Текст книги "Розанов"
Автор книги: Александр Николюкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
«Заговорив неблагоприятно о Гоголе» (но совсем иначе, чем когда-то Белинский), Розанов и «подкупил» Леонтьева, как признавался тот в пространном письме 24–27 мая 1891 года: «Это большая смелость и великая заслуга».
Когда Розанов хлопотал о выезде из Ельца, Леонтьев предлагал ему свое содействие в переводе в одну из московских гимназий, чтобы они имели возможность видеться. Но Василий Васильевич уклонился от этого и потому, что обещал уже брату перевестись к нему в Белый, и, как он сам поясняет, по нежеланию разрушить созданный в результате переписки мысленный образ Леонтьева: «Какая-то лень и суеверие, что я не увижу именно то дорогое и милое, что об-разовая уже в представлении о невиданном человеке, заставило меня нисколько не спешить свиданием, да и вообще не заботиться о нем. Так мы и не свиделись» [227]227
Розанов В. Из переписки К. Н. Леонтьева // Русский вестник. 1903. № 6. С. 425–426.
[Закрыть]. Осенью 1891 года Леонтьев переехал из Оптиной Пустыни в Сергиев Посад и вскоре умер.
Много лет спустя Розанов однажды увидел во сне Леонтьева (сон был чрезвычайно радостен) и сказал ему: «Вот, свиделись! О скольком надо переговорить». И разговор между ними был необыкновенно сложен и последователен, весь «правильный», без признаков, что «в сновидении». Леонтьев, весь изможденный и больной, весь белый старик, хотя чрезвычайно обрадовался, но произвел совсем другое впечатление, чем какое Розанов воображал (вне сна): «Именно, что он был слаб до неприятностии что был весь какой-то жалующийся и точно о чем-то просящий, не то лекарства, не то пенсии. Вообще, – замечает Розанов, – я не получил симпатии от личного впечатления» [228]228
Розанов В. В. Литературные изгнанники. С. 445.
[Закрыть].
В предисловии к публикации писем Леонтьева Розанов писал в 1903 году об истории этой заочной дружбы: «К. Н. Леонтьева я знал всего лишь неполный год, последний, предсмертный его. Но отношения между нами, поддерживавшиеся только через переписку, сразу поднялись таким высоким пламенем, что, и не успевши свидеться, мы с ним сделались горячими, вполне доверчивыми друзьями. Правда, почва была хорошо подготовлена: я знал не только все его политические труды (собранные в сборнике „Восток, Россия и славянство“, 2 т.), но и сам проходил тот фазис угрюмого отшельничества, в котором уже много лет жил К. Н. Леонтьев. Самое место его жительства, – Оптина Пустынь, где жил чтимый глубоко мною старец о. Амвросий, – привлекало меня» [229]229
Розанов В. Из переписки К. Н. Леонтьева // Русский вестник. 1903. №. 4. С. 633.
[Закрыть].
Розанов высоко ценил самый жанр переписки, называя его «золотой частью литературы», имеющей большое будущее. Горячий одобрительный отклик встретили у него слова Леонтьева о том, что переписываться гораздо приятнее, чем писать статью для печати. «Пишешь письмо к единомышленнику или к близкому, с убеждением, что возбудишь или сочувствие, или живое возражение; пишешь статью для публики, – знаешь что встретишь или удивленное непонимание, или насмешки над „оригинальностью“ и „чудачеством“ своим, или обвинения в „парадоксальности“, или чаще всего пренебрежительное молчание…» [230]230
Там же. № 5. С. 167.
[Закрыть]
Правда, став старше, Розанов изменил свое отношение к письмам. В «Мимолетном» он говорит, что писать письма не полезно. «Это перенесение нашей души вдаль, к другому, в какой-то чужой дом. И хотя письмо несколько уродняет нас с другим, но тут так мало уроднения, что не вознаграждает за то, что потерял у себя и вокруг себя. Надо жить тути в себе. Это великое мастерство, великое уменье, которого почти всем не достает. Нужно находить великое счастье, – не великое, а величайшее, самое великое, – у себя в доме, с ближайшими людьми. Нужно любить не „ближнего“, а „ближайших“. И вот кто нашел силы и уменье быть счастливым только с ними, тот разрешил неразрешимую проблему счастья» [231]231
Розанов В. В. Собр. соч. Мимолетное. С. 146.
