечает Костров. – Обязательно поберегусь.

Совершенно неожиданно старшим группы подводных лодок назначают Кострова.

– Выходит, не зря ты старался, – ехидно замечает Камеев, – нам, старым командирам, ножку подставлял...

Костров пропускает его колкость мимо ушей.

Возглавлять непросто. «Тридцатке» приходится нести все вахты, на которых занято много матросов и старшин. Достается не только командиру, но и всему экипажу.

Радует Кострова новоиспеченный старпом капитан-лейтенант Болотников. В его рыхловатом теле таилась до поры неуемная энергия. Расторопностью бывший комендор ничуть не уступает Левченко. Даже с лица сдал, дряблым мешочком повис его второй подбородок. А если выдастся у Болотникова свободная от старпомовских дел минута, он спешит в приборный отсек. Не то по привычке тянет его туда, не то потому, что малоопытен еще новый командир БЧ-2.

Камеев идет вторым номером. От него поступают скудные донесения. Прочитывая их, Костров испытывает неловкость. Действительно, в опыте он значительно уступает своим ведомым.

– Слышу гидролокатор, пеленг сто тридцать, режим работы – круговой поиск! – вторгается в его мысли вахтенный акустик.

Не мешкая, Костров объявляет боевую тревогу. И первым в центральный пост протискивается Болотников.

– Старпом! Маневренный планшет, таблицы! – коротко бросает ему Костров. – Штурман, начали уклонение, – предупреждает он Кириллова. – Первый отворот вправо!

Готовя сигнал ведомым, Костров понимает, что сегодня ему нельзя ошибаться. Слишком большой резонанс вызовет его конфуз. Он не знает, как среагируют остальные, но Камеев будет злорадствовать.

Возле самого уха Кострова жужжит и пощелкивает контрольный пульт электронной схемы. В узкой прорези шкал сменяют друг друга черные колонки цифр. Автоматика зорко следит за невидимым «противником». Во всем этом хитросплетении умных механизмов чувствуется направляющая человеческая рука.

За одним из пультов приборного отсека сидит сейчас Генька Лапин, ныне уже штатный электроприборист, полноправный член экипажа лодки. Когда Болотников принес проект приказа о его допуске к самостоятельному обслуживанию механизмов, Костров как бы невзначай спросил:

– А не подведет он нас больше, Зиновий Николаевич?

– Нет, товарищ командир, – твердо заявил капитан– лейтенант. – Ручаюсь за него, как за самого себя...

Сейчас не время для размышлений. Обстановка усложняется с каждым мгновением.

– Штурман, курс отхода! – запрашивает Костров.

Ответ не заставляет себя ждать. Кириллов, как всегда, на высоте.

– Эхопеленг слабый! Эхопеленг потерян! – частит акустическая рубка.

Пока все козыри в руках у Кострова, и молчаливое море тоже в союзе с ним. Лодки первыми обнаружили корабли, получив тем самым инициативу и свободу маневра. А это в современном бою обстоятельство немаловажное.

Только что затевает ведомый? Непонятно, почему изменил курс и снова лезет в опасную зону. Придется вмешаться.

– Старпом, дайте сигнал второму: ваши действия ошибочны.

– Есть, дать сигнал второму!

Костров понимает, что самолюбие Камеева будет задето, но старший группы все-таки он.

Медленно тянется время. Горизонт по-прежнему чист, значит, охранение прорвано. И в этом уже половина успеха. Теперь нужно скрытно подвсплыть, чтобы получить целеуказание.

Задрав нос, «тридцатка» медленно прошивает наискось зеленую толщу воды.

– Глубина заданная! – докладывает боцман Тятько. И следом за ним торопится вахтенный радист:

– Радиограмма принята!

– Срочное погружение!

Ракетная атака началась. Где-то далеко, за сотни миль отсюда, идет конвой «синих», и напрасно обшаривают море цепкие лучи радаров. «Тридцатку» они не могут обнаружить, а на шкалах ее самописцев уже протянулась навстречу «противнику» красная паутинка боевого курса.

