Текст книги "Розанов"
Автор книги: Александр Николюкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
Хоть бы и был такой святой, продолжает Василий Васильевич, – никакого в нем проку. Сам себя утешал и сам на себя любовался в зеркало. „Нам нужно воскресение не этих нервно-патологических экстазов средневековья, а нужны добродетели поля, площади и улицы. Вот ты „в толпе“ стой прямо, не гнись, не льсти; это добродетель мужества, а не добродетель сострадания, и она нужнее, важнее, наконец даже благороднее“.
И как ни странно то может показаться, эту „добродетель мужества“ Розанов разглядел в изображенной в конце романа „Воскресение“ группе политических ссыльных. Это те „новые люди“, которых подметил Толстой и которых Розанов противопоставил „непротивленцу“ Нехлюдову. О них Розанов сказал со всей определенностью: „В то время как Нехлюдов коверкается, ходит и на руках и на четвереньках „за Катюшей“ или без „Катюши“, с Евангелием или социологией, и вообще полусмешон, полужалок, – они вполне натуральны и отличаются отсутствием всякой нравственной деланности, искусственности“ [353]353
Розанов В. В. Когда начальство ушло… С. 15.
[Закрыть]. Эти люди и нравственно выше Нехлюдова.
На Розанова эти „новые люди“ произвели впечатление „свежего пятна“, озаряющего все вокруг. Ведь они, эти ссыльные, и для Толстого явление необычное, толстовских книжек читать не станут, не „будущие толстовцы“.
Розанов сравнивает их с образами нигилистов и революционеров у Тургенева, Чернышевского, Гончарова и приходит к выводу, что лишь Толстой смог создать образы живых людей без схематизма и утрирования, свойственных как „антинигилистическому роману“, так и роману Чернышевского. Радикалы в „Нови“ Тургенева, произведения „бессильного и неясного“, были там, по определению Розанова, „ни пава, ни ворона“. Базаров в „Отцах и детях“ был жесток, Рахметов и Лопухов в „Что делать?“ – „какие-то конюхи. Им бы с лошадьми жить и обращаться, командовать эскадронами“. Марк Волохов в „Обрыве“ тоже „уважает одного себя и не уважает никого вокруг“. И только Толстой смог представить их „необыкновенно нежными, и это-то ново и поразительно в смысле исторического рисунка… Толстой не только больше жил и больше видел, чем Гончаров и Тургенев, но он и более пытливый, менее доверчивый, зорче наблюдающий человек. Притом Толстой —, резкий сатирик, бич сатиры, когда есть предмет для сатиры“ [354]354
Там же. С. 17.
[Закрыть].
Сатиру Толстого современники обычно как-то не примечали. В Чехове видели юмориста, а у Толстого все больше про „диалектику души“ рассуждали. А вот Розанов не только увидел, но и по-своему выразительно определил: „бич сатиры“.
В статье „На закате дней. Л. Толстой и интеллигенция“, появившейся в „Русском слове“ под псевдонимом В. Варварин, Розанов возвращается к изображению „новых людей“ у Толстого в их противостоянии Нехлюдову и, главное, в их превосходстве над „пассивным идеалом“ Толстого. Задача „воскресить“ Катюшу Маслову, которая не далась Нехлюдову, легко и сама собой далась недалекому, но чистому и невинному Симонсону, нигилисту, именующему себя „мировым фагоцитом“ (по Мечникову).
Личность Симонсона, говорит Розанов, – один из самых удивительных портретов, написанных Толстым за все 55 лет его литературной деятельности. Рассуждения Симонсона – это в нем настоящая натура, тогда как у Нехлюдова „рассуждения“ его – это что-то наносное, временное, бессильное. Нехлюдов „рассуждает“, а как пришлось „воскрешать“ Катюшу, – он не смог.