[Закрыть].
«Диктатором без диктатуры» назвал Розанов Леонтьева. Кроткий в личной жизни, в дипломатической службе, он становился беспощаден и суров в суждениях. «Это Кромвель без меча, без тоги, без обстоятельств: в лачуге за городом, в лохмотьях нищего, но точный, в полном росте Кромвель» [232]232
Розанов В. Из переписки К. Н. Леонтьева // Русский вестник. 1903. № 4. С. 642.
[Закрыть].
Розанова особенно поражало, что Леонтьев имел неслыханную дерзость выступать против самого главного начала, принесенного Христом на землю, – против кротости, ибо «кротость» эта, говорил с оттенком презрения на устах Леонтьев, ведет к духовному мещанству, когда все становятся «курицами-либералами».
И Василий Васильевич приводит характерный случай из жизни Леонтьева. Раз он ехал по Москве на извозчике. «Куда едешь», – поправил возницу полицейский и направил на другой путь. Ленивый возница пробормотал что-то с неудовольствием. Вдруг кроткий Леонтьев гневно ударил его в спину. «Что вы, барин?» – спросил тот. «Как же, ты видишь мундир: и ты смеешь не повиноваться ему или роптать на него, когда он поставлен… (тем-то, а тот-то) губернатором, а губернатор – царем. Ты мужик и дурак и восстаешь, как петербургский адвокат, против своего отечества» [233]233
Там же.
[Закрыть].
В ранних статьях Розанов убежденно выступал против позитивизма в науке. Таковы, в частности, его статьи о дарвинизме и его новейших интерпретаторах, произведшие, по словам Страхова, «большую сенсацию». Правда, следует сказать, что в этих выступлениях молодого Розанова подчас больше остроумия, нежели научной аргументации. Писатель все больше брал верх над философом, хотя не менее справедливо и то, что литературные сочинения его всегда философичны.
Послушаем, как представляет Розанов дарвиновскую теорию естественного отбора: «Жирафа обрывает все низкорастущие ветви деревьев; остаются только высокорастущие: все жирафы вытягивают к ним шеи; но некоторые все-таки не дотягиваются и вымирают – „переживают“ только с шеею более удлиненною» [234]234
Розанов В. В. Природа и история. СПб., 1903. С. 36.
[Закрыть]. При этом Розанов обратил внимание на существенную «невязку» теории Дарвина, которая никак не объясняет, почему жирафы должны тянуться за листвой вверх, а коровы за травой – вниз.
И Розанов переходит к личностному объяснению теории Дарвина: «Он в ней не мир обрисовал, еще менее – объяснил его; он в ней себя выразил» [235]235
Там же. С. 34.
[Закрыть]. В «Опавших листьях» эта мысль доведена до розановского парадокса: «Что же делать, если Дарвин „субъективно чувствовал“ происхождение свое от шимпанзе: он так и писал. Во Франкфурте-на-Майне я впервые увидел в зоол. саду шимпанзе. Действительно удивительно. Она помогала своему сторожу „собирать“ и „убирать“ стол (завтрак), сметала крошки, стлала скатерть. Совсем человек! Я безмолвно дивился. Дарвину даже есть честь происходить от такой умной обезьяны. Он мог бы произойти и от более мелкой, от более позитивной породы» (225).
Возвращаясь же к серьезному разговору, Розанов не без оснований утверждал, что «факты-то Дарвина – все верны, но самый дарвинизм(объяснение живого мира из этих фактов) – это детский карточный домик, а не научная теория» [236]236
Розанов В. В. Литературные изгнанники. С. 173.
[Закрыть].
Дарвинизм не увидел и не понял главного в природе – причинной сущности живого начала, не говоря уж о феномене человека и его разума. Позднее Розанов писал о своем неприятии «холодной» теории дарвинизма: «Дарвин не заметил, что у природы блестят глаза. Он сделал ее матовой, она у него вся матовая, без масла и сока. А сок есть. Природа с потухшими глазами. Бррр… Он дал пакость, а не зоологию. И пакостный век поклонился пакости. „Музыки не надо, есть граммофон“: вот дарвинизм и история дарвинизма. Одно к одному» [237]237
Розанов В. В. Собр. соч. Мимолетное. С. 14.
[Закрыть].
