Текст книги "Розанов"
Автор книги: Александр Николюкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
Розанов, всегда говоривший интимно, доверительно, шептал Зинаиде Гиппиус на ухо:
«Знаете, у меня от того времени одно осталось. После обеда я отдыхал всегда, а потом встану – и непременно лицо водой сполоснуть, умываюсь. И так и осталось – умываюсь, и вода холодная со слезами теплыми на лице, вместе их чувствую. Всегда так и помнится.
– Да почему же вы не бросили ее, Василий Васильевич?
– Ну-ну, как же бросить? Я не бросал ее. Всегда чувство благодарности… Ведь я был мальчишка…»
Суслова обладала «сумасшедшей ревностью», но ревность эта шла, конечно, не от любви к невзрачному учите-лишке, которого она не понимала. Она подстерегала его на улице. И когда однажды он случайно вышел вместе с какой-то учительницей, тут же, как бешеная, дала ей пощечину.
Старея, Суслова становилась все «любвеобильнее», в Москве и в Брянске все чаще засматривалась на товарищей молодого, но надоевшего мужа. Кое с кем «дело удавалось», а с одним, наиболее Розанову близким, – сорвалось.
Гиппиус не совсем точно рассказывает историю с Гольдовским, переданную ей В. А. Тернавцевым, участником Религиозно-Философских собраний («кудрявым Валентином», как его звали друзья). Вдруг этого любимого Розановым студента арестовали. Хлопотать? Кто бы послушал Розанова в те времена? Однако он добился свидания. Шел, радовался предстоящей встрече, и что же? Друг не подал руки, не стал разговаривать. Дома загадка объяснилась: жена, не стесняясь, рассказала, что это она, от имени самого Розанова, написала в полицейское управление донос на его друга.
Эту историю Розанов сам не рассказывал Зинаиде Гиппиус. Когда же она упомянула о ней, сказал:
«– Да, я так плакал…
– И все-таки не бросили ее? Как же вы, наконец, разошлись?
– Она сама уехала от меня. Ну, тут я отдохнул. И уж когда она опять захотела вернуться – я уж ни за что, нет. В другой город перевелся, только бы она не приезжала». Так оказался Розанов в Ельце.
Зато и «Суслиха» отомстила Василию Васильевичу на всю жизнь: не дала развода, хотя у него была уже новая семья и дети. Дошло до того, что через двадцать лет к этой «развалине с глазами сумасшедше-злыми» ездил в Крым все тот же Тернавцев. Потом рассказывал, как он ни с чем отъехал. Чувствуя свою силу, хитрая и лукавая старуха с наглостью отвечала ему, поджав губы, словами из Евангелия: «Что Бог сочетал, того человек не разлучает».
«Дьявол, а не Бог сочетал восемнадцатилетнего мальчишку с сорокалетней бабой! – возмущался Тернавцев. – Да с какой бабой! Подумайте! Любовница Достоевского. И того она в свое время доняла. Это еще при первой жене его было. Жена умерла, она было думала тут на себе его женить, да уж нет, дудки, он и след свой замел. Так она и просидела, Василию Васильевичу на горе».
Известна нелицеприятная характеристика Сусловой в письме Достоевского к ее сестре Н. П. Сусловой, которая предвосхищает многое из того, с чем суждено было столкнуться Розанову 30 лет спустя. «Аполлинария – большая эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви ее, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: „Ты немножко опоздал приехать“, то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня… Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она никогда не найдет себе друга и счастья». [90]90
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. М., 1985. Т. 28. Кн. 2. С. 121–122.
[Закрыть]
Исследователь творчества Достоевского А. С. Долинин, написавший работу об отношениях Сусловой с Достоевским и Розановым, восклицает: «Что за странная таинственная сила была в этой натуре, если и второй, почти гениальный человек, так долго любил ее, так мучился любовью своей к ней!» [91]91
Достоевский Ф. М. Статьи и материалы. Л., 1925. Сб. 2. С. 234.
[Закрыть]В 1897 году, когда у него уже было двое детей в новой семье, Розанов согласился выдать Сусловой отдельный вид на жительство.
