Текст книги "Розанов"
Автор книги: Александр Николюкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
Это продолжалось, должно быть, недели две. И в эти две недели вихря никто не почувствовал позора. Слова „довольно“ и „тише“ раздались не ранее, как недели две спустя после смерти. „Тут-то я блесну умом“… И коллективно все блеснуло пошлостью, да такой, какой от Фонвизина не случалось» (43–44).
Вскоре после похорон между наследниками начались споры о праве на издание сочинений Толстого, выплеснувшиеся на страницы печати. В защиту прав Софьи Андреевны как матери семейства (что для него всегда было решающим) выступил Розанов. Вернее сказать, хотел выступить, потому что его статья «Роковое в „наследии“ Толстого», написанная для «Русского слова», была в мае 1911 года снята с набора и не вышла в свет.
Статья начиналась по-розановски образно: «Драгоценные произведения Л. Н. Толстого подобно „золоту Рейна“… Вагнера: „кружат голову“ своему обладателю, внушают ка-кое-то „безумие“ и в конце концов несут несчастие и гибель… Кто же не скажет, что около этого „золота Рейна“ странным образом и чрезвычайно померкло достоинство всех его обладателей или даже только претендентов на обладание».
«Наилучшее издание» Толстого может дать, утверждал Розанов, только Софья Андреевна – «знаток рукописей и корректур, 40-летний спутник и почти сотрудник Л. Н-ча по технике письма, переписывания и исправления. Дочь тут едва ли что может; едва ли в чем компетентна. Россия ни в коем случае не может положиться на „редактирование Александры Львовны Толстой“, об умелости которой, даже об образовании которой она не имеет никакого представления».
Но главное было даже не то, что Розанов принял сторону Софьи Андреевны (и написал ей сочувственное письмо), а в том, что он заявил «право России в наследии Толстого». «Сам Толстой ясно выразил, что именно Россия есть настоящий наследник его произведений, – через то, что отрекся от прав собственности на все (кроме рукописных) нехудожественные свои произведения, лично для него все более дорогие и одновременно менее всего доходные. Явно, что он передал в „родовую собственность“, в данном случае – Александре Львовне, только „дойную часть“ своих произведений, а не их смысл, дух и оберегающую все это оболочку слова, формы. Все это – в нравственном и, надо мне сказать, в религиозном смысле, есть достояние, наследие России. Он все взял от России, как наблюдатель, как художник и мыслитель; и все возвращаетей же, умноженное сторицею».
Во множестве речей, прозвучавших после смерти Толстого, почти отсутствовала соотнесенность его с предшествующей русской литературой, с гением Пушкина. «Он один», «он наш», «им все кончилось» – и чуть-чуть не договаривали, будто «им все началось».
Такой неисторический подход удивлял Василия Васильевича, ибо «единственный-то» и «всеобще наш, русский», остается все-таки «милый и прекрасный, всемирный и великий» Пушкин. «Сейчас же и около самой могилы Толстого и нисколько не в ущерб ему, даже не расходясь с ним в мнении, – мы должны сказать, и должны особенно не переставать твердить это в лицо всему миру, теперь уже читающему по-русски, – что гений Пушкина неизмеримо выше и чище, спокойнее и универсальнее, наконец, прямо могущественнее и поэтичнее гения Толстого» [385]385
Там же. Л. 86.
[Закрыть]. Для Розанова поэтичнее и гений Лермонтова, и гений Гоголя.
Развивая мысли, высказанные в серии статей «На закате дней», Розанов говорит о словесноймогущественности гения Лермонтова и Гоголя. «Такой прелести, как „Тамань“, – ни одной нет у Толстого. Сложнее, больше, интереснее – конечно, есть: но это не решает вопроса о качестве и силе; „качество“ и „сила“ в слове– это только прелесть. Конечно, Толстой дольше жил, больше видел, наконец, он жил в неизмеримо более зрелую эпоху, – и естественно, написал более интересные вещи, чем крошечная „Тамань“, почти к тому же лишенная содержания». Но повесть Лермонтова изумительна по форме и стилю, и это определяет ее превосходство.
У Толстого не было стиля, считает Розанов. Вот того именно, что «вдруг всех поднимает», чему нет сил сопротивляться. У Лермонтова была такая сила, что, «выпади случай», и он мог бы в неделю поднять страну. Просто – «вскочили бы и побежали»; у всех закружилась бы голова. Толстой всю жизнь хотел «поднять», ему ужасно хотелось «поднять», но не мог, потому что был «разительно бессилен в слове».
