Текст книги "Розанов"

Автор книги: Александр Николюкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Глава десятая «ДАЙТЕ МНЕ ТОЛЬКО ЛЮБЯЩУЮ СЕМЬЮ…»

Никто в России до Василия Васильевича Розанова не обращался столь глубоко и всесторонне к проблемам семейной жизни и пола, брака, развода и понятия незаконнорожденности, холостого быта и проституции, к «людям лунного света» (женоподобным мужчинам и мужеподобным женщинам), к отношению церкви и религии к вопросам пола, рождения и семьи.

Свою книгу «Семейный вопрос в России» (1903) – первое капитальное исследование в этой области – он начал утверждением, что семья никогда не становилась у нас предметом философского исследования, оставаясь темой богатого художественного воспроизведения, поэтического восхищения, даже шуток, пародий.

Семья, это «полуразрушенное явление», у нас и в Западной Европе носит, согласно Розанову, трансцендентный, религиозный характер. Семья «нашим небрежением» есть «упавшая с воза драгоценность», которую найдем ли мы опять или нет – неизвестно. Для этого сначала должна быть восстановлена целостная, прочная, чистая семья – семья как нравственное правило и религиозный закон для всех.

И лишь тогда можно позвать в нее женщину. А пока звать ее на пустое место – бессовестно. Ну, пришла она: «Дайте мне священные обязанности жены и матери». – «Подождите, вакансий нет!» – «Ах, нет? Ну, так я пока поищу места фельдшерицы, доктора, учительницы, конторщицы, да и попрошусь в интендантство, как это вас ни пугает» <sup>[523]523
  Розанов В. В. Семейный вопрос в России. Т. 2. С. 440. Далее с. 98, 99, 100, 101; Т. 1. 75, 80, 101, 45–46, 140, 212, 177; Т. 2513–514; Т. 1. 63, 64, 67; Т. 2. 40, 39, 306, 307, 308; Т. I. 293; Т. 2. 49–50, 419, 56; Т. 1. 37; Т. 2. 41; Т. 1268, 251.


[Закрыть]</sup>. Женского вопроса не существовало бы, если бы семья была бесспорна.

Полемизируя с журналистом В. К. Петерсеном, который утверждал, что в слишком подвижном обществе, в обществе железных дорог и всевозможной техники семья неудержимо тает, разлагается, расшатывается, Розанов видит причины упадка семьи в ином, в отсутствии глубокого нравственного и религиозного начала. Не семья у нас, а «семейка», говорит он, вспоминая, очевидно, название первой книги «Братьев Карамазовых»: «История одной семейки».

Сюжет «семьи» поражает писателя разницею трактовок у немецких и русских художников. Типичная «семейная сцена» отнюдь не гениального немецкого живописца: сидит бабушка и вяжет немецкими спицами немецкий чулок; около нее внуки с игрушками; тут же молодой отец или молодая мать и непременно на столе Библия.

В сказках Андерсена, романах Диккенса и Вальтера Скотта живопись слова повторяет у них тот же рисунок кисти. Воображение русского художника, напротив, редко касается семьи. Она его не манит. Возьмись он за эту тему, он показался бы или приторен или смешон с темой, ни для кого не интересной и всем постылой.

Достоевский говорил о Татьяне Лариной как апофеозе русской женщины, отказавшейся идти за Онегиным, которого любит, и оставшейся со стариком генералом, которого она не может же любить и за которого вышла лишь потому только, что ее «с слезами заклинаний молила мать».

Розанов решает этот вопрос иначе, ставя во главу угла интересы семьи и детей. Отсюда его вывод: «Да, „Татьяны милый идеал“ – один из величайших ложных шагов на пути развития и строительства русской семьи. Взят момент, минута; взвился занавес – и зрителям в бессмертных, но кратких (в этом все дело) строфах явлена необыкновенная красота, от которой замерли партер и ложи в восхищении. Но кто же „она“? Бесплодная жена, без надежды материнства, страстотерпица…»

Белинский осуждал пушкинскую Татьяну за то, что высокое чувство любви она приносит в жертву законам общественного мнения и светской морали. Но не это главное для Розанова. Светской морали он противопоставляет мораль семьи. Для него идеал Татьяны – «лжив и лукав, а в исторических путях нашей русской семьи – он был и губителен… Детей – нет, супружество – прогорклое, внуков – не будет, и все в общем гибельнейшая иллюстрация нашей гибельной семьи».