Толстой всегда скептически относился к интеллигенции, к идее интеллигентского „приобщения“ народа к культуре. И вот на склоне лет, в последнем своем романе он взглянул на интеллигентов иным взглядом, вывел группу мятущихся правдоискателей. И Розанов сразу почувствовал эту перемену, эту новую позицию, которую принял писатель в отношении группы политических ссыльных. „Вот дочь генерала, ушедшая из дома отца и начавшая жить среди рабочих, обучая их, возясь с ними, с их болезнями, детками… И этот милый Симонсон, сущий праведник, младенец в 30 лет – форменно „яко юродивый“. Воистину мировые фагоциты, без всяких кавычек и иронии. Живут около народа, для народа… Делают добро и любят правду“ [355]355
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 239.
[Закрыть].
Когда Толстой был отлучен от церкви, Розанов написал лекцию-статью, в которой доказывал церковную несостоятельность (а-эклезиастичность) этого акта, ибо „нельзя алгебру опровергать стихами Пушкина, а стихи Пушкина нельзя критиковать алгебраически“.
Видя в Толстом величайший феномен русской религиозной истории XIX столетия, Розанов сравнивает его с дубом, на который покусился бюрократический Синод: „Дуб, криво выросший, есть дуб, и не его судить механически-формальному учреждению, которое никак не выросло, а сделано человеческими руками“ [356]356
Розанов В. В. Собр. соч. Около церковных стен. С. 478.
[Закрыть].
Синод не сумел подойти к этой проблеме, говорит Розанов, и сделал роковой для русского религиозного сознания шаг. Акт об „отпадении Толстого“ потряс веру русскую более, чем учение Толстого. „А, так вот в чем наша вера!“ – могли воскликнуть верующие в параллель толстовской книге „В чем моя вера?“. У Толстого – тоска, мучения, годы размышлений, „Иова страдание, Иова буря против Бога“. У Синода же ни мучений, ни слез, ничего, а только способность написать „бумагу“, какую мог бы по стилю и содержанию написать каждый учитель семинарии: „до такой степени в характере и методе и тоне его не отражается ничего христианского“.
После поездки в Ясную Поляну Розанов пишет добавление к лекции об отлучении Толстого. Отвергая бездушие и формализм действий Синода, он признает лишь „искреннее действо“ самого верующего народа. Толстого могла бы осудить толпа закричавших мужиков, баб, веру и даже суеверия которых он оскорбил: „Нужны эти воспламененные лица, горячо дышащие груди, поднятые руки, загоревшиеся глаза. Нужно „с кровью“ оторвать такое явление, такого человека от своей груди, от народной груди; а вот „крови“-то мы и не видели, а только бумагу и номер. Это кощунство, а не серьезный факт“ [357]357
Там же. С. 479.
[Закрыть].
Позиция Розанова неоднозначна. Незадолго перед тем он опубликовал под псевдонимом „Мирянин“ статью об отрицании Толстым церковных таинств, которую завершил такими „смиренномудрыми“ словами: „Не боишься ли ты Бога, что, получив от Него чудесный дар, с магическим действием на души человеческие, ты его употребил на отрицание всех прочих чудес Божиих, которые предназначены служить людям в скорбях их и бедах, для утешения и для поддержания“ [358]358
Там же. С. 129 (Цит. по первой публикации в «Миссионерском обозрении». 1901. № 7/8. С. 90).
[Закрыть]. Для Василия Васильевича грехом было не вероотступничество Толстого (с этим он бы примирился), а то, что тот в своей „ереси“ забыл о человеке, о его скорбях и страданиях. Человеческое всегда было главным, определяющим для Розанова. Розанов приводит услышанный им в Ясной Поляне рассказ Софьи Андреевны о том, как Лев Николаевич воспринял весть о своем „отпадении“. „В то утро, как пришло через газеты известие, что Синод отлучил его от Церкви, он собирался гулять и уже надел пальто. Принесли газеты с этим известием: и, прочитав тут же в прихожей об отлучении – он подтянул кушак и, взяв шапку – вышел“. Таким образом, – продолжает Розанов, – в то время как Россия и частью Европа столь сильно волновались этим „событием“, оно не нарушило его привычного моциона и, вероятно, пищеварения» [359]359
Там же. С 371.
[Закрыть]. «Внецерковность» действий Синода оставалась для Розанова бесспорна.