Великий писатель, по определению Розанова, – это прежде всего «ковач таинственного слова», которое всех завораживает и поднимает, всех зачаровывает. Толстой – великая жизнь, полная глубины и благородства. В этом отношении и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов не выдерживают сравнения с ним. «Ну, какая их была „жизнь“?.. До того мелка, мизерна. Да, но это совершенно другое, чем „писатель“ (ковач слова)».
У Пушкина, Лермонтова, Гоголя все «божественно» в слоге и стиле. У Толстого же все человечно, «наше», не «сверхнатурально», а только натурально. «Возьмите же Гоголя – о „бронзовой булавке в виде пистолета“ у прохожего (начало „Мертвых душ“): тут африканское солнце калит, жжет, делает черною кожу с первого прикосновения. Магия. Радий слова. У Толстого везде „без радия“, – все обыкновенные вещества».
Однако, продолжает Розанов, сочинения трех родоначальников русской литературы, поставленные около полного собрания сочинений Толстого, бедны и бессодержательны. «Боже мой, до чего убоги по сюжету „Мертвые души“ около „Войны и мира“ и „Анны Карениной“. Что же это такое? Да и у Пушкина сюжет или ничтожен, или вымышлен. Ведь его „Моцарт и Сальери“, „Скупой рыцарь“, „Пир во время чумы“ суть просто пушкинские фантазии». Хотя тут же добавляет: «Такой прелести, такой изумительной прелести, как „Моцарт и Сальери“, Толстой ни одной не написал».
Причину того, что родоначальники литературы ограничивались фантазией, Розанов видит в неразвитости русской жизни, русской мысли, всего русского мирочувствования того времени. « Жизнь русская была страшно неразвита еще тогда, психологически и общественно. Какая-то вечная, и от начала до конца, – деревня. И никаких „сюжетов“, кроме деревенских. Мужик и барин, лакей и ямщик, да еще „полицеймейстер“, да еще „господин прокурор“. И некуда дальше „пройти“, кончен „русский мир“…»
Ко времени же Толстого, особенно во второй половине его жизни, «русский мир» бесконечно возрос, так возрос, что во времена Пушкина, в «дней Александровых прекрасное начало» и предполагать было нельзя. И Толстой вобрал в себя всю эту сложность жизни. «Творчество его, по сюжетам, по темам, – по всемирному интересу и всемирной значительности тем – заливает также сюжеты Гоголя, Лермонтова, Пушкина, как те красотою слова заливают Толстого». В таком противоречивом единстве виделась Розанову русская литература XIX века, и многое в этой розановской антиномии подмечено метко и остро.
Иногда приглушенность языка и стиля Толстого бывает нарочитой, как в одном из опубликованных тогда писем Толстого (К. Я. Гроту, сентябрь 1910 года). Здесь, говорит Розанов, сознательное «заземление» стиля. Толстой знает, что «пыл пророка» уже не производит никакого впечатления на мир ученых (и недоучек). Поэтому в письме все не ярко, не картинно. «Все так, как мы привыкли за много лет читать у Л. Н. о философии, морали, жизни. Кровь выпущена, цветов и красок нет» [386]386
Варварин В. Л. Н. Толстой и Н. Я.Грот // Русское слово. 1910. 14 ноября.
[Закрыть]. Так определяется стиль позднего Толстого, автора религиозных и философских сочинений.
И причину того Розанов предлагает искать в «книжном веке», в «ученом веке», с его арсеналом доказательств и утвердившегося «ученого» языка и фразеологии. «Пыл пророка, пылающая пламенная страница не убедили бы их и их бесчисленных учеников, питомцев университета, читателей журналов и газет».
Горьким упреком этому позитивистски рациональному поветрию звучат слова Розанова: «Доели господа профессора русского человека», «съели книжные мудрецы натурального Саккиа-Муни (Будда) из Ясной Поляны».
Розанов попытался ввести творчество Толстого в контекст русской литературы. Толстой – это целая культура, на ней воспитывается самосознание народа. В его книгах дана «история русского общества всех ярусов, всех классов за целое столетие». Около его картин создания других художников выглядят «картинками, рисуночками, лишь там и здесь дополняющими великую эпопею Толстого».