И вспоминает Розанов случай из жизни: служила у них в доме в прислугах женщина, некрасивая и немолодая. У нее было двое детей от «безнадежного жениха», как выражались в Петербурге. Их она держала в деревне у семейного брата, отсылая почти все свое жалованье на их содержание. Когда один из них тяжело заболел и брат прислал записку, она пустилась в дальнюю дорогу, упала в какой-то раздувшийся ручей и, не обсушившись, все шла к ребенку.

Великое значение имеет цепкость к жизни, продолжает Розанов, каковая и нужна нации. Она зиждется не на бесплодных Татьянах, а вот на таких обмокших и усталых, все «переступающих» ради детей женщинах. «Право, было бы глубоко страшно их национально погасить и рискнуть остаться при фарфоровой… Лизе Калитиной („Дворянское гнездо“) и Татьяне Лариной. Полная получилась бы картина национального вырождения».

Идеал Розанова – основополагающий и твердый, на все годы и бурные времена, стоящий выше разногласий партий и идеологий, – в семье, члены которой любили бы друг друга. «Повелевать природою можно, только повинуясь ей», – приводит он афоризм Фрэнсиса Бэкона. Одна любовь укрощает страсть, превращая могучего льва в послушного ягненка. Половая страсть есть сила совершенно неодолимая, пишет Розанов, и существует только одна другая сила, которая с нею справляется: сила любви. «Сильна как смерть любовь», – говорится в «Песни Песней» Соломона.

Дайте мне только любящую семью, провозглашает Розанов, и я из этой ячейки построю вам вечное социальное здание. Примеры Лизы Калитиной и Татьяны Лариной свидетельствуют, что семья наша построена на другом принципе – принципе долга. Но где «долг», там могут быть и непременно есть все степени начинающейся измены ему, тогда как где «любовь» – там уже не может быть измены любимому. «И вообще женщину, способную изменить, я нахожу в европейской семье, построенной по „долгу“, а не на „любви“.

Изъять страсти из семьи, как учили иные богословы, – это значит не начать семью, даже не дать ей возникнуть, считает Розанов. Страсти – это динамическое и вместе материальное условие семьи: „порох“, без которого не бывает выстрела. „Не без улыбки и недоумения я читаю иногда, что причина необыкновенной разрушенности семьи в наше время лежит в сильном действии и притом разнузданных страстей. „Если бы не страсти, семья бы успокоилась“. Я думаю, „если бы не страсти“ – семья скорее не началась бы“.

Совершенно иначе подходит к браку, к таинству венчания церковь, что вызывает резкое неприятие Розанова. „Церковная работа около брака“, как называет ее писатель, по преимуществу ритуальна, формальна и лишена „святого таинства“. „Девять – девять – Москва – два места“, так бесконечно равнодушным голосом, каким-то фатально равнодушным выкрикивает весовщик багаж, раньше, чем сбросит ваш чемодан и узел с весов, и одновременно его „возглас“ отмечается на багажной квитанции. Что такое „два места“? Может быть, в „чемодане“ венчальная фата? Может – погребальный креп? Образ? Весовщику – нет дела. И вот, когда видишь „операции“ над брачащимися, „сведение“ их, „разведение“ их – всегда вспомнишь этого фатального весовщика».

Видя в семье «первый устой» государственной прочности, Розанов утверждал: «Семья чиста – крепко и государство. Но если семья загнила или, точнее, если в веках бытия своего она поставлена в нездоровое положение, – государство всегда будет лихорадить тысячею неопределенных заболеваний». Поэтому государство обязано расследовать, что гноит этот «основной социальный институт».

Семья и рождение ребенка воскрешают человека даже из «пустыни отрицания», из «нигилизма», под которым Розанов вслед за Достоевским подразумевал все формы революционного движения молодежи.

Нигилисты – все юноши, то есть еще не рождавшие; нигилизм – весь вне семьи и без семьи. Где начинается семья, кончается нигилизм, революционизм. И Розанов приводит отрывок из «Бесов» Достоевского, когда жена Шатова приезжает к нему после «трехлетних нигилистических странствований» и тотчас у нее начинаются роды.

В Шатове вдруг все как будто перерождается, он то плакал как маленький мальчик, то говорил Бог знает что, «дико, чадно и вдохновенно»: «– Marie! – вскричал он, держа на руках ребенка, – кончено с старым бредом, с позором и мертвечиной!»

Вчерашний нигилист под влиянием «отцовских чувств» (хотя ребенок от Ставрогина, и Шатов это знает) превращается в «верующего». И Василий Васильевич вспоминает случай из собственной жизни.

В 1893 году Розанов с семьей приехал в Петербург из провинции. Он ехал в столицу с мучительной мечтой, что там – чиновники и нигилисты, с которыми он «будет бороться», и ему хотелось чем-нибудь сейчас же, прямо на вокзале выразить свое неуважение к ним. «Мечтая, мы бываем как мальчики, – продолжает он. – И вот я взял пятимесячную дочку на руки и понес, а затем и стал носить по зале 1-го класса, перед носом „кушающей“ публики; и твердо помню свой внутренний и радостный и негодующий голос: „Я вас научу…“ Чему, я и не формулировал: но борьба с нигилизмом мне представлялась через ребенка и на почве отцовства. Читатель посмеется анекдоту, но он верен, а для меня он – доказательство».

Семейный вопрос особенно волновал Розанова в связи с личными обстоятельствами, с повседневной практикой разводов и «незаконнорожденных» детей. Перед глазами писателя были страдания жен и мужей в фактически распавшихся браках, которые не могут быть расторгнуты из-за сопротивления церкви (консистории), пожизненные страдания детей, рожденных вне церковного брака, родители которых были лишены возможности сделать их «законными».

Его собственная старшая дочь Татьяна Васильевна была крещена во Введенской церкви на Петербургской стороне при восприемниках Николае Николаевиче Страхове и Ольге Ивановне Романовой и официально записана как Татьяна Николаевна Николаева, потому что все «незаконнорожденные» регистрировались по имени крестного отца. То же пришлось испытать и другим детям писателя, записанным Александровыми.

Дети, их судьбы были для писателя-гуманиста безусловно и бесспорно важнее церкви и ее устарелых, античеловеческих установлений. Тоже и семейная, брачная жизнь, которой володела и правила церковь. Приходит в суд муж, плачет. – «Тебе чего?» – «Жена четвертый год у соседа живет и надо мной насмехается». – «Свидетели есть?» – «Как же, вся деревня – свидетель». – «Да нет, не такой свидетель, что она не живет с тобой, и не такой свидетель, что она живет с другим, а такой особенный свидетель и даже три свидетеля, что слов их свидетельства ни в бумагу вписать, ни вслух сказать нельзя – вот мы такого послушаем, а тогда и слово молвим». – «Смилостивьтесь, отцы, нет такого свидетеля: такой свидетель больших денег стоит, а у меня – котомка за плечами, а жена мне нужна, потому хозяйство да и дети». – «Пошел, пошел…»

Или приходит женщина, горло завязано. «Зарезал меня муж-то». – «Ну, однако не дорезал?» – «Нет, не дорезал, лезвие-то в сторону свернулось». – «Этакий грех, этакий грех… Ведь и говорено вам было <в Евангелии> – „лучше не жениться“; однако ничего, заживет; а вы храните любовь и согласие и внимательнее блюдите святое таинство. Иди, милая, с Богом». – «Да как же, ведь он меня зарежет». – «Иди, иди, милая, нам некогда».