Одна за другой бегут минуты. Кажется, они бегут слишком быстро, обгоняя одна другую. На командном приборе перед Костровым вспыхивают разноцветные транспаранты. Их загорается все больше и больше. Передняя панель становится похожей на большой калейдоскоп.

Момент – и все шкалы гаснут. Остается один транспарант: «Залп набран». Костров поворачивает ключ старта и нажимает до отказа пусковую кнопку.

Вздрагивает корабль, вздыбливается, словно конь, остановленный на полном скаку. С ревом выходит ракета. Сейчас она вырвется из воды, огненной молнией взмоет в небо и неотвратимо устремится к цели. Если расчеты верны, то конвою несдобровать. А уцелевшие корабли добьют торпедами остальные лодки. Теперь наступает их черед.

«Тридцатка» снова маневрирует, зигзагами уходя от места старта. Потом еще раз подвсплывает. В динамике корабельной трансляции слышен писк и скрип радиопомех. Костров прислушивается к ним, затаив дыхание. Нервно вздрагивает перед его глазами стрелка-волосинка секундомера. И вот откуда-то издалека, будто из другого мира, доносится хрипловатый выкрик:

– Вижу прямое попадание! Мишени поражены!

Из записок Кострова

В Кострах я пробыл еще неделю. Этого мне хватило на то, чтобы привести в порядок мамину могилу и распорядиться оставшимся добром.

Себе я взял только отцовскую «тулку» да альбом с пожелтевшими семейными фотографиями. Мамину же одежду собрал в ворох и сжег в русской печи. В аккуратно залатанных платьях и в стираных передниках жила частица маминой души, и я не мог представить ее вещи засаленными и заляпанными на чьем-то чужом теле. Тетка Лукерья, забежав ко мне, долго смотрела недоумевающим взглядом на пустой распахнутый сундук, пока запах паленых тряпок не подсказал ей догадку. Она не обмолвилась словом, только обиженно поджала губы.

Потом я отправился в правление колхоза просить грузовик.

– На кой ляд тебе тягач понадобился? – удивился председатель. – Неужто избу собрался по бревну раскатить?

– Нужна мне машина, Иван Гордеич, – настаивал я.

– Ну, коли надо, иди в гараж. Я позвоню, чтобы заводили ЗИС.

На колхозной трехтонке я подкатил к замшелой избенке бабушки Перфильевны.

– Вяжите свои узлы, бабуся! – скомандовал я опешившей старухе. – Ловите кота, и поехали.

– Кудай-то мне ехать? – заупрямилась Перфильевна. – Я, чай, дома не скучаю.

– Хватит вам в этакой хоромине жить, – указал я на выгорбившиеся половицы и прогнившие венцы крохотной горенки. – Ненароком рухнет она от старости и вас под собой погребет. Я вам свой дом дарю, Перфильевна!

– За щедрость твою низкий поклон тебе, Санюшка, – умильно пропела старуха. – Только изба мне твоя без надобности. Сколько еще веку моего осталось? В энтой лачужке на свет народилась, в ней и глазоньки свои закрою.

– Сносить вашу избенку будут все одно! – убеждал я Перфильевну. – Место для лесопильни освобождать.

– Об энтом у меня душа не болит. Мне-то всего шесть плах надобно для домовины, – ворчала упрямая бабка.

– Неужто вам в своей развалюхе охота мерзнуть? А в нашем доме двойные рамы, завалина торфяная, печь заново перекладена.

Все-таки уговорил старую. Вдвоем с шофером мигом перенесли ее немудрящий скарб в кузов машины. На прощание Перфильевна перекрестила все четыре угла своей хатенки и взяла несколько угольков из очага.

– Крыльцо-тось какое высокущее. Мне и не взойтить на него, – уже в нашем дворе продолжала она ворчать. Зато очи молодо зыркали по сторонам. Видать, хитрила бабка. Не выказывала свою радость, чтобы не благодарить лишний раз.

В сельсовете мне быстро оформили дарственную бумагу.

