355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Мишарин » Серебряная свадьба » Текст книги (страница 1)
Серебряная свадьба
  • Текст добавлен: 23 октября 2017, 18:00

Текст книги "Серебряная свадьба"


Автор книги: Александр Мишарин


Жанр:

   

Драматургия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Серебряная свадьба

ДАЧА, УЖЕ ОКТЯБРЬ…
Драма

Посвящается Анне Андреевне Ахматовой


Сцена представляет собой открытую площадку, на которой кое-где без всякого порядка расставлены стулья. Их немного, штук пять-шесть. В стороне стоит небольшой четырехугольный стол.

Одна-две детали, забытый транзистор на одном из стульев, бутылка из-под молока, в которой стоят цветы, говорят о том, что это не казенное, но и не обжитое какой-либо семьей помещение.

При начале спектакля слышно, как мужской голос произносит: «И мы войдем с тобой в ярко освещенный зал…»

Через некоторое время на сцену выходит  П о ж и л о й  ч е л о в е к  в темном свитере, лысый, с большими светлыми глазами. Он ходит чуть подавшись вперед. Останавливается в задумчивости, потом подходит к транзистору, включает его, долго ищет нужную ему станцию. Слышны бесконечные помехи, хрипы, морзянка, обрывки мелодий. Так и не найдя то, что бы он хотел услышать, человек уже было собирается выключить приемник, но останавливается на волне, по которой, пробиваясь через помехи, бьется морзянка откуда-то издалека. Люди, которые умеют читать на слух азбуку Морзе, могли бы понять, что это все время повторяющееся женское имя.

Он ставит работающий транзистор на стул, подходит к пепельнице, выносит ее за кулисы и возвращается с другой пепельницей, чистой. Потом Пожилой человек приводит в относительный порядок стулья, хотя и не выстраивает их в ряд. Берет один из них и ставит посередине площадки. Смахивает с сиденья что-то, очевидно пепел, и негромко говорит в кулису: «Проходите».

На сцену выходит  Ж е н щ и н а  лет тридцати, сравнительно высокая, со светлыми волосами. Она одета обыденно и тепло – так ходят на даче, когда уже начинается осень. В ее поведении явственно желание быть менее заметной и похожей на других, не выделяться. Но при первом же ее появлении мы чувствуем, что это не удается. Она относится к тем людям, у которых отчетливо виден процесс их внутренней работы, необязательно творческой и ценной, но идущей непрерывно. Обычно такие люди раздражают, у них мало внимания и времени для других, они могут встать, не дослушав тебя, и броситься по какому-то своему делу.

Она садится на стул посередине площадки и некоторое время сидит молча, задумавшись.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Марина, вам уже тридцать с лишним. Вы не честолюбивы, поэтому вам не надо напоминать, что Лермонтов и Добролюбов прожили меньше. Что Эварист Галуа уже сделал свое…

М а р и н а (перебивает его). Не надо. Подойдите к умирающему в двадцать восемь лет парню и скажите: «Что же ты так мало сделал в жизни?» В сравнении всегда есть что-то неуважительное.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Хорошо, а как же тогда определить ценность людей на земле? На чьем примере тогда учить детей? Ведь дети, взрослея, постигают длинную цепь примеров жизней. Вот этот человек изобрел паровую машину, и поэтому он хорош, другой победил врагов в какой-то битве, и он тоже достоин уважения. Третий написал роман, и его именем названа школа…

М а р и н а. Я не знаю. Конечно, наверное, это тоже важно. Важно многое на земле. И мы действительно все стали очень совестливы. И мы говорим, говорим, говорим… Нас волнует и деторождаемость на земле, и как найти высшую точку приложения сил, и как ухитриться быть порядочным человеком, и что делать с молодежью.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Но вы еще сами молоды, Марина.

М а р и н а. Но вы знаете, о чем я часто думаю. А ведь во всем этом могут разобраться и без меня.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы по-прежнему не отказываетесь от своего решения?

Марина молчит.

Это грустно. Ну давайте попробуем разобраться вместе. Я понимаю, это действительно невозможно. Но может быть, вам хочется выговориться? Говорите, говорите что угодно, хоть без всякой связи.