Такое может показаться небылицею, но ведь еще три-четыре поколения назад россияне жили по таким законам церкви и государства. Процессуальные нормы развода в России отличались таким цинизмом, что Розанов возопил (иначе это не назовешь) о том, что закон и церковь понимают и определяют брак как только телесную «случку» мужа и жены, спрашивая при разводе не о душе, а только о том, не было ли «ошибки» в случке.

Каноническое право и церковь, говорит Розанов, не требуют в браке ни любви, ни уважения, рассматривая «жену как семяприемник, а мужа – как аптекаря-производителя соответственной эссенции, без права пользоваться чужой посудой».

По крайней мере, так все представало в картине развода во времена Розанова: несчастная семья судилась каким-то допотопным по грубости и первобытности приемов судом. Был нужен свидетель – прямой, личный соглядатай, и даже не один. И Розанов задает вопрос: «Много бы наказал наш суд убийств, если бы осуждал только тех, которые схвачены на месте преступления и еще „двумя свидетелями“? И неужели косвенные и совершенно математической точности доказательства, применяемые в других преступлениях, нельзя применить к деликатному строю семьи? Почему такое неуважение к семье?»

Муж бьет жену, а ей говорят: «Терпи». «Край родной долготерпенья», – умилялся Тютчев. «Ох, тяжело это „смиренномудрие“, и кто-то снимет крест этот с России… Нет, уж позвольте, я, – говорит Розанов, – как писатель прямо проклинаю это долготерпение, ибо штука-то ведь в чем: ну, я терплю – и хвала мне. И каждый вправе и даже должен лично и за себя терпеть. Но когда я перед этою „испитой женщиной“ встану и, приглаживая ее реденькие волосы и восхищаясь ее терпением, запою ей „славу“:

 
Край родной долготерпенья,
 

то ведь такому „певцу“ можно в глаза плюнуть. Нет, тут ни стихов, ни текстов не нужно. Тут нужно сделать простое, доброе дело».

«Несчастные семьи», пишет Розанов, получают в России судьбу «утопленника» в стихотворении Пушкина:

 
И от берега крутого
Оттолкнул его веслом…
 

Поразительнее всего, что само общество как будто ополчилось на «несчастную семью». Поэзия и беллетристика воспевали прекрасное. Но едва случилось несчастье, как вся сила любви к прекрасному преобразовалась в черную ненависть именно к гибнущей семье.

Литература отразила предвзятое отношение к подобным семьям. Напрасно Тургенев в «Дворянском гнезде» и Толстой в «Анне Карениной» показывали, что не все здесь мертво, что «потонувшая» семья состоит из мертвеца и из живого, которого мертвец зажал в объятиях. «Сама ошибка Толстого, бросившего несчастную Анну под поезд, при всем авторском сознании даров ее души, ее прямодушия, честности, ума – лучше всего иллюстрирует странный и темный фанатизм общества против несчастных семей. Даже гений впадал в безумный бред, видя здесь не бедствие, в которое надо вдуматься и ему помочь, а – зло, которое он ненавидел и в тайне души именовал „беспутством“. Анна, видите ли, „чувственна“, как будто сам Толстой, дитя-Толстой 72 года назад не явился из чувственного акта».

И далее следует чисто розановский вывод, дающий литературным явлениям семейно-родовую интерпретацию: «Да, это поразительно, что два величайшие произведения благородной литературы русской, „Евгений Онегин“ и „Анна Каренина“, посвящены апофеозу бесплоднойсемьи и – мук, страдальчествув семье. „Мне отмщение Аз воздам“ – слова, которые я отнес бы к не-рождающим, без-плодным, – печально прозвучали у великого старца с духовно-скопческой тенденцией, которая после „Анны Карениной“ еще сильнее зазвучит в „Смерти Ивана Ильича“ (чувство его отвращения к жене и дочери) и, наконец, станет „единым на потребу“ в „Крейцеровой сонате“. Любовь как любование, как привет и ласка, обоих согревающая, – это грех».

В «Анне Карениной» все критики, «вся Россия» назвала самым нравственным местом, каким-то чудом нравственности ту сцену, где старик Каренин «берет на руки и нянчит ребенка, рожденного Анной от Вронского». Так, во всяком случае, видится эта картина Розанову: Вронский заплакал, и «жестокость сладострастия» исчезла в нем, исчезнув предварительно в старике-муже как «ревность».

Но что же далее? – вопрошает Розанов. Сил Толстого хватило только на страницу этого видения. И Василий Васильевич предлагает свое, по-розановски утопическое, но благое решение вопроса. «Старый и опозоренный» Каренин обнимается с любовником своей жены, и ни жена никогда не оттолкнет его от себя, ни молодой возлюбленный никогда не переступит черты сыновней покорности и уважения к своему «старому совместителю». Жена в отношении к нему как бы преобразуется в дочь, а Вронский – в зятя. «Семья не разрушается, а вспыхивает новыми, всеми тремя не испытанными чувствами: и вечердня (старик) приветствует утродругого нового дня… Полюбившийих любовь – становится самым, самым дорогим в мире для них (юных любовников) существом, почти дражайшим, чем они сами друг для друга! И в этой детской их любви к себе он найдет неизмеримо высшее счастье, чем какое находил в ласках жены своей: ибо отцовство– не менее глубоко и блаженно, нежели супружество». И в этой семейной идиллии Василий Васильевич как бы растворяется в своем благодушии.

Единственной альтернативой такому решению вопроса может стать лишь смерть кого-либо из участников драмы. Умри Каренин или умри Анна, умри Вронский или дети Анны от разных мужей – и все разрешится легко и просто. Таким образом, замечает Розанов, жизненное сцепление романа стоит перед «умри»; и вот люди начинают искать чьего-нибудь «умри».

На литературу Розанов всегда смотрел сквозь призму семейного вопроса. Даже прочитанный им как-то рассказ о любовном приключении Пушкина в Бессарабии он пропустил через свое понимание семейной проблемы. Рассказывали, будто поэт безумно, хотя и на короткое время, влюбился в молодую и прекрасную цыганку. По множеству причин – по разности веры, образования и общественного положения – он не мог ее сделать женою, но во что бы то ни стало и совершенно серьезно хотел иметь ее «подругой дней своих суровых». Она тоже любила его, но с печалью объяснила, что все зависит от старшин их табора. Пушкин был совершенно уверен, что тысячи две ассигнаций вполне достаточно, чтобы насытить алчность людей, занимающихся кражей и перекрашиванием лошадей. Как же был изумлен он, услышав от них, что девушка может выйти из табора только как его законная жена. Роман кончился тем, что она, чрезвычайно его любившая, все-таки бежала к нему в Одессу и в конце концов погибла.

«Но вот ответ, – пишет Розанов, – какого не услышишь, не часто услышишь у нас на деревне. Тысяча, две тысячи… за это теряют честь не одни деревенские девушки!» Да что там тысяча! А. С. Суворин рассказывал Розанову, что за три рубля в его родной Воронежской губернии почти каждая баба или девица в селе согласится…

И Розанов делает вывод, что в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов – чище и целомудреннее, нежели у европейских народов. У них нет или вовсе не слышно о сюжетах «Власти тьмы» и им подобных. У нас же при «моно»-венчании существует совершенно установившаяся полигамия с «жестокосердным бросанием первых и самых чистых жен» (сюжет «Воскресения» Толстого).

На «падших девушек», будь то Катюша Маслова у Толстого или Гретхен в «Фаусте», обычно навешивается клеймо «развратница». Это глубоко возмущало Розанова: «Ей-же-ей, Гретхен не была развратница. Гете поэтическим и философским гением дал нам почувствовать в ней всю полноту душевных даров; но позвольте, кто же считал душевные дары у других в подобном положении девушек, не получивших гетевского апофеоза, и если мы не умеем в них ничего найти, никаких душевных сокровищ, то, может быть, это не потому, что они не Гретхен, а потому, что мы – не Гете».

Розановское понимание семейного вопроса начинается с аксиомы: «Нет соблазнения, а есть только начало супружества». В «Воскресении» Толстого присутствует эта как бы недосказанная мысль: нельзя соблазнить девушку, не став тотчас же в полноте прав полным ее супругом, не почувствовав глубочайшей и мистической, неразрываемой, родной с нею связи.

Но Толстой, считает Розанов, все построил на «сердобольности» и тут-то и провалился в ничтожество финала романа, в «протухлые потуги Нехлюдова». Но дело гораздо глубже. «Она пошла в Сибирь, и я за ней, потому что она мне родная». Это безотчетно, и на это Розанов указал как на новое и, может быть, специфически «русское чувство брака».

И он приводит случай из жизни знаменитого хирурга Пирогова. Тот жил у себя в имении, а неподалеку от него один купец выгнал из дома дочь-девушку, разрешившуюся от бремени. Купец захворал и пришел к Пирогову. Что же сделал светило медицины, которому какое бы дело до домашней истории купца? – «Тебе, братец, надо сделать операцию, и я сделаю и даже бесплатно: однако прости дочь и верни ее, и с ребенком, в свой дом. Тогда приходи с болезнью, а без этого и за деньги не сделаю операции». Нельзя представить себе так рассуждающим француза или англичанина, полагает Розанов, но Пирогов, Толстой, студенты в Астрахани, ошикавшие приезжего артиста, соблазнившего девушку, которая покончила с собой, сказали: «Мы так понимаем и так чувствуем».

В условиях существовавшего тогда в России семейно-брачного законодательства Розанов выдвигает свою программу разрешения вопроса. Для примера он обращается к истории Нехлюдова и Катюши Масловой. Грех Нехлюдова не противоречит гражданским и церковным законам, и церковь отпускает его не с большими проволочками, чем употребление молока во время поста. Поэтому Розанов предлагает форму брака через мену колец при опосредованном участии церкви.

Розановым изначально владела идея пересоздания мира по законом красоты и гармонии в его собственном понимании, приближающаяся к народным мифо-поэтическим воззрениям. И он творит свой розановский миф подобно старозаветному пророку, создает современную «сказку».

В процессе этого мифотворчества он опирается на традиции мировой культуры, восходящие и к Древнему Египту, и к Ветхому Завету, и к Евангелию. Проецируя все это богатство на русскую литературную классику, Розанов в то же время едко с ней полемизирует, проявляя свою способность взглянуть на нее с разных сторон, сочетая розановскую парадоксальность с народной непосредственностью.

Отсюда интимный стиль повествования, словно сама Катюша Маслова творит свою легенду о заветном колечке-талисмане или некий персонаж из народа рассказывает счастливую версию судьбы Карениной, как все могло бы быть лишь в сказке со счастливым концом.

В одно из воскресений Катюша приходит к священнику и говорит: «Я люблю и, кажется, любима; в предупреждение несчастия – благослови меня, отче, в брак и дай кольцо, именное и с днем моего рождения» (надпись на внутренней стороне ободка). Священник благословляет ее, а позднее дает от имени церкви обручальное кольцо с надписью.

И вот пришел вечер, «настала минута, подробно описанная Толстым, непредвиденно, внезапно, и каковые минуты, увы, были и всегда останутся до конца мира. Тут – транс! Тут – самозабвение! Тут – потемнение рассудка; слабость ног и рук, парализованных от любви, незащищенность… Ибо если бы Богом не была вложена в женщину эта слабость и пассивность, кстати связанная с прелестнейшей и самой глубокою женской чертой, так называемой „женственностью“, – мог бы размножению быть поставлен предел капризом ее, своеволием. Но теперь как мужчине дан порывистый напор, так женщине дана нега и слабость сопротивления».

Имея же на пальце обручальное кольцо, в минуту восторга, от него и ее заражающего, она лепечет ему: «Если ты любишь меня и не для погубления теперь со мною: обручись этим кольцом, надень его с моего на свой палец и дай мне свое такое же церковное кольцо, также именное с обозначением дня рождения».

