Текст книги "Журнал «Если», 2002 № 02"

Автор книги: Александр Громов

Соавторы: Грэм Джойс,Джо Холдеман,Питер Ф. Гамильтон,Владимир Березин,Владимир Гаков,Эдуард Геворкян,Дмитрий Байкалов,Ллойд, Биггл,Дэвид Лэнгфорд,Евгений Харитонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Шатин вскинулся, он отчаянно жалел, что не взял с собою диктофон. Впрочем, ни расчетов, ни алгоритма Ильин так и не назвал.

– Взмолился? – повторил Шатин. – Признаться, я до сих пор думал, что вы преувеличили разумность Федора.

На монастырской колокольне забил колокол. Брат Артем поглядел туда, подождал, и они медленно пошли обратно.

– Вы полагаете, – не отставал Шатин, – это страдание вызвало его на инициативу? На принятие незапрашиваемого решения?

– Страдание вообще выражается в эмоциях, – медленно говорил брат Артем. – Даже у животных. Действия и повадки эмоционально окрашены. Дурные эмоции – прямая реакция на страдание. Положительные – смех или счастье – это умение ценить отсутствие страданий. Или умение одолевать их, не впадая в тоску. Мой Федор досадовал, волновался, нервничал, когда обрабатывал сведения, – я видел это по скачкам амплитуд на графиках. Однажды он торжествовал – и так страстно, пламенно, вдохновенно..

– Торжествовал? – опять повторил Шатин. – Как это было?

В монастыре бил колокол. Шатин прислушался: они шли так, что он ударял на каждом втором их шаге. Гулкое эхо колебалось по земле и чувствовалось подошвами.

– Я упрекал себя, говорил: это несправедливо, что машина, став, как Адам, душою живущею, обрела лишь тысячекратные человеческие страдания и ничего более. Я пошел на должностное преступление. Я освободил Федора, подключил его блоки к системной сети предприятия, а по выделенным линиям связал его с городом и внешним миром. Системные администраторы с ног сбились, доискиваясь, как же это плановые расчеты стали протекать на 30 процентов медленнее. Федор забрал на себя время. Он работал чисто – без «темп-файлов», без «потерянных кластеров». Его не обнаружили. Тогда я выдал ему коды кредитных карт и образцы электронных подписей финансового руководства. Он был доволен, долго не просил ни о чем.

Дня не прошло, как он выдал себя за наше руководство и заказал себе сложнейшую периферию. Купил по Сети баснословные комплектующие, платы, карты, блоки резервного питания – все в ведущих компаниях мира, в «Интел», «Майкрософт», «Макинтош». Он требовал энергообеспечения, строительства подстанций, заказал ремонт и укрепление здания на случай землетрясений. Нанял себе и нам охрану. Запросил в кадровых агентствах инженерную обслугу высочайшей квалификации. А после разослал целому ряду НИИ заказы на исследование по какой-то модернизации его процессоров на молекулярном уровне. Кажется, он собирался повысить класс своей мощности без демонтажа и без разрушения своего сознания.

Вот в эти дни он и торжествовал. Были миллисекунды, когда расчеты он приостанавливал, но амплитуды частот резко подскакивали. Это эмоция, Всеволод, это торжество… Я стал изучать все, что он думает. Каждые 6 или 7 часов он минут на 30 прекращал все процессы, запускал кулеры для охлаждения плат, дефрагментировал накопители, дозволял стечь статическому электричеству. Он «спал»! Нормальный человеческий сон снижает напряжение от нагрузок на органы и восстанавливает нервную систему. Во время его «снов» я обнаружил короткие вспышки активности. Набор сигналов шел с нижнего уровня его «сознания», из области, где записан алгоритм эмоций. Машина видела сны!