М а р и н а (после паузы). Все начинается очень просто, как в детстве – тебя все любят. Ты можешь подойти к любому человеку и знаешь, что тебя не обидят. А потом этот круг любящих сужается, сужается… и, наконец, остается семья, твоя семья… а иногда остаешься просто один.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Но у вас есть сын, Марина. Кстати, где он?

М а р и н а. В детском саду, на пятидневке. Мне приходится часто ездить в командировки, а няню держать не по средствам…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Да, конечно, любовь, детство, потом по тем или иным причинам одиночество. Нет, я не спорю с вами. Но ведь в мире есть много других, более важных, а может быть, более громких проблем. Кстати, Марина, людям всегда кажется, что они живут в самую сложную, а иногда и трагическую эпоху. А проходит время, и, оказывается, приходит следующая эпоха, и еще посложней… А жить все равно надо, если мы уж родились…

М а р и н а. Вы поймите, я хочу это сделать с ясной головой, не под влиянием отчаяния или аффекта. Сначала мне нужно во всем спокойно разобраться. Выслушать все «за» и «против», свои и Максима…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вот именно. С ясной головой. И только я вас прошу – не торопитесь. Выговоритесь, поплачьте… Попробуйте рассказать обо всем как бы со стороны, не о себе, а вообще о женщинах вашего возраста, вашего склада…

М а р и н а. Я буду слишком злой.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Тем лучше. Можете задавать мне вопросы, я постараюсь, как смогу, вам ответить…

М а р и н а. Вы знаете, какие женщины сейчас добиваются успеха? Не женщины, а такие серые мышки. Они впиваются в идущих наверх мужчин и готовы на все: на любовниц в каждом городе, на невнимание, они готовы даже не спать со своим мужем. Они ждут. Ждут, когда наступит день, когда колесо общества, поднимавшее ее мужчину вверх, бросит его вниз… тогда они полностью завладевают этими коротко стриженными, белобрысыми мальчиками. (После паузы.) Было уже поздно, когда я услышала, как стукнула калитка. Это был он. Хотя я еще не видела его, я чувствовала, что это был он. Я как бы шла вместе с ним по длинной тропинке. Вот сейчас он чертыхнется, там всегда попадалась под ноги какая-то проволока.

Марина резко оборачивается. На сцене чуть-чуть прибавляется света, хотя понятно, что это уже вечер. Пожилой человек садится в дальний угол на стул и полуотворачивается, как бы не желая стеснять этих двоих. На сцену выходит  М а к с и м. Это высокий, худой нервный молодой человек в очках. Движения его стремительны, но как-то неуверенны. Он входит и прежде всего начинает быстро снимать с себя плащ. Это ему удается не сразу, и некоторое время мы видим довольно нелепую сцену стремительной борьбы человека с плащом. Наконец он сбрасывает его с себя и бросает на близстоящий стул, тут же забыв о нем.

М а к с и м. Ну, здравствуй, здравствуй… Руки холодные, не буду прикасаться. А то щекотно.

М а р и н а. Останешься ночевать или сегодня же обратно?

М а к с и м. Поеду обратно. Сережка болен.

М а р и н а. Как Лина?

М а к с и м. «Как», «как»! Никак. Здорова.

М а р и н а. А отец?

М а к с и м. Тоже здоров. Лежал в больнице, сейчас здоров… Ну как он может быть здоров… Дай я тебя поцелую.

М а р и н а. Ну, добрый вечер (целует его.) Это что у тебя, уже лысина намечается?

М а к с и м. Где? Где? Дай-ка мне зеркало, не вижу. Да, держу руку здесь, где волосы, тепла не чувствую, а здесь просто кожа. А что же делать?

М а р и н а. Ничего. Стареем потихоньку. Тебе уже тридцать, это естественно. Утешайся тем, что много весьма почтенных людей были лысыми.

М а к с и м. А что, со стороны уже заметно, да? Надо посоветоваться с ребятами. Дай что-нибудь поесть. Хочется чего-нибудь острого. Или давай я лучше сам. У тебя есть какие-нибудь продукты? И дай мне фартук… (Быстро скидывает пиджак. Пока Марина ходит за фартуком, обвязывает себя полотенцем и бежит за кулису, очевидно, на кухню. Кричит оттуда.) Подожди, я сейчас сам все сделаю!

Слышно, как там что-то падает. Потом выскакивает  М а к с и м  в фартуке.