«Было научное движение: как же его было не пропустить?» – говорят сторонники дарвинизма. А как же, однако, его и «пропустить», говорит Розанов, если мир, происшедший из «борьбы за существование» и блага «классовой борьбы», не только освящал прусский милитаризм и революцию, но и опрокидывал вообще христианское разделение добра – зла.
Василий Васильевич, смеясь и играя, противопоставляет тяжеловесному позитивизму Дарвина свою «игривую» концепцию рода и пола: «„Рот для еды“. Прекрасно, допускаю. Но для этого надо просто отверстие, через которое „пронести бы ложку“. Между тем рот не просто отверстие, дыра, а – рот. „Прекрасный рот“…
Рот, я думаю, для поцелуев? Нет? Почему нет? Рот единственнопрекрасен у человека, почему прочие животные и не целуются. Но у того, у кого любовь начинается с поцелуя, дан естественно „прекрасный рот“. „Все в целях размножения“.
Да если вообще „живое множится“, и притом одно „живое“, – естественно, что у живого собственно все приспособлено для любви. И у „зайца оттого длинные ноги“, а у волков „еще длиннее“: что и волк и заяц – каждый в мироздании – должен был догнать застенчивую зайчиху и испуганную волчицу, а не потому, что „волки гонялись за зайцами“ (Дарвин). Соглашаюсь, что мое объяснение игриво: зато у Дарвина оно „стопоходяще“. Мне мое больше нравится.
Природу вообще не менее можно объяснить из игры, чем из нужды. Ибо природа больше играет, чем нуждается. Малютка грудь сосет пять минут, а играет ручонками с грудью полчаса. Собаки вечно играют:
– М-и-р с-о-з-д-а-н д-л-я е-д-ы, – мусолит Дарвин.
Но губы созданы для поцелуев, отвечу я ему» [238]238
Там же. С. 46.
[Закрыть]. Конечно, Розанов упрощал дарвинизм, доводя его до абсурда, но вместе с тем нельзя не признать, что многое в его мыслях предвосхищает нынешние идеи постдарвинизма. В переписке с естествоиспытателем С. А. Рачинским он соглашается, что Дарвин совершил подвиг, обобщив безмерный биологический материал, накопившийся за первую половину столетия, и стал автором «гипотезы недостаточной, но заключающей долю истины», но притом замечает: «В предыдущих статьях своих о Дарвине я много погрешил односторонностью, в которой, впрочем, половину вины моей должны взять на себя русские дарвинисты, большие роялисты, чем сам король» [239]239
Розанов В. Из переписки С. А. Рачинского // Русский вестник. 1902. №. И. С. 146.
[Закрыть].
Педагог Сергей Александрович Рачинский (1833–1902), с которым по вопросам образования переписывался Л. Н. Толстой, – один из трех так называемых консервативных литераторов старшего поколения, с которыми довелось общаться Розанову (Страхов и Леонтьев – двое других). Василий Васильевич говорил об этой «особой группе писателей»: «Их принято называть „консерваторами“ только оттого, что они не разделяют многих иллюзий своего времени, которые и в самом деле потом оказались поспешными. Просто они были неторопливые люди…» [240]240
Розанов В. Особая группа писателей // Новое время. 1902. 28 июня.
[Закрыть]
В отличие от Страхова и Леонтьева, преклонение перед которыми Розанов сохранил на всю жизнь, отношения с Рачинским оборвались за год до его смерти. Розанов в то время был увлечен семейным вопросом: пол и рождение, брак и развод. «Вот – кореннойпункт, на котором мы и стали мало-помалу расходиться с Рачинским, а затем и окончательно разошлись… Для него нечистотапола была такою первой „теоремой“ религиозного созерцания, что он скорее усомнился бы в И. Христе, чем в этой своей „теореме, не требующей доказательств“. Между тем „доказательства“-то я и искал, их спрашивал, и это мало-помалу стало отталкивать от меня С. А. Рачинского. Он стал „разлюбливать“ меня и чуть ли не кончил полной антипатией». [241]241
Розанов В. Из переписки С. А. Рачинского // Русский вестник. 1902. № 11. С. 148.
[Закрыть]
После смерти Рачинского Розанов предпринял публикацию его писем к нему, сопроводив их обширными подстрочными комментариями. Церковным взглядам Рачинского на пол, брак и семью он противопоставил свою концепцию, получившую обоснование в его книге «Семейный вопрос в России».