Образ Сусловой присутствовал в сознании Розанова всю жизнь (в отличие от Достоевского, который просто не узнал ее, когда много лет спустя она неожиданно явилась к нему в дом). В 1915 году Розанов возвращается к воспоминанию о том, как в самый месяц окончания университета он начал писать книгу «О понимании». На выпускном экзамене профессор философии М. М. Троицкий, сказав комплимент его письменной работе, закончил словами: «Но стремление к оригинальности – влечет за собою то, что человек начинает оригинальничать».
Розанов не спал всю ночь, ворочался. Полина спросила: «Что ты не спишь?». – «Ничего», – отвечал он. И сделал вид, что засыпает. Она заснула. Он сел в кровати. Долго сидел. Потом пошел и сел на окно. Наступал рассвет. А он думал и думал…
Скромный, тихий Розанов в университете «ничего не желал». Сидя теперь на окне, он весь кипел: «За что меня оскорбил Троицкий? Я был только любознательный, и в Афинах меня бы поддержал Сократ, наставник… Почему же в Москве – нет?» И мысль кипела. В молодости главное – сердце, «мыслящее сердце», то есть сердце, разрываемое мыслью, мыслями, пожеланиями.
И замысел «О понимании», сверкавший уже и ранее, начал осуществляться. И смысл был таков: «О, не надо ВАС… К ЧЕРТУ… Сановники, а не мыслители. У вас нет самого плана „науки“ и плана того самого „университета“ (то есть всех в слове выраженных наук), в котором вы читаете лекции, не зная „почему“, не зная „что“»…
Розанов захотел дать «план наук не только сущих, но и всех будущих», самой возможности науки, всех возможных наук, выведя эти «возможности» из потенциальности разума, из «живой потенциальности». Это называл он своим «открытием» на Воробьевых горах: «Все как в живом дереве (науки) – и насколько оно выросло из зерна (ум). ИЗ ЗЕРНА – ДЕРЕВО – вот мой единый учитель, единая книга…»
На эту мысль натолкнула Розанова статья в «Богословском вестнике» об Элевзинских таинствах, в которой говорилось, что о них мы ничего не можем знать, кроме того, что главный жрец их поднимал в руке горсть зерен – и показывал участникам таинств. И Василия Васильевича вдруг как озарило: «Да ведь в Элевзинских таинствах через это указание на живое зерно, которое прорастает и дает из себя колос, показывалось, объяснялось и доказывалось, что все растет, все вечно и живо».
И Розанов приложил эту мысль к науке. Так возник «метод» книги «О понимании». По возрасту и биографической ситуации он сравнивал эту книгу с «Гансом Кюхельгартеном» Гоголя: «что-то глупое и бессмысленное у Гоголя». А возраст и «начало деятельности» – одно.
Книга писалась без подготовки, без справок, без «литературы предмета». Уходя от «мучительницы» (Сусловой) в гостиницу Дудина (в Брянске), он работал легко и радостно: «Разложу листочки – и пишу. Все „О понимании“ написано со счастьем». Без поправок, на едином дыхании. «Обыкновенно это бывало так, – вспоминал Розанов через тридцать лет. – Утром, в „ясность“, глотнув чаю, я открывал толстую рукопись, где кончил вчера. Вид ее и что „вот сколько уже сделано“ – приводил меня в радость. Эту радость я и „поддевал на иголку“ писательства» [92]92
Розанов В. В. Литературные изгнанники. С. 200.
[Закрыть].
Эту книгу, в основе которой лежит идея зерна и вырастающего из него дерева, идея «живого роста», Розанов считал определяющей для всего своего миросозерцания: «как из нас растет» и «как в нас заложено» [93]93
Там же. С. 343.
[Закрыть]. В письме К. Н. Леонтьеву Розанов говорил, что книга «О понимании» «вся вылилась из меня, когда, не предвидя возможности (досуга) сполна выразить свой взгляд, я применил его к одной части – умственной деятельности человека. Утилитаризм ведь есть идея, что счастье есть цель человеческой жизни; я нашел иную цель, более естественную (соответствующую природе человека), более полную во всех отношениях, интимную и общественную» [94]94
Розанов. В. В. Мысли о литературе. С. 503–504.
[Закрыть].
Книга направлена против профессоров философии Московского университета, которые чтили лишь позитивизм. Сам автор видел слабые стороны своего труда, о которых позднее говорил: «Мне надо было вышибить из рук, из речи, из „умозаключений“ своих противников те аргументы, которыми они фехтовали. „Надо было полемизировать не с Парменидом, а с Михайловским“. Конечно – это слабая сторона книги» [95]95
Розанов В. В. Литературные изгнанники. С. 140.