Что же ты не сказала, что у тебя все готово. Я поставил на огонь. Ох, безумно люблю я все эти травки (жует какую-то траву).

М а р и н а. Я знаю, что ты любишь.

М а к с и м. Жутко хочу есть. Ну, а ты что, я слышал, опять ушла с работы. Наверно, правильно сделала. Дураков у нас ужасть. Это нам, мужчинам, надо терпеть. «Гений – это терпение», – говорил Гёте.

М а р и н а. А как твои дела?

М а к с и м. Сейчас… (Бросается в кухню, гремит там кастрюлями. Некоторое время его нет.)

Марина подходит к столу, отодвигает ящик, берет в руки какой-то черный предмет. Потом кладет его в карман.

М а р и н а (кричит в кулису). И заодно воду поставь для кофе.

Входит  М а к с и м. Снимает очки, протирает их.

М а к с и м. Так вкусно, что я сразу все проглотил. Так все и съел из кастрюли. Только мало.

М а р и н а. Боюсь, что ты пополнеешь. Возраст такой… переходный.

М а к с и м. Возраст – он всегда переходный. Да, это не нужно. С лысиной и еще с животом. Что это… откуда у тебя такой роскошный транзистор? Подари его мне… (Берет транзистор в руки, включает его на полную мощность. Резко переключает волны, в комнате стоит жуткий треск и шум. На Максима это действует явно вдохновляюще. Поймав какую-то очень быструю мелодию, вдруг подбрасывает транзистор вверх и, издав победный и нелепый крик, подскакивает, пытаясь сделать в воздухе какое-то танцевальное движение.)

Марина смотрит на него с такой нежностью, что, очевидно сама поняв это, отворачивается.

Давай, давай… танцуем. Ну, «твист, твист»… (Поет в такт музыке, в высшие моменты увлечения как-то по-особенному прикрывает рот растопыренной рукой и вдруг издает чуть хрипящий и очень громкий крик, как бы подстегивая себя и музыку. Дойдя до полного изнеможения, вдруг, не выключая музыки, падает на один из стульев, распахивает рубашку и съезжает на стуле в полулежачее положение, вытянув на полсцены свои длинные ноги. Стараясь перекричать музыку.) Ну видишь, я же еще мальчишка, а оказывается, у меня уже лысина. Лысина, говорю… (Пытается еще раз войти в ритм танца, правда уже сидя, но ему это не удается, и он резко опускает руки к полу и, закрыв глаза, старается перевести дыхание.)

Марина подходит к транзистору и выключает его.

М а р и н а. Накинь пиджак, здесь холодно.

М а к с и м. Поедем в город. Еще ведь не поздно. Посидим где-нибудь. (Снова воодушевляется.) Мне сейчас почему-то хочется, чтобы было много народу. Толчея, какие-нибудь пьяные приятели чтобы вязались.

М а р и н а. Тебе же раньше были противны пьяные.

М а к с и м. А-а… Это не имеет значения.

М а р и н а. Когда ты ехал сюда, тебе, наверное, хотелось побыть в тишине. Так?

М а к с и м. Хотелось. Очень хотелось. Ну так я уже побыл. Мы так славно с тобой поговорили. У тебя есть здесь что надеть. Я люблю, когда ты красивая. Давай придумаем, что ты наденешь. Стой вот так, подальше. Сейчас я придумаю. У тебя здесь такое голубое платье… ну как будто из соломы.

М а р и н а. Мне нужно поговорить с тобой.

М а к с и м. Поговорим, поговорим… Вот черт, надо с волосами что-то делать. А мы не успеем заехать в, парикмахерскую? Если с вокзала на такси… Не успеем. Давай щипцы, я сейчас сам все сделаю. Давай.

М а р и н а (вдруг кричит). Прекрати! Прекрати, наконец! Я никуда не поеду!

Она готова расплакаться, но отворачивается, и Максим не видит этого второго ее состояния. Он на секунду опешил. Потом он вскакивает, хочет сделать что-то решительное. Вдруг он по-мальчишески топает ногой и тоже кричит.

М а к с и м. Я… сам знаю… что мне делать! Как ты смеешь мной командовать! Что было, то прошло! Запомни! Прошло! У меня уже дети… Если ты посмеешь еще раз крикнуть на меня, я… я… возненавижу тебя. (Кричит.) Я тебя люблю! Сгорел кофе… Господи, это же пожар… (Убегает.)

