Текст книги "Розанов"
Автор книги: Александр Николюкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Неудивительно, что «незаконные» роды бесчеловечной церковной догматикой считаются греховными вдвойне: «„Не признаем тебя! Нет тебе закона!“ И тогда, опять через ужасную муку, дитя умерщвляется его кротчайшею матерью, на все бы согласною, на все бы готовою, лишь бы ее признали, и не находящею этого признания».
Убийство незаконнорожденных – вина церкви и общества, а не несчастных матерей. До Розанова не было выступлений о «незаконнорожденных», о семье и разводе, в которых эти вопросы ставились бы с такой смелостью и решительностью. Это вызвало яростные нападки церковников. Протоиерей А. А. Дернов выпустил брошюру под названием «Брак или разврат? По поводу статей г. Розанова о незаконных детях. Отпор на призыв к бесформенному сожитию или, вернее, к половой разнузданности, и охранение святости брачного союза». Розанов перепечатал ее во втором томе своей книги «Семейный вопрос в России», снабдив убийственными подстрочными комментариями, – жанр, в котором он был непревзойденный мастер.
Возражая протоиерею, проповедовавшему «брак – во умерщвление чувственности», Розанов высмеивает идею «вулкана под браком» и обращается к литературному примеру: «Муж Татьяны (пушкинской), дующий в кулак и никак не могущий согреться, есть идеал его: тут уж около него и над ним все тихо. „Гиганты побиты, Прометей связан“, и Юпитеру – Дернову остается одно удовольствие».
Неутомимый защитник молодости и пола как священного проявления души (возраст брака —15 для юноши и 14 для девушки – об этом он пишет всю жизнь), Розанов выступает в защиту этих «чистейших юных сил», растрачиваемых понапрасну и не приносящих новых жизней в мир. «А посмотрите, как заботимся мы о покое старого генерала, женившегося на Татьяне: лучшая поэма нации написана в защиту его немощных прав, а Достоевский сказал ему оду в Пушкинской своей речи! Воистину, дохлое мы храним, а юное – режем».
Другой, уже светский оппонент Розанова – известный в те годы публицист К. А. Скальковский – приписал ему намерение «упразднить брак» и вернуть благочестивых соотечественников к нравам радимичей и вятичей, которые «умыкаху жен». От таких шутников Василий Васильевич отделывался кратким «Опытом самозащиты», включенным в книгу.
Темы семьи и брака, пола и религии, развернутые в книге «Семейный вопрос в России», нашли продолжение в серии статей «Среди обманутых и обманувшихся», печатавшихся в 1904 году в журнале «Новый путь». Они должны были войти в третий том «Семейного вопроса в России», которому не суждено было выйти в свет.
Двумя главнейшими препятствиями на пути решения семейного вопроса в стране Розанов считал чинимые церковью препятствия к разводу (требование наличия двух свидетелей, перед глазами которых совершалось бы прелюбодеяние) и многочисленные убийства «незаконнорожденных», не признававшихся церковью за полноценных граждан.
Эти проблемы со всей определенностью обозначились еще в его книгах «Религия и культура» (1899) и «В мире неясного и нерешенного» (1901). То были первые «прорывы» в новую для русского общества сферу. Полемизируя с традиционной точкой зрения, Розанов еще извинялся за обращение к таким непривычным материям. «Мы говорим о плотской любви, о половом влечении мужчины и женщины – да извинят нам термины, уже всюду начавшие повторяться» [524]524
Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. С. 160.
[Закрыть].
«Низменный инстинкт» – определил это Вл. Соловьев в статье «Судьба Пушкина» (1897); «животное и грязное чувство, лживо изукрашенное поэтами» – определяет М. Меньшиков в очерке «Элементы романа» (1897); «преступление, сообща творимое мужчиною и женщиною» – так «формулировал уже давно, но памятно» гр. Л. Толстой в «Крейцеровой сонате».