В последнем выпуске журнала «Русский вестник» с публикацией писем Рачинского редакция сочла необходимым отмежеваться от необычных в ту пору рассуждений о сексе, оговорив, что она, редакция, «всецело присоединяется к истинно христианским воззрениям С. А. Рачинского, а не к примечаниям г. Розанова» [242]242
Там же. 1903. № 1. С. 218.
[Закрыть]. Сохранилось также завещание Василия Васильевича по поводу этих писем, существенное для будущего издания собрания сочинений писателя: «Некоторые письма пропущены и некоторые сокращены, ради моей биографии: восстановить текст по сохранившимся у меня оригиналам» [243]243
ГЛМ. Ф. 362. Ед. хр. 45. Л. 12.
[Закрыть].
Непросто складывались отношения Розанова с философом Владимиром Сергеевичем Соловьевым. Отношения их завязались по поводу желания Василия Васильевича напечатать письма к нему Леонтьева. В письмах этих, высоко ценя личность и дарование Соловьева, Леонтьев, со своей консервативной точки зрения, жестоко нападал на идеи Соловьева. 28 ноября 1892 года Соловьев отвечал любезным согласием на напечатание леонтьевских писем, касающихся его, и даже обещал прислать письма Леонтьева к нему (очевидно, для сопоставления оценок).
Леонтьев еще за год до того переслал Розанову маленькое письмо к нему Соловьева как имеющее отношение к Василию Васильевичу. На основании отрецензированной перед тем работы Розанова «Место христианства в истории» Соловьев писал в этом письме о нем: «Насколько могу судить по одной прочитанной брошюре, он человек способный и мыслящий» [244]244
Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе… С. 468.
[Закрыть].
Для Соловьева Розанов едва ли был когда-нибудь больше, чем «способным и мыслящим человеком». Соловьев считал себя выше всех окружающих людей, даже выше России, выше церкви, чувствовал себя «Моисеем», которому не о чем было говорить с людьми, потому что он говорил с самим Богом. Э. Голлербах свидетельствует, что Розанову представлялось: в Соловьеве отсутствует чувство уравнения себя с другими, чувство счастья в уравнении, радости о другом, о достоинстве другого.
Хорошо знавшие Соловьева люди говорили, что его глубокомыслие часто соседствовало с юмором и смехом. Розанов рассказывает, что один не очень остроумный, но чистосердечный немец, прочитав опубликованные письма Соловьева, назвал его циником. Поводом к этому, считал Розанов, послужил тон непрерывной шутливости, постоянного остроумия, с которым Соловьев говорил о всех вещах – о религии и философии, о друзьях и врагах, о родине и загранице. «Откуда, в самом деле, эта шутка? – вопрошает Василий Васильевич. – Она постоянна у Соловьева. Шуткою мы облегчаем жизнь. Мы шутим, когда нам трудно или что-нибудь „невозможно“… Талантшутки есть преизбыточность ума, фантазии, живости, смешливых сопоставлений, т. е. очень быстрой, почти моментальной способности комбинировать по-новому предметы, слова и мысли. Этот врожденный дар был у Соловьева… И он шутил и шутил, горькими своими шутками. Конечно, цинизма в нем и капли не было» [245]245
Розанов В. Окончание «Писем Соловьева» // Новое время. 1911. 1 мая.
[Закрыть].
Впервые Соловьев «пошутил» над Розановым, когда за статью «Свобода и вера», появившуюся в январской книжке «Русского вестника» за 1894 год, обозвал его именем щедринского героя – Иудушкой Головлевым, ибо «кому же, кроме Иудушки, может принадлежать это своеобразное, елейно-бесстыдное пустословие»?
Свою «шутку» он продолжил в глумливом рассуждении об авторстве Розанова, сравнивая новую статью с речью Розанова «Место христианства в истории» и своей восторженной рецензией на нее. Но та брошюра, говорит Соловьев, не имеет ничего общего с «новейшими произведениями Иудушки: совпадение его псевдонима с именем автора той брошюры произошло случайным образом» [246]246
Соловьев В. С. Порфирий Головлев о свободе и вере // Вестник Европы. 1894. № 2. С. 907.
[Закрыть]. Так Соловьев, предлагая считать псевдонимом подпись Розанова под статьей «Свобода и вера», открестился от своей высокой оценки его несколькими годами ранее.