Главная мысль Розанова состоит в том, что Толстой – положительный писатель, творец положительных идеалов в жизни. «Между Пушкиным и Гоголем он встал, склонившись всецело к Пушкину и не имея почти ничего гоголевского. Именно живопись Толстого своим положительным отношением к русской истории и русской жизни уравновесила гениальные отрицания малоросса Гоголя; уравновесила, притупила и сгладила».
Толстой нас убедил, говорит Розанов, что Россия – не страна «мертвых душ». Духовная красота лиц, им выведенных, тонкость их быта и образов, сложность их духовной жизни – от семьи Болконских и Ростовых до вечно мятущегося Левина, – так велика, что ею зачаровывалась и Европа. «И никто дерзкий не повторит сейчас, что Россия создает только типы Чичикова да Собакевича». Нравственный мир толстовских книг – это вера в душу человеческую, которая стоит выше законов, учреждений, политики, борьбы партий, всего-всего.
Толстой, как автор эпопеи русского общества, не всегда был в чести у демократической критики. «Не надо напоминать никому, – обращается Розанов к современникам, – что до „Не могу молчать“ Толстой был пренебреженной величиной в нашей левой журналистике, на которого и в пору „Войны и мира“, и в пору „Анны Карениной“ были вылиты массы едкой, обезображивающей жидкости» [387]387
Розанов В. Открытое письмо А. Пешехонову и вообще нашим «социал-сутенерам» // Новое время. 1910. 15 декабря.
[Закрыть].
Но времена меняются. Через 70 лет после написания гневного обличения, название которого стало крылатым: «Не могу молчать», главный редактор массового издания Собрания сочинений Толстого в 22 томах категорически исключил это великое произведение как несоответствующее «нашей советской» идеологии. «Реакционер» Розанов такого бы себе никогда не позволил, хотя не разделял многие воззрения Толстого. Но Василий Васильевич был порядочный человек – понятие, пользовавшееся бесспорным уважением в его время и оказавшееся излишним в эпоху «коммунистической партийности».
Публикация в журнале «Современный мир», а затем отдельным изданием переписки Толстого со Страховым (которого Розанов назвал «самым ранним» и «самым компетентным» критиком Толстого) вызвала несколько розановских откликов. Страхов ожидал, что гений Толстого совершит давно жданный и необходимый переворот в душевном строе русского общества, особенно молодого общества; что он повернет юношеские души от нигилистического отрицания к положительному созиданию и «положительному строю души». Признаки и обещание этого Страхов усматривал в «Войне и мире», где был показан ряд добрых и простых русских людей, столь противоположных тургеневским «говору-нам-нигилистам». «Но увы, Страхов обманулся, – замечает Розанов, – и жестоко. Толстой сам вышел в великие „говоруны“, в великие теоретики, – и именно – в теоретики-отрицатели, пойдя по старому нигилистическому руслу…» [388]388
Розанов В. Наброски // Новое время. 1914. 21 июня.
[Закрыть]
Страхов с энтузиазмом приветствовал поворот Толстого к религии, уверенный, что это подействует на «старый нигилизм» и свернет его с пути отрицания. Но в действительности оказалось, что «старый нигилизм» был крепче и выжил, а Толстой, в сущности, «покорился ему». «Новаторство» Толстого, говорит Розанов, стало продолжением того «нигилизма», против которого всю жизнь боролся Страхов.
Спор начался с публикации в аксаковской «Руси» «Писем о нигилизме» (1881) Страхова, которые раздражили Толстого. Страхов писал о «нигилистах» под впечатлением от убийства Александра II, а Толстого интересует не 1 марта 1881 года, а «запросы души их», этих «нигилистов». Толстой соглашается с ними, отрицающими всю действительность, «этот мир форм и мундиров, мир внешности и официальности».
Таким образом, спор происходил в разных плоскостях, спорящие были разными людьми и никак не могли понять друг друга: «Сила и красота Толстого заключалась в необыкновенно творческой душе, которая не уставала каждый год и наконец каждый месяц и каждую неделю и всякий день что-нибудь придумывать, поворачивать „так и этак“ к себе веши, всматриваться в них, открывать в них новые стороны. Страхов был тихая душа, созерцательная, вдумчивая».
Действительно, литературный талант Страхова был невелик, и не случайно статью о нем Розанов назвал: «Писатель с умом и прекраснодушием, но без стиля». Редакция «Нового времени», где статья увидела свет 22 августа 1902 года, переменила название на более спокойное: «К литературной деятельности Н. Н. Страхова», о чем Розанов сделал специальную запись в списке своих работ.