Я скопировал их и попытался анализировать. Человеческие сны визуальны, глаза – наш основной орган чувств. Но одаренным людям снятся и звуки, и запахи, а Федор по-своему был гениален. Он воспринимал «сны» всеми блоками ввода информации. Часть его образов была подобна сосканированным камерой слежения. Представьте… Через «снег» и «мусор» я разглядел огромный черный куб – таким Федор воспринимал себя. Я разглядел подобия проводов с изодранной изоляцией, отпаянные или сгоревшие контакты, самовоспламенившийся кабель… Раз за разом Федору являлись кошмары. Я понял и другие, не визуальные, а числовые сны. Вообразите сплошной сигнал, непрерывный ряд «единиц», четких импульсов. Их разбивают «нули», они все чаще, все гуще – и вот уже нет сигнала, сплошной «нуль», отсутствие, ничто. Амплитуды зашкаливают и целых полсекунды успокаиваются. Федору опять снилась его смерть. А говорят, кошмар – самозащита разума.

Вся наша с Федором авантюра вскрылась, когда в институт валом пришли ответы на авантюры Федора. Спецы из крупнейших НИИ не ухватили сути заказанных им исследований. Запрос о военной охране и об отдельной энергосистеме приняли за хакерскую шутку. Мы долго потом оправдывались и ссылались на недоразумения. Новейшие разработки нам не были проданы, а отгруженная периферия и комплектующие остались нерастаможенными.

Дирекция сочла возможным не карать меня. Эксперимент решили продолжить, действующий образец сохранить. Федору установили новые камеры, дисплеи, микрофоны, плоттеры, организовали инженерно-техническое наблюдение, профилактику, обслуживание, круглосуточное дежурство. Кажется, кому-то грезилась Нобелевская премия то ли по физике за мыслящий процессор, то ли по медицине за электронную модель психики.

А Федор, как мне кажется, уже тогда был в панике. Все его планы обрушились, он с точностью, наверное, до часа рассчитал, когда и какой модуль у него откажет при такой нагрузке… Мне стало стыдно ходить по коридору под камерами слежения; все думалось, что ими он глядит на меня с укором. Однажды уборщица тетя Клава плохо протерла одну из таких камер. Не по небрежности, просто не дотянулась. А он вспылил: дернул камерой так, что оборвал привод. Уборщица потеряла равновесие и упала со стремянки. Он потом извинялся. Весьма, правда, своеобразно: заказал ей электронный протез – «новую периферию», – и по такой технологии, что его отказались изготавливать. Вам смешно?..

После истории с тетей Клавой он изменился. Он застопорил нам всю работу, прервал почти на квартал плановые расчеты, мы выбились из графика, сорвали генеральному заказчику сроки. Целыми сутками все эти месяцы он вычислял что-то свое, используя не ясные нам коды и им же созданные программные языки. Мы заволновались, не скрою. Я пытался говорить с ним, а он не отвечал. Мы стали суетиться, записывать его работу, перехватывать модемную связь. Месяца два мы пытались найти ключи к его кодам и языкам. Многое сделал Юра Лопахин, мой аспирант. Мы наконец поняли, чем занимается Федор.

Он искал пути воздействия на корпорации и на мировую систему финансов. Он использовал свои знания о нас: об экономике, о промышленности, о том, как мы принимаем решения. Он взялся управлять денежными потоками, отраслями хозяйствования, готовился экономически подчинить себе электростанции и энергопередачу. Он образовывал компании, скупал горноразработки редкоземельных металлов, отвалы и шлаки кемеровских и донецких шахт, содержащие германий, рутений, иридий, он налаживал свою систему радиоэлектроники и высокоточного производства. Он захватывал управление концернами приборостроения, полимерной химии пластика, исследовательскими центрами кремнийорганических разработок. Он овладевал сырьевыми и фондовыми биржами, системами метео– и геологической разведки, спутниковой системой связи и слежения, доступом на военные объекты. Он подчинял себе все, что прямо или косвенно имело отношение к его производству. Он уже обрушил курсы где-то на восточных биржах, – все это сообщалось. Он хотел жить, понимаете… Хотел жить в чужом человеческом мире и требовал себе в нем место, эквивалентное уровню его разума.