«Постыдна отдача себя половому влечению», – приводит Розанов слова Вл. Соловьева из его трактата «Оправдание добра». Соловьев полагал, что этот «безнравственный инстинкт» в своих порывах если и содержит какое-нибудь положительное начало, то лишь как средство для человека выявить «воздержание, нравственную победу», ибо при отсутствии таких порывов «целомудрие было бы пустым словом». Иными словами, половой инстинкт, по Соловьеву, – это черная тень, нужная, чтобы сиял свет воздержания.
Такого Василий Васильевич, конечно же, не мог перенести. Полемика с Соловьевым, начатая в 1897 году, продолжалась до его смерти в 1900 году, охватив многие вопросы философии, этики и литературы.
В книге «Религия и культура» Розанов сделал первую попытку сформулировать свою семейно-родовую теорию пола, определить место семейно-брачных отношений в современной жизни. «Культура наша, цивилизация, подчиняясь мужским инстинктам, пошла по уклону специфически мужских путей – высокого развития „гражданства“, воспитания „ума“, с забвением и пренебрежением, как незначащего или низкого „удовольствия“, всего полового, т. е. самых родников, источников семьи, нового и нового рождения… Мы культивируем ум; мы также можем культивировать пол: возьмем ли мы школу, возьмем ли мы устроение военной повинности, да и весь строй нашей цивилизации, односторонне мужской, т. е. неуравновешенной, – мы увидим, что жизнь пола везде пренебрежена, что она нигде не была принята во внимание, просто – о ней не было вопроса, она не была замечена, как именно „незначащее удовольствие“, естественно сторонящееся перед „серьезною задачею“ „вздуть соседа“ и „отнять у него Эльзас-Лотарингию“» [525]525
Там же. С. 288–189.
[Закрыть].
Жизнь начинается там, писал Розанов, где в существах возникают половые различия. Растения и те не лишены пола. Но совершенно лишены – камни. Женщина, «Ева» – это и есть «жизнь», в ее половых отличиях и соответственно, конечно, в половых различиях ее друга-мужчины и лежит «тончайший субъективный нерв жизни».
Половая жизнь – тема всей нашей цивилизации, утверждает Розанов в книге «В мире неясного и нерешенного», предвосхищая фрейдизм, правда, в совсем иной направленности и делая отсюда иные выводы. В очерке «Из загадок человеческой природы» (1898), входящем в эту книгу, он рассматривает психическую деятельность человека как «гутенберговский перевод гиерогрифов пола», который струится с лица как «мысленный свет».
У Розанова был свой «чресленный» взгляд на жизнь, на религию и церковь, на литературу и искусство. К «чресленным» писателям он относил Лермонтова, Толстого и Достоевского. Их озабоченность семейной жизнью и жизнью пола «лучше всего оттеняется, если мы около них выдвинем огромную и хорошо куафированную голову Грибоедова… Он нам дает сухонькие, чистенькие, выметенные комнатки, где ради смеха только шепчутся про любовь Молчалин и Софья. Ни земли, ни сора, ни мокроты, ни Бога!.. Нет чувства пола – нет чувства Бога!» [526]526
Розанов В. В. Собр. соч. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 28. Далее с. 37, 30, 36, 83, 159, 192, 216, 217.
[Закрыть]
Для подтверждения своих мыслей писатель, как всегда, обращается к литературе. В первых темах своего творчества («Детство и отрочество» Толстого, «Бедные люди» Достоевского) великие художники высказывают самую глубокую и живучую в них мысль, программу своего жизненного пути. Вся почти необозримая по разнообразию деятельность Толстого, в сущности, примыкает к теме «Детство и отрочество». «Крейцерова соната» – это «плач неутешной души» над поруганным материнством, над оскверняемым «детством» и «отрочеством». «Толстой не знает, т. е. он отвергает иную психологию, кроме как психологию возраста и пола».
Отношение писателей к вопросам пола во многом определяет восприятие Розановым их наследия. Этим же в значительной мере объясняется и его неприятие Грибоедова при самой высокой оценке художественных достоинств его комедии.