В своих статьях о спорах Толстого и Страхова Розанов приводит слова Страхова: «Я живу, чтобы создавать, а не живу, чтобы разрушатьи портить… И если целая эпоха занимается, в сущности, разрушением, то я складываюруки и не принимаю никакого участия в ее работе и жизни, в ее надеждах и пафосе» [389]389
Розанов В. Идейные споры Л. Н. Толстого и Н. Н. Страхова // Новое время. 1913. 24 ноября.
[Закрыть]. Это кредо консервативной партии в литературе и жизни, которая «вовсе не есть партия застоя и недвижности», а партия созидания на основе уже существующего.
Революции разрушают, портят, калечат жизнь народа. Стране нужны преобразователи, а не выкорчевывающие все под корень нигилисты. Созидать на разрушенном до основания обществе невозможно. Вот почему Розанов видел в революции помеху историческому развитию России. История горько рассудила Розанова и его противников.
Толстой против всего восстал, все стал раскидывать в стороны. «Что это? – вопрошает Розанов. – Да просто – нигилизм, но не позитивный, не материалистический, а мистический и страстный, но, однако, именно нигилизм». Толстой именно «забылся», «распустился», стал величайшим «эгоистом своего творческого я», противопоставив его всему миру, всей истории… Он хотел творить один. Здесь-то его «роковое», говорит Розанов, ибо в нем не было маленькой и совершенно необходимой для каждого черты – «скромности».
И Розанов вновь выходит на семейный вопрос. В споре Толстого с Софьей Андреевной он становится на сторону его жены: она совершенно была права с семьей и со своими попечениями о семье: «Софья Андреевна только раньше всей России, как ближе всех стоявшая к Толстому, почувствовала „невозможность Толстого“ и „непереносимость толстовства“.
Толстой не мог вынести в искусстве кого-либо выше или даже вровень с собой. Отсюда, говорит Розанов, толстовское: „Ничего нет скучнее Гете“, „пьесы Шекспира – это сумбур“ (конечно, Розанов, как всегда, не цитирует, а пересказывает). Толстой мог идти за крестьянином-философом В. К. Сютаевым (с которым познакомился в 1881 году), потому, что Сютаев был „мужичок“ тех же нравственных требований, что и Толстой. Всему можно научиться у „мужичка Сютаева“ и во все можно углубиться с „другом Владимиром Чертковым“.
Розанов сравнивал В. Г. Черткова в жизни Толстого с отцом Матвеем Ржевским, сыгравшим неприглядную роль в последние годы жизни Гоголя: „Яд Черткова… превратил или усиливался все время превратить льва в „земноводное“. Россия не скажет ему „спасибо“ и в свое время произнесет над ним жестокий суд“ [390]390
Розанов В. Где же «покой» Толстому? // Новое время. 1910. 6 ноября.
[Закрыть].
Особое место занимает Толстой в философской трилогии Розанова. В отличие от своих газетных и журнальных статей здесь писатель создает как бы художественный образ Толстого, отвечающий не столько реальному облику человека и мыслителя, сколько собственному представлению Розанова о художнике, с которым ему довелось однажды в жизни встретиться.
Гений Толстого признается им бесспорно, но не менее бесспорно для Розанова и право на свое, личностное, нетрадиционное отношение к великому писателю. И дело не в „правильности“ или „ошибочности“ суждений Розанова, а в его желании передать единственно свое впечатление от Толстого; прежде всего от человека, а не только автора прославленных книг.
Лишь оговорив этот „розановский подход“ к Толстому, мы позволим себе привести его формулировки: „Толстой был гениален, но не умен“ (96). Или в другом месте: „Толстой прожил собственно глубоко пошлую жизнь… Это ему и на ум никогда не приходило“ (54). Или еще: „У Пушкина даже в отрывках, мелочах и наконец в зачеркнутых строках – ничего плоского или глупого… У Толстого плоских мест – множество…“
Толстой не был вовсе „религиозной душой“, как и Гоголь. В обоих „страх перед религией“ (169). Но „религия Толстого“ не есть ли „туда и сюда“ тульского барина, которому хорошо жилось, которого много славили, – и который ни о чем истинно не болел» (130). И это говорится после гимна Толстому, пропетому Розановым в связи с кончиной писателя.