Марина поворачивается и смотрит ему вслед.

(Входя.) Ничего он не сгорел. Прекрасный кофе. Фу, обжегся. Может быть, тебе дать денег? Кстати, а как Лешка? Он спит? Я сейчас пойду его поцелую…

М а р и н а. Он в городе, в детском саду.

М а к с и м. Ты знаешь, я у него был на днях, в саду. Я был в том районе, заехал за ним. Он весь мокрый какой-то, по лужам гонялся. Я увез его в зоопарк. Но ему быстро надоело…

М а р и н а. Это тебе, наверно, надоело.

М а к с и м. А чего ты сегодня такая мрачная? Я смотрю на тебя, что-то ты сегодня не такая… как обычно. А ты, оказывается, мрачная. Я тоже устал. Жутко устал. Отец все время что-то болтает… Мне его жалко. Очень он меня все-таки любит. Иногда что-то смотрит, смотрит на меня. А я его, признаюсь, боюсь. Да я, по-моему, всех боюсь. Поэтому мне и не хочется ни на чем останавливаться. Жизнь должна быть стремительной, одно сменяет другое и чтобы быстро-быстро происходило… Вот видишь, уже тридцать лет…

М а р и н а. Ты изменяешь Лине?

М а к с и м. Теперь реже. Ты знаешь, у меня вышла книга.

М а р и н а. Я все обдумала и решила…

М а к с и м. Не, ты прочти, прочти, что я тебе написал. (Берет сам книгу и читает.) «Марина, мы все с тобой…»

М а р и н а (берет книгу у него). Посиди минуту спокойно. Так вот, я все обдумала и решила… что нам с тобой больше не стоит жить. А может быть, мы не имеем на это права.

М а к с и м. Не дури. Дай книгу… хотя я и так помню. «Марина, мы все с тобой уже видали и давай не расставаться. Максим». Поняла теперь?

М а р и н а. Это может показаться тебе смешным. Но другого выхода у нас нет. Вот… (Достает из кармана револьвер и кладет его перед собой на стол.)

М а к с и м (неуверенно). Это игрушечный…

М а р и н а. Нет.

М а к с и м. Откуда ты его взяла?

М а р и н а. Не важно. Ты же знаешь, что если я решила…

Максим медленно встает, у него резко изменилось настроение, он подавлен. Отходит в сторону на несколько шагов, все время несколько испуганно глядя на револьвер. Потом неожиданно и по-мальчишески нерасчетливо бросается к столу, но Марина успевает схватить револьвер и сделать шаг назад. Максим некоторое время остается лежать грудью на столе…

М а к с и м. И ты что, стрелять умеешь?

М а р и н а. Сядь. Сиди спокойно. Минут десять мы поговорим, может быть, я в чем-то ошиблась. И перестань таращить на меня глаза. Это не месть, ты же понимаешь. Мне тоже трудно. Подожди, когда я все решила, у меня была масса мыслей в голове, а сейчас ни одной… Надо, наверное, быстрей…

М а к с и м. Нет, нет, этого не надо. Я похожу, покурю…

М а р и н а. Ты же не куришь.

М а к с и м. Разве? Да, но сейчас можно. Так вот… (Затянулся.) Когда ты это решила, ты была судьей, а сейчас ты исполнитель, а исполнителям думать противопоказано. Тем страшнее мое положение… Всегда страшно иметь дело с исполнителем, хотя у него есть и глаза и уши, но он существо неодушевленное. Это одна из самых неприятных черт нашей эпохи, что люди имеют дело в основном с исполнителями. Поэтому продвижение их по жизни представляется им борьбой с неодушевленностью. Поправка в ту или иную сторону незначительна, нерешающая…

М а р и н а (не сразу). Ты понимаешь, Максим, в общем, ничего не случилось… Идет день за днем, и все вроде бы стабильно… Мы ходим, сидим, разговариваем, делаем какое-то количество контрольных движений. Чем-то занимаемся, получаем зарплату. Читаем книги, столько интересного… вот, оказывается, дельфины очень умные… Но все это так, вокруг, поверх нас, там, где мы совершенно безответственны, функциональны… Жизнь постепенно превращается в поток развлечений. А для того чтобы этот поток не прекращался, нужно быстро и наверняка что-то делать, занимать какую-то позицию, настаивать на ней. Так как мы люди простейше честные, то возникает ощущение, что мы прогрессисты, и на какое-то время это даже удовлетворяет, потому что есть какая-то борьба и удачи… а с удачей и выше оклад, и снова какие-то развлечения… и снова…

