Текст книги "Серебряная свадьба"

Автор книги: Александр Мишарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

П а с т о р (строго). Я слышу голос язычника. А может, и хуже! Сатаны! Которым вы и были для человечества! И по отношению к вам нет мирских законов. С вами бог позволяет поступать вне закона.

А р д ь е. Вы грозите мне пыткой? «Уколом болтливости»? Так запомни, мальчик в рясе, что ты бессилен передо мной. Потому что заставить себя умереть в любую секунду – это дело только техники. Без яда! Без ножа! Только внутренним приказом.

П а с т о р. Только ничтожный человек в слабости своей может покуситься на высший дар господний – на собственную жизнь!

А р д ь е (спокойно). Да! Надо очень любить жизнь. Безмерно! Но все-таки не слишком… Иначе легко стать трусом и ничтожеством. (Усмехнулся. Жест прощания.) Подумай над этим, мальчик в рясе. А мне надо на горшок. Эй, кто там? Обмывать обделавшегося старика не самое веселое занятие. (Кричит.) Зови местных холуев!

Свет гаснет. И в темноте вдруг резко и почти счастливо, с какой-то ренессансной силой, всплывает музыкальная фраза, где главенствует флейта в примитивной до язычества светлой, солнечной мелодии.

Резко вспыхивают телеэкраны, проекции кинохроники, раздаются голоса радиокомментаторов. Сейчас это не извещение о деле Ардье. Это сама жизнь – всей планеты. Огромный полиэкран, в котором должно вмещаться все, что характеризует время, – и труд, и природа, и космос, и рауты, и безработные, и лошади на вечернем лугу, и детство… И обыденность каждодневной надежды. Это должна быть мажорная отдушина после долгих тюремных сцен и фиолетового света камеры. И только в самом конце как естественная малость в потоке миллиона информации голос одного диктора произнесет: «Решением президента суд над бывшим нацистским преступником Ардье начнется завтра и будет основываться на проведенных ранее следствиях как в нашей стране, а также и других странах-союзницах». Другой комментатор ворвется в сообщение: «В осведомленных кругах складывается мнение, что этот суд будет только формальностью перед казнью Ардье. Правительство хочет поскорее избавиться от одиозной фигуры фашистского палача, которая слишком взбудоражила страну. Хватит ворошить старые раны! И воскрешать ядовитые тени полуживых наци!»

Медленно зажигается свет на сцене. А р д ь е  один. Только тени  м о р с к и х  п е х о т и н ц е в  чуть угадываются в непривычно слабом свете.

А р д ь е (не сразу). Ну что же, суд так суд! Ты ведь сам хотел его? Ждал больше семи лет! Сколько потребовалось сил, терпения, ловкости, чтобы поверили, что ты – это ты! Что ты – это не ты. А ОН! Это ведь будет суд над ним? Но голову положишь ты Свою… Что тебе еще нужно, старому фантазеру? Двадцать минут последнего слова? Если тебя не прервут…

Нет! Не решатся! Слишком много телекамер, кино– и фотоаппаратов будет направлено на тебя! Двадцать минут перед всем миром. Гордись! Не всякому отпускается столько времени и такая аудитория! Вот твой последний концерт для флейты… в сопровождении всех средств массовой информации. Что ты успеешь сказать за двадцать минут? Что самое главное из восьмидесяти с лишним твоих лет?! Неужели расколотость, раздвоенность, греховность, терзавшая тебя? Затаенное рабство, с которым так удобно другим жить и умирать? Но ты ведь пытался победить его всю жизнь! И гордыней! И музыкой! И вином! И склоненной головой! И неистовостью решений и поступков! Ты же дотащил свою жизнь в этой старой, вечной схватке до восьмидесяти лет!

И ты доживешь свою жизнь до конца! Зачем же тогда были десятилетия преследования его… Когда ты был не человек, а только тень его, гончей по следу? Да, ты убил в себе себя! Превратился в орудие мести! И свершив ее, ты влез в его шкуру. В его круг! В его образ! В его мышление! Даже твоя старая болезнь – болезнь истерика, клоуна, фантазера. Артиста! Да-да, артиста… Это ведь тоже когда-то было в твоей жизни? Или не было? Даже твоя болезнь и та покинула тебя, помахала рукой на прощание. Его мозги стали твоими мозгами. Его нервы стали твоими. Переродились! И не раз и не два. Как перерождалось твое лицо после каждой пластической операции. А теперь ты твердо знаешь, где ты? А где он? (Пауза.) Кто в тебе главный?

Это он заставлял плясать бывшего флейтиста, доводя его до припадка болезни Витта? Или ты плясал и трясся, теряя небо над головой и свет перед глазами?! Ты можешь твердо на это ответить?

Ты отомстил за себя? Три выстрела в затылок! Его тело всосало глухое болото близ парагвайской границы. А если он переродился в тебя? Оставив в болоте истлевающую, пораженную неизлечимой малярией и запущенным раком свою изношенную плоть? Как змея, сбросившая одну кожу, чтобы предстать в другой? Может, твои выстрелы в затылок были только исполнением его приказа?! (Тихо смеется.) Переселение душ? В эпоху компьютеров, реваншизма и ООН? (Пауза.) Мне страшно… Не за себя! Я не знаю средства, чтобы вылечить, сберечь человеческое и человека! Просто удержать! Что от того, что я отомстил одному. Один одному… На что ушла вся жизнь?! Вся безмерная, единственная… Моя жизнь! Она могла бы быть совсем другой. Естественной, простой! Человеческой! А сколько же надо еще отдать жизней? Чтобы потушить! Обезопасить! Выпестовать человечество снова? Для жизни без ненависти? Без войн! Без смертей в концлагерях! Без ракет! Издевательства, геноцида, сверхчеловечества! Без безумия сатанинского превосходства человека над человеком. (Пауза.) Без занесенной плетки над опущенной человечьей головой… Закрывающей ее беззащитными руками? (Вдруг начинает заметно подергиваться. Его руки все явственнее двигаются. Тело его, как от сильной волны, раскачивается… Но сам он как-то приподнимается над креслом-каталкой и вдруг кричит. Почти радостно.) Нет! Я – это все-таки не он! Нет! Вот оно – доказательство! Я еще болен! Но своей! Живой! Людской… болезнью. Я снова смогу… Смогу!

Радостная, почти ликующая мелодия флейты. Тема светлая и самоотверженная. Тема самой сути жизни.

Единственная сцена, где мы не видим Ардье. То ли он на дальнем плане, то ли так падает свет, что его фигура чуть улавливается вдали. На авансцене, лицом к залу, на расстоянии друг от друга, три фигуры: З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а, П а с т о р  и  В р а ч.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я очень рискую, допуская вас, доктор, в камеру заключенного! Это не предусмотрено инструкциями.

П а с т о р. Но подозрения против доктора остаются только подозрениями?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Моя карьера и так под большой угрозой. Я слишком много позволял вам!

П а с т о р. Есть вещи поважнее карьеры!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Для меня – нет. Карьера в наши дни – это самое надежное средство для нормальной жизни нормального человека.

П а с т о р. Есть разные способы получения денег.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я предпочитаю из всех единственный – законный. Тогда я могу спать спокойно.

В р а ч. Вы и так можете заснуть спокойно. И навсегда.

П а с т о р. Не горячитесь, доктор!

В р а ч. Я никогда не горячусь. Даже с похмелья я попадаю шприцем в тончайшую вену с первого раза.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я протестую – сердце Ардье может не выдержать.

П а с т о р. Может.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Но это противоречит инструкциям о содержании особо важных заключенных.

В р а ч. Замолчите! Мне нужно только, чтобы мне никто не мешал двадцать минут.

П а с т о р. Караул, который сейчас охраняет Ардье, не шелохнется.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Через четверть часа его должна посетить одна дама преклонных лет.

П а с т о р. Отмените посещение!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. У нее личное разрешение президента! Мне звонил министр юстиции, чтобы я безотлагательно проводил ее к заключенному. И я ее провожу!

П а с т о р (настороженно). Что еще за дама? Какая-нибудь сенсация?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Ее имя ничего не говорит. И полиция не могла собрать о ней никаких особых данных. Обычная обывательница.

В р а ч. Учтите, нужно еще время, чтобы привести его в себя.

П а с т о р. Если это будет обязательно.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Для меня и для закона – обязательно!

П а с т о р. Мне нравится, что внутренне вы уже согласны с нами. А что думаете вы, доктор?

В р а ч. Как сказал когда-то доктор Геббельс: «Для нас важнее десяток бравых гитлерюгендовцев, чем любая старая заслуженная кликуша, орущая о конце рейха!»

П а с т о р. Я попросил бы вас и не видеть… этого! Последующего…

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я вижу единственный выход. Чтобы соблюсти закон и конкретные инструкции президента.

Пастор и Врач резко оборачиваются к нему.

Согласие дочери обвиняемого. Если по настоянию близких мы оказали заключенному экстренную медицинскую помощь… тогда будет соблюден шестой пункт инструкции президента.

П а с т о р. Что вы так печетесь о каком-то протухшем от старости бывшем «наци»?!

В р а ч. Поосторожнее, святой отец!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (оскорбленно). Я пекусь о соблюдении закона!

П а с т о р. Правильно! Мы все-таки живем в спокойной, демократической… можно сказать, антифашистской стране!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. И все-таки! Только письменная просьба дочери Ардье!

П а с т о р. Не забудьте, что этот караул сменяется через полтора часа!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (смотрит на часы). Время встретить и проводить к Ардье. (Читает карточку.) «Мадам Рут Дени, восьмидесяти девяти лет, девицу, владелицу частного предприятия «Дом чистого белья».

Темнота.

Из глубины сцены выходит очень хрупкая, но еще изящная, чисто одетая дама очень преклонных лет. Р у т  Д е н и. Она семенит через всю сцену. И так быстро, что Заместитель прокурора едва поспевает за ней. Она на ходу благодарит его. Замирает около открывшейся двери. Потом решительно входит в камеру.

Пауза.

Р у т (решительно). Мсье! Я пришла сюда!.. Только для того… Чтобы… Чтобы… проклясть вас! От своего имени! От имени своего брата! Вы его не помните, конечно, вы – старик. Да! Я пришла сюда. Чтобы дать вам пощечину! Но у меня старая рука! Она так слаба, что вы даже не почувствуете всей моей… ненависти к вам. (Пауза.) Что я еще могу сделать? Посмотреть вам в глаза? Сорвать с вас темные очки? Но это тоже не в моих силах! (Тихо.) Я не могу наказать вас здесь… Но скоро мы оба, старики, предстанем перед всевышним! И я верю! Что мое проклятие будет понято им. Он заступится! И вам воздастся! За все! За все! Он услышит меня! И не даст вам уйти от его и нашего суда! Вы слышите, Ардье?! Вот все, что я могу сделать ради памяти своего брата!

А р д ь е (тихо). А если не услышит? Кто ты… чтобы знать его волю?

Р у т (воскликнула). Нет! (Тихо.) Повтори…

Ардье молчит.

Я подойду.

А р д ь е (глухо). Не надо…

Рут Дени делает несколько шагов и останавливается.

Р у т (про себя). Почему я не взяла другие очки? Для чтения…

А р д ь е. Кто? Пустил сюда…

Р у т (села на стул, тихо). Да, я сошла с ума… Да! (Пауза.) Ты давно мертв! Я даже не знаю, где твоя могила! (Неожиданно тихо просит.) Скажи еще что-нибудь… (Еще тише и осторожнее.) Ты, наверное, много курил за жизнь? Да? Голос, конечно, мог измениться? (Снова просит.) Хоть два слова… Жанно!

Ардье молчит, медленно отворачивается.

Хорошо! Молчи. Если тебе так лучше. Хорошо! (Пауза.) Я уйду, не узнав тебя! Я никому не скажу… что ты… мой брат! (Уверенно, даже печально.) А это ведь ты! Жанно!.. Голос-то все равно… твой!

Пауза.

Можно, я хотя бы просто посижу рядом с тобой? Мне отказали ноги. Я не хочу, чтобы это кто-то заметил.

Ардье молчит.

(Не сразу.) Ты всегда был упрямым мальчиком. Гордым! Не хотел хорошо учиться. Не был прилежным. У нас с тобой были вечные скандалы! Ты не берег вещи. Хотя знал, как нам было нелегко. Ты всегда восставал! Против чего? Я так и не поняла! Не то что Людвиг. Кстати, он умер сразу после войны. От пневмонии. Двухсторонней. Тогда все было очень трудно – я не