Слегка отличный вариант рассказа о первом впечатлении Толстого от решения Синода приводится в книге Розанова «Л. Н. Толстой и русская церковь»: «Софья Андреевна передала мне на вопрос, „как отнесся Толстой к отлучению его“, что он „выходил на свою обыкновенную прогулку, когда принесли с почты письма и газеты. Их клали на столик в прихожей. Толстой, разорвав бандероль, в первой же газете прочел о постановлении Синода, отлучавшем его от Церкви. Надел, прочитав, шапку – и пошел на прогулку. Впечатления никакого не было“. Потом, может быть, – было впечатление, но как последующая волна от его собственных об этом предмете размышлений» [360]360
col1_1 Н. Толстой и русская церковь. СПб., 1912. С. 7.
[Закрыть].
Русское духовенство от простых священников до митрополитов, пишет Розанов, не читало, иначе как случайно и в отрывках, даже «Войну и мир» и совершенно не имеет понятия о других произведениях Толстого. И духовенство совершенно не знало и не понимало тонкий духовный мир, в который Толстой проник с небывалою проницательностью. «Духовенство наше не только литературно не образовано, но оно и психологически не развито: и сомнения, тревоги, колебания, мучения совести и ума Левина („Анна Каренина“), князя Андрея Болконского и Пьера Безухова („Война и мир“), Оленина („Казаки“), Нехлюдова („Воскресение“ и „Утро помещика“) – для него просто не существовали. Все это казалось „вздором и баловством барской души“…» [361]361
Там же. С. 9.
[Закрыть]
Но и здесь позиция Розанова, как всегда, неоднозначна. Толстой видел темноту и корыстолюбие духовенства, обличал пышные церковные службы и пышные облачения, властолюбие и честолюбие. Но это, по Розанову, лишь «мелкая правда». Книгу «Л. Н. Толстой и русская церковь», впервые опубликованную по-французски «для ознакомления с вопросом о Толстом и Русской Церкви западноевропейских читателей», Розанов завершает образом моря и пловца, природы и человека: «Море всегда больше пловца… Оно больше Колумба, мудрее и поэтичнее его. И хорошо, конечно, что оно „позволило“ Колумбу переплыть себя; но могло бы и „не дозволить“. Природа всегда более неисповедимая тайна, чем разум человеческий. Толстой – был разум. А история и Церковь – это природа» [362]362
Там же. С. 22.
[Закрыть].
Последнее десятилетие жизни Толстого было отмечено непрекращающейся борьбой против него церкви. В канун празднования 80-летия писателя случилась «совершенно невероятная вещь». Но предоставим слово Розанову: «В то время как вся Россия, в самых отдаленных ее уголках, перелистывая тот или иной том Толстого, мысленно обращается в Ясную Поляну и говорит душою самые дорогие свои слова, самые теплые великому писателю, украсившему на полвека свою страну и народ, – в это время с Сенатской площади Петербурга раздался голос, изрекающий по образцу испанской инквизиции – „veto“. Духовное ведомство, в обычных канцелярских формах своего делопроизводства, выпустило бумагу, призывающую „православных чад церкви“ воздержаться от чествования графа Л. Н. Толстого и тем избавить себя от суда Божия, помня, что „Бог поругаем не бывает“…» [363]363
Розанов В. Непостижимое вмешательство // Новое время. 1908. 23 августа.
[Закрыть]
Синод, отлучивший графа Толстого от церкви, вновь ополчился на него. Но ныне интересно не столько это. Интересно и поучительно другое: мужество Розанова, посмевшего выступить против правительственного запрета на юбилей. Тридцать, сорок, пятьдесят лет спустя в России не оказалось писателей и публицистов с таким чувством гражданского долга и мужества, способных открыто выступить против травли писателей. Таковы «парадоксы» долгие годы ходившего у нас в «реакционерах» Розанова, подавшего достойный пример последующим поколениям писателей. Честность и порядочность Розанова в конце концов восторжествовали в истории.
Розанов утверждал, что при литературных чествованиях, к которым относится и юбилей Толстого, принимаются во внимание исключительно литературные заслуги, и никто в это время не рассуждает о вере и религии или о церкви и политике. Это – явления другого порядка и стоят совершенно в стороне. Смешивать их нельзя.