– Зазря ты компенсацию не берешь, Владимирыч, – сказал председатель колхоза. – Мы ноне не бедные. Полмиллиона на капитальное строительство припасли. Давно на Перфильевнин участок заримся, да все отселить ее не могли. Занозистый характер у старухи. На постой идти отказалась. «С чего энто мне, – говорит, – с чужих рук кусок выглядывать? Обед я сама еще могу сварить, а за сыновей погибших пенсион получаю». Собирались мы вскорости новую избу ей поставить.

– Прощайте, Иван Гордеевич, – сказал я.– Не поминайте лихом, коли не частым гостем буду теперь в родных краях.

– Счастливого пути, Владимирыч. И за бескорыстие твое спасибо. По всем статьям характера пошел ты в друга моего Володьку Кострова... Насчет могилы матерниной не беспокойся, в лучшем виде блюсти ее будем. – Председатель поправил мне сбившийся в сторону галстук, потом, пытливо глянув, добавил: – Разговор наш давнишний не забывай. В жизни всякое может случиться. Только знай, что здесь тебе и работа, и крыша над головой завсегда найдется.

– От своего роду-племени, Иван Гордеевич, я никогда не откажусь, куда бы ни занесла судьба...

– Вот и добре, сынок!

Весь последний вечер не находил я себе места. Натянув латаные валенки, вышел на улицу. В нос мне шибанул привычный с детства угарный печной дух. Небо уже вызвездило, а над синей каемкой леса карабкалась наверх щекастая молодица-луна. Слюдяными блестками искрился снег в огородах, разделенных на квадраты темными строчками прясел.

В глубине двора стоял приземистый бревенчатый амбар, нахлобучив до косяка двери снеговую шапку. Под ней скрылись остатки голубятни, обитателей которой давным-давно пожрали бродячие деревенские кошки.

Когда-то, мальцом, я с гиканьем носился, размахивая шестом, по крыше, а Оля топталась внизу, повизгивая от желания взобраться ко мне и опасаясь гнева своей матери. Нет уже и лаза, через который она тайком пробиралась в наш двор. Новый хозяин заменил прогнивший лапинский плетень тесовым заплотом.

Я вышел за калитку, и ноги сами понесли меня к школе. Классы ее были темны, и только в каморке сторожихи, бывшем жилище Родиона Семеновича Суровцева, горел свет. Сердце мое укоризненно заныло. Сколько раз за эти дни побывал я на сельском погосте и не положил даже зеленой веточки к надгробию своего первого учителя. Хотя вряд ли я самостоятельно сумел бы отыскать его могилу. Молодость эгоистична уже тем, что она устремлена не в прошлое, а в будущее.

Потом я заглянул в окно добротного здания, выстроенного на месте бывшего машинного сарая. Через высокую жестяную трубу попыхивал локомобиль, а возле распределительного щита сидел парень в чистой спецовке и почитывал себе книгу.

Невольно вспомнились мои дежурства, когда без конца крутился я с масленкой в руках около стучащих подшипников, пачкая мазутом и ржавчиной многострадальную рубаху. Однако же и я урывал минутку, чтобы почитать или покумекать над стихами. Я до сих пор помнил написанные здесь строчки:

 
Меня давно манили волны,
Хоть я вдали от моря рос,
Их рокот в шелесте берез
Я чувствовал душою полной.
И над просторами полей
Бескрайней матушки-Сибири,
Как над морской безбрежной ширью,
Я видел мачты кораблей...
 

Я прошел мимо клуба, откуда доносились звуки духового оркестра. Играл он нестройно, видать трудились доморощенные музыканты, но и это было прогрессом по сравнению с гармошкой и радиолой.

Уже далеко за полночь вернулся я домой. Перфильевна, облюбовавшая себе место на печи, беспокойно заерзала и подала голос:

– Ждала я тебя, внучек, снедать, да не дождалася. Приморилась. Горшок со щами в загнете, яишня на шестке.

– Спасибо, бабуся, не голоден я.