[Закрыть].
Когда нынешняя критика утверждает, что важно не литературное произведение само по себе, а его восприятие читателем и что вообще реально существует лишь восприятие, – это не вызывает категорического протеста или недоумения. Иное дело столетие назад. Когда молодой Розанов выдвинул категорию «понимание», связующую человека с наукой как системой знаний, то «все смеялись» над таким «трюизмом». Науковедческий аспект книги не заинтересовал современников.
Рецензент «Вестника Европы» ядовито заметил, что автор разумеет под «пониманием» совсем не то, что принято разуметь под этим словом: «Для него это не психологический процесс, а какая-то новая всеобъемлющая наука, призванная восполнить собою недостатки и пробелы существующих знаний. Для нас этот „полный орган разума“, выдуманный г. Розановым, остается неразрешимою загадкою» [96]96
Слонимский Л. 3. // Вестник Европы. 1886. № 10. С. 851.
[Закрыть].
И только в сочувственно написанной рецензии Н. Н. Страхова признавалась «законность задачи» [97]97
Страхов Н. Н. //ЖМНП. 1889. № 9. С. 131.
[Закрыть], которой посвящена книга «О понимании». Однако вскоре и сам Розанов признал, что его книгу никто не читает, потому что она, особенно в самом начале, «чрезвычайно дурна, тяжелым языком написана; и вообще не ясна, плохо изложена, неосторожно» [98]98
Неизданные письма В. В. Розанова к К. Н. Леонтьеву // Литературная учеба. 1989. № 6. С. 133.
[Закрыть].
Провал первой книги (часть тиража была возвращена автору, а другая часть продана на Сухаревке на обертку для «серии современных романов») изменил всю судьбу Розанова. Много лет спустя он заметил: «Встреть книга какой-ни-будь привет – я бы на всю жизнь остался „философом“. Но книга ничего не вызвала (она, однако, написана легко). Тогда я перешел к критике, публицистике: но все это было „не то“. То есть это не настоящее мое» [99]99
РГАЛИ. Ф. 419. On. 1. Ед. хр. 21. Л. 4.
[Закрыть].
Неудача с книгой почти что совпала с окончательным разрывом с Сусловой. К тому же служба учителем географии и истории в брянской прогимназии стала казаться ему неким сумасшествием. Натура Василия Васильевича не могла переносить рутину учительской работы, «Бесконечно была трудная служба, и я почти ясно чувствовал, что у меня „творится что-то неладное“ (надвигающееся или угрожающее помешательство, – и нравственное, и даже умственное) от „учительства“, в котором кроме „милых физиономий“ и „милых душ“ ученических все было отвратительно, чуждо, несносно, мучительно в высшей степени. Форма: а я бесформен. Порядок и система: а я бессистемен и даже беспорядочен. Долг: а мне всякий долг казался в тайне души комичным, и со всяким „долгом“ мне в тайне души хотелось устроить „каверзу“, „водевиль“ (кроме трагического долга)». Учитель отрицал Розанова, а Розанов отрицал учителя. Это взаимное разрушение представляло собой «что-то адское».
Учительство не могло стать призванием человека, больше всего не любившего упорядоченность повседневности: в 9 часов утра «стою на молитве», «беру классный журнал», спрашиваю «реки, впадающие в Волгу», потом «систему великих озер Северной Америки, все американские штаты с городами», «множество свиней в Чикаго», а затем короли и папы, полководцы и мирные договоры, «на какой реке была битва», «какие слова сказал при пирамидах Наполеон» и в довершение всего «к нам едет ревизор».
Вслед за книгой «О понимании» Розанов собирался писать такую же большую по величине под названием «О потенциальности и роли ее в мире физическом и человеческом». Потенция – это незримая, неосуществленная форма около зримой, реальной. Мир – лишь частица «потенциального мира», который и есть настоящий предмет философии и науки. «Изучение переходов из потенциального мира в реальный, законов этого перехода и условий этого перехода, вообще всего, что в стадии перехода проявляется, наполняло мою мысль и воображение».