Иное дело Лермонтов и Достоевский, во многом родственные в своих рисунках чувств и страстей: «дубовый листок» с вечным прижиманием к «корню чинары» или мистический сон Свидригайлова и его «порыв» к Дуне Раскольниковой. «Достоевский, менее поэтично, более грубо и реально, в сущности, вечно рисует вечную же тему Лермонтова: тот же старый „дубовый листок у корня юной чинары“; и назвал это „карамазовщиною“, мы же переименуем ее в „святую землю“, в священный корень бытия, нашего и всемирного. Уже в „Преступлении и наказании“ мысль и интерес его как бы качаются между Раскольниковым и Свидригайловым; он постепенно забывает Раскольникова и начинает интересоваться Свидригайловым. Но что такое Раскольников и Свидригайлов, как не два выразителя двух пунктов средоточения человека, пожалуй – двух „лиц“ его».
Однако Достоевский, пишет Розанов, лишь «брел, но не добрел, к истинному значению родников бытия, все еще считая их „свидригайловщиною“, „карамазовщиною“, в общем – грехом, грязью, бесовщиною, „темною силою“, „нечистою силою“».
И здесь Розанов вступает в полемику с церковниками и мирянами. Писатель вспоминает, как однажды у него сидела в гостях «ветхая-ветхая бабушка, лет 64, однако бодрая и свежая. – Ну, бабушка, скажите мне, от кого родятся дети? – спросил я ее. – От Бога, – ответила она мне с таким чувством, что как бы только глупый может в этом сомневаться или не верящий в Бога – об этом серьезно спрашивать… Входит ее дочь, женщина лет 40, мать 5-х прелестных детей. Продолжая думать об этой теме, я и ее спросил: „Скажите, В. A-на, вот мы говорим с вашей мамой о детях, и я не понимаю, откуда же очистительная молитва над роженицей?“ – „Как откуда? – она немножко смутилась. – Все-таки дети зачинаются из греха“. Эта сбивчивость: „от Бога“ и „из греха“ проникает всё и всех людей сознание».
В этом вопросе Розанов выступает чисто экзистенциально, причем с полным сознанием своего розановского экзистенциализма: «Каким мы представляем половой акт – таков он и будет!.. Тот, кто представляет его себе грешным, и действительно насытит его грехом, а кто представил бы праведным – и сделал бы его праведно. Вот глубокая тайна, что каково о нем представление – такова его сущность».
Розанов приводит слова И. Ф. Романова об «абсолютной неприемлемости христианством» полового акта, который, с точки зрения христианства, мерзость и «непрошеный грех». Однако в браке он « прощается, разрешается, терпится, допускается. За убийство – в Сибирь, но война освещает преступление – убивай! За совокупление – геенна огненная, но брак разрешает, отпускает этот тягчайший, по христианскому взгляду, из грехов». Так церковь превращала брак в индульгенцию от «тягчайшего из грехов».
И тут Василий Васильевич, на всю жизнь поссорившийся с церковью из-за ее догм, направленных против человеческой природы, делает тонкое наблюдение над этой самой человеческой природой: «Лично я (даже в юности) никогда не полагал половой акт нечистым и никогда же не был развратен. Но я наблюдал, что чем отрицательнее смотрит человек на половой акт – тем этот человек становится развратнее, как-то грязнее, свинствует в половом общении и вообще в воззрении на женщин и в обращении с ними».
Более того, Розанов видит в отношении к половому акту основу нашего миропонимания: «Вообще точка зрения на этот акт, стоя ниже нуля– порождает мировой пессимизм и скептицизм, стоя выше нуля– порождает мировой оптимизм, не доказуемый, не рациональный, но сердечный и мистический». Ибо «пол», по Розанову, – это весь человек во всей его духовной и физической сущности. Он не сосредоточен в чем-то одном, а разлит по всему человеку, по всей его жизни.
Монашество как антитеза брачной жизни не могло вызывать сочувствия Розанова. Он испытал горькое чувство обиды и досады на монашеское высокомерие перед семьей и браком. Таково было его отношение к корифею православного аскетизма второй половины XIX века епископу Игнатию (Брянчанинову), ныне канонизированному, который оставил после себя пять томов сочинений о спасении «современного монашества», уделив «живущим посреди мира» всего три страницы первого тома. Монашество как отрицание семьи и рождения было глубоко чуждо Розанову.
В книге «Темный лик» Розанов вспоминал, что в своем сочинении «В мире неясного и нерешенного» он призывал перейти от «горизонтального созерцания» (политического, общественного, культурно-светского) к «созерцаниям вертикальным» (родовым, генерационным, мистическим): «В книге этой развита теория пола и вообще выдвинут рождающий, родящий элемент, не очень „чистенький“ (снаружи), не очень хорошо пахнущий (общее мнение), но какой-то терпкий, стойкий, неуступчивый, цепкий… Я взял эти (якобы) „нечистые вожделения“, от которых христианство открещивается и „молит Бога“ со страхом: и, не пугаясь – вывел его к свету и сказал: „ Отсюдапроисходит такая чистая вещь, как дитя, – такое единственное в мире по совершенствусущество, как младенец“. Но если таков плодпола, значит, и весь он тоже, что яблонька с золотыми яблочками» [527]527
5
5 Розанов В. В. Собр. соч. В темных религиозных лучах. С. 184.
[Закрыть].
Пол, или «похоть», как говорит церковь «святоотеческим» языком, исходит от Сатаны. Потому и рождение – от Сатаны, «ибо его нет без похоти». «Лицо Дьявола» в церковном учении – это вся деторождающая система, детородные силы, желания, вожделения. «Область Дьявола» – ниже пояса, а «область Бога» – выше пояса.
Отсюда монашество неизбежно становится идеалом христианства, а семья, родители, супружеская спальня и детская комнатка, песня матери над дитятею и труд отца для прокормления детей – все эти «грешные животные», которые только едят и множатся – все это есть «область Сатаны», «чертеж дьявола», «узор его возле человека», предназначенный уловлять падшего человека в свои петли.
И в то же время сама церковь в «таинстве брака» этот «сатанинский» акт соития именует «святым соединением» и «благословляет» на него молодых людей. Где же правда и истинное ее учение? – вопрошает «Розанов. Где настоящий ее взгляд на область „ниже пояса“»?
В предисловии ко второму изданию «В мире неясного и нерешенного» Розанов отмечает роль мифотворческого начала в своей теории культуры и семьи. Как всегда, он начинает издали: ученые-де доказали, что «мифы» – просто вздор. Ни Зевса, ни Юноны, ни Афродиты или Марса никогда не было, как и героев сказок Андерсена. «Но сбоку, из иной области встал, в сущности, практическийвопрос. „Ну, а как же, в конце концов, должно происходить супружеское сближение: в опьянении, веселье, как шутка, как удовольствие?“» И вдруг, из вопроса этого, сквозь туманы сложнейшегоэтого недоумения, просунули как живые (да и точно живые!!) головы свои и древняя Артемида «вечно девственная», и Юнона – «мать брачащихся», и Афродита – «сама» брачащаяся, и старый Зевс, помавающий бровями; и Веста, и нимфы, шум лесов и влага вод, как живые, одухотворенные… [528]528
Розанов В. В. Собр. соч. В мире неясного и нерешенного. С. 13–14.
[Закрыть]Старые «мифы» оказались сегодня необходимы не менее, чем в древности.
Без особой «религии семьи», утверждает Розанов, без старого «мифа» невозможны счастье и построение семейных отношений. Иначе все обращается в «свинство», в «проституционное действие, пусть и совершаемое в семье, в браке».
Причина этого кроется в том, что «умер идеал», умер тот «дух», равный богам древних. И даже скромные люди стали восклицать: «Дайте сюда Афродиту!», то есть Идеал, а задумавшиеся прибавили: «Не все в древностибыло ложью: есть в ней неразрушимые религиозные части, без которых мы умерли бы». Если Бог умер, должны остаться боги, «мифы», иначе, – как у Достоевского в «Бесах»: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан?» [529]529
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 180.
[Закрыть]
В книге «В мире неясного и нерешенного» получила первое очертание розановская концепция «культа солнца» как жизнетворного начала, в котором воедино слиты религия, пол и семья. Это было связано с интересом Розанова к Древнему Египту и его символике. Так развивалось мифотворчество Розанова, стремившегося создать свою интерпретацию культуры, придать ей новое понимание, новые «потенции», как он это называл.
Летом 1909 года на даче в деревне Лепенене (вблизи Териоки) Розанов читал перевод романа Мопассана «Жизнь» (изданный тогда под названием «История одной жизни»). «Тишайший» Василий Васильевич, воспевший в предисловии к книге «Религия и культура» свою интимную «часовенку» как «малый храм бытия своего», то есть домашний очаг с другом-женой и детьми-младенцами, был потрясен открывшейся перед ним подноготной семейной жизни во Франции: «Такого ужаса, такого беспросветного ужаса, какой я прочел здесь у Мопассана, как „историю обыкновеннойжизни“, – что, очевидно, он хотел сказать своим заглавием – я не видел во всю мою 53-летнюю жизнь» [530]530
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С 359.
[Закрыть].
И Розанов выводит разговор на свою любимую тему о необходимости ранних браков, чтобы не доводить до такого, как показано в романе Мопассана. Однажды на Кавказе он встретил татарина, у которого был сын, мальчик лет двенадцати, «такой неописанной красоты и скромности», что нельзя было оторвать от него глаз.
«– Ваш сын, князь?
– Сын.
Я помолчал.
– Какой хороший мальчик… Избалуется.
Он молчит.
– Такому нельзя не избаловаться. Подрастет, женский пол на него кинется, как мухи на мед.
Он молчал.
– И закружится, увлечется. И свертится.
– У нас этого не бывает, – отвечал отец угрюмо и резко.
– Ну, как не „бывает“… За этим нельзя усмотреть. Как вода в пригоршне, бежит сквозь пальцы. Ничто не поможет.
– У нас этого нет. – И так твердо, точно каменное.
Я недоверчиво смотрел на него.
– Ему одиннадцать с половиной лет. В тринадцать мы его женим».
Розанов отнюдь не утверждает, что у мусульман хорошо, а у нас плохо. Он лишь говорит о том, что у них «подумано о том, о чем в европейской цивилизации решительно ничего не подумано, не придумано». Более того, у нас никого нельзя ни в чем убедить, и ранние браки остаются запретными, нежелательными: «Оставим эти темы. Раз брак 69-летнегостарца не „оскорбляет юриста, попа, медика, не есть грехдля церкви, не есть вреддля государства и общества, а брак цветущих невинностью и силами 16-летнего и 14-летней есть „грех“, „вред“ и „отвратительная безнравственность“ для всех их, то тут – могила, все кончено…“ [531]531
Розанов В. В. Собр. соч. В темных религиозных лучах. С. 293. Далее с. 419, 421, 294, 266–267, 327.
[Закрыть]
Европейская цивилизация не знает, что делать с молодежью в возрасте от 13 до 23-х лет, пишет Розанов, и потому „история блудного сына“ нередко оборачивается трагедией разбитой жизни. „Для старости – отдых, пенсия. Для зрелого мужа – гражданская служба, департамент. Или – ремесло, плуг. Для детского возраста – резвость, игры. Но для юношеского, отроческого?.. Мы сумели ответить только:
– Книги! Учение!
Но ведь очевидно, когда закладывается самое важное в жизни каждого человека, – „дом“ его, будущее его, семья его“.
Однако Розанов не был бы Розановым, если бы тут же не попытался взглянуть на дело и с иной стороны: „Но около шипов есть и розы: около „истории блудного сына“ расцвела вся поэзия Лермонтова, Полежаева, часть поэзии Пушкина, поэзия Байрона; выросли молодые бури Гете. Европейская цивилизация решительно не имела бы в себе некоторых лучших цветков, будь юность обоих полов „упорядочена“ в стойкий и стройный курятник, как у мусульман и евреев“.
С позиций „семейного вопроса“ подходит Розанов и к христианской религии, к Евангелию. Религия – часть культуры. Наука без религии, без веры способна к бесчеловечию, способна привести человечество к экологической гибели. В этом смысле религия первичнее, гуманнее науки.