– Чегой ты энтакой смурый? – подозрительно спросила она. – Одумался небось, что задаром добро профукал?

– Ну что вы, бабушка! – успокоил я ее. – Добро-то дело наживное. Мне своей молодости жаль...

– Ишь ты старик какой нашелся! – изумилась Перфильевна. – Еще желтый пух не вылинял, а уже жальба в тебе завелась. Я, звон, девятый десяток распочала, да и то смерти не прошу. На кой мне она! Болячки, слава богу, не мучают, людям я не в тягость, а глазоньки свету белому радоваться никогда не устанут...

На зорьке я уехал. Автобус катил по расчищенной грейдером дороге, как по асфальту. Я продышал пятачок в заиндевевшем стекле. Смотрел на бегущие вспять заснеженные пашни, на которых стояли дозором, как всадники, сосновые колки, и мысленно расставался с юностью.

По-разному она уходит от каждого, но почти всегда незаметно. Спохватываешься однажды и обнаруживаешь, что юность твоя кончилась.

Глава 20

«Так вот почему Болотников дневал и ночевал в приборном отсеке. Он продолжал быть техническим руководителем рационализаторской группы операторов. И они придумали-таки оригинальное защитное приспособление! Флагманский специалист считает, что тут пахнет настоящим изобретением. А в заявке, оформленной в комиссии РИЗ, фамилия Геньки стоит второй. Может, это просто по алфавиту, по мне почему-то бросилось в глаза...»

Новой лодке организуют торжественную встречу. Соединение выстроено на причале. Играет базовый оркестр.

Чуть поодаль, возле начальника штаба, собралась группа старших офицеров. Адмирала нет, он на своем катере вышел за внешний рейд, чтобы встретить Левченко прямо в море.

И вот очередная тактическая единица флота появляется из-за мыса. Сверкает под лучами солнца светло-серая заводская окраска, ветер полощет на флагштоке новехонький крепдешиновый флаг.

Костров с любопытством глядит на младшую сестру своей «тридцатки». Внешне они почти близнецы, но он понимает, что эту начинили внутри более совершенной аппаратурой. Два года для конструкторов достаточный срок, чтобы напридумывать всякой всячины.

«Тридцать первая» если не лихо, то вполне культурно швартуется к причалу. «Молодец, Юра!» – одобрительно думает Костров. У него самого на первых порах получалось не так чисто.

Следом за адмиралом сходит на берег Левченко. И еще один сюрприз: на плечах у него погоны капитана второго ранга. Видимо, он совсем недавно получил новое звание. Он терпеливо выслушивает двойные поздравления, пожимает множество рук.

– И необмытого тебя под лай собачий похоронят! – шутит Костров, тормоша своего бывшего старпома.

– За этим дело не станет! – в тон ему откликается Юрий.

Потом адмирал Мирский собирает накоротке небольшое совещание. Назначает экипажу «тридцать первой» сроки отработки задач, затем, сухо кашлянув, объявляет:

– Обеспечивающим командиром у вас будет капитан третьего ранга Костров.

Его реплика вызывает оживление. Не часто обеспечивающим назначают младшего в звании, самого недавно имевшего «няньку». На губах Камеева играет язвительная улыбочка.

Когда утихает сумятица и Костров с Левченко остаются одни на лодке, Костров предлагает:

– Давай условимся, Юрий Сергеевич: в твою корабельную организацию я не буду лезть. Круг моих советов, – он специально делает ударение на последних словах, – круг моих советов ограничивается лишь центральным послом.

Левченко в ответ удивленно вскидывает голову.

– Что это так официально, Александр Владимирович? – спрашивает он,– Думаешь, меня заедает твое прикрепление? Ничуть! Я доволен, что мы опять вместе.

Он впервые называет Кострова на «ты», и это обращение стирает остатки былой неловкости их отношений.

– Спасибо, Юра, – негромко говорит Костров,– А теперь расскажи мне, что нового понаставили у тебя в отсеках...