Общечеловеческие ценности Толстого – выше классовых и религиозных. К этому выводу Розанов приходит в то время, когда на другом полюсе общественной мысли В. И. Ленин проводил политизацию Толстого («зеркало русской революции», «срыванье всех и всяческих масок»).
Розанов не смешивал литературу и политику. Более того, он полагал, что политика всегда беспринципна и обычно безнравственна. На вопрос, почему духовенство травит Толстого, он предлагал несколько ответов. Дело было, конечно, не только в отрицании Толстым церковных догм. Конфликт носил нравственный характер. И причиной тут стала «больная совесть» Толстого.
После 80-летнего юбилея писателя Розанов говорил об этической стороне противостояния Толстого и духовенства: «Все несчастие духовенства заключалось в том, что за целое столетие и даже за два века, с Петра Великого, оно не выдвинуло ни одной великой нравственной личностииз себя, вот с этими же, как у Толстого, тревогами совести, с мукою души о грехе своем, о долге своем, – именно своем, а не чужом, ибо о „чужом долге“ духовенство до „преизбыточности“ говорило: и никто из него не взволновал думу общества, не изъязвил сердца человеческого, как Толстой вечным своим „покаянием“, самообличением и самобичеванием. И хотя это ужасный трафарет в христианстве, но вот именно Толстой его сделал, а духовенство его не делало, только приглашая других делать это с собою» [364]364
Розанов В. Грех // Новое время. 1908. 24 сентября.
[Закрыть]. Именно в этом виделся Розанову настоящий мотив успеха Толстого и «мучительного ненавидения» духовенством Толстого. Его возненавидели как похитителя «чего-то у себя», «своего». «Похитил нашу славу», «восхитил нашу честь». Вот в чем причина «нервности» духовенства.
Борьба, которую вел с церковью и духовенством сам Василий Васильевич, невольно проецировалась у него на проблему «Толстой и духовенство». И хотя позиции двух писателей были весьма различны, многое в Толстом привлекало Розанова именно в силу его собственных воззрений по семейному вопросу. Ведь и ездил он в Ясную Поляну как раз для того, чтобы прояснить для себя отношение Толстого к «семейному вопросу».
Вспоминая о тех беседах, Розанов писал пять лет спустя: «Толстой был полуболен, когда я разговаривал с ним о тех и других вопросах религиозной и семейной жизни… Заговорили о „Крейцеровой сонате“. Я отнесся недоверчиво к ее „Послесловию“: – Для чего же прекращаться человеческому роду, когда размножение есть коренной факт природы, явно благодатный, явно благосклонный?
Он отвечал: – Конечно, в виду этого я и не имел. Но человек неудержим, и, когда хочешь довести его до нормы, надо советовать, кричать, требовать сверх нормы. Прекращения размножения, конечно, никогда не последует, и я не так наивен, чтобы, советуя это, имел в виду действительно это. Но, стремясь к недостижимой цели, человек слабосилием своим как раз упадает на норму, совпадает с нормоюили где-то близко около нее. Это-то и надо» [365]365
Варварин В. Одно воспоминание о Л. Н. Толстом // Русское слово. 1908. 11 октября.
[Закрыть].
В другом воспоминании о поездке в Ясную Поляну приводятся слова Толстого о любовной жизни человека, которые не могли не вызвать несогласия Розанова: «В единственном разговоре, какой мне удалось вести с гр. Л. Н. Толстым, он мне с печалью и недоумением сказал, сказал с враждою: „Как унижаетсячеловек в любовных ласках, какие он совершает унизительные для величия своего поступки“». Розанов замечает по этом поводу, что «протест гордости» и есть, по-видимому, настоящий родник духоборческих идей Толстого, получивших выражение в «Крейцеровой сонате».