Лев Николаевич предстает и на других страницах трилогии, проникнутых розановской иронией: «Толстой искал „мученичества“ и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовым.
– Но какой же, ваше сиятельство, вы Морозов? – отвечало правительство и велело его, „напротив, охранять“ (200).
Прием художественного отстранения и злой иронии использован в следующей записи в „Опавших листьях“: „Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за „Войну и мир“, он сказал: „Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром“. Но вместо „Будды и Шопенгауэра“ получилось только 42 карточки, где он снят в ¾, ½, en face, в профиль и, кажется, „с ног“, сидя, стоя, лежа, в рубахе, кафтане и еще в чем-то, за плугом и верхом, в шапочке, шляпе и „просто так“… Нет, дьявол умеет смеяться над тем, кто ему (славе) продает свою душу“ (122).
Здесь, конечно, представлен и предстает перед нами не столько Толстой, „за плугом и верхом“, сколько сам Василий Васильевич со своею „разноцветной душой“, вечно стремящейся вырваться из своей оболочки и отправиться гулять „по Невскому“, наподобие гоголевского Носа.
Сравнивая Толстого с Достоевским, Розанов говорит: „Толстой удивляет, Достоевский трогает. Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал или даже ни начинал он писать („отрывки“, „начала“) – он строит“ (285).
Ставя Толстого как художника ниже Пушкина, Лермонтова и Гоголя, Розанов видит в нем человека, который по духу, по благородству идеалов выше их всех. Из мглы повседневной жизни и литературы он поднял голову и провозгласил: „К идеалу!“ (152). В этом его первенство над всей литературой».
Семейный вопрос, на котором строится все мировоззрение Розанова, гораздо шире понятия «семья». Это для него выход к миру, к «роду», к человечеству, к космосу, который он находит у Толстого. Но Толстой – «великое исключение», а вся русская литература – «ужасно недостаточна и неглубока. Она великолепно „изображает“; но то, что она изображает, – отнюдь не великолепно и едва стоит этого мастерского чекана. XVIII век – это все „помощь правительству“: сатиры, оды, – всё; Фонвизин, Кантемир, Сумароков, Ломоносов, – всё и все. XIX век в золотой фазе отразил помещичий быт.
Татьяны милое семейство,
Татьяны милый идеал.
Да, хорошо… Но что же, однако, тут универсального?» (36).
Величие Толстого и его «великое исключение» в том, что он отнесся « с уважением к семье, к трудящемуся человеку, к отцам… Это впервые и единственнов русской литературе» (37).
В победе людей труда (лермонтовский Максим Максимыч) над «лишними людьми» (Печорин) Розанов видит победу «одного из двух огромных литературных течений над враждебным… Могло бы и не случиться… Но Толстой всю жизнь положил за „Максима Максимовича“ (Ник. Ростов, артиллерист Тушин, Пл. Каратаев, философия Пьера Безухова, – перешедшая в философию самого Толстого)» (49).
Даже на декабристов Розанов взирает сквозь призму семейного вопроса и потому видит в них неких «социал-женихов», то есть не трудовую Русь, обзаводящуюся семейством и умножающую плоды своего труда. Отсюда розановский вывод, что «не Пестель-Чацкий, а Кутузов-Фамусов держат на плечах своих Россию, „какая она ни есть“. Пестель решительно ничего не держит на плечах, кроме эполет и самолюбия. Я понимаю, что Фамусов немногого стоит, как и Кутузов – не золотой кумир. Но ведь и русская историявообще почти не начиналась» (37).
«Опротестовать» в розановских суждениях можно многое, поскольку в школе нас учили иному. Да и в свои гимназические годы Розанов воспринимал Чацкого и Фамусова по Белинскому. Но ведь не секрет и то, что богатство и мощь России создавались купеческими династиями, такими, как горнозаводчики Демидовы, и полководцами, такими, как Суворов. А Чацкие вели лишь разговоры…
Диалектика истории сложна, и Розанов это ощущал всем своим существом: «Есть вещи, в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны – так, и с другой – иначе» (35).
Из розановского понимания семейного вопроса как главного в жизни народа исходят и его слова, эпатировавшие русскую демократическую общественность того времени: «Народы, хотите ли, я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков…
– Ну? Ну?.. Хх…
– Это – что частная жизнь выше всего» (54).
Ведь именно этой идеей о превосходстве семейной жизни над любой иной пронизана вся трилогия Розанова. Она начинается, по существу, рассказом его о своей семье: «У меня за стол садится 10 человек, – с прислугой. И все кормятся моим трудом. Все около моего труда нашли место в мире» (23).