Через несколько дней новая лодка отправляется в свое первое плавание. Вместе с командой на ней идут три представителя завода, наладчики схемы управления стрельбой. С виду инженеры совсем юнцы. Одного из них не выручает даже бородка «под Курчатова», отпущенная, очевидно, для солидности.

– Кто же из вас дорабатывал схему? – спрашивает его Костров.

– Все помаленьку, – улыбается паренек,– наше конструкторское бюро и вы, эксплуатационники. Кстати, вы утерли нам нос своим защитным приспособлением! Когда в КБ получили чертежи, то целую неделю разводили руками: «Как же это мы сами не додумались!»

Море встречает «тридцать первую» необычным для февраля затишьем. Лишь изредка оно, как ленивая кошка, выгорбливается пологой зыбью.

Инженеры ходят с кислыми минами.

– Нельзя ли где-нибудь найти плохую погоду, товарищ командир? – обращается к Левченко старший, тот самый паренек с бородкой. – Схему надо бы покачать как следует, проверить на живучесть.

– Потерпите чуток, товарищ Голубев, – смеясь, успокаивает его Костров. – Еще так накувыркаетесь, что тошно станет!

Он словно в воду глядел. Уже к вечеру задувает норд– ост, в несколько часов до белых барханов распахивает море. Лодка мотается по волнам, припадая на все четыре стороны, как расковавшаяся лошадь. Начинается толчея – самый неприятный вид волнения.

Чтобы дать экипажу возможность поужинать, Левченко заполняет носовую группу цистерн и разворачивается по волне. После этого миски уже не летят со столов.

А инженерам теперь не до еды. Двое из них лежат пластом, в кают-компанию приходит один Голубев. Зачерпнув ложку борща, он не доносит ее до рта, а, судорожно вздохнув, торопится прочь из отсека.

– Ну как схема? – спрашивает его Костров.

Конструктор только мотает головой, глянув па всех остекленевшими глазами.

Из записок Кострова

Приморье встретило меня звонкой весенней капелью. Хрупающий под ногами утренний ноздреватый ледок к полудню превратился в грязные лужи. Первый же шторм взломал и унес прочь в океан источенный влагой береговой припай.

Сызмальства я любил весну. Мог бродить часами по межам через сбросившую вьюжное покрывало озимь, любуясь нежной ее зеленью. Меня поражало и радовало буйное обновление земли, с бескрайними паводками и звонкой разноголосицей ручьев. Я убегал в лес, рвал целыми охапками душистые и сладковатые на вкус медунки, лепил из уцелевшего в оврагах снега катухи и швырял ими в пугливых, тощих после зимнего поста русаков.

А нынешнюю весну я наблюдал равнодушными глазами, вдыхал настоянный на прели и талом снеге воздух, и ни разу не защемило у меня в груди.

Я сторонился знакомых, мне отвечали тем же. Только Вадим Мошковцев по-прежнему навещал меня и снисходительно терпел мою раздражительность.

– Зря ты так переживаешь, старик, – говорил он. – У каждого из нас предки умирают. Таков закон природы. Тебе надо чаще менять обстановку, тогда быстрее пройдет твоя хандра. По праву старшего я беру над тобой шефство!

И он снова затащил меня в поселок рыбокомбината. На этот раз мы пришли не к общежитию засольщиц, а к стандартному финскому домику, одному из тех, в которых жили семейные рыбаки.

За низенькой штакетной оградкой громыхал цепью большущий лохматый лес. На его лай из двери выглянула женщина. Увидев нас, заторопилась к калитке.

– Заходите, пожалуйста, – сказала она, смущенно одергивая юбку.

– Мой друг, – представил меня Мошковцев. – Романтик моря и каютный затворник.

Ладную его фигуру облегало модное плащ-пальто, а я все еще носил опостылевшую за долгую зиму шинель. Мне показалось, что женщина окинула меня критическим взглядом.

– Катерина, – назвалась она. И, спохватившись, поправилась: – Екатерина Николаевна.

Я с опаской прошел мимо клыкастого кобеля, но он только добродушно мел землю кончиком хвоста.