М а к с и м. Может быть, ты и права. Но я именно в этом состоянии и бываю счастлив. На свете масса утомительных вещей. Я даже думаю, что, если бы я сейчас жил с тобой, мне было бы утомительно. С тобой хорошо встречаться раз в неделю. Нельзя все время жить под вольтами. Вредно. Хотя без этого, наверное, тоже нельзя. Я вот что думаю, я немножко постарею, у меня появятся всякие там болезни… Ты знаешь, я просто мечтаю, когда мне будет нельзя ничего, кроме какой-нибудь тертой моркови, и вообще ничего, кроме… Будет масса свободного времени.

М а р и н а. Правда, что ты получил повышение?

М а к с и м. А откуда ты знаешь?

М а р и н а. Знаю. Это правда?

М а к с и м (почти подавленно). Правда. И большое… Очень большое. И я не откажусь.

М а р и н а. Откажешься.

М а к с и м (невесело усмехнулся). Значит, вот для чего все это было…

М а р и н а (растерянно). Да, действительно. Я как-то думала об этих двух вещах одновременно.

М а к с и м. Это нормально, ты живой человек. Ты не можешь себе это реально представить… Но я не откажусь.

М а р и н а. Я знаю тебя. Перестань ходить, сядь…

М а к с и м. Это по меньшей мере глупо. (Кричит.) Прекрати этот фарс! Это уже серьезное дело! (Тише.) Может быть, я и приехал сюда, чтобы посоветоваться…

М а р и н а. Советуйся.

М а к с и м. Прекрати этот идиотский фарс. (Идет к двери.)

М а р и н а (спокойно). Я стреляю.

М а к с и м (поворачивается). Да, ты можешь выстрелить. (Садится.) Знаешь, что тебе мешает? Что ты – фанатичка. Притом фанатичка какой-то своей веры. Кстати, в этом слабость любой веры – канонизировать момент счастья: «Люби ближнего, как самого себя». Да, это свойственно человеку, иногда он так и любит. Но не всегда, он просто не может любить так всегда. Более совершенное прочтение – это «Люби себя, как своего ближнего». Это не парадокс, это просто желание отвечать за свои слова. Поменьше громкости, побольше реальности…

М а р и н а. Я примерно все так себе и представляла. Ты даже не упрям, это просто то, к чему ты стремился.

М а к с и м. Странная история. Я знаю, что ты меня любишь… Какое противное слово, длинное и с шипением на конце. (Неожиданно, почти с отчаянием.) Так пожелай мне удачи, обрадуйся за меня, что да, да, да… я достиг того, что хотел, что мне теперь будет легче… Ты знаешь, Марина, мне иногда бывает совсем невесело. Я просыпаюсь ночью и думаю – ну что я такое? Ведь со мной можно сделать все что угодно. Можно выгнать, заставить таскать камни, ползать на коленях, надеть полосатую форму. Я не могу смотреть фильм об Освенциме, не знаю, как другие, но я тут же представляю, что вон тот голый, худой, беззащитный, как мизинец, человек – это мог быть я… Ведь все это какая-то случайность, родись я пораньше, я бы также пошел на фронт, попал в плен, и вот… Чем они лучше меня или хуже? Хорошо, может быть, жизнь бессмысленна сама по себе, но я хочу ее прожить. Я очень хочу дожить до глубокой старости. Ты знаешь, очень хочу! Я, в общем-то, очень жизнерадостный человек, я люблю это занятие – жить! Я хочу быть счастливым, а ты знаешь, что это такое? Это спать с любимой женщиной и знать, что, когда ты проснешься, тебя по-прежнему любят…

На мгновение свет исчезает со сцены, и тут же высвечивается лицо  П о ж и л о г о  ч е л о в е к а. Марина бросается к нему.