Замыслу не суждено было воплотиться. Он остался «в потенции». Новые заботы захватили Василия Васильевича, перешедшего на службу в елецкую гимназию.
Глава четвертая «МОЯ НРАВСТВЕННАЯ РОДИНА»
(Елец)
Нижний Новгород, где ему открылся Достоевский, Розанов назвал своей духовной родиной. То, что произошло в Ельце, дало писателю право сказать об этом городе: «Моя нравственная родина».
В Энциклопедическом словаре Брокгауза говорится, что Елец – один из лучших русских уездных городов. И действительно, Елец до сих пор производит впечатление скорее маленького городка областного значения, чем райцентра. Он раскинулся на левом холмистом берегу реки Сосна, славен своими кружевами и добрыми людьми.
Поначалу жизнь в Ельце складывалась для Розанова почти трагически. Он погибал, чувствовал себя никому не нужным, был озлоблен. Ощущение было непередаваемое: «Я весь гибну, может быть, в разврате, в картах, вернее же в какой-то жалкой уездной пыли, написав лишь свое „О понимании“, над которым все смеялись…» (382–383).
Прожив год в таких условиях, он стал подумывать о переезде в Петербург, куда его влекла возможность литературной деятельности и честолюбивая мечта стать «настоящим устроителем ведомства школ». Началась переписка с Н. Н. Страховым, которому он написал о своем желании, но в ответ получил суровую отповедь: «Вы хотите оставить Елец, а Елец я воображаю чем-то вроде Белгорода, в котором родился. Благословенные места, где так хороши и солнце, и воздух, и деревья. И Вы хотите в Петербург, в котором я живу с 1844 года – и до сих пор не могу привыкнуть к этой гадости, и к этим людям, и к этой природе. И что Вы будете здесь делать? Здесь учителя дают по пяти, по шести уроков в сутки. Настоящее Ваше место – сотрудничать в журналах, если бы Вы это умели сделать; но Вы едва ли справитесь и с собою, и с журналистами» [100]100
Розанов В. В. Литературные изгнанники. С. 147.
[Закрыть].
И вот в этот момент духовного и нравственного смятения Василий Васильевич встречает «друга», как он называл ее затем всю жизнь, – Варвару Дмитриевну Бутягину (в девичестве Рудневу), молодую вдову с малолетней дочерью Александрой (Алей, Шурой, Санюшей, как ее ласково звали в семье). Ее муж учитель Михаил Павлович Бутягин, умерший за год до переезда Розанова в Елец, происходил из достойного рода елецкого духовенства.
Его отец Павел Николаевич Бутягин был сыном карачевского протоиерея, окончил Орловскую духовную семинарию и преподавал в 1-м Орловском духовном училище, а переехав в Елец, был в 1846 году рукоположен в священники Владимирской церкви, где прослужил 58 лет. Он жил с семьей в просторном двухэтажном каменном доме напротив церкви, где служил (Старомосковская, ныне ул. Маяковского, 43). С 1874 года стал законоучителем в открывшейся женской гимназии.
Это был один из «отцов города», принимавший участие в открытии мощей Тихона Задонского в 1861 году; он оградил оградой Чернослободское кладбище, куда вела улица, на которой находится Владимирская церковь и на которой он жил, имел крест за Крымскую кампанию (пожалованный тогда священнослужителям), Анну 2-й степени и Владимира 4-й степени. В январе 1904 года он был уволен за штат, 9 октября 1908 года тихо скончался и похоронен на том же Чернослободском кладбище, которое ныне вконец разорено, а надгробные памятники употреблены рушителями русской культуры для опор выстроенного в 30-е годы Каракумского моста через реку Сосна.
Горожане чтили память Павла Бутягина, и в 1907 году в Ельце была открыта библиотека-читальня в его честь и в память его 58-летнего служения во Владимирском храме. У отца Павла была большая семья в восемь детей. Один из сыновей (Тихон) стал известным врачом в Москве, другой (Константин) выпускал в 1914–1915 годах в качестве главного редактора газету «Елецкий вестник», третий (Александр) был елецкий адвокат.