В доме Вадим повел себя по-хозяйски. Плащ-пальто повесил на плечики, сунул ноги в домашние тапочки. А хозяйка куда-то заторопилась.

– Постой, Катюша, – задержал ее Вадим. И, обняв, пошептал ей на ухо. Женщина согласно кивнула головой.

– Куда ты ее послал? – спросил я.

– На стол сообразит. И прихватит по пути одну девулю. Все о тебе пекусь! – игриво пхнул меня Вадим.

– Ты ей свои деньги дал? Сколько с меня? – полез в карман я.

– Убери свой лопатник, – приказал Вадим. – Здесь с гостей денег не берут.

– Кто она тебе? – поинтересовался я.– Ей, наверное, уже за тридцать?

– Какое это имеет значение? – хмыкнул он. —: Мне ж с ней детей не крестить. А баба она стоящая и безо всяких претензий.

Я промолчал, а Вадим занялся радиоприемником. Долго крутил ручки настройки, пока не набрел в эфире на чей-то разухабистый джаз.

– Штаты веселятся, – сказал он, усиливая громкость. – Новый Свет у нас поймать легче, чем Москву.

Комнату заполнили звон литавр и визгливые выкрики саксофонов.

– Люблю синкопическую музыку, – удовлетворенно изрек Вадим. – От нее кровь веселее по жилам течет.

За окном коротко взбрехнула собака, из сеней донеслась дробь каблуков. Хозяйка вернулась не одна. Пока она опрастывала на кухне авоську, ее спутница сняла пальто и бесцеремонно вошла в комнату.

– Привет мореплавателям! – сказала она, тряхнув пышными волосами.

Это была моя соседка по столу в рыбокомбинатовском общежитии. В платье из набивного шелка она выглядела еще более броской, чем прошлый раз.

– Мы, кажется, знакомы, Александр? – спросила девушка, довольная произведенным эффектом.

– Кажется, да, Светлана, – в тон ей ответил я.

Хозяйка сменила узорчатую скатерть на обеденную. Принесла пузатый графинчик спирта, накромсанный ломтями кетовый балык и тарелку красной икры – рядовое здешнее угощение.

Чтобы побороть неловкость, я набрался храбрости и залпом выпил полстакана чистого спирта.

– Ого! – воскликнула Светлана. – Вы делаете успехи, молодой человек... Я слышала, у вас были неприятности? – придвинувшись поближе, негромко спросила она.

От ее участливого тона у меня стало хорошо на душе. Приятная истома разлилась по телу, хотелось беспричинно смеяться, забыв обо всем на свете.

Вадим опять колдовал возле приемника, ища что-либо стоящее, и облюбовал какой-то чечеточный ритм.

– Пошли танцевать, Александр, – потянула меня за рукав Светлана. Она уже была хмельна. Волосы то и дело свешивались ей на лицо. Тяжело дыша, она выделывала замысловатые коленца. Я чувствовал, как под рифленой тканью платья вздрагивает ее разгоряченная грудь.

– Где ты взял такие голубые глаза? – хрипловато шептала девушка. – Они тебе не идут. Такому большому и сильному мужчине нужны коричневые, холодные и властные...

За столом хозяйка что-то рассказывала Вадиму.

– К черту замужество, Катюха! – встряла в их разговор моя партнерша. – Пусть другие стирают мужнины портки и ждут, пригорюнясь, возле окошка. А я не хочу! Во мне течет цыганская кровь...

 
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня,
Я другого люблю,
Умираю, любя!
 

– пропела она, обнимая хозяйку за плечи.

Вадим кивком головы позвал меня выйти на улицу.

– Хороша, стерва? – заговорщицки подмигнул он мне. – Не знаю, чем ты ее приворожил, но она сама перед тобой стелется. А ведь она – местная львица, с кем попало не пойдет. Катюха мне говорила, сам директор рыбокомбината к ней клинья бил. У него жена на материке квартиру сторожит, так он здесь подчиненными пробавляется. А Светка этому хлыщу от ворот поворот дала...