Розанов тоже решил пошутить, ибо отношения между ними с тех пор были подорваны. 28 февраля 1900 года в «Новом времени» появился отчет о лекции Вл. Соловьева «Конец всемирной истории», в котором говорилось: «Оригинальная фантазия философа произвела глубокое впечатление на публику, совершенно переполнившую зал. Может быть, даже образность и сила выражения философа была причиной тому, что кто-то свалился со стула, и это было так неожиданно среди почти полной тишины, что многие с испугом повскакали со своих мест».
Этим нарушителем спокойствия был Василий Васильевич, который на другой день писал в той же газете под псевдонимом «Мнимо упавший со стула»: «Считаю долгом сообщить, что дело было совершенно иначе и произошло от крайнего старья в меблировке зала городской думы и от крайней скуки, за отсутствием всего фантастического, мистического и просто занимательного в читаемой лекции. Занимая место в 6-м ряду кресел с правой стороны, я почувствовал некоторую сонливость и, чтобы приобрести более устойчивое равновесие, подложил под себя левую ногу, которая, вероятно, уперлась косточкою в совершенно тоненькую и дрянную дощечку думского сиденья. Я уже приятно забывался, как вдруг ужасный треск подо мною и чувство, что спина моя куда-то заваливается, заставили меня испуганно, но не от лекции, а от стула, очнуться. Но видя, что все глаза устремлены в мою сторону, я смутился неловкости инцидента и низко нагнулся, пересев моментально на рядом стоящий стул и невинно перебирая конец левой штанины. Дрема же овладела мною на лекции оттого, что на „светопреставлении“, о котором обещал нам прочесть почтенный философ, было так же обыкновенно, буднично и не ново, как в отделе всякой газеты, под рубрикою: „Среди газет и журналов“… И уж не моя вина, а городской думы, что это простое и не очень виновное желание <заснуть> произвело шум, нарушив, конечно, всем желаемую тишину, в чем, однако, я почтительнейше извиняюсь перед публикою». Не исключено, что и первое сообщение о лекции и о «ком-то, свалившемся со стула», появилось накануне не без участия «хитрейшего Василия Васильевича».
Личное знакомство двух писателей состоялось поздней осенью 1895 года по инициативе Соловьева и через посредство Ф. Э. Шперка, «после жестокой и грубой полемики, которую мы вели в 1894 году», как замечает Розанов. Правда, речь об этой полемике между ними больше не заходила, все просто «прошло»: «Я думаю, ни он не настаивал бы на своих определениях меня, ни я не думал ничего из того, что высказал о нем» [247]247
Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе… С. 467.
[Закрыть].
Историю их дальнейших взаимоотношений поведал сам Розанов много лет спустя. Через год после написания статьи «Порфирий Головлев о свободе и вере» Соловьев « сам и первыйпознакомился со мною, что совершенно немыслимо, если бы он не сознал сам свою статью обо мне ошибочною в литературном смысле и особенно в психологическом… Дальше, он дружил с „Порфирием Головлевым“, чему свидетельство – в его надписях на книгах, которые он мне дарил („Оправдание добра“). Позднее, после его статьи, мне показавшейся оскорбительно-несправедливой в отношении Пушкина („Судьба Пушкина“), где он морально обвинял Пушкина за весь тот ужас грязи, среди которого погиб поэт, – мы разошлись с Соловьевым: но причиною был я, написавший резкий и насмешливый ответ на эту его статью о Пушкине <„Христианство пассивно или активно?“>. После статьи этой он перестал у меня бывать…» [248]248
Розанов В. В литературной прачечной… // Новое время. 1910. 1 июня.
[Закрыть].
Обычно сам Василий Васильевич заходил к Соловьеву, останавливавшемуся в гостинице «Англетер», когда шел на службу в Контроль через Исаакиевскую площадь. В своих воспоминаниях Розанов рисует портрет Вл. Соловьева, человека высокой религиозной чистоты и «прямой судьбы». Ходил он дома в парусиновой блузе, подпоясанный кожаным ремнем, и в этом костюме имел в себе что-то, по словам Розанова, заношенное и старое, не имел вообще того изумительно эстетического выражения, какое у него бывало всегда, едва он надевал сюртук. Тогда он становился похож на «сурового библейского пророка» [249]249
Розанов В. В. Апокалипсическая секта (Хлысты и скопцы). СПб., 1914. С. 89.
[Закрыть].