В докладе „О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира“, прочитанном в Религиозно-Философском обществе в ноябре 1907 года, Розанов полемизировал с Д. С. Мережковским, который в противоположность отцу Матвею, известному духовнику Гоголя, считал, что Евангелие совместимо с преданностью музам, что можно слушать и проповеди отца Матвея, и зачитываться „Ревизором“, „Мертвыми душами“, смеясь гоголевским персонажам. „Пафос Димитрия Сергеевича, по крайней мере в ту пору, заключался в идее совместимости Евангелия со всем, что так любил человек в своей многотысячелетней культуре“.
Продолжая полемику, Розанов говорит, что Христос никогда не смеялся и поэтому, с точки зрения христианина, весь смех Гоголя был преступен. Радости в Евангелии есть, но совершенно особенные, небесные. Понятия „христианский брак“, „христианская семья“, „христианские дети“ всего лишь иллюзия, полагает Василий Васильевич: „Я предложу вам представить одну из юных жен евангельских или которого-нибудь апостола, извините за смелость, влюбленными. Я извиняюсь, и вы чувствуете, что я должен был извиниться. Отчего? По мировой несовместимостивлюбления и Евангелия“.
Любовь, из которой, казалось бы, и рождается брак, окружена в Евангелии „гробовым молчанием“. „Ни смеха, ни влюбленности нет в Евангелии, и одна капля того или другого испепеляет все страницы чудной книги, „раздирает завесы“ христианства“. Любовь, влюбленность не инкрустируются в Евангелие. Гоголь тоже „не входит“ в Евангелие. „Не в том дело, что Гоголь занимался литературою. Пусть бы себе занимался… Гоголь со страстью занимался литературою: а этого нельзя! Монах может сблудить с барышней; у монаха может быть ребенок; но он должен быть брошен в воду. Едва монах уцепился за ребенка, сказал: „Не отдам“; едва уцепился за барышню, сказал: „Люблю и не перестану любить“, – как христианство кончилось. Как только серьезнасемья – христианство вдруг обращается в шутку; как только серьезно христианство – в шутку обращается семья, литература, искусство“.
В противовес „бесполому“ христианству Розанов выдвигает идею, что „пол – весь организм, и – душа, и – тело“, а лицо – внешнее выражение пола. В книге „Люди лунного света“ Розанов обращается к половой жизни как подлинному выражению гуманизма, человечности семейной жизни. Чтобы войти в этот мир непривычных для нас представлений, необходимо попытаться проникнуть в ход мысли писателя, вызвавшего столько ханжеских порицаний в свое время.
Все начинается с идеи праздничности „грозы страсти“ (как сказали бы последователи М. М. Бахтина, „карнавальности“), запечатленной в библейской „Песни Песней“. Именно здесь истоки семьи и рода. У нас же, пишет Розанов, все это проходит сонно. „Нет священства, а только „нужда“. Праздникне окружает совокупления, как у евреев их Суббота и у мусульман Пятница… Между тем совокупление должно быть именно не „нуждою“, „сходил“ и заснул… вовсе нет: оно должно быть средоточием праздничного, легкого, светлого, безработного, не отягченного ничем настроения души, последним моментом ласк, нежности, деликатности, воркованья, поцелуев, объятий. Но как у нас в старо-московскую пору новобрачных, даже незнакомых друг другу, укладывали в постель, и они „делали“, так и до сих пор русские „скидают сапоги“ и проч., и улегшись – „делают“, и затем – засыпают, без поэзии, без религии, без единого поцелуя часто, без единого даже друг другу слова! Нет культуры, как всеобщего, – и нет явлений, единичности в ней“.
Единичное, индивидуальное – главное в любви, в семье. Половая жизнь вся от начала до конца своеобычна, неповторима. „Сколько почерков – столько людей“, или наоборот: и совершенно дикодаже ожидать, что если уж человек так индивидуализированв столь ничтожной и не представляющей интереса и нужды вещи, как почерк, – чтобы он не был индивидуализирован также в совокуплении. Конечно, „сколько людей – столько лиц, обособленийв течение половой жизни“… Всякий „творит совокупление по своему образуи подобию“, решительно не повторяя никого и совершенно не обязанный никому вторить: как в почерке, как в чертах лица…»
Соитие есть «грех», учит церковь. Ей вторит В. С. Соловьев, полагавший, что в будущем деторождение сделается чистым и возвышенным. Еще определеннее говорил об этом Л. Н. Толстой в послесловии к «Крейцеровой сонате»: «Ведь недаром же сама природа сделала то, что это мерзко и стыдно, а если мерзко и стыдно, то так и нужно понимать». Вспоминая эти толстовские строки, Розанов саркастически замечает, что вся «Крейцерова соната» есть «сплошь рыдающая натура» мужа, «осквернившегося с женщиною» лишь по положению «женатого человека».
Книга «Люди лунного света» посвящена проблемам «третьего пола», как именовал Розанов все отклонения от «нормальной» гетеросексуальной любви. Еще в статье «Кроткий демонизм» (1897) он обратился к этим вопросам как к предмету, достойному изучения: «Как совершенно ясно можно читать на соответствующих страницах „Пира“, Платон называл любовью „земною“ – любовь к другому полу, а „небесною“ любовью называет вовсе не филантропическую, но чувственную любовь и только к одинаковому с собою полу. Он называет при этом и цитирует поэтессу Сафо» [532]532
Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. С. 156.
[Закрыть].
В гомосексуальной любви Розанов видит причину многих «безбрачных» явлений в христианстве и современной жизни. Для него это нарушение естественного хода вещей, семейного начала, лежащего в основе жизни человека и всей цивилизации.
Семейные судьбы мужчин, женщин и их детей – в этом корень розановской проблематики. Писатель одним из первых не побоялся открыто сказать все то, о чем иные «благонравные» литераторы лишь шептались и хихикали по гостиным и кабинетам. Написал даже о «групповом браке», выведенном в рассказе С. Городецкого «Погибшее согласие» (в сборнике «Кладбище страстей»), – теме, которая, как считается, была «открыта» печатью только в ходе «сексуальной революции» в Америке в 1960-е годы.
В статье «Закон о цензуре и администрация цензуры» (1912) Розанов и к этому явлению подходит с позиции «семейного вопроса», как бы придерживаясь известного правила Чехова: дело писателя не решение вопросов, а лишь их правильная постановка. В постановке «семейного вопроса» перед русской общественностью и литературой состоит бесспорная заслуга Розанова. И недаром об изнурительном труде над книгой «Семейный вопрос в России» он говорил: «Это мои литературные „рудники“, которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и „Сумерки просвещения“ – детям» (106).
В своей трилогии Розанов, по существу, развивает некоторые идеи, высказанные еще в книге «Семейный вопрос в России». Такова, например, его мысль о венчании в храме «чистого тела». Он предлагает, чтобы в венчание был введен обряд погружения в воду – «наедине священником, для этой цели престарелым, сперва жениха и потом невесты, порознь и отдельно, в особо построенном шатре, за занавесями, в бассейн воды освященной» [533]533
Розанов В. В. Семейный вопрос в России. Т. 1. С. 240.
[Закрыть].
Рассматривая историю половых общений древних греков в храмах, Розанов приводит слова Геродота, что «греки и египтяне первые перестали сообщаться в храмах». Следовательно, делает он вывод, ранее, до начала цивилизации, это происходило. Это замечание Геродота мы должны читать таким образом, что и самые храмы явились у первых людей сперва как «лиственное, в рощах, в цветниках, в садах окружение любви их и любящего соединения, а затем – с легкими архитектурными прибавлениями, например, как защита от палящего солнца; пока, наконец, роща и шалаш не выросли, не развились в храмы» [534]534
Там же. Т. 2. С. 512.
[Закрыть].
Когда же на Религиозно-Философских собраниях, проходивших в Петербурге в 1901–1903 годах, он высказал предложение, чтобы новобрачные первое время после венчания оставались жить в храме, то это вызвало «недоумение и взрыв ярости» присутствующих богословов и церковников, как о том рассказано в «Опавших листьях».
В этой книге писатель создает райскую утопию, ничуть не интересуясь реальной исполнимостью своего замысла. Для него было важно и достаточно высказаться. На роль архитектора и строителя будущего здания он не претендовал. Его увлекала сама идея, мечта. И чем несбыточнее она оказывалась, тем слаще и дороже.
И представилась Василию Васильевичу ночь и половина храма с открытым куполом, под звездами, а вокруг поднимаются небольшие деревца и цветы, посаженные по дорожкам, откуда вынуты половицы пола и насыпана черная земля. «Вот тут-то, среди цветов и дерев и под звездами, в природеи вместе с тем во храме, юные проводят неделю, две, три, четыре… Это – как бы летняя часть храма, в отличие от зимней, „теплой“ (у нас на севере)… Они остаются здесь до ясно обозначившейся беременности» (101).
Но даже своевольно парящая мысль Розанова «понимала», что в течение 2–3 месяцев до беременности молодой четы повенчается еще много других пар, которые тоже надо разместить в церкви. Возникают естественные трудности, из которых писатель выходит с розановской наивной непосредственностью. Уже весь храм заселен новобрачными, но «при этом, разумеется, никаких актов (как предположил же епископ Антоний!!!) на видуне будет, так как после грехопадения всему этому указано быть в тайне и сокровении(„кожаные препоясания“); и именно для воспоминания об этом потрясающем законе отдельные чертоги (в нишах стен? возле стен? позади хоров?) должны быть завешены именно кожами, шкурами зверей, имея открытым лишь верх для соединения с воздухом храма» (102).
Современники, прочитав такое, долго не могли прийти в себя от шокового состояния, в которое вверг их Василий Васильевич своим предложением превратить церкви в «родильные дома», как выразился один острослов. Впрочем, в русской литературе издавна существовала традиция использовать (хотя бы мысленно) храмы не по прямому назначению. Так, В. А. Жуковский предлагал в 1848 году совершать в церкви под пение молитв смертные казни, что должно было стать, по его мысли, «убедительной проповедью для нравственности народа» [535]535
Жуковский В. А. Соч.: В 6 т. СПб., 1885. Т. 6. С. 173.
[Закрыть]. Лев Толстой пришел в ужас от таких мечтаний Жуковского, «этого доброго человека», впавшего в «разврат придворной жизни» [536]536
Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1973. С. 112.
[Закрыть].
Интересное подтверждение мыслей Розанова о жизни новобрачных в храме приводит М. М. Пришвин в своих очерках «По градам и весям» (1913). Случай свел его однажды со священником в глухом селе Тульской губернии.
«Помню, когда рассказывал о. Николай о своих планах устройства церкви радостной, наполненной ликами младенцев и вообще живых, семейных людей, невольно мне припомнилось читанное об этом у Розанова; до того было похоже, что я даже спросил тогда: не читал ли батюшка Розанова. Но о. Николай в таких глухих местах и понятия не имел о писаниях Розанова.
– Представьте себе, – спросил я о. Николая словом Розанова, – что невесту и жениха после совершения обряда оставляют в церкви без людей для брачного сочетания.
Эта знаменитая розановская „позиция“, с которой он открывает свою пальбу в монахов, как она покажется простому сельскому священнику? – Представьте себе это только на одну минуту!
– И представляю, – спокойно отвечал о. Николай, – это же и бывало в старину, откуда идет настоящее православие… Никакой загадки мне ваш Розанов не загадал, я сам это знал. В православии есть все для радостей человеческой жизни, а только монахи его испортили» [537]537
Заветы. 1913. № 3. С. 59.
[Закрыть].
«Я постоянно хотел видеть весь мир беременным» (150), – повторял всю жизнь Розанов, и храм с живущими в нем новобрачными – лишь часть этой мечты. «Девушка без детей – грешница. Это „канон Розанова“ для всей России» (160), – говорил он. А у духовенства спрашивал:
«– Для чего растут у девушки груди?
– Чтобы кормить свое дитя.
– Ну, а… „ дальше“ для чего дано?
Сказать нечего, кроме:
– Чтобы родить дитя.
И весь аскетизм зачеркнут» (165).