Зная настроение Нехлюдова в этот час, его подлинное и глубокое восхищение Катюшей, можно не сомневаться, что он обручил бы ее себе. И она, и младенец ее были бы спасены от осуждения. Но предположим другое: происходит соблазнение наивной девушки злым человеком. Он, конечно, не дал бы залогового кольца. Гипноз девушки моментально проходит. Он не любит ее, он как волк… «Пыл ее в ту же секунду спал бы до ледяного равнодушия. Она закричала бы, забилась. Ничего бы не произошло».

Обручальное кольцо, по мысли Розанова, соблюдая авторитет церкви, отпускало бы только на длинной нити как девушек, так и юношей, для заключения союзов действительно «по взаимному согласию» (формула венчания), предоставляя им самим определить момент заключения этого супружества.

Но возьмем ту ситуацию, какую описал Толстой, продолжает Розанов. А именно, что вскоре Нехлюдов оставляет Катюшу и уезжает. У нее его кольцо и ребенок. Его тетушки ее не осуждают. Ей нечего таиться. И их одинокий, не нужный миру дом оживляется криком «нового жителя земли» и «счастливой матери». Собственная жизнь старых дев будет согрета… Наивная нарочитость мысли Розанова сочетается здесь с его идеалом «старосветских помещиков».

Свою мифологему на основе толстовского сюжета Розанов завершает оптимистическим выводом: «Горестный эпизод, рассказанный в „Воскресении“, с нелепою и тоскливою попыткою Нехлюдова жениться на действительной проститутке трансформировался бы так: 1) Человечество увеличилось бы на одну мать и одного ребенка. 2) Оно уменьшилось бы на одну проститутку и одно детоубийство».

Вопрос о «незаконных» детях, поднятый Розановым в печати в 1890-е годы, был, в сущности, вопрос о полном признании законом религиозным и гражданским неузаконенных сожительств и уравнении их с браком. «Позвольте мужу и жене, сожителю и сожительнице судить, что для них „зло“: разойтись – это зло, а умереть, „сожительствуя“ до гроба, – это благо». Слова эти написаны в связи с принятием пасторским собранием столичного духовенства мер для борьбы с «незаконными сожительствами».

Большинство подобных внебрачных сожительств приходилось на холостяков, которым, как офицерам, солдатам, учащимся высших заведений, запрещалось жениться без особого на то разрешения начальства. Розанов приводит любопытную историческую справку. До Петра Великого в России холостячества не было. Всякое лицо, достигшее брачного и возмужалого возраста, женилось или выдавалось замуж. Неженившиеся шли в монастырь, незамужние тоже или становились черничками, оставаясь в мире. Бобыли и бобылки не имели никакого значения в населении.

Со времен Петра I пошли холостяки – сначала только переселившиеся к нам из-за границы иностранцы, мастеровые; потом запрещено было жениться детям дворян, не поступившим в школы и на службу государству. Число холостяков особенно возросло с того времени, как было создано и увеличилось регулярное войско: дети духовенства, не поступившие в школы, брались в солдаты; поместные дворяне в молодости призывались на службу и оставались холостыми.

Состоящим на военной службе для вступления в брак требовалось дозволение начальства: с 1722 года – для гардемаринов, при Екатерине II – для служащих в пехотных полках, а с 1833 года – вообще всем служащим. В 1870-е годы узаконен был особый брачный возраст для офицеров, которым до 23 лет вовсе не разрешалось вступать в брак, а от 23 до 28 лет они могли жениться с дозволения начальства, но с представлением в обеспечение семьи 5000 рублей.

В крестьянстве во времена крепостного права холостячества не было. Интересы помещиков требовали иметь больше «тягол»; с каждым браком число тягол увеличивалось, потому что тягло налагалось на женатого крестьянина. До всеобщей воинской повинности 1874 года в деревне было в обычае женить 18-летнего парня на 16–17-летней. Там не виданы и не слыханы браки стариков, 60-летних тайных советников с 16-летними институтками. Холостяки в деревнях встречались только между дворовыми. С уничтожением крепостного права холостячество стало развиваться и между крестьянами. К концу века холостячество достигло широкого распространения не только в высших, но и средних и низших слоях общества.