«Извините, я должен выйти…» – сказал он раз и взял огромный лист газеты и начал аккуратно отрывать в нем полосу. Розанов смотрел на него с недоумением. «Это – покойники, объявления о покойниках. И когда мне газетная бумага нужна для чего-нибудь пустого или унизительного, то как же… покойники? Вечная память! И мне страшно и больно было бы своими руками уничтожить и особенно огрязнить место, где в последний раз написаны их имена, и их со скорбью читают родные» [250]250
Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе… С. 464.
[Закрыть].
И не то важно, что Соловьев так сказал и поступил, а то характерно, что Василий Васильевич запомнил это и привел эту «прекрасную мысль в этой мотивировке и именно с религиозным страхом», высказанную Соловьевым.
Поэзия Соловьева, так же как и его человеческие качества, привлекали Розанова подчас больше, чем его философия. После выхода третьего издания «Стихотворений» Соловьева он писал: «Среди всех литературных фигур наших нет ни одной столь… сложносоставной и трудной для понимания и оценки, как всем знакомая и вместе едва ли кому известная фигура автора лежащей перед нами изящной книжки стихов» [251]251
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 48.
[Закрыть].
Вместе с тем Розанов считал, что у Соловьева «нет сильного стиха» и вообще в поэзии он – «рисовальщик красивых фигур, образов, положений». После ранней смерти Соловьева в июле 1900 года Розанов заметил о его поэзии: «Оттого он писал стихи, что в отчетливой прозе не мог всего себя выразить» [252]252
Розанов В. Еще о Вл. Серг. Соловьеве // Новое время. 1900. 2 августа.
[Закрыть].
В поэзии Соловьева немало иррационального. По воспоминаниям друзей, он иногда запирался и молился какой-то «Розовой тени», которую видел три раза, как то следует из его визионерской и наряду с тем шутливой поэмы «Три свидания». Розанова заинтересовала эта история с «тенью»: «Если Соловьев молился, то очевидно, что он ее видел!.. Он видел ее всего три раза: в детстве, 9-ти лет, в Британском музее и в Египте, причем в последний поехал по назначенному там свиданию» [253]253
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 86.
[Закрыть].
Розанов относил Соловьева к категории «неодолимо-шумных» людей, лишенных дара молчания и немедленно выплескивающих в литературу все свои чувства и переживания. Что бы с ним ни случилось, – он непременно об этом расскажет всем в печати. «Плыл он раз по Финскому заливу на пароходе, засыпал в каюте. Вдруг вскочил в ужасе: ему показалось, что на плечо к нему уселся мохнатый чертенок. Можно было бы или испугаться до вечного молчания, или рассмеяться как пустяку. Ибо есть люди, которые видят же „зеленого змия“… Так и этак, но едва ли это есть тема для печати. Но Вл. Соловьев немедленно изложил ее в стихах:
Черти морские меня полюбили…
Из Лондона в Египет его позвала Небесная Дева… Он отправился в Египет; затем, все манимый Девою, побрел пешком и без проводников в пустыню и едва не был убит арабами, принявшими его за „шайтана“, за „Духа“… И опять об этом подробнейше изложил „господам читателям“» [254]254
Розанов В. Французский труд о Влад. Соловьеве // Новое слово. 1911. № 7. С. 5.
[Закрыть].
Говоря о «демонических явлениях» у Соловьева, Розанов видит в них отражение внутренней сущности этого человека: «Загадочна и глубока его тоска; то, о чем он молчал. А слова, написанное– все самая обыкновенная журналистика („бранделясы“). Он нес перед собою свою гордость. И она была – ничт о. Лучшее в себе, грусть, – он о ней промолчал» (72).
Как бы продолжая эту мысль, крупнейший исследователь жизни и творчества Соловьева А. Ф. Лосев пишет: «И где бы он ни жил, в Москве ли, в Петербурге ли, у себя ли, у приятелей, никто не замечал грусти в смехе Вл. Соловьева. А вот Розанов заметил… Кроме Розанова, вообще мало кто говорил о Вл. Соловьеве так метко и так проникновенно».
Мировоззрение Соловьева называют «философией конца». Розанов обратил на это особое внимание: «Известно, что и Вл. Соловьев <как и Леонтьев> посмотрел на фазу нашей истории, как на предсмертную, – в последние дни своей жизни („Три разговора“, предсмертные беседы с проф. С. Трубецким)» [255]255
Розанов В. Из переписки К. Н. Леонтьева // Русский вестник.1903. № 6. С. 433.