Сын Михаил женился на Варе Рудневой, и Розанов всегда восхищался ее замечательной верностью. Она полюбила Михаила Павловича, когда ей было 14 с половиной лет, и ее не могли поколебать ни родители, ни дядя архиепископ ярославский Ионафан (Иван Наумович Руднев). Они поженились, а когда Михаил умер, оставив ее с двухлетней дочкой, она хранила верность его памяти, и, пишет Розанов, «я влюбился в эту любовь ее и в память к человеку, очень несчастному (болезнь, слепота) и с которым (бедность и болезнь) очень страдала» (372).
Варя с дочкой и матерью Александрой Андриановной Рудневой (урожденной Ждановой) жили на Введенском спуске прямо против церкви Введения Пресвятой Богородицы. Этот храм («навсегда для меня милый», говорил Розанов) и домик возле него стали «нравственной родиной» писателя. Около стены этого храма, писал Розанов, он хотел бы быть похороненным.
Все началось с того, что в доме Рудневой квартировал приятель Розанова, учитель приготовительного класса Иван Феоктистович Петропавловский, умерший от сердца на руках Василия Васильевича. «Такой гигант, – вспоминал Розанов. – Всегда здоров. „Умер! Умер!“ Старушка, квартирная его хозяйка и ее молодая дочь-вдова, и ребенок их, лет шести девочка, разрыдались, пораженные ужасом…» [101]101
Там же. С. 166.
[Закрыть]
В этом домике у Введения еще в канун XIX века родился известный богослов и церковный оратор Иннокентий, архиепископ Херсонский и Таврический (Иван Алексеевич Борисов), родственник Рудневых (дядя ли, дед ли – замечает Розанов). Теперь здесь жила воспоминаниями об умершем муже вдова Бутягина: как он медленно день за днем слеп в результате развития центрального воспаления мозга, а перед смертью совсем лишился рассудка. «Можно представить горе, и особенно грозу, столь медленно надвигавшуюся, – писал Розанов об этой семье. – Он был благородный человек (т. е. покойный муж молодой вдовы). Все родство их духовное, прелестное, теплое внутри, взаимно помогающее, утонченно-деликатное. Раньше я был тоже религиозен, но как-то бесцерковно; тут я прямо бросился к церкви как „стене нерушимой“, найдя идеальный круг людей именно среди церковников. Не могу иначе объяснить себе доблести этих людей, как все это было тут стародавнее, насиженное, историческое, все три рода – Бутягиных (старый протоиерей, отец покойного мужа молодой вдовы), Рудневых (урожденная фамилия моей жены), Ждановых (дядя по матери)» [102]102
Наше наследие. 1989. № 6. С. 54.
[Закрыть].
До смерти Петропавловского Розанов не был знаком с этими елецкими родами. Простудившегося при болезни сердца Петропавловского лечили от желудка, и, прохворав две недели, он умер. «Вот эта-то смерть, – продолжает Розанов, – глубоко встревожив всю гимназию, поразила меня (его друга), смертельно поразила семью Рудневых (хозяева), произвела род смятения, оторопелости: все бегали, старались спасти, уже было поздно – и разразилось отчаяние. Что нахлебник хозяевам, судя по-матерьяльному? А я, студент, немножко ученый, судил по-матерьяльному. Но, конечно, с чаяниями, что есть „где-то кто-то“ и нематерьяльный. Я всегда был наблюдателен и подозрителен: когда я увидел, тоже суетясь и глубоко скорбя о верном своем друге, тот взрыв о нем скорби и слез, и отчаяния у этих его „хозяев“, включительно до малютки, которую он всегда звал „звездочкой“… я просто нашел второй укор бытия в себе и вместе душевную теплоту, уютность».
Куда Петербургу до провинции, полагал Василий Васильевич. Похороны, смерть снимают преграды. Над покойником все «быстро дружатся», и установилась та нравственная доверчивость, которая дозволила Розанову бывать в доме. Так бывал-бывал он в доме, год, два прошло, и настала любовь – к молодой вдове, примерной матери, верной памяти мужа. Гуляли обычно с 7 до 11 вечера, шли длинной дорогой к Чернослободскому кладбищу, где был похоронен Михаил Павлович. Сначала дорога шла вниз к речке Ельчик, а затем круто вверх мимо дома, где когда-то жил Михаил Павлович. Черная Слобода кончалась кладбищем со старинными могилами, прудом и церковью.
Так и настала любовь к этому месту в Ельце – церкви Введения с седым высоким в ней священником (в церкви деревянный пол, и все богомольцы знали свои места, ни толчеи, ни суеты при службе не было), большой зеленой полянке вокруг церкви (ребятишки по веснам играли), домику Рудневых, ребенку, старушке и вдове. «Только потому, что нельзя было ни в старушку, ни в ребенка влюбиться, я – просто привязался, как к родной, вдове. Тут – грация; ласка души; тончайшая деликатность; нежность физическая, неуловимо-милые манеры, а главное, это чудное отношение к старику свекру, золовкам (сестры мужа Екатерина и Мария), братьям, ко всему – меня прельстило, глубоко одинокого человека. Я думаю, чувство радости и суммы этого родства было главное. Я же и своих родителей потерял рано, так что вообще внесемеен… Все знали мое положение (т. е. что есть жена), но, странно, все меня любили, и свекор, и деверья, и дяди, все» [103]103
РГАЛИ. Ф. 419. On. 1. Ед. хр. 256. Л. 3–4.
[Закрыть].
Розанов снимал квартиру в доме Рогачевой недалеко от гимназии. И однажды, когда ему что-то грозило, он между речей сказал Варваре Дмитриевне, что купит револьвер. Вдруг к вечеру она с пылающим лицом входит в его комнату и, едва поцеловав, говорит:
«– Я сказала Тихону (брат, юрист)… Он сказал, что это Сибирем пахнет.
– Сибирью…
– Сибирем, – она поправила, – равнодушная к форме и выговаривая, как восприняло ухо. Она была занята мыслью о ссылке, а не грамматикой. Крепко схватив, я ее осыпал поцелуями. И до сих пор эта тревога за любимого у меня неразъединима с „Сибирем пахнет“» (381).
Варвара Дмитриевна вышла из третьего класса гимназии. Заметив, что учитель, говоря ученицам объяснения, всегда опирался пальцем на стол, стала пачкать учительский стол чернилами. Учитель пачкался и пожаловался. Варе поставили в поведении «4». Мамаша ее (Александра Андриановна), вообразив, что «4 в поведении девушке» марает ее и намекает на «седьмую заповедь», оскорбилась и сказала:
– Не ходи больше. Я возьму тебя из гимназии. Они не смеют порочить девушку.
Уход из гимназии совпал с началом влюбленности в Михаила Павловича. Варя вспоминала: «Мамаша, бывало, посылает за бумагой (нитки): я воспользуюсь и мигом пролечу в Черную Слободу, – чтобы хоть взглянуть на дом, где он жил» (381).
Розанов считал, что Варвара Дмитриевна – это самый нравственный человек, которого он встретил в жизни. «Она бы скорее умерла, нежели бы произнесла неправду, даже в мелочи. Она просто этого не могла бы, не сумела. За 20 лет я не видел ее хотя двинувшуюся в сторону лжи, даже самой пустой; ей никогда в голову не приходит возможность сказать не то, что она определенно думает. Удивительно и натурально» (372).
Подлинную любовь к человеку, то, что высокопарно именуется «гуманизмом» или «милосердием», Розанов встретил в своем «друге» и ее матери. «Почему они две и сделались моими воспитательницами и „путеводными звездочками“», – добавляет он.
Любовь к Варе началась, когда он увидел ее лицо, полное слез (именно лицо плакало, а не глаза) при смерти постояльца Петропавловского, платившего за две комнаты и стол 29 рублей. Увидев такое горе по совершенно «чужом человеке», он «остановился как вкопанный», и это решило его выбор, судьбу и будущее.
Плач у гроба третьего сблизил два одиноких существа. «Так вот, можно жалеть, плакать», – думал Василий Васильевич и, удивленный, пораженный, стал вникать, вслушиваться, смотреть. «Т аже судьба, т аже оставленность. Но реагирующая на зло плачем в себе, без осуждения, без недоумения, без всякой злобы, без догадки, что есть в мире злоба, вот „демонизм“, вот „бесовщина“» (383).
Он «подал руку» – долго не принимаемую, по неуверенности. «Ведь я ходил в резиновых галошах в июне месяце, и вообще был „чучело“, – вспоминает Розанов. Да и „невозможно“ было (все знали, что он женат). Но колебания быстро прошли. „Слезы по третьем“ решили все: когда казалось все „разрушенным и погибшим“, когда „подойти ко мне значило погибнуть самому“», – а Розанов обо всем честно рассказал, – рука протянулась, и колебания кончились.
И Елец стал местом, где он нашел человека, друга на всю жизнь. В письме к К. Леонтьеву в мае того достопамятного 1891 года Розанов писал: «Что для Вас – Оптина Пустынь, то для меня – здесь церковь Введения, и одна семья духовная (или вернее – род), в котором вот уже 3-й год я исключительно провожу свободное время» [104]104
Неизданные письма В. В. Розанова к К. Н. Леонтьеву. С. 129.
[Закрыть].
И далее в письме следует блестящий портрет Александры Андриановны Рудневой, старой диаконицы, внучки Иннокентия Херсонского, которая, едва умея писать, долгими разговорами и, конечно, непреднамеренно научила его впервые понятию законности, долга и ответственности (внутренней), хотя Розанов кончил университет и изучал римское право. Она несколько раз бывала у старца Амвросия в Оптиной Пустыни и в трудных случаях жизни обращалась к нему письменно за советом. Не могла она не посоветоваться с отцом Амвросием и в сомнительном случае брака ее дочери с Василием Васильевичем. И, лишь получив «благословение» (на что недвусмысленно намекает Розанов), могла согласиться на тайное венчанье.
Александра Андриановна рассказывала, как старец Амвросий сказал ей: «Дом и думать не смей продавать» [105]105
Как писал осенью 1910 года Розанов профессору Петербургской духовной академии Н. Н. Глубоковскому, домик в конце концов был продан, и три с половиной тысячи отданы (хранились у него) падчерице писателя. Александра Андриановна подолгу живала в семье Розановых в Петербурге или у родственников в селе Казаки близ Ельца.
[Закрыть], когда она после смерти мужа и зятя осталась с дочерью и внучкой вовсе без всяких средств, без пенсии и помощи. За дом можно было бы получить тысячи две и начать перебиваться: на первое бы время хватило. Но старец рассчитал не первое время, а именно далекое. Запрет его был равен закону. «Жили три сироты в холодном и голодном домике: но помогли на первые месяцы родные, а затем нашелся жилец, стал на „хозяйский харч“, и семья перебивалась десятый уже год, с трудом, но не впав в разорение и нищенство, которых бы без дома не избежать» [106]106
Розанов В. В. Собр. соч. Около церковных стен. С. 289.
[Закрыть].
Собственная жизнь Александры Андриановны, начиная с 16 лет, была непрерывным исполнением долга, трудом и заботами около 4-летнего брата, которого должна была, по смерти матери, взять на свое попечение. За Дмитрия Наумовича Руднева она вышла замуж, потому что он был «тихий и удобный для воспитания брата ее» [107]107
Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. М., 1992. С. 317.
[Закрыть]. Она все сообразила и не вышла за «бойкого», который был бы «самой люб», а за удобного. Сама же была постоянно веселая и любила, чтобы было все чистое, комнаты и нравы, – и поведение сыновей и дочери.
Потом заботы о своих детях, которых она всех сберегла и поставила на ноги: Тихон (Тиша Руднев) стал юристом, Иван (Иоанн) – священником. И теперь растила третье поколение – внуков. «Удивительный тип русского характера, по чистоте, по незыблемой совершенно твердости, по мудрости (потому что сказать „по уму“ совершенно недостаточно и нелепо)». И сколько оптимизма, добавляет Розанов, на деле выходит при суровом пессимизме религиозного созерцания у этой женщины.
Как-то Розанов передал ей слова Леонтьева о том, что «перед концом мира охладеет любовь в людях». – «Да как же, конечно, охладеет», – сказала она и стала разъяснять и приводить примеры из жизни и ссылки на слова Евангелия, которое она постоянно в свободное время читала (единственная ее книга). «В русском народе при бесконечных пороках есть и столько здорового еще, что иногда диву даешься, как-то это еще дожило до XIX века», – заключает Розанов.
И вот она, Александра Андриановна, сказала: «Пора». И Василий Васильевич в черном сюртуке и летнем пальто, а Варвара Дмитриевна в белом платье, на которое сверху было что-то надето, отправились в городской сад. Посреди небольшого сада незадолго перед тем старанием елецкого заводчика Петра Ивановича Ростовцова был устроен фонтан, а чуть поодаль – романтический грот с водоемом.