Характерна при этом и точка зрения Розанова, возражающего автору «Крейцеровой сонаты»: «Я Толстому сказал, что „все сии кажущиесягрязные вещи, какие бы он ни держал в уме, – суть вещи превосходные“, и что это „просто покров Изиды, под которым до времени природа скрывает важные вещи“… А пришла минута, стало „нужно“, и они вдруг нам кажутся не гадкими, а приятными… Какие пустяки затрудняли Толстого!.. „Какое свинство всюду, Боже, какое свинство!“.. Хочется сказать: – О, Господи!.. Ну, и „свинство“, – но не терзайтесь так, пожалуйста, и не пишите „Дневника лишнего человека“. Без „свинства“ не обходится природа, и вся она, матушка, создана со „свинством“, а живет, цветет, и согласитесь сами, что никак нельзя выдумать лучше, чем существующаяприрода…» [366]366
Розанов В. Полемические заметки // Новое время. 1909. 4 ноября.
[Закрыть]
Розанов не подходит к творчеству писателя с заранее готовой концепцией. Нет, он пишет по принципу: «Не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет». Иногда это уводит его в сторону, в парадоксальное, однако по большей части за таким интуитивизмом чувствуются вполне определенные пристрастия и воззрения.
Концепция как бы рождается по ходу написания статьи. Это всегда импонирует читателю, которого тем самым приглашают «думать вместе». Стремясь убедить самого себя, Розанов и спорит не столько с читателем, сколько с самим собою. Отсюда магия воздействия розановских аргументов, сила его общения с читателем.
Артистизм Розанова проступает в его наиболее талантливых статьях, завораживающих читателя своей «непредвзятостью» и «непреднамеренностью». Никто из современников не умел так всецело «завладеть» читателем, использовав для этого искусство общения посредством печати.
Перед нами один из таких примеров – серия статей о Толстом «На закате дней» (1907). Рассказ о великом писателе начинается с известной нам мысли о том, что «уже недолго нам осталось наслаждаться закатом прекрасного светила, которое согревало и оплодотворяло русскую землю 55 лет… Солнышко коснулось горизонта. Огромным багряным шаром оно лежит на его линии и будет заходить, заходить… Вот половина, четверть, краешек, вот ничего. „ Ничего“ там, где жил человек! „ Ничего“ там, где стоял Толстой! Опустелая Ясная Поляна, ненужная нам более, неинтересная, – неинтересная иначе, как посмертная вещица, оставшаяся после великого человека… Как мы вздрогнем тогда, как ахнем и затуманимся великим национальным трауром» [367]367
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 222. Далее цитаты из той же статьи.
[Закрыть].
Это написано за три года до смерти Толстого. Розанов как бы «готовится» и «готовит» читателя к неминуемой утрате.
Две стороны видит он в великом таланте: мастерство слова и архитектонику построения, или «великую кройку», какую получила в руках Толстого словесная ткань. Гениальное принадлежит «кройке», а самый материал, эта словесная ткань романов, повестей и рассказов, считает Розанов, неизмеримо уступает словесной ткани Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
Настолько высоко ценил Розанов язык создателей русской литературы, что в будущих судьбах ее мастерство слова, достигнутое этими писателями, «не будет вообще никогда превзойдено», ибо под пером их русский язык созрел и завершился. Он может дальше развиваться лишь в сторону архитектуры, компоновки целого литературного произведения. Именно в таком направлении он продвинулся у Тургенева и Гончарова, у Толстого и Достоевского. При этом Розанов как-то недооценивает мастерство слова писателей нового века, в том числе и свое собственное.
Критерием критики становится животворное начало, «сочное» и «сладкое» в жизни. Розанов утверждает, что проза Пушкина, Лермонтова и Гоголя – это «самые густые сливки, данные русскою литературною коровою, гуще которых она, кажется, вообще не может дать». При этом он делает как бы вынужденную оговорку для читателя: «Употребляю это сравнение, чувствуя, что в литературе есть в самом деле что-то живое, живым органическим способом вырабатываемое в недрах нации, в недрах французского, итальянского, германского, русского народов».
У Толстого же, если сравнивать его язык с пушкинским, лермонтовским, гоголевским, – «хорошее обыкновенное молоко; теплое, парное, для души и тела целебное, очень вкусное. Но чтобы „по душеньке так вот и текло“, как неслыханная сладость, – этого нет. А у Грибоедова есть, у Крылова есть, и из такой „сладости“ состоит почти все написанное Пушкиным, Лермонтовым и Гоголем».
Молоко в образно-символической системе Розанова означает приобщенность человека к первопричине, к семье и роду как основам космоса и Бога в его связи с человеком. Подобное чувственное восприятие мира с удивительной силой выражено в финальной записи второго короба «Опавших листьев», дающей чувственный образ розановского мировосприятия:
«Ах, не холодеет, не холодеет еще мир. Это – только кажется. Горячность – сущность его, любовь есть сущность его.
И смуглый цвет. И пышущие щеки. И перси мира. И тайны лона его.
И маленький Розанов, где-то закутавшийся в его персях. И вечно сосущий из них молоко. И люблю я этот сосок мира, смуглый и благовонный, с чуть-чуть волосами вкруг. И держат мои ладони упругие груди, и далеким знанием знает Главизна мира обо мне и бережет меня.
И дает мне молоко, и в нем мудрость и огонь.
Потому-то я люблю Бога» (369).
Перед нами картина мира, напоминающая древнеегипетские изображения богини Изиды, кормящей младенца, о которых Розанов писал в книге «Из восточных мотивов» и в статьях о Древнем Египте, печатавшихся в «Мире искусства».
Но вернемся к Толстому и языку его книг. По слогу, по стилю Толстой не стоит среди величайших волшебников слова русского, говорил Розанов, и приводил в пример Гоголя, у которого Петрушке, лакею Чичикова, посвящено в общей сложности не более одной страницы: нет общей характеристики его, только лишь отдельные, оброненные замечания. «А между тем Петрушка всею Россией помнится и живо представляется, не менее живо (а в сущности, живее), чем Николай Ростов, которому в „Войне и мире“ Толстой посвятил целые главы, да и вообще это почти главное лицо романа. Ростов и Чичиков, – можно ли сравнить по силе изображения?! Помните ли вы, читатель, по имени хоть одно лицо из севастопольских рассказов, из „Казаков“, т. е. припоминаете ли моментально, без усилий? Между тем без всяких усилий вся Россия помнит Осипа, слугу Хлестакова, хотя он выведен только раз и произносит всего один монолог, притом пустого, ничтожного значения». У Гоголя был «резец Фидия», говорит Розанов, которым, где он ни проведет, все это и остается вечно жить и не забывается, а у Толстого резец «хороший, но обыкновенный».
Наряду с этим Розанов видит бесспорное превосходство архитектоники толстовских произведений над всем в русской литературе. «На вопрос, чт оему более дорого, чт о, в случае выбора, он предпочел бы сохранить для русской литературы и, наконец, себе личнона воспоминание и сбережение, – „Мертвые души“ или „Войну и мир“, каждый или большинство русских ответили бы:
– Конечно, „Мертвые души“ выше как литературное произведение, но для меня и, вероятно, для России в „Войне и мире“ есть что-то неизмеримо более дорогое, милое, ценное, прекрасное».
Поэма Гоголя, может быть, гениальнее, властительнее, но «Война и мир» для Розанова да и для всякого русского нужнее, без нее он менее может обойтись. «Мастерства меньше, а произведение дороже», – делает вывод Розанов. «Войну и мир» он сравнивает с посохом, который на всем пути нужен, как бы ни был длинен и разнообразен путь жизни. А «Мертвые души» – это как палочка виртуоза-капельмейстера, сделанная из слоновой кости и с золотой инкрустацией, но на нее не обопрешься.
Гоголь был, по определению Розанова, «волшебник микрокосма, преуменьшенного мира, какого-то пришибленного, раздавленного, плоского и даже только линейного, совершенно невозможного и фантастического, ужасного и никогда не бывшего». Совсем иное у Толстого. Форма его слабее, но зато какое содержание! – восклицает Розанов. «Этим содержанием, том за томом, глава за главою, он и покорил себе мир! Он покорил его великим благородством души своей».
Гоголь-мыслитель, напротив, для Розанова не существует. Он просто не придает этой стороне Гоголя какого-ни-будь значения. «Выбранные места из переписки с друзьями» остались для Василия Васильевича книгою за семью печатями. А может быть, он просто и не прочитал ее. Такое тоже бывало: признавался, что не читал лесковских «Соборян», хотя Лескова ценил высоко.