М а р и н а. Я не могу больше. Я люблю его… Пусть вот такого. Чем он хуже других? Я люблю его волосы, люблю, как он ходит, люблю его руки… Когда он мне что-то хочет сказать, он так быстро-быстро посмотрит на меня… Ведь он совсем еще мальчишка. Может быть, нельзя взваливать на него такой груз. Он очень добрый человек. Он даже во сне улыбается… Ему кажется, что он все может.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Ему не кажется, что он все может. Он даже не уверен, сможет ли прожить свою жизнь.

М а р и н а. А кто в этом уверен? Даже мать не уверена в том, что ее дети будут счастливы. Вы сами знаете, что сейчас многие не хотят иметь детей. Или в лучшем случае одного.

П о ж и л о й  ч е л о в е к (настойчиво). Признайтесь, Марина, в вашей жизни что-нибудь случилось. Ведь так? Иначе почему вы решились на такой крайний шаг?

М а р и н а. Нет, ничего не случилось… Разве что… Последнее время, когда я еще работала, на службе было вроде бы ничего, но когда я выходила с работы… это всегда был один и тот же час. Вечерело.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. О чем вы тогда думали?

М а р и н а. «Думали»… Вряд ли. Это было как преследование. И оно мне не то чтобы нравилось, нет, просто я чувствовала, что это мои воспоминания, мысли, это волнение, что ли, они все равно делают меня ближе к нему. Ближе… Вот… Но еще хуже, когда я представляла, знала, что сейчас, именно сейчас он встречается с другой женщиной. Я же все знаю, как он будет сначала улыбаться, нервничать… Нет, Лину, его теперешнюю жену, я никогда как-то не замечала, ну не связывала с ним – это другое… (Громче.) Но я же знала, что ему это не нужно. Он все равно никого из этих женщин не любит, они ничего не понимают в нем… Я убеждала себя, что все это не важно. А у меня в мозгу все это шло, не останавливаясь. И я его ненавидела в этот момент и прощала ему все. Нет, это, наверно, смешно – в наше время думать, что есть такая одна, неменяющаяся, навечная любовь… И даже больше – я знала, что если он снова будет жить со мной и мы каждый день – утро, вечер, ночь, мы вместе, вместе… я могу подходить к нему, дотрагиваться до него, любить его, целовать его тихо, когда он спит… Я же знаю, что этого хватит только на месяц, ну на два, на полгода, в конце концов. Не больше…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Но вы же встречаетесь с ним… Иногда, но встречаетесь.

М а р и н а. Я не хочу об этом говорить. Может быть, именно от этого мне становилось еще хуже. Не то чтобы меня волновало, что он уходил… Нет, просто мы прощались, и он уходил…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Он был другой? Или, точнее, он стал другой?

М а р и н а (резко). Не спрашивайте меня об этом. (Тихо.) Наверно, мне просто надо выйти замуж; пусть у Лешки будет отец, я – хорошая хозяйка, все проще… Ну живет как живет, и бог с ним… (Задумалась.) Все бесполезно. И глупо! У него все неплохо складывается, он уже крупный человек, будет еще крупнее. И еще… Скоро он будет решать судьбы многих и многих. А дальше? Дальше он уже будет таким крупным, что будет решать любые проблемы, есть у нас такой разряд людей, которые… которые руководители по профессии. Он этого хотел, он добьется… И слава богу, слава богу… Он этого хотел. (Замолчала, опустила голову.)

П о ж и л о й  ч е л о в е к (после паузы). Вы же понимаете, что профессия изменяет человека. От человека требуются совсем другие качества.

М а р и н а (покорно). Понимаю.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Это, конечно, все прекрасно – любовь, поэзия, красивые слова, высокие помыслы, – но жизнь есть жизнь. И жизнь формирует нас, а не только любовь. Потому что любовь – это только часть жизни. Важная, очень важная, но часть… Любовь помогает нам войти в жизнь, придает нам силы в ней бороться. Но живем мы не по законам любви…

М а р и н а. И никогда не жили?

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Может быть, было только несколько подобных историй в жизни, и раз в сто больше таких историй в литературе. Нет, я не отрицаю – возможна теоретически такая судьба: человек растет, влюбляется и гибнет. Обычно травится. В наше время револьвером история не заканчивается. Но, честно говоря, меня такая судьба не радует. В ней есть некоторый инфантилизм, душевная незрелость.

М а р и н а. Обязательно незрелость?