Были лучшие дни в году – первые дни июня, как заметил еще Тургенев в «Отцах и детях». Солнце было жаркое. Экзамены в гимназии кончились, и на душе никакой заботы. Будущее представлялось светлым. Молодые прогуливались по главной аллее и уже сделали два тура, когда в боковом приделе Калабинской церкви, что напротив городского сада, отворилось окно и, почти закрывая «зычной фигурой» все окно, в нем показался Иван Павлович – священник, брат покойного первого мужа Варвары Дмитриевны. Он-то и должен был совершить тайное венчанье за 1000 рублей.
Троицкая церковь (известная среди ельчан как Калабинская) при приюте для мещанских девочек была основана елецкою почетною гражданкою Пелагиею Михайловной Калабиной в 1875 году на Орловской улице (ныне ул. Коммунаров). Для этого она уступила свой дом, а в 1891 году по ее желанию был устроен новый придел в честь иконы Богоматери «Скоропослушницы». Икона «Скоропослушницы» была приобретена на Афоне и составляла особо чтимую святыню храма.
Вот в этой церкви и происходило тайное венчание. Иван Павлович засмеялся из окошка и кивнул. Через минуту он уже был с молодыми в городском саду. Весь такой огромный, веселый.
– И венцы, Иван Павлович?
– Конечно!
Все втроем сделали еще тур. «Ну, пойдемте же». И за ним молодые вошли во двор, он взял у сторожа огромный ключ от церкви (как «от крепости», замечает Розанов) и сказал:
– Пойдемте, я вам все покажу.
Со скрипом растворилась тяжелая дверь. Вошли. И, затворив дверь, он звучно ее запер. Все лицо его в улыбке и никакой боязни. Поднявшись по лесенке – ступеней шесть, – увидели на стене образ. «Как осененная», Варя бросилась на колени и что-то горячо, пламенно шептала. Василий Васильевич перекрестился.
Перед боковым образом Богоматери было красное сукно. Иван Павлович раньше рассказал: «Нет прихожан. Одни приютянки. Думал, думал: этот образ всех виднее. И на ступеньках к нему положил красное сукно, а от нижней каймы образа до площадки тоже затянул красным сукном. Народ и повалил. А то очень монотонно было служить. Никого. Теперь и свеч будет много – все к этому образу, и прикладываться – толпы толпами» (388).
За несколько дней до венчания Розанов получил письмо от К. Н. Леонтьева, которому сообщил о предстоящей женитьбе. В поучение Розанову тот рассказал ему, как один супруг, жену свою любивший неизменно и нежно в течение 20 лет и вполне ею довольный, говаривал ему (Леонтьеву) не раз: «Муж должен быть главою, но пусть хорошая жена вертит им так, как шеявертит голову. Кажется, будто голова сама вертится, а вертит ее шея; не надо, чтобы жена видимо командовала, это скверно» [108]108
Из переписки К. Н. Леонтьева // Русский вестник. 1903. № 5. С. 155–156.
[Закрыть].
Поэтому Леонтьев наставлял молодого Розанова: «Главное для меня, самое главное, чтобы вы прежде невесты успели поставить ногу на венчальный коврик! Вы, конечно, знаете, чтоэто значит?.. Прошу вас, какова бы ни была ваша невеста, – станьте первый на коврик… Если она кроткая, ей это понравится, если вспыльчивая, тем нужнее это».
В ответном письме уже после венчания Розанов писал Леонтьеву: «Я очень смеялся Вашему „самое главное“ – стать первому на коврик. Человек смотрит на всю землю с луны и думает о ковриках для своего знакомого, которого никогда не видал. Объяснял Ваш характер и, так сказать, необходимость в Вас этой черты… На коврик я стал 1-й и этого потребовала во время венчания сама невеста. Она кроткая, но без всякой вялости; в 15 лет, когда в 1-й раз выходила замуж, выбрала мужа себе сама и хотя ее увозили из Ельца в Ярославль и там ее дядя, архиерей Ионафан, тоже приставал, чтобы она выбрала себе другого мужа (этот был плохо устроен по положению) – отказалась от всего, от приданого и пр. и вышла за любимого человека, которому была примерной женой, любящей и очень любимой» [109]109
Неизданные письма В. В. Розанова к К. Н. Леонтьеву. С. 133.
[Закрыть].