[Закрыть].
Национальное значение философии Соловьева Розанов определяет как «начальное» и в силу этого неопределенное. Он принадлежал к «начальным умам», а не к умам завершающим или оканчивающим какое-либо направление или течение. «Философия русская отсутствует, – полагал Розанов, – и на этой обширной площади с надписью: „Предмет отсутствует“ – появление Соловьева, с его плаванием туда и сюда, с его расплескиванием волн во всевозможных направлениях – весьма естественно. Полезно ли? На это ответит будущее» [256]256
Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе… С. 625.
[Закрыть].
Об обширном философском труде Соловьева, вершине его классического идеализма – «Оправдание добра» – Розанов отозвался весьма насмешливо. Находя название забавным, он писал о предпринятом поиске «добра» в этом «труде Соловьева страниц в 700»: «Точно это был „зверь“, которого никак не мог изловить философ; бродил за ним, как за бизоном в прериях или за черно-бурой лисицей в тайге; „не дается в руки“… Явно, не было нюха, осязания; никакого не было вкусак добру, которое открывается так просто, как запах розы, и близко, как поцелуй возлюбленной» [257]257
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 555.
[Закрыть].
Когда в 1901 году начало выходить Собрание сочинений Вл. Соловьева, Розанов отметил, что до тех пор ни один из русских философов, «решительно ни один», не имел посмертного собрания сочинений. Последние годы своей жизни Соловьев прожил, говорит Розанов, «в неожиданно одиноком унынии». Его «Повесть об Антихристе» Розанов сравнивает с гоголевской «Перепиской с друзьями» и еще больше с «Авторской исповедью»: то же «самолюбие, предсказания, ошибки, неуместность» [258]258
Розанов В. Философ-Рудин // Новое время. 1901. 13 ноября.
[Закрыть].
Испытав сильное влияние Достоевского, Соловьев после смерти своего старшего друга стал быстро расходиться с его идеями. Достоевский навевал на читателя грезы всемирной гармонии, братства народов («Сон смешного человека», некоторые места в «Подростке»). Соловьев весь проникся идеей и чувством этой «гармонии», но не разглядел в ней, говорит Розанов, сложных элементов и, «приняв ее за выражение и за миссию подлинного исторического христианства, потребовал, так сказать, уплаты по ее невероятно большому векселю. Он был похож, во всей последующей богословско-публицистической своей деятельности, на не очень симпатичного судебного пристава, который с документом в руках все хлопочет около богатого дома, но никак не может добиться, чтобы хоть открыли в нем форточку и подали оттуда ломоть свежеиспеченного хлеба».
Мнение Розанова вполне определенно: Соловьев не был гением, но был хорошим работником русской земли, в высшей степени добросовестным в отношении к своим идеям и в своем отношении к родной земле. «Одна из прекраснейших особенностей его характера и биографии и заключается в том, что он чрезвычайно льнул к литературе, даже непосредственнее – к журналистике… Мало было людей, у которых была бы такая постоянная потребность говорить и писать правду. Он был похож на колокол, язык которого невозможно было удержать; поэтичнее и в сторону почитателей это можно выразить так, что он был похож на Эолову арфу» [259]259
Розанов В. Вл. Соловьев и Достоевский // Новое время. 1902. 20 сентября.
[Закрыть]. И вместе с тем среди «живой речи» у него нередко попадаются «куски мертвого содержания», чрезвычайно затрудняющие чтение, делающие его утомительным и скучным.
Вспоминая историю вступления Соловьева в литературу и то, как после публичной лекции 28 марта 1881 года, в которой он призвал императора Александра III помиловать цареубийц, его преподавательская деятельность в императорском Петербургском университете навсегда окончилась, Розанов поясняет: «Примерный, образцовый профессор по всем задаткам, по подготовке в университете и в духовной академии, – он в начале же своей деятельности был признан „невозможным и недопустимым на кафедре“ в каком бы то ни было учебном заведении. Потом пошло дело еще хуже: усилиями Победоносцева были признаны „вредными вообще всякие его сочинения по богословию“ [260]260
Розанов В. Окончание «Писем Соловьева» // Новое время. 1911. 1 мая.
[Закрыть], т. е. не только сущие, но и будущие; и даны были соответствующие инструкции по тогдашней цензуре, а духовным журналам просто было предписано „не печатать“. Это было вполне отвратительно». Соловьев был вынужден печататься за границей.