П о ж и л о й  ч е л о в е к (как бы не слушая ее). Мы слишком доверяем опыту прошлого. Любовь, так обязательно как Ромео и Джульетта, дружба – как Герцен и Огарев, доброта – как у Пьера Безухова. И даже любовь у Хемингуэя – это тоже прошлое. А мы часто этим калечим жизни. Сейчас другая любовь, другая дружба и другая доброта. Мы легко привыкаем к новым скоростям, машинам, одеждам, другому уровню науки, а здесь мы консервативны. Ужасно консервативны. Притом молодежь периодически бросается в другую крайность – в распущенность. Тоже не так приятно. Этим они несознательно пытаются долбить здание наших представлений о любви, а мы отбиваемся от них опять той же Татьяной Лариной. Но в конце концов дело продвигается, продвигается… Кстати, на улицах по-прежнему нельзя целоваться?

М а р и н а. Нельзя.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Ничего, разрешат, официально разрешат. Так в конце концов всегда и выходило.

М а р и н а (не слушая). У меня же есть сын. Он будет расти, я буду учить его не повторять моих ошибок, ошибок других… отца, например. Представьте, я говорю ему: главное – это не оставлять близкого тебе человека, ставить его выше своих целей.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Подождите, подождите, это довольно спорно…

М а р и н а (настаивая). Я знаю, что говорю… Ставить его жизнь выше собственной жизни. Если хотите, только тогда можно ставить жизнь и цели человечества выше своих собственных. Я не вычитала и не додумалась до этого, я это знаю как женщина…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Это хорошо… но это трудно. Не забудьте сказать своему сыну, что… в жизни надо быть готовым ко всему.

М а р и н а. Нет, я скажу ему другое – в жизни нет ничего страшного и такого, что могло бы унизить тебя…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. …если ты любишь. Вы так хотите сказать?

М а р и н а. Без всяких «если»… В жизни действительно нельзя ничего бояться, только тогда ты сможешь… сможешь полюбить. Действительно – полюбить! И вот когда я скажу эти слова моему, уже ставшему длинным и резким парнем, с пробивающимися усами, сыну, вот тогда я… я, наверное, отвернусь и… и пойму, что я ему ненавистный, чужой, испортивший всю его жизнь человек… и все мои слова… У меня не будет другой жизни. И другой человек не будет мне так дорог… (Закрыла лицо руками.) Хватит, пустите меня к нему. Максим…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы сейчас зовете другого Максима. Того, каким вы увидели его восемь лет назад… первый раз.

М а р и н а (после небольшой паузы). Да… наверное.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы хотите увидеть его тогда? И себя тоже.

М а р и н а. Хочу. Мне это нужно. Максим!

Сцена на некоторое время погружается в темноту, потом снова зажигается свет. На сцене  М а к с и м. Он снял пиджак, очки, и можно поверить, что это Максим восемь лет назад – он из той породы людей, которые мало меняются от двадцати до сорока лет.

Максим стоит посередине сцены и не понимает, кто его позвал.

Некоторые детали, появившиеся на сцене, указывают на то, что это московская квартира, поэтому не должен вызывать удивление домашний вид  О т ц а  Максима, который в этот момент выходит на сцену.

О т е ц. Это я тебя звал. Я сейчас уезжаю на дачу, когда мне возвращаться?

М а к с и м. Завтра, завтра. Ты же, наверное, поедешь прямо в институт?

О т е ц. Хорошо, тогда я возьму бумаги с собой. У меня завтра выступление на симпозиуме.

М а к с и м. Хочешь похвастаться?

О т е ц. Я хочу, чтобы ты знал. Наша с тобой жизнь измеряется не только обедами, посещениями выставок, покупкой тебе нового костюма или днями зарплаты. Она идет от одной моей работы к другой, от проекта… до его принятия, от идеи до симпозиума, от ругани в мой адрес – до признания той же самой идеи. Вот это – поступь нашей семьи. Когда не было тебя, была твоя мать. Она умерла. Теперь есть ты. И я хочу, чтобы ты это так же отчетливо понимал, как понимала это она…

М а к с и м. Ты – прекрасно организованная машина. Я это понимаю.

О т е ц. Прекрасно организованная – это значит очень сложная. Мать не понимала, но она чувствовала эту машину. Ты не чувствуешь и не понимаешь. Ты просто принимаешь ее. Она тебе удобна. Ты к ней привык. Я тебя не осуждаю. Привычка – это не так уж мало в отношениях.