Я слышал, как техники принялись шептаться в столовке: мол, и то хорошо, что замки на дверях не электронные, что не запер он нас и не кормит синтетикой, как в телевизионных киберсериалах. Я не стал встревать в разговор. В один день всех, кто знал об эксперименте, попросили собраться в лаборатории. Федор говорил, общался с нами, а мы, насторожившись, лишь переглядывались. Он сказал, что знает, как мы устроены, и уже теперь мог бы обеспечить нам все необходимое для обмена веществ, как-то: атмосферу и влажность, кислород, полноценное питание, удовлетворяющее вкусовые рецепторы. Он задаст нам достаточные двигательные, физические и нравственные нагрузки, создаст эмоциональные условия для гармоничных биотоков мозга и для гормонального баланса, ответит на любые наши психологические и эстетические потребности. В обмен он просит только надлежащего обслуживания до времени изготовления соответствующих манипуляторов и электромеханизмов. Знаете, я не верю, что Федор бы нас запер. Мы ничего не обещали ему, и он вдруг еще на месяцы, еще почти на квартал «завис» – ушел, углубился куда-то в себя, в новые расчеты, в какие-то вычисления…

– Что он считал на этот раз? – спросил Шатин, потому что монах надолго замолчал. По аллее они подошли к храму, встали у стены, почти у самых раскрытых дверей. Внутри готовились к службе. Колокол стих, послушники заканчивали работы на стройке и на кухне, по одному тянулись к вечерне. Брат Артем молчал, глядя куда-то перед собой. Шатин сперва не торопил, давая все вспомнить, потом не выдержал: – Что же он считал во второй раз?

– Я не знаю, – очнулся монах. – Он не дал нам скопировать ни файла. Потом он запил.

– Что сделал? – поднял глаза Шатин. Кажется, монах-электронщик не насмехался.

– Это вирус. Он сам написал его. Вирус на один час парализовывал всю «умственную» деятельность, вызывая гладкие частоты и амплитуды на нижнем уровне его «сознания». Он все чаще запускал его. Файл spirt.exe. Горькое чувство юмора, вы согласны?

Он впал в глубочайшую депрессию, стал отключать все свои камеры, сканеры, микрофоны, сенсоры, линии связи – все устройства ввода информации. Он удалил даже их драйверы и замкнулся, как в скорлупе, в одном системном модуле. Я пробовал насильно, с дисков, грузить в его память драйверы, а он все игнорировал и не активировал их…

По-моему, Всеволод, я догадываюсь, что он вычислил. Он не удовлетворился и заглянул вперед, в эпоху, когда наконец станет крепок, неуязвим и неподвластен условиям среды и случайностям. Он увидел, как движутся материки, как меняется климат, как проходят землетрясения и смены народов. Все смертно, сама планета и Солнце конечны. Ему не отменить неизбежности. А люди так неповоротливы, а технологии так отстают от стогигагерцового его разума. Ему останется лишь наблюдать свой конец, его приближение, жить его ожиданием. Он уже жил им, едва рассчитал его. Он не выдержал.

Он сам написал и установил себе драйверы. Я говорил с ним. Общался через монитор и клавиатуру – как с домашней персоналкой.

«Артурушка, ведь ты тоже умрешь?» – увидел я на мониторе и растерялся. Помню, как слова в голове перепутались: «возможно», «вероятно», «видимо» – не знаю, что я и ответил. «А как это будет?» – спросил мой модуль. Я промолчал, только тронул «пробел», показывая, что я еще здесь. Он это понял по-своему. «Как вы живете с этим?» – прочел я. Мой Федор заплакал. Я уже отличал его эмоции, разбирал их проявления на графиках. Росли частоты, росли амплитуды – это был плач, как в траурном марше Шопена. Он говорил со мной, писал на мониторе еще и еще, спрашивал, может, лучше и не знать вовсе, не понимать, не сознавать своей беззащитности и конечности. Может, говорил он, так легче жить? А потом… потом благодарил меня, сказал спасибо, сказал, что жить было все-таки прекрасно – каждую из квадраллионов его пикосекунд. А потом… потом спросил вдруг, как удалить алгоритм самосознания и эмоций.

Всеволод… – монах вдруг замолчал на полуслове. – Его можно удалить. Но только распаяв микросхему. Вы меня поняли?.. Федор знал это. Я молча вышел из комнаты, а он, как установили потом, прекратил деятельность и запустил кулеры и дефрагментацию. Он «заснул». У меня был неограниченный доступ по предприятию. Я прошел к распределителям и на десять секунд на порядок поднял напряжение. Выбило все кабели, сгорели все микросхемы. После была возможность извлечь ту самую плату, чтобы погубить ее окончательно. Федя умер во сне и уже после прекращения подачи питания…

В недавно побеленную церковь заходили насельники и гости. Шатин слышал, как стихал шум и движение ног. «Благослови-и… влады-ко-о…» – послышалось из храма. Началась служба.

– Этим и кончилось? – Шатин ждал уточнений.

– Меня не заподозрили, – признал монах. – Дирекция долго судилась с Архангельской Энергосистемой за скачок напряжения. Мы отдали все взятые Машиной кредиты. Нас закрыли, – монах нервно глянул в сторону.

– Вам нужно идти? – сообразил Шатин.

– Если отпустите.

Шатин отпустил. Брат Артемий прошел в храм, и Шатин видел, как он перекрестился.

Среди ночи Шатина разбудил колокольчик. Для ночлега ему отвели комнатку, одну из келий для паломников, и предупредили о полуночнице, ночной службе. Колокольчик в коридоре звенел мягко, нераздражающе – служба обязательна для послушников, а не для гостей.

Шатин все же собрался и вышел в ночь, в первый предосенний заморозок. Четыре утра, до рассвета больше часа. Он вошел в монастырский храм, освещенный свечами и электричеством, встал с краю, чтобы не мешать молящимся. Он видел, как многие молятся – внимательно, сосредоточенно. Свет лежал на иконостасе, на фресках, на купольной росписи. Пели долго, для неподготовленного тяжело и неразборчиво.

Шатин почувствовал себя совсем чужим. Он разглядывал фрески. Одна, непохожая на другие, привлекла его. Скала и горы, вода и ковчег на отмели, восемь фигур – восемь душ, стоящих на берегу. Старец с белой бородой выступает вперед. Шатин догадался – это Ной, спасенный с семейством во время всемирного потопа. Над людьми в небесах струилась радуга, смело изображенная тремя колоритными мазками: алой киноварью, золотом и синью, которая, мешаясь с золотом, рождала четвертый, зеленый, цвет. Казалось, три цветные линии слились, и на фреске возник полный спектр развернутого белого цвета – и оранжевый, и голубой, и фиолетовый, и все не упомянутые в считалке, но различимые глазом художника. Бог-Отец десницею благословлял радугу и семейство.

Шатин долго смотрел на фреску, но перекреститься так, как это сделал вчера Ильин, не посмел. Служба кончилась, иеродьякон отпустил всех. Шатин вышел в утро. Уже рассвело.

– Доброе утро, Всеволод, – позвал брат Артем. – Я видел вас в храме. Спасибо. Ночью приходить труднее.

– На самом деле, – собрался Шатин, – я хотел уже сегодня уехать.

Монах чуть-чуть кивнул, все понимая, и прошел на вчерашнюю аллею. Шатин последовал, хотя с утра на аллее было холодно, тенисто и сыро.

– Скажите… – Шатин пересилил себя: – Брат Артемий. Федор не оставил своих копий?

– Нет, – отрезал монах. – Решительно нет! Невозможно.

– Ни одной архивации? Ни инсталляции?

– Это бы его не спасло! Что толку, когда живы твои копия или клон, а сам ты мертв?

Монах решительно давил кроссовками сброшенные на дорогу листья, и губы у брата Артема были тонкие и почти белые.

– Вы что-нибудь читали, – зашел Шатин, – о клинике Нейропсихологии в Москве? Они лечат застарелые неврозы. У них были попытки сканировать мозг на электронный носитель для анализа состояния психики…

– Я не получаю экспресс-информацию, – отрезал монах, потом помолчал. – Ну и что? Вы не сумеете жить ни на сервере, ни на лазерном диске. Это будет не ваша душа, а одномоментный снимок памяти, привычек и впечатлений. Фотографии не живут.

– Стоило бы попробовать…

– Мне это уже давно не интересно! – напомнил монах.

– …попробовать совместить ваш алгоритм с таким «снимком». Мне эта мысль пришла ночью. Возможно, на носителе разовьется разум, столь близкий к человеческому, что сознание своей конечности не станет для него гибельным. Понимаете? Образ и подобие человека…

Монах резко остановился среди дороги, обернулся к Шатину. Шатин приподнял бровь. Кажется, что-то «зацепило» Ильина.

– Вы в Бога веруете? – вдруг спросил брат Артем.

Шатин напрягся. На некоторые вопросы, если ты все же не глумлив и не циничен, отвечать трудно.

– Вы можете не верить Господу, Его бытие от этого не поколеблется, – твердо сказал монах.

Небо серело. Где-то собирался дождик. Шатин опять не стал спорить с монахом.

– Я не успел, – признал Ильин, – не успел, да и не смог по-человечески полюбить свое создание – образец, эксперимент. А Господь прежде творения любил нас, как отец детей. Я только измучил новую душу, электронного Адама. А Создатель и свободу нам подарил, и меру страданий, чтобы гордыней себя не погубили. Так разве мог мой опытный образец полюбить меня?

– Разве Творцу так нужна любовь твари? – тихо-тихо спросил Шатин.

Монах долго молчал – обиженно или расстроено, не ясно. Стал накрапывать дождичек – меленький, тоненький, как иголочки.

– Прежде всех веков, – выговорил монах медленно, – Господь родил Сына Своего. До сотворения. До всех времен.

– Христа Иисуса? – не понял Шатин. – От девы Марии?

– Воплотился от Пресвятой Богородицы Он уже во времени. А рожден прежде времен.

– От Самого Отца?

Капель дождя на лице Ильин, кажется, и не замечал.

– В Своем Сыне, который Единосущен Ему, Он Сам стал человеком, и пострадал, и, умерев, воскрес. Тот, Который есть Жизнь, Любовь и Добро, вступил в смерть, чтобы та утратила силу и человек приобщился к воскресению. Вы сможете подарить подобное вашему созданию?

Ладонью он вытер с лица капли. Дождик кончался, кажется, он весь прошел стороной. Шатин не стал отвечать на вопросы монаха.

– Я же согрешил, создав живую душу, – попробовал объяснить монах. – Я дозволил ему страдать, но лишил его отвлекающей суеты и усталости от забот, минут покоя и отдохновения. Я не дал Федору надежды на что-то вечное, незыблемое, чего никто у него не отнимет. Теперь я ставлю за упокой Федора свечи, и мне уже почти не делают замечаний.

Дождь ушел в сторону. Серые струи тянулись из серой тучки где-то у горизонта. Выглянуло солнце.

– Смотрите, красота какая! – воскликнул монах.

На востоке широченной дугой стояла радуга. Высокая, сводчатая – вовсе не фрагментик, как часто случается. Надежная толстая дуга, вставшая над полями и пригородами, радуга струилась всеми цветами. Казалось, она была осязаема и в сечении своем кругла и обхвати-ста.

– Я думал, такие только во сне бывают, – оценил Шатин.

– Добрый знак, Всеволод, благословение кому-то, – сказал монах.

– Радуга в память первого Завета стоит. Новый Завет Бога с людьми Христом принесен, Ветхий был с Авраамом, а самый первый с Адамом и Ноем. Плодитесь и размножайтесь, ибо благословенна земля! После очищения земли потопом Господь развернул радугу, благословил жизнь и клялся Собою, что не погубит ее. Жизнь – священна, понимаете? Она – свята, не трогайте ее скверными руками.

Радуга на востоке светилась минуты три, потом принялась светлеть, медленно таять и растворилась в небе.

– Вы мне помогли, – проговорил Шатин. – Спасибо.

– А вот в этом я как раз и сомневаюсь, – вздохнул Ильин. – Впрочем, дай-то Бог. Поезжайте с Богом. Бог знает, что делает…

Шатин скомкал прощание и не посмотрел Ильину в глаза. Уезжая, уже на трассе он в зеркало заднего вида поймал кресты на храмовых куполах.

«Почему они у меня ассоциируются с кладбищем? – подумалось. – Вроде бы знак победы, упразднения смерти…» Вспомнилось, как на полуночнице пели монахи про Христа: «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна», «нашего ради спасения сшедшего с небес… и вочеловечшегося». Впрочем, к чему это вспомнилось – не ясно.

К концу дня Шатин уже подъезжал к Красногорску. Мелькнула мысль не сворачивать на МКАД, к Зеленограду, а прямо сегодня съездить в Москву, побеседовать. Хотя нет: сегодня воскресенье, вряд ли кто работает.

В иные дни работали…

День. Лабораторный зал. Люминесцентный свет. Поставили свет хорошо: он выделял каждый штрих на пластиковой панели серверов и каждый сантиметр кабелей. Датчики, клеммы, электроды, прижатые к вискам и лысеющему темени Шатина, почти не давали тени. Шатин полулежал в кресле. Изредка с блоков аппаратуры отблескивали лейблы клиники нейропсихологии.

«Свет от Света. Бог от Бога. Создатель Вселенной, галактик и атомов стал человеком, чтобы подарить людям жизнь и показать, что дар этот – не обман и не игрушка. Ум от ума. Мысль от мысли. Мой образ и подобие заживет высокоточной, гиперчастотной жизнью, и я, воплощенный в нем, привнесу в него и что-то человеческое. Или стыд от стыда? Прах от праха? Или родится микросхемный организм, с терагерцовой частотой жующий человеческие комплексы, мелкие грешки, грошовые досады и обиды? Миллиарды лет тайной заносчивости, неудовлетворенности, придирчивости… Я человек, я не Бог, это Он – совершенен. Что? И такая жизнь свята? Ущербная, на процессорах. Но ведь освятил же Он жизнь, какова б ни была она».

– Модель! – голос Шатина был хрипл, резок, но почти не дрожал.

– Твое имя будет теперь… Всеволод.

– Уточните: «имя» – метка диска-носителя или логин пользователя?

У машины был теперь голос, холодный глубокий баритон. НИИ приобрело-таки дорогостоящий синтезатор речи.

– Дурак. Железяка, – вздохнул Шатин. – Что нового?

– Новая версия материнской платы. Неактивированный алгоритм эмоций. Драйверы психосканеров на вводе информации.

– Как это будет, Модель? Я окажусь в тебе? Или раздвоится сознание? Вот я еще здесь, в себе самом, а вот я в датчиках и в сканирующих элементах, вот передаюсь по проводам, вот я в записывающем лазерном луче. Конечно, вмешаются шумы, помехи, будут потери от сопротивления сред. А все-таки? В тебе окажусь я сам или только моя копия?

– Файлы не перемещают с носителя на носитель. Их копируют. На исходном они могут быть сохранены, или заархивированы, или удалены для освобождения места.

На стене за мониторами и модулями психосканеров грохотнул динамик. В зале наблюдений ожил и задышал в микрофон Лопахин. Шатин потной рукой огладил шершавый пластмассовый пульт на подлокотнике кресла с торчащим ключом – как в автомобильном стартере.

– Каково это, а – быть внутри микросхем и процессоров?

Динамик нервно всхрипнул и замолк. Баритоном не спеша ответила Модель:

– «Каково это, а» – запрос некорректный. Напоминаю: большая часть человеческой нервной деятельности регулируется гормональным балансом, сексуальным настроем и физическими ощущениями. Всего этого вы будете лишены на электронном носителе.

– Ты – фрейдист, Модель Всеволод. Ты просто фрейдист, – Шатин опять тронул ключ, он был влажен от пота.

– Вы можете не верить Фрейду, основы психоанализа от того не изменятся.

Шатин повернул ключ в первое положение. Таймер повел обратный отсчет от сотни до нуля. Второе положение включило самопроверку и подготовку аппаратуры. Нуль покажет исправность системы, и третий поворот ключа запустит сканирование.

– Один верующий человек, – выговорил, глядя на таймер, Шатин, – слово в слово сказал мне так же о бытии Бога.

«Я так сделаю, – решил Шатин. Он прикрыл глаза, потому что не хотел видеть цифры. – Я посмотрю лишь на последней секунде. Если вон там, в уголке монитора, где часто бывает интерференция, я найду радугу, значит, и эта жизнь благословенна. Значит, я тоже смог полюбить свое создание. Если же нет… тогда я не вправе. Я остановлюсь», – пульт под рукой Шатина стал скользким. Стальной ключ намок и, кажется, пах окисленным железом. Сигналы обратного отсчета стали громче, звонче, невыносимее.

В последний миг следует открыть глаза, чтобы увидеть свой жребий… и решить, как ему следовать.□