Талант Гоголя велик, выше, чем у Толстого, но душа несравненно мельче, неинтереснее, даже «неблагороднее», чем у Толстого, полагал Розанов. «Все – „мертвые души“, обернувшийся „ревизором“ прощелыга, картежные шулера („Игроки“), забавные женихи и невесты („Женитьба“), недалекие офицеры и ремесленники, бездарные и вороватые чиновники…»
Отсюда и делается такой ограничительный вывод о всем творчестве Гоголя: «Горизонт до того тесен, до того узок, что задыхаешься. В сущности, везде Гоголь рисует анекдот и „приключение“, даже в „великой русской поэме“ своей… И это до того узко и, наконец, страшно, страшно именно в гении и корифее литературы, что растериваешься, ум сжимается недоумением и начинает негодовать. „Бедная ты, душа, а с такимдаром!“ – говоришь об авторе. Мощь формы и бессилие содержания, резец Фидиаса, приложенный к крохотным и, по существу, никому не нужным фигуркам, – это поразительно у Гоголя. В его „Носе“ это достигает апогея: содержания никакого! Так, „тьфу“, нечего и передать, бессмыслица, болтовня».
Мысль, как всегда у Розанова, спорная, острая, парадоксальная. Но дело не в том, чтобы «оспорить» Розанова, а в том, чтобы понять ход его мысли, ради чего все это говорится, какова «сверхзадача» всех его рассуждений.
Василий Васильевич при всем том, что не всегда с ним соглашаешься, обладал счастливым талантом: он понимал и чувствовал не только русскую литературу, ее творцов и их книги. За всем этим ему виделось нечто большее: Россия, русский народ, его история и нелегкое будущее. Без осознания этого нельзя по-настоящему оценить доводы Розанова – почему он ополчается на одно или хвалит другое. Гоголь для него – сатира и смех над Россией, ее настоящим и будущим, а Толстой – это русская земля в ее истории и славе, в жизни народной.
Объясняя исконную связь Толстого с землей, Розанов сравнивает его с огромным живым деревом. «Вся русская земля питает это красивое и долговечное дерево, свое любимое дерево». И далее следует личностное и потому возможно спорное, но тем самым и интересное суждение Розанова о писателях прошлого, о которых он говорит так запросто, как если бы они были его старыми друзьями: «У Грибоедова везде недостает теплоты; у Тургенева нигде нет религиозного, христианского глубокомыслия… Крылову недостает интеллигентности; у Гоголя нет благодушия и простодушия, он нигде не стоит к изображаемым предметам плечом к плечу, в уровень, любя и уважая. Всюду его взгляд устремлен сверху вниз, везде-то это ястреб, выклевывающий глаз действительности. Ужасный недостаток, плачевный! Наконец, эхо-Пушкин нигде не внедряется в предметы, а, как волна, только окатывает их, омывает и несет их аромат, но не сохраняет ничего из их сущности».
Давно известно, что перечень того, чего «недостает» писателю, едва ли плодотворен. Гораздо полезнее бывают мысли о том, чем наделен писатель: «Благородная душа Толстого, благородная именно в силу многосоставности, и проникает внутрь предметов, видит их „душу“ и чудно лепит их формы». Вписывая Толстого в панораму русской литературы, Розанов находит ему место, где сосредоточено все то, что отсутствовало у его предшественников: теплота, вера, дар психологического прозрения, изобразительный талант, склонность постоянно и у всех учиться.
Разнообразие толстовского освещения человеческих фигур и поступков позволяет увидеть в них больше, чем подчас хотел сказать сам автор. «Брильянт души своей» он поворачивал к предмету то одною гранью, то другою. «Где истина, – смотрите сами». В результате этого, хотя, судя по эпиграфу к «Анне Карениной», он думал первоначально «расказнить» прелюбодеицу, изменившую супружескому и материнскому долгу, но «правда дела» и многогранность освещающего «брильянта-глаза» сделали то, что едва ли какое-нибудь другое лицо его произведений так взволновало читателей, так привлекло к себе их любовь и скорбное уважение, как этот трагически прекрасный образ.