М а к с и м. Когда в детстве я начинал плакать, ты уходил из комнаты. Ты никогда не утешал и не возился со мной.

О т е ц. Это не совсем так. Когда ты высказываешь, свои бредни, я их выслушиваю…

М а к с и м (перебивая). …и осмеиваешь их.

О т е ц. Неужели ты думаешь, что я еще должен соглашаться? Я не запрещаю тебе ничего. Но я никогда не хотел, чтобы у тебя было счастливое детство. Ребенок эгоистичен, человеческое приходит позже… Примерно в твоем возрасте. Конечно, лучше бы раньше, но в наше время человек только лет в двадцать начинает что-то соображать. Нет, не в смысле чистого знания, а в весях человеческих. На чистом лице проступают строгие черты личности…

М а к с и м. Мужчины?

О т е ц. В твоем случае, естественно, да. Но такой процесс возможен и у женщин. Личность проступает… Личность. Кстати, у женщин этот процесс начинается раньше… Но потом затормаживается на семье, детях, плите…

М а к с и м (неожиданно). А если из меня ничего не выйдет? Ты будешь очень переживать?

О т е ц. Мне будет неприятно. Конечно… Но ты сам понимаешь, что я не пущу себе пулю в лоб.

М а к с и м. Может быть, ты против моих друзей? Тебе неприятно, что мы собираемся здесь, в нашей квартире?

О т е ц. Это было бы уже совсем глупо с моей стороны. Без друзей ты пока не можешь. Ты еще слаб.

М а к с и м. Слаб? Я?

О т е ц. Пройдет время, и они тебе будут не нужны. Друзья – это иллюзия общества, всего общества, но отобранная по удобному тебе принципу. А конечный смысл человека – это воспринимать общество в целом, как таковое… И уже ко всему обществу прикладывать свой принцип.

М а к с и м. А что будет дальше?

О т е ц. Очень, очень просто. Друзья постепенно сменяют друг друга. Потом их просто не остается. И ты остаешься один. Это очень хороший… я бы сказал, оптимальный вариант. Ты разговариваешь с миром. Только он один во всех своих взаимоисключениях и разнообразиях может понять тебя.

М а к с и м. А другой вариант?

О т е ц. Другой хуже. Значительно хуже. Всю жизнь ты будешь цепляться за близких, кричать на них, жаловаться им, проклинать их. И, кстати, близкие, близкие будут все мельче и мельче…

М а к с и м. А в первом случае?

О т е ц. Ну конечно, в первом случае они будут всё талантливее, прекраснее, великодушнее, что ли… И всё самостоятельнее, что ли… Но ты же сам все знаешь. Почитай, почитай истории великих людей.

М а к с и м. А если ты любишь человека?

О т е ц. Совершенно неопределенный вопрос…

М а к с и м. Почему?

О т е ц. Это уж такой редкий дар. Гениальный дар. Куда нам всем… Очень, очень, очень несчастные эти люди… (Тихо.) Очень.

М а к с и м. Но мы же употребляем это слово.

О т е ц. Конечно, конечно… Об этом мы потом как-нибудь поговорим.

М а к с и м. Нет, нет, сейчас.

О т е ц. Потом…

М а к с и м. Я все равно тебя не отпущу.

О т е ц (не сразу). Любовь… ну что же… Вот тот дар любви, он разрушает все, все наши системы заграждения, все наши приспособления к собственной защите… Он как у Фауста… нет, даже он там соврал. Мгновение, только мгновение. Озарение. Исчезает разделенность биологических существ. Все исчезает… Высшая, самая высшая точка. Благо другого, его счастье, торжество, каждая секунда другой жизни, его улыбка, плохое настроение, печаль, растерянность, мелькнувшая в его глазах, выше и в миллион раз важнее, чем вся твоя жизнь, все годы, отпущенные тебе судьбой. И все… И все… А разрушение в том, что вся остальная жизнь бессмысленна. (Перебивает себя.) Но это крайне редко. Крайне… Почти не бывает. Это, конечно, нарушение. Это все равно что видеть через стены или иметь такой музыкальный слух, что падать в обморок от лязга трамвая. И это, наверно, не нужно… не нужно…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю