Текст книги "Серебряная свадьба"

Автор книги: Александр Мишарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

М а р и н а (тихо). Хорошо, я уеду.

М а к с и м (заглядывает ей в глаза). А как же я? Тогда ударь меня, оскорби меня. Сделай меня своим врагом. Я прошу тебя. Скажи мне, что я ничтожество. Враль. Мразь. Что я не умею любить. Что я бессильный, обыкновенный, банальный, грязный, мелкий, глупый человек… Скажи. Я прошу тебя. Я хочу быть самым обыкновенным, хочу быть дебилом, кретином, недоноском, неполноценным… Чтобы у меня не было желаний, чтобы я ничего не понимал, не видел, я тебя прошу, прошу…

М а р и н а (серьезно). Я не могу этого. Лучшее, лучшие дни, ночи, утра, вечера, которые были мне отпущены, мне… мои лучшие дни я уже прожила. Прожила. Мне нужно забиться куда-то в угол, замолчать, закрыть глаза, пережить… понимаешь, пережить все это…

М а к с и м. Но я же сдохну без тебя, как собака. Я же знаю, я все знаю… Я буду идти туда, где мы были с тобой, сам того не понимая. Меня будет что-то тащить туда… Ты вот не знаешь, ты сдавала экзамены, а я сидел ту неделю на даче. Отец, гости, какие-то ребята… А меня какая-то сила гнала на станцию, я скрывался от всех, хитрил… И вот вечер, только темнеет, а я уже на станции. Я садился там в углу, может быть, у тебя что-нибудь случится и ты приедешь. Я стеснялся, когда все уходили, а я все сижу, сижу, сижу… И каждая электричка, это было так. Нет, просто на станции я был ближе к тебе. Я как собака полз туда, на старое место. Я же сдохну без тебя, как собака… Понимаешь, как собака, собака, собака. Я же исчезну без тебя. Меня не будет. Ведь, кажется, только ты знаешь, какой я на самом деле. А другие ничего не понимают, и я сам ничего не понимаю тоже. Я как будто отдал тебе ключи от себя, и, кроме тебя, туда никто не сможет войти. И в этом доме станет пустынно, запустело, холодно, как в доме, где никто не живет, где не звучат человеческие голоса, где пусто и мертво, где очень грустно, где пыльно, где тебя никто не позовет, где, где…

М а р и н а. Молчи, молчи.

М а к с и м. Ты знаешь, без тебя я, кажется, очень быстро стану подлецом. Быстро, почти мгновенно. Сейчас меня еще что-то удерживает. Ты, наверно. Значит, мне нужен костыль. А может, он всем нужен. Может быть, надо получить много ударов по морде, нареветься, грозить кому-то кулаком, вопить от собственного бессилия, чтобы понять, что ты… именно ты хочешь. А я по-прежнему боюсь пройти этот этап… (Неожиданно.) Да ничего я не боюсь. Господи, и чего же человек не придумает себе… Что за глупая штука – это наше серое вещество. Чего копаться, живи и живи. И ты тоже хороша. Уезжать собралась, ну и катись… Тоже мне Эвридика.

М а р и н а. Ты нервничаешь перед докладом?

М а к с и м. Я нервничаю… перед жизнью. Громко, банально, выспренно, но правильно. Плевал я на этот доклад. Ты уж не беспокойся, я не пропаду. Уж кто-кто… (Берет себя в руки. Говорит спокойно и отчужденно.) Все, что ты сказала, для нормального человека – бред. Любовь – это не шаманство, а обычная часть человеческих взаимоотношений, помощи друг другу. А экзальтация в наш век не модна. И еще пойми… постарайся понять. Я, при всех своих глупостях, пусть я кажусь там каким угодно, но я – в каком-то смысле – танк. Достаточно защищенный и вооруженный. И я раздавлю все на своем пути, что мне будет мешать. И чем я незащищеннее и слабее иногда кажусь, тем больше во мне сил, злости и решимости добиться цели. А цель у меня достаточно серьезная и…

Звонок в дверь. Максим как будто рад, что ему помешали. Он срывается с места и через некоторое время возвращается с  А р к а д и е м.

А р к а д и й. Привет. У меня тут дело к Максиму. Но ты можешь не уходить.

М а р и н а. Я могу… Но я… пойду.

М а к с и м. Да, действительно.

М а р и н а. Прощай. (Уходит.)

А р к а д и й. Это она мне?

М а к с и м. Не знаю.

А р к а д и й. Значит, вот какие дела. Я был в институте…

М а к с и м. Нет, нет, нет, я не хочу сейчас об этом. Давай поболтаем.

А р к а д и й. Но это…

М а к с и м (перебивает). А ты, значит, процветаешь. Прекрасно. Правда, с моей помощью.

А р к а д и й. Твоего отца.

М а к с и м. Значит, с моей. Кто ты ему без меня? Не забудь этого, когда я буду служить под твоим руководством. А это когда-нибудь будет. Будет, будет… Пусть меня сегодня освистают, осмеют, все равно…

А р к а д и й. Я как раз сейчас…

М а к с и м (перебивает). Удивительно, прошло всего три года, и ты… кажешься мне мальчишкой. Ну что, боишься поссориться? Притом глупым. Смешно. Ты первый потерял свое мужественное, единственное, неповторимое для всего мира лицо. Ты, который казался самым сильным. Скала! Ты, который должен был бросить всем этим идиотам перчатку. Ты знаешь, что такое азарт? Азартно прожить жизнь?

Слышно, как хлопает входная дверь. Кто-то ушел. Максим выбегает за кулисы, некоторое время его нет. Потом он возвращается, держа в руках какую-то бумажку. Он пытается держать себя в руках, но лицо его растерянно и не слушается его.

А р к а д и й. Случилось что-нибудь?

М а к с и м (нервно прячет бумагу в карман, но это удается ему не сразу). Да… случилось. Нет, ничего особенного. Ушла. Так да, на чем мы остановились? Вот, оказывается, как все получилось… (Замолчал.) Я много говорю, да? Ничего, ничего, для начала нужно сесть за этот стол, чтобы тебя выслушали, чтобы был доступ… И к тому же ты же порядочный, умный, талантливый, прекрасный человек, ты все сделаешь, как делали великие, самые великие люди. А ты знаешь, какие они были хитрые, как дьяволы.

А р к а д и й. Ты разговаривал о своем докладе с отцом?

М а к с и м. Да, я ему все наврал. Я представился ему как обыкновенный подлец от науки. И все ему доказал по нотам. И он, кажется, поверил во все.

А р к а д и й. Он поверил.

М а к с и м. Что? Откуда ты знаешь?

А р к а д и й. А что случилось с Мариной?

М а к с и м. Она ушла. Совсем ушла. Наверно… У нее были уважительные причины. Она вообще серьезный человек, а я нет… Я люблю врать, зачем-то расстроил своего старика. А он от любви ко мне совсем потерял чувство юмора и проницательность…

А р к а д и й (ходит по комнате). Когда я прочел твой доклад, я подумал: слава богу, что у меня есть голос в институте. И подам я этот голос за тебя, за твою голову, за твою правоту, за то, чтобы мой близкий человек, за то, что моя лучшая часть ушла в тебя, в наши разговоры, даже в мою зависть к тебе… Ты думаешь, я никогда не понимал, что такое я и что такое ты… Понимал мой скорбный умишко, пытаясь быть для тебя, как ты сказал, «скалой», придумал даже какую-то систему отношений, довольно блеклую и банальную, но я был счастлив, когда она тебе понадобилась. О таких, как ты, обычно говорят: он весь неопределенность и незащищенность. Только ты верь в это. Я люблю простые вещи, поэтому объяснять тебе постараюсь просто. Вот есть пятиэтажные блочные дома, и они тоже приносят пользу, хотя сейчас они нас, говорят, не устраивают… А есть сооружения, которые строятся многие годы, и на этой площадке многие годы и мусор, и сваленные кирпичи, и шум, и гам, и неразбериха, и кажется, что никто ничего не понимает… Но уже видны первые этажи, каркас, и опытный глаз уже видит… Видит. Такие здания стоят веками, как Василий Блаженный… И вот…

М а к с и м (тихо). Блаженный… Прошу, Аркадий. Мне просто почему-то трудно жить. И я иногда понимаю почему, а иногда нет. И хуже мне бывает, когда я понимаю… (Достал бумажку.) «Ты поймешь». И я понимаю.

А р к а д и й. В общем, я сейчас встретил Олю, секретаршу, она сказала, что никакого доклада не будет. Ты знаешь, как директор к нему относился, а тут позвонил твой отец и сказал, что он против того, чтобы ты работал у нас в институте, что тебе еще нужно набраться ума. Какой прекрасный повод! Разве можно отказать столь заслуженному человеку? Так что у нас опять тишь да гладь. И, чувствую, на долгие-долгие годы…

Максим во время слов Аркадия сидит, вдавившись в кресло. Чувствуется, что он весь напряжен, и какая-то полуулыбка бродит по его лицу.

М а к с и м. Ну вот и папочка… поприветствовал…

На сцене медленно темнеет. Слышна музыка, она звучит размеренно и долго. Потом освещается сцена. М а р и н а, она говорит, обращаясь к  П о ж и л о м у  ч е л о в е к у, который сидит где-то недалеко от нее в темноте, но мы необязательно должны его видеть.

М а р и н а. Но я же не знала… (Пауза.) Вы хотите, чтобы я что-то поняла. Сейчас я могу что-то понимать, взвешивать, что-то с чем-то сравнивать, а тогда… (Резко.) Ну и пусть. Я ни о чем не жалею. Я не могла быть тогда права или не права, добра или глупа. Я умирала. Да. Вы не поймете, а это было так. Я сползла с лестницы, держась за нее обеими руками. Меня шатало и тошнило. Я ничего не видела. Мне было темно. Я шла, натыкаясь на прохожих, а потом уже вытянула перед собой руки. Милиционер хотел проводить меня домой, но я бросилась в какую-то подворотню. Я сидела во дворе, вокруг меня играли в песок дети, бросали его друг в друга и иногда попадали в меня. (Вскочила.) Я – пустая, вздорная баба! Да?! Скажите, что это так, что я – животное? Пусть! Пусть! Но я же… я не могла взять себя в руки. Нет, я не плакала, я отсутствовала, я уходила от своего сознания, я исчезала. Что? Какое это имеет значение. Баба бесится, что чуть меньше любит или совсем не любит… (Кричит.) Это вы беситесь со своими делами, карьерами, бомбами, обществом, войнами, ракетами!.. Выдумали себе игрушки и уже ничего не видите! Обалдели от них! Думаете, что занимаетесь серьезными делами? Что-то там открываете, воюете, празднуете… Это вы взбесились! Вы!.. (Отвернулась.) Я долго сидела там, и уже ребята ушли. И вдруг я улыбнулась и стала тихо-тихо смеяться… И вдруг ясно-ясно так увидела, что лето, зеленый-зеленый луг и бежит ко мне Максим, еще ребенок… Светлые-светлые такие у него волосы, и спешит, и торопится, и глаза такие испуганные. Боится, что я уйду без него. Я подхватываю его на руки, прижимаю к себе, и вокруг так ярко-ярко, такой зеленый-зеленый луг. А он обхватил меня за шею руками, и я смотрю – у него слезы на глазах. А я его спрашиваю: «Ну что с тобой, мой мальчик, ну что ты?..» А он только моргает, и в глазах такие крупные слезы… (Замолчала.) А потом… Нет, я не буду вспоминать. Не сошла же я тогда действительно с ума. (Неожиданно.) А вы что думаете, что я была в тот день ненормальной? (Улыбнулась.) Очень даже нормальная, но какой-то другой нормальностью…

Сцена освещается. На сцену выходит  С е н я. За сценой слышна джазовая музыка, модная пять лет назад. Много молодых, веселых голосов. Взрывы смеха, шум, иногда он стремительно нарастает и становится столь громким, что трудно понять, о чем говорят на сцене. М а р и н а  в пальто, она только что вошла.

С е н я (показывая за кулисы). Слишком орут?

М а р и н а. Ничего. Только не пускай сюда никого. (Села.)

С е н я. Трагедия? Неурядицы? Драма или просто мерзостное настроение?

М а р и н а. Всего понемногу.

С е н я. Худо дело. Слава богу, что я не слишком выпил.

М а р и н а. Давай поболтаем.

С е н я. Ты что-то слишком мрачновата для болтовни.

М а р и н а (останавливает Сеню, который двинулся к двери). Не пей больше.

С е н я. Ты права. Что-то я слишком этим увлекся. Не получается уже лист в месяц. Обидно до чертиков. Поверь, обидно. А ничего сделать с собой не могу. Весь разваливаюсь, как авто производства 1908 года. Как подумаю, что вот стану стариком, обрюзгшим холостяком… вот эти же вещи, только засаленные, продавленные, – вешаться хочется… Правда.

М а р и н а. Женись.

С е н я. Ты всегда отличалась некоторой душевной тупостью.

М а р и н а (резко). Не хами. Тогда я лучше уйду.

С е н я (равнодушно). Уходи.

М а р и н а (тихо). Я никогда не могла понять, как ты ко мне относишься. Хотя именно с тобой мне легче всего разговаривать. Наверно, потому, что ты многого не понимаешь. Ты в чем-то не мужик. И поэтому все истолковываешь совершенно неожиданно для меня. Какое-то среднее неопределенное знание… как будто ты висишь в воздухе.

С е н я. Мать, я никогда не задумывался над тем, что ты честолюбива. А это, оказывается, так.

М а р и н а. Я?

С е н я. Ты, ты… (Замолчал.) Что-то мне не хочется с тобой разговаривать.

М а р и н а. Обиделся?

С е н я. Не на слова. Очень уж грубо ты входишь в человека, когда тебе плохо. А это как-то нехорошо… «Всех женщин не любят». Всем не важно.

М а р и н а. Ну ладно, извини.

С е н я. Это сказано неискренне. Поверху. (Резко.) Или оставайся здесь надолго, лучше навсегда. И не жди от меня ничего нового. Или уходи и не вяжись ко мне со своими городскими романами.

М а р и н а (искренне). Ты что?

С е н я. Ты уж не подумай, что я в тебя влюблен. На это я уже, кажется, не способен. Но ты… это все-таки ты. Хочешь точнее? Лестно выиграть этот приз, хотя, конечно, он не по мне. (Неожиданно.) Подумай, подумай. Здесь твое лучшее место. Тебе и нужна именно неопределенность. «Вроде меня, вроде меня…»

М а р и н а. Я, кажется, поняла. (Пауза.) Глупый ты все-таки…

С е н я. Не спорю. Но пока я прав. (Жестко.) И всегда буду прав.

М а р и н а. Ты думаешь, я ему не нужна?

С е н я. Ты ему вредна. Ты – очень тяжелая машина. Ну что тебе сказать? Есть такой этап в человеческой связи. Первый – самый распространенный – человек любит. И присутствует праздник. Он физиологически радостен и поэтому благодарен человеку, который вызывает эту радость. Но не больше. Хотя он сам никогда не признает этого. Кстати, это обычно бывает и в искусстве. Человек любит то, что он написал, свое произведение, о чем оно написано, ему… ну если не наплевать… то. Есть, конечно, натяжки, но я не об этом, я о тебе…

М а р и н а (улыбнулась). Ну а ты-то откуда все это знаешь?

С е н я (несколько нервно). Ты же сама говоришь, что я – несколько отвлеченное знание. И начерно, еще немного опыта. Собственного.

М а р и н а. Не знаю, не знаю…

С е н я. А ты действительно многого не знаешь. Не знаешь, например, и того, что есть и следующий этап. Кстати, очень редкий. И совершенно необязательный. Даже иногда странный. Что можно действительно полюбить человека. Чуточку подвинуться в собственной душе и дать на этой скамейке место другому. (Пауза.) Я думаю, для того чтобы тебе это понять, нужно несколько лет. А не всякий захочет ждать этого.

М а р и н а. А ты?

С е н я. Обо мне речи нет. Я предлагаю тебе не любовь, потому что ты меня никогда не любила. Я тебе предлагаю ясность… пусть даже неопределенную. И еще… заботу о тебе.

М а р и н а (тихо). Ты – добрый мальчик.

С е н я. Проще. Я немного того… И поэтому мне легче поступиться собой. Я скорее нервный наблюдатель, чем…

М а р и н а. Прекрати. Я терпеть не могу, когда ты распускаешься.

С е н я. Пардон.

М а р и н а (после паузы). Но почему на свете не может быть все просто, ясно и хорошо? Я ведь в сущности добрая, терпеливая и не очень глупая баба.

С е н я (шутливо). Поверь мне, что ты ошибаешься. А потом, действительно, на свете не может быть ничего ясного, простого и хорошего. Все вместе это и есть счастье. А оно бывает только как склейка между двумя несчастьями или, вернее, обыденностью. А ты так активно поверила, что счастье – нормальность, что, по-моему, ты становишься просто опасной.

М а р и н а. А ну тебя.

С е н я. Правильно. Ну меня…

М а р и н а. С тобой поговоришь, только…

С е н я (неожиданно). Зачем же ты тогда пришла? А то лучше я пойду к гостям.

М а р и н а. Иди.

С е н я (встал, остановился). Ты что, ушла от него?

М а р и н а. Наконец-то догадался.

С е н я. Ты знаешь, если бы это был не я, то дал бы тебе по морде.

М а р и н а (вдруг закрыла лицо). Ты что думаешь, я ничего не понимаю?.. Что надо встать, идти домой, обратно, и жить, жить, жить… Ты этого никогда не поймешь.

С е н я. Не пойму. Наверно…

М а р и н а. Иди, иди туда. Я просто посижу здесь. И пойду. Мне что-то неважно.

С е н я. Тебе что-нибудь дать?

М а р и н а. Нет, подожди. (Взяла его руку.) Я поняла, что меня сейчас гонит от него – желание отгородиться. Спастись. (Задумалась.) Это обидно, что я так думаю о нем. Обидно.

Сеня стоит молча.

Ну ладно, ты иди, я посижу.

С е н я (пошел, снова остановился). Ты вот над чем подумай. Любовь – это, наверно, высшая степень эгоизма по отношению ко всем. А особенно к человеку, которого любишь. Глухая, тяжелая, средневековая стена эгоизма растет в нас одновременно с нашей любовью.

М а р и н а. Прекрати.

С е н я (смятенно). Ты извини, я не знаю, что я сегодня…

М а р и н а. Я же к тебе хорошо отношусь.

С е н я. Знаю.

М а р и н а. Хочешь, я тебя поцелую?

С е н я. Не важно, не надо.

М а р и н а. Что-то ты сегодня очень серьезный. Это мне надо быть серьезной.

С е н я. Серьезным надо быть всем.

М а р и н а. Я понимаю, что тебе нехорошо. Но ты сам где-то виноват. Ты меня прости, но надо быть смелее, решительнее. Завоевывать надо.

С е н я. Что завоевывать? Что ты говоришь, моя маленькая. Это же чушь для шестиклассников. Есть простые нормальные ножницы между тем, что ты понимаешь, и тем, что ты можешь. А для решительности, извини, нужна достаточная мера глупости или… безрассудства. А потом…

М а р и н а. Что потом?

С е н я. А потом вот что… Для того чтобы сделать чудо, нужно знать, что ты спасешь того, кто тебя любит. Очень твердо, намертво знать, что тебя любят. А если этого нет, то делают это только гении, которых любит природа. Раньше говорили – бог. Гении это твердо знают. А у меня, кажется, нет ни того ни другого.

М а р и н а. А Максим?

С е н я (ему неприятен этот вопрос). Я еще не разобрался.

М а р и н а (улыбнулась). Он может только умереть, но разлюбить… Это невозможно. Он любит, любит. Поверь, сразу, с той первой же идиотской вечеринки. Он-то меня любит, а вот я…

С е н я. А ты в этом уверена?

М а р и н а (настороженно). Зачем ты это сказал? От злости?

С е н я. А разве я выгляжу злым человеком?

М а р и н а. Что ты там говорил – чудо… Глупость какая-то. Ох, Сеня, Сеня, ты все-таки по-своему дурак…

С е н я. Кстати, как у него дела?

М а р и н а. Не знаю. Кажется, нормально.

С е н я. Ну так я пойду. Свои предложения к тебе я, естественно, снимаю с повестки дня.

М а р и н а. Подожди. (Подошла, обняла его.) Не сердись, Сенечка. Ну, посмотри на меня. Я ведь действительно…

С е н я. Ну ладно, ладно…

М а р и н а (положила ему голову на плечо). А я все от вас всех скрыла. Может быть, я самый счастливый человек. Самый… Это почти нелепо.

С е н я. Если счастливый, так радуйся.

М а р и н а. А я и радуюсь. Разве ты не заметил?

С е н я. Заметил.

М а р и н а. Ну что ты… ну, прекрати. Тебе-то что расстраиваться. Я всегда думала, что ты самый сильный человек, которого я знаю. А ты сегодня что-то расклеился.

С е н я. Бывает. А потом – это же не мой самый счастливый день.

М а р и н а (растерянно). Ну что сказать тебе?.. Что ты самый умный, самый добрый, самый великодушный… Так это ты сам знаешь.

С е н я (упрямо). Не знаю.

М а р и н а. Что с тобой? Ну-ка, поверни лицо.

С е н я. Лучше не… Ну хорошо, вот и я.

М а р и н а. Улыбнись.

С е н я (мрачно). Улыбаюсь.

М а р и н а (помрачнела, села снова). Очевидно, мне очень долго не захочется тебя видеть.

С е н я. Я думаю, что тебе это удастся.

М а р и н а. Это верно. Почему-то именно тебе мне хочется сказать первому. У меня будет ребенок. Я уже вчера это знала.

С е н я (через силу). Надеюсь, на этот раз не от меня?

М а р и н а. Сволочь! (Дает ему пощечину.)

С е н я. Теперь иди.

М а р и н а (заплакала). Мерзавец! Скотина…

С е н я. Не останавливайся. Есть еще много подобающих для минуты слов.

М а р и н а. Я думала, мне будет трудно это забыть.

С е н я. Мне тоже. Кажется, кто-то стучится.

М а р и н а. Подожди. Не пускай никого…

С е н я. Не пускать к себе людей – это не в моих правилах.

Затемнение. Снова начинает звучать негромкая размеренная музыка. Надо заметить, что в течение спектакля из разных музыкальных тем, из разных ритмов музыка постепенно унифицирует в одну тему, в один неторопливый ритм. И именно эта музыка должна преобладать во второй части спектакля и в финале. Она серьезная, неторопливая и даже в каких-то местах однообразная.

На сцене снова  М а к с и м  и  М а р и н а  через несколько лет. Они двигаются неторопливо, переставляют мебель в порядок, который был на даче. Марина надевает теплую куртку. Максим очки и пиджак. Можно поверить, что прошло пять лет.

М а к с и м. Через два дня после этого разговора Сеня попал под электричку. Очевидно, несчастный случай.

М а р и н а. Я знаю. (Пауза.) Теперь тебе уже поздно ехать домой. Останешься?

М а к с и м. Марина, сядь ко мне. Ну не надо, не грусти. Хочешь, я буду кривляться и развеселю тебя? (Воодушевляется, но по-прежнему весь напряжен.) Всякие физиономии буду делать. Такая и вот такая… (В течение сравнительно долгого времени строит физиономии, страшные и смешные, оттопыривая уши и водя глазами к переносице, высовывая язык и закатывая глаза. Становится похож то на обезьяну, то на дебила, на громилу и на хорька. Делает физиономии сосредоточенно и талантливо.)

Марина сначала смотрит на него серьезно, потом начинает тихо смеяться.

М а р и н а. Хватит. Мама мне говорила в детстве, что нельзя так делать, а то останешься таким на всю жизнь.

М а к с и м. Вот видишь, ты уже смеешься.

М а р и н а. А тебе это, оказывается, важно. (Тихо.) Спасибо.

М а к с и м. Знаешь, мы с тобой еще совсем молодые. Знаешь, когда еще утром стесняются друг друга. Ты знаешь, есть связи, которые стоят на том, чтобы все прощать друг другу. И в конце концов они как два преступника, связанные общим преступлением.

М а р и н а. Очень жалко, что у нас не так. Это так по-человечески.

М а к с и м. Он прислал мне перед смертью письмо.

М а р и н а. Тебе?

М а к с и м. Именно мне. В нем была просьба никогда и никому его не показывать. Даже властям.

М а р и н а (после паузы). А обо мне он…

М а к с и м (быстро). Нет, о тебе он ничего не…

М а р и н а. Ты мне дашь его?

М а к с и м. Нет, конечно, нет.

М а р и н а. Ты же никогда ничего не умел скрывать. (Пауза.) Помнишь, тогда, когда я вернулась и родился Алешка, ты же просто взбесился. Ты пропадал ночами, твои платки пахли духами, ты забывал в карманах записки… Потом твой отец, который помешался на тебе, «гений и сын гения…». Твои успехи, диссертации, публикации… Париж, Америка. «Вот, деточка, тебе платье, шуба. До свиданья, деточка, может быть, я задержусь у друзей. Ты знаешь, какие прекрасные люди, с ними можно разговаривать до утра». А «деточка» сидела растолстевшая, как корова, и не спала все эти ночи. И орал Алешка. И уже твой отец вынужден был встать, укачивать его, чтобы дать мне хоть два часа поспать… (Замолчала.)

М а к с и м. А откуда у тебя всегда была такая ненависть к моей работе?

М а р и н а. Ненависть? Да нет…

М а к с и м. Не криви душой. Именно ненависть.

М а р и н а. Неужели ты думаешь, что я тебе завидовала?

М а к с и м. Не думаю.

М а р и н а. Мне казалось, что ты меняешься от всех этих похвал, восторгов, рецензий, званий. Ты как будто встаешь на цыпочки и считаешь, что ты действительно такой высокий. Но я-то знала, что это не так.

М а к с и м. А откуда, собственно говоря, ты знала? Может быть, тебе просто хотелось, чтобы это было так?..

М а р и н а (не сразу). Ты считаешь, что я испортила жизнь, когда ушла, наконец, от тебя с Алешкой?

М а к с и м. Нет. Тогда я понял, что на свете есть и возмездие. Что каждый человеческий поступок, каждый… каждая мысль, каждое недосказанное слово, каждая нерешительность ведет к возмездию. Мир для меня стал жестче… но и чище. Я должен быть благодарен тебе за это. Даже профессионально… (Пауза.) Кстати, это бывает довольно часто, что мужчина отдаляется, когда женщина родила.

М а р и н а. Прекрасное качество.

М а к с и м (вскочил). Ты сама часто говоришь – все понимаю, со всем соглашаюсь, но не могу перебороть себя. Это письмо лежало у меня в кармане. Я не расставался с ним.

М а р и н а. И в то же время ты был таким легкомысленным тогда…

М а к с и м. Казался! Казался легкомысленным! А может быть, и был… Легкость, она всегда предтеча жестокости. Наступало шесть-семь часов, и ты лихорадочно ищешь, кому бы позвонить, куда бы пойти. И идешь куда угодно. Спасительный инстинкт – не вдумываться, не разрушать хотя бы внешне сложившегося…

М а р и н а. Ты хотя бы искал мне оправдания?

М а к с и м. Нет. (Задумался.) А потом чему. Ты же ничего не знаешь.

М а р и н а. Знаю, если ты со мной так говоришь.

М а к с и м. Человек, уйдя из жизни, кажется нам значительнее. И дороже… (Не сразу.) Я не хотел, чтобы ты когда-нибудь узнала об этом письме.

М а р и н а. Почему?

М а к с и м. Оно давало мне козырь перед тобой. Вечный. Может быть, уравновешивающий то, что я не могу без тебя. (Поправился.) Не мог.

М а р и н а. Первый раз слышу, чтобы ты стремился к нормальности.

М а к с и м. Ты слишком часто прибегаешь к своему представлению обо мне. А оно у тебя почти не меняется. И поэтому ты, наверно, раздражаешься, когда я не укладываюсь в твои рамки…

М а р и н а. Ты скорее не прав…

М а к с и м. Прав. Ты сразу приняла меня за кого-то другого. За нервного мальчика со страстями. И так как ты считала, что любишь меня, то решила постепенно убирать эти странности. Для моей же пользы. А я не хочу, чтобы мои странности убирали. Не хочу.

М а р и н а. Теперь понятно, почему ты так схватился за это письмо.

М а к с и м (вздохнул). Ну хорошо, что хоть теперь понятно. Может быть, именно тогда я стал талантливым человеком и ко мне пришел успех. Была оболочка, привыкшая и требующая любви, и была пустота на месте предмета любви. И вместо предмета любви возник предмет дела. Очень просто – все нервное напряжение нашло выход. А дело – это ведь такое благодарное и беззащитное создание, что невольно его полюбишь…

М а р и н а (пытается улыбаться). Счастливая измена. Мне даже трудно ревновать.

М а к с и м. Как-то я вышел утром на улицу… Нет, не из дома. И вот утренний заряд бессмертия вдруг толкнул меня к самому страшному. (Пауза.) Мне захотелось мстить. Мстить, мстить, мстить всем вокруг, мстить за все свои дни, за все добро, которое я кому-нибудь дарил, мстить за то, что мучаюсь, может быть, больше других… Мстить, как слишком рано обманутому прозелиту. Мстить…

М а р и н а. Говори… (Сквозь слезы.) Я понимаю тебя… Говори, говори…

М а к с и м. Нет, мне легко это говорить… Так вот… (Замолчал, не может говорить дальше.)

М а р и н а. Ты хотел уподобиться своему отцу и его страшной силе утверждения себя и своего дела…

Максим покорно кивает головой.

Но у твоего отца был ты. А у тебя в тот момент никого не было. Первый раз ты должен был бросать на эти весы решения ценности не вокруг себя, а в себе, в самом себе. А себя ты никогда не знал. Так?

М а к с и м (с трудом). Похоже.

М а р и н а. Тебе надо было на что-то решиться. Откладывать ты не умеешь.

М а к с и м. Я вошел в какое-то кафе и захотел выпить. Напиться, как новоиспеченный палач перед первой казнью. Я полез в карман и наткнулся на письмо… (Вдруг неожиданно начинает читать письмо с самой важной строчки.) «…Я ухожу, ты остаешься. Многое можно сказать тебе, но на все не хватит времени. Чем жил я? Может быть, ты и не спросишь этого, но мне все-таки хочется сказать.

Как трудно начинать с красной строки, как будто все сначала. В жизни это можно сделать только раз или два. В жизни, наверно, самое главное – это ожидание. Сначала ждешь, когда полюбишь, полюбил, ждешь, когда наступит счастье, потом ждешь чего-то еще и еще.

Но главное в другом… что бы ты ни делал, к чему бы ни стремился, чего бы ты ни добивался и ни добился, в любое время дня и даже во сне ты ждешь, что тебя полюбят.

Эта потребность заключена в нас с детства. Любовь защищает нас с первых неуверенных шагов. Она дана нам как дар, в любви матери, взрослых. Становясь старше, мы пытаемся избавиться от нее, как от опеки. Но сразу же, столкнувшись с миром, мы снова стремимся к ней, чтобы спрятаться, нет…

Забудьте, что вы сможете прожить без любви. Это только вам кажется. Улыбайтесь, острите, разыгрывайте фарсы и комедии, приближайте абстрактно-прекрасное в жизни, и все равно вы никуда от этого не уйдете…

Какие всё сухие слова. А на самом деле все проще и более грустно. Человек ждет любви, ждет каждую минуту, в любое время, в любую погоду. Сначала он верит, что она придет завтра, потом бросается на первое попавшееся, хватается за любую иллюзию, выдумывает, уверяет, бормочет себе, что вот это и есть предмет, борется, выискивает любые способы, чтобы сохранить ее, опускается в самые глубины низости и поднимается до самых вершин доброты и прощения. Эта необходимость любви всегда-всегда с ним, по ней, как по документу, можно сказать, что это за человек, сколько он прожил, что можно от него ждать, на что он способен. Эта жажда любви раньше или позже пробивается у всех – у молодых и старых, у врачей и директоров столовых, у гениев и полукретинов, у министров и водителей трамваев. Из-за нее начинаются войны и сотни людей сходят с ума и становятся алкоголиками, из-за нее пишутся великие симфонии и становятся неудачниками, она поднимает вверх посредственности и опускает самые великие умы в низины отчаяния и равнодушия… Человек хочет, хочет, требует, жаждет, молит, кричит, чтобы его любили, какой бы он ни был, красавец или изуродованный полиомиелитом, толстый, кривой, глупый или одаренный способностями к жульничеству, одетый по последней моде или не имеющий рубля, чтобы купить себе носки. В ней человек хочет забыть свои дурацки прожитые годы и неудачное время рождения, свои чуть мелькнувшие мысли и воспоминания о каком-то доме, в котором он жил в раннем детстве, он хочет отдать туда все свои слабости, и начинающиеся болезни, и первые мысли о том, что он умрет, и первые ссадины, которые получил давно, но боль которых жива в нем до сих пор, и раздражение учителей, которое преследовало его в детстве, и отчаянность первой драки, и первое желание сострадать кому-то, и свои великие планы, и цвет глаз, и непобедимость его в жизни, и самые фашистские планы, и безграничность, и самопожертвование… Человечество стоит на дороге и кричит – поймите, пожалейте, полюбите меня… отгадайте вы всё это, не пугайтесь с самого начала, я буду терпелив и стоек, я буду верен и иезуитски хитер, если понадобится для твоего спасения, я буду ходить за тобой, если у тебя заразная болезнь, я буду согревать тебя телом, если тебя будет бить озноб, я готов выслушать любые твои проклятия, я брошусь в любой шторм, чтобы спасти тебя, я буду умнее, красивее, я буду самым талантливым, я буду понимать твои сны, и не дай бог тебе умереть раньше меня, возьми мои руки в свои, я буду… я буду… Только дай мне почувствовать, что такое – быть любимым…

Только пойми, что мне пусто среди разговоров по вечерам, среди самых больших хранилищ книг и в самую прекрасную погоду у моря. Я боюсь садиться в поезд, потому что это поездка из самого никуда в другое никуда. Я боюсь сказать лишнее слово, потому что, что бы я ни говорил, я сойду опять на это.