Завершая разговор о Толстом, вспомним одно раннее высказывание Розанова, прозвучавшее в статье, написанной в связи со смертью Страхова. Речь шла о неоконченном отрывке Толстого «Декабристы», который читал ему вслух Страхов. «В превосходном выразительном чтении Страхова я вдруг увидел в нем бездну для себя нового – бездну значительного, и, что меня заняло – значительного для самого Толстого… В силу дурного чтения, в силу неуменья читать, мы знаем, поняли и оценили только малую долю тех сокровищ ума и дивного художества, какие таятся в наших классиках… И, переносясь далее мыслью, я думал с досадой о школе, где ничему, чему следует, не выучивают» [391]391
Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе… С. 366.
[Закрыть].
Пытаясь «выучить» Толстого, Розанов вместо того создал «своего Толстого»; даже «новые начала жизни», провозглашенные Толстым в 80-е годы, получили у него своеобразную «розановскую» интерпретацию как попытка «насильственно ограничить свой разум» [392]392
Там же. С. 185.
[Закрыть].
Если в своем восприятии Толстого Розанов исходил из «семейного начала», то Тургенев и Гончаров оставались для него писателями, вовсе лишенными этого начала. «Один из последних рыцарей» – так первоначально назвал свою статью Розанов, напечатанную затем под скромным названием «Ив. С. Тургенев (К 20-летию его смерти)». Значение Тургенева Розанов видит в «полной и удивительной гармонии не гениальных, но необыкновенно изящных способностей».
После смерти Тургенева его имя «тихо замерло в сознании» живущего поколения. И если бы современник Розанова, открыв свежий номер «Вестника Европы», нашел в нем тургеневскую «Первую любовь», то был бы до крайности поражен: «Что за археология! Точно мы живем во времена странствующих рыцарей, для которых существовали эти праздные вымыслы и неинтересные, ненужные чувства» [393]393
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 142.
[Закрыть].
Две творческие тенденции усматривал Розанов в русской литературе: динамическую, вошедшую в искусство слова вместе с «тревожными» писателями – Гоголем, Лермонтовым, Толстым, Достоевским, и статическую, очень красивую – от Пушкина до Тургенева.
Сравнивая творения Тургенева с книгами Толстого и Достоевского, Розанов отмечает «некоторую излишнюю недвижность его языка, утомительную ровность, недостаток одушевления». У Тургенева не найти таких «великолепных страниц», какие есть у обоих названных писателей. И в то же время, считает Розанов, есть длинные страницы, десятки и чуть не сотни страниц, особенно у Достоевского, под которыми Тургенев никогда не подписал бы своего имени.
Подобное же говорится и о тургеневском языке, который равно хорош везде, но не имеет в себе вершин небывалых. «Язык, особенно Достоевского, а местами и Толстого, ниже общим уровнем, но он имеет в себе отдельные пункты такой несравненной высоты, на которые Тургеневу едва можно было, закинув голову, взглянуть. Эти особые вершины языка уже есть у Гоголя в знаменитых его то „отступлениях“, то „лирических местах“, где ткань книги вдруг прорывается и из разрыва несется ввысь слово такого восторженного напряжения, а наконец и могучей силы, каких мы напрасно искали бы у наших „тихих“ писателей».
У «тихих» писателей отсутствуют бури, порывы, которые были у Лермонтова и Достоевского, у Гоголя и Толстого, но они, замечает Розанов, начертали великий портрет своей родины, довели до величайшего одухотворения и изящества русский язык и «выковали почти всю русскую образованность, на которой спокойно, почти учебно воспитываются русские поколения, чуть-чуть скучая, как и всякий учащийся скучает над своим учебником».
В 1908 году Розанов выступил с предложением, чтобы женщины поставили памятник Тургеневу, ибо сам Тургенев, как один из вождей женской образованности, был, «по существу, средневековым рыцарем в его прекраснейшем идеале – в возвышенном поклонении женщине». Розанов писал это в годы увлечения молодежи арцыбашевским «Саниным», которого критика назвала «лошадью на пружинах», имея в виду «механическое творчество» Арцыбашева, копирующего факты действительности без их эстетического преображения. «Сейчас, когда целый ряд недоношенных литературных поросенков издают такое хрюканье около женщины и так невыносимо запачкали ее образ, опоганили его, – можно сказать, „произвели гнусное покушение на женщину“, – теперь именно этим огромным движением можно было бы положить предел этой гадости. Памятник Тургеневу, всеобщее движение к постановке его знаменовало бы возвращение к тургеневским идеалам и заветам» [394]394
Там же. С. 295.