И вот рождались дети от холостых и выбрасывались кто куда. Вопрос о «незаконнорожденных» Розанов понимал как право закона и религии отнимать у детей их родителей, а у родителей – их детей. Характерен в этом отношении диалог с церковником, приведенный в розановской статье «Святое чудо бытия»:

«– У вас нет детей!

– Есть: вот, Ваня.

– Да нет, это Ваня Семенов, по имени Семена, духовного отца, вот того лавочника из зеленной лавки, которого вы второпях позвали в крестные отцы. Ему он и сын, духовный сын, по связи в таинстве крещения, по усыновлению. А вам он никак.

– Да я его родил?

– Да нам наплевать. Это физиологический акт… Мало ли кого вы родили, всех и считать вашими детьми. По нашим законам позволительно вам родить от каждой девки в номерах: так вы воображаете, что так все эти дети за вами и будут пущены…

– Нет у вас сына. Он – Семенов, по зеленщику, у которого вы забирали картофель и капусту тогда по осени. Ведь сами-то вы Колотилин!

– Колотилин.

– Колотилин и Семенов – что же общего? Чужие вы. Не родные вы.

– Ну а если бы не сын, а дочь, и вот ей семнадцать лет, а мне сорок семь: можно бы мне на ней жениться?

– На дочери!

– Да ведь вы говорите, что „не дочь“, или вот о сыне – что он „не сын“. Вы как-то врете: „сын“ и „не сын“, „дочь“ и „не дочь“. Очевидно, вы знаете, что он – мой сын.

– Конечно, знаем.

– Ну?

– Но не признаем».

Говоря о «1001 препятствии к браку» в России, Розанов приводит свидетельство русского православного священника Н. В. Васильева, приехавшего из Соединенных Штатов, где венчания совершаются все дни года, а не 60 дней в году, как у нас. О последней цифре Розанов даже переспросил, удивившись, что так мало «венчальных дней». Американский священник, отказавшийся назавтра же обвенчать вступающих в брак, платит 500 долларов штрафа, причем от венчающихся не требует документов, ибо это полицейская сторона брака, нимало священника не касающаяся.

В России же, как всегда, требуется целая пачка документов. Так, в Петербурге было невозможно венчать пришлых на отхожие промыслы крестьян. Еще в конце XVIII века был принят закон об оглашении перед венчанием, проводимом по месту постоянного жительства. В Петербурге оглашения о пришлых сделать было нельзя, хотя бы они и давно здесь жили, и от них требовали свидетельств с родины. Они писали туда, а священник оттуда отвечал, что не может совершить оглашение, ибо парень уже много лет отлучился от дома и, быть может, теперь женат. «Получив такое уведомление, мы отказываем в браке – и это огромному множеству холостых и совершенно к браку правоспособных людей… Судите, какие от этого последствия. Проституция растет, множество людей вступают в нелегальные связи, а рождающихся от них детей выкидывают в воспитательные дома».

Великое чудо рождения человека церковь не приемлет как таковое и само по себе. И Розанов обвиняет: «Физиологически, конечно, все дети одинаково произошли и их нельзя делить на законных и незаконных; но как физиология с богословием не совпадают, и первая вторую – не учит, то, с вашей точки зрения, и по преданиям ваших учителей, вы одних рожденных объявляете – законными, других – вне-законными». Но если есть незаконнорожденные, должны быть и незаконно-умершие, иначе нарушается гармония между жизнью и смертью.

Акт рождения человека не благословляется церковью. Только очистительная молитва над роженицею смывает, очищает грех появления человека на земле. «Не благословить человека в момент рождения, т. е. как рождающегои рожденного, значит, и самое бытие его не благословить», – заключает Розанов.