Сила художественного дарования переиначила первоначальный замысел романа. Пришлось Толстому «изменницу» выводить вторично («Крейцерова соната»), намеренно придав ей отталкивающие черты. «Однако правда дела и опять же многогранный его дар сделал то, что осудили все убийцу-мужа, осудили его больше, чем убитую „прелюбодеицу“. Теплота и правда его произведений всегда пересиливали его тенденции, и от этого последние, в случае ошибочности, теряли свою силу».
Художник оказывался сильнее проповедника. Розанову особенно важно, что церковное понимание семьи подвергается у Толстого суровой критике. Семейный вопрос, как всегда, был для Василия Васильевича определяющим, и сквозь эту призму взирал он на творчество писателя.
Необычно ставит Розанов и вопрос о всемирном значении Толстого, делая различие между «популярностью» Гюго, Диккенса, Вальтера Скотта, Тургенева, Гончарова, которые пришли в цивилизацию, «посидели за ее столом», вкусили, но не они были «сама эта цивилизация». Ибо всемирность определяется не успехом, а лишь самим содержанием и значимостью произведения. «Без Гете, без Байрона, без Шиллера и также без Толстого цивилизация не дополучила бы некоторого составного и необходимого цвета в себе; она сама бы стала меньше; несколько не доразвиласьбы, не дородиласьбы, разница неизмеримая со всемирной читаемостью, даже со всемирными восторгами!»
Именно эти имена составляют для Розанова сущность современной цивилизации: «Я назвал бы Гете мудрецом, Шиллера – поэтом, Байрона – судьей и карателем и Толстого – совестью этой единой цивилизации».
Обращаясь к национальной стороне творчества Толстого, которая только и является формой проявления его всемирности, Розанов определяет «всеобщность» как главное в наследии Толстого. «Ни один из русских писателей не захватил на полотно своей живописи такого огромного куска действительности, и даже нельзя сказать: „куска“, – не захватил под кисть свою вообще всю русскую действительность в такой обширности и так основательно, как это сделал Толстой».
В статье «Толстой между великими мира», написанной под псевдонимом В. Варварин к 80-летию писателя, Розанову видятся исторические параллели Толстому в мировой культуре: «Толстой имеет для нашего народа и в нашей цивилизации то же положение, такое же значение, какое – будем перебирать с севера – имеет для Швеции Линней, для Англии – Шекспир, Бэкон или Джон Нокс, для Дании – Торвальдсен, для Германии – Гете, Меланхтон или Цвингли, для Франции – Мольер или Кальвин, для Италии – Данте или Савонарола, или Микель-Анджело, или Леонардо-да-Винчи. Читатель удивится, и я тоже удивляюсь, написав этот пестрый список имен. Между тем он не случайно попался под перо, и нет имени, над которым я не подумал бы, сопоставив его с именем Толстого» [368]368
Там же. С. 307.
[Закрыть]. Этот «пестрый список» выражал для Розанова своеобразие национального склада ума, а не мерило высоты художественного и интеллектуального дарования.
Но к такому выводу Розанов пришел не сразу. Прочитав летом 1900 года книгу Д. С. Мережковского о Толстом и Достоевском, печатавшуюся первоначально в журнале «Мир искусства», Розанов заговорил о том, что «одна чистая, беспримесная литература не удовлетворяет более русского ума и сердца», поскольку не соответствует новому фазису исторического развития России. К трем писателям минувшей эпохи, у которых завершенность стиля и мысли русской литературы выразилась наиболее полно, он относит Тургенева, Гончарова и Островского. «Кристалл чистой и строгой литературности не имеет в них никакого изъяна, ни излома, ни пятнышка». Это образцы, но образцы уже минувшего этапа литературного развития.
В творчестве же Толстого и Достоевского произошло «перерождение» литературы и литературности во что-то высшее, иное, дотоле небывалое. «Главная особенность и огромный, еще не разгаданный интерес этих двух писателей в том и лежит, что в них и через них литература русская, во всей огромной толще своей, вырождается, чтобы перейти… во что? – никто не знает» [369]369
Розанов В. Новая работа о Толстом и Достоевском // Новое время. 1900. 24 июня.
[Закрыть].