В одной из многочисленных своих статей о Соловьеве Розанов приводит воспоминания десятилетнего Владимира Соловьева о беседе его отца, великого историка С. М. Соловьева, с Е. Ф. Коршем и Н. X. Кетчером, которые принесли ему известие о приговоре особого сенатского суда над Чернышевским. Строгий государственник и церковник С. М. Соловьев, относившийся совершенно отрицательно к утопическим идеям Чернышевского, был глубоко оскорблен и возмущен административной правительственной мерой, по которой Чернышевский был отправлен на каторгу и вечное поселение в Сибири.
«Что же это такое, – приводит Розанов слова С. М. Соловьева, – берут из общества одного из самых видных людей, писателя, который десять лет проповедовал на всю Россию известные взгляды с разрешения цензуры („Современник“ был подцензурным журналом), имел огромное влияние, вел за собою чуть не все молодое поколение, такого человека в один прекрасный день без всякого ясного повода берут, сажают в тюрьму, держат года, никому ничего не известно, судят каким-то секретным судом, совершенно некомпетентным, к которому ни один человек в России доверия и уважения иметь не может и который само правительство объявило никуда негодным, так как судебная реформа уже решена, и вот, наконец, общество извещается, что этот Чернышевский, которого оно знает только как писателя, ссылается на каторгу за политическое преступление, а о каком-нибудь доказательстве его преступности, о каком-нибудь определенном факте нет и помину» [261]261
Розанов В. Автопортрет Влад. С. Соловьева // Русское слово. 1908. 28 октября.
[Закрыть]. Подобные методы администрирования издавна были приняты в России, и кому, как не историку Соловьеву, было это знать.
Не обошел Розанов своим вниманием и обострения отношений Соловьева с Л. Н. Толстым. В письме Н. Я. Гроту 9 августа 1891 года Вл. Соловьев писал: «Я особенно теперь недоволен бессмысленною проповедью опрощения, когда от этой простоты сами мужики с голоду мрут». На это Розанов добавляет: «Действительно, проповедовать образованному классу России то „опрощение“, от которого мужики мрут в голодном тифе, – значит забывать всю реальную Россию под гипнозом евангельской проповеди о „невинности и простоте“, о чем-то „голубином“ и „младенческом“» [262]262
Там же. 31 октября.
[Закрыть].
Розанов упрекал Толстого в несвоевременности его проповеди, «несообразительности, переходящей в черствость». Соловьев, может быть, выступает как «мелкий публицист», но и глаз «мелкого публициста», говорит Розанов, «умеет разобраться лучше, чем глаз мудреца». Правда о жизни народа была для Василия Васильевича выше какого-либо авторитета, даже самого Толстого, 80-летний юбилей которого только что отметила тогда Россия.
Одна из записей «Опавших листьев» начинается словами: «Не понимаю, почему я особенно не люблю Толстого, Соловьева и Рачинского. Не люблю их мысли, не люблю их жизни, не люблю самой души. Пытая, кажется, нахожу главный источник, по крайней мере, холодностии какого-то безучастия к ним (странно сказать) – в „сословном разделении“» (93–94). Действительно, «сословное разделение» всегда вольно или невольно сказывалось в суждениях Василия Васильевича, в его вкусах и склонностях. Он не был «беспристрастным» человеком.
Еще определеннее «нелюбовь» к Соловьеву раскрывается в другой записи «Опавших листьев»: «Вл. Соловьев написал „Смысл любви“, но ведь „смысл любви“ – это естественная философская тема: но и он ни одной строчки в десяти томах „Сочинений“ не посвятил разводу, девственности вступающих в брак, измене, и вообще терниям и муке семьи. Ни одной строчкой ей не помог» (328). Для автора «Семейного вопроса» – книги Розанова, на которую совершенно не обратили внимания современники, – эта черта жизни и сочинений Соловьева была совершенно неприемлема.
Соловьев был мастером «мгновенных слов» – записочек, шуток, каламбуров и изречений, какие он в течение всей жизни бросал не в корзину, а в карманы друзей своих, просто знакомых и даже едва знакомых, как вспоминает Розанов. Главной особенностью, которой Соловьев привлекал к себе любопытных, была затаенная мысль о «душе мира» – любимое понятие писателя.