[Закрыть].
Тургенев был для Розанова одним из отцов-воспитателей русского общества, много сделавшим для того, чтобы пробудить дремлющие силы русской девушки и женщины, направившим их к подвигу, самопожертвованию, к страданию за другого, к терпению, но прежде всего к образованию, к чтению. И вместе с тем Розанов не мог простить Тургеневу «обширные отрицания»: «Все-таки слово, и понятие „нигилизм“ сковалось в душе Тургенева» [395]395
Розанов В. Из судеб русской литературы и общественности // Новое время. 1914. 2 мая.
[Закрыть]. Правда, Василию Васильевичу было недосуг справиться, что слово «нигилист», утвердившееся после тургеневских «Отцов и детей», было в ходу еще у Пушкина и его друзей.
Последним штрихом к портрету Тургенева, нарисованному Розановым, был его рассказ об американке в Наугейме, встретившей там русскую собеседницу, с которой она нашла общий язык благодаря Тургеневу. «Американка заговорила с нею, как с родным человеком, и именно – о Тургеневе. По Тургеневу, все русские персонажи, русская жизнь, русские особенные понятия – ей сделались „своими“, гораздо более понятными и близкими, нежели американские, касающиеся „промышленности и торговли“, „церкви и банка“». Еще в конце XIX века Тургенев вошел в американскую литературу благодаря Генри Джеймсу и У. Д. Хоуэллсу в прекрасных переводах Констанс Гарнет, но и в XX веке, как подтверждает Розанов, великий русский писатель был в сердцах и на устах образованных американцев.
Лишь в позднюю пору жизни Розанова его внимание привлек И. А. Гончаров, до тех пор как-то не попадавший в поле его зрения, возможно потому, что в центре творчества Гончарова находится описание «несемьи». Этим объясняется и отношение к его романам, прозвучавшее в статье Розанова, написанной к 25-летию кончины Гончарова: «После „Мертвых душ“ Гоголя – „Обломов“ есть второй гигантский политический трактат в России, выраженный в неизъяснимо оригинальной форме, несравненно убедительный, несравненно доказательный и который пронесся по стране печальным и страшным звоном» [396]396
Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. С. 649.
[Закрыть]. «Мертвое» приобретательство Чичикова как бы сопоставляется с историей о том, как Илья Ильич не может дотащиться до туфли.
Творец Обломова и бабушки, Веры в «Обрыве» будет читаться вечно – «пока вообще будут читаться русские книги, пока на самой Руси будут читатели книг». И Розанов выводит типологию русского человека в литературе: «Нельзя о „русском человеке“ упомянуть, не припомнив Обломова, не приняв Обломова во внимание, не поставив около него вопроса, восклицания или длинного размышления. Таким образом, та „русская суть“, которая называется русскою душою, русскою стихиею, – и какая, во всяком случае, есть крупный кусок нашей планеты и большое место всемирной культуры, – эта душа или стихия получила под пером Гончарова одно из величайших осознаний себя, обрисований себя, размышлений о себе».
Это «наш ум», «наш характер», говорит Розанов. Гончаров выразил национальную сущность, как бы ее ни пыталась исказить и преобразить последующая критика. «Гончаров и русский – это что-то неразделимое», – писал Розанов.
Он первый в русской критике дал непредвзятое определение «обломовщине», понятию, столь долго трактовавшемуся у нас однолинейно и искаженно. «Обломовщина», говорил Розанов, – это «состояние человека в его первоначальной непосредственной ясности: это он – детски чистый, эпически спокойный, – в момент, когда выходит из лона бессознательной истории, чтобы перейти в ее бури, в хаос ее мучительных и уродливых усилий ко всякому новому рождению» [397]397
Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе… С. 285.
[Закрыть].
«Обломовщине» Розанов противополагает «карамазовщину» – «уродливость и муки, когда законы повседневной жизни сняты с человека, новых он еще не нашел, но, в жажде найти их, испытывает движения во все стороны». От благодушия «обломовщины» к «карамазовщине» – таков путь поисков новых заветов жизни, «вот резюме русской истории» XIX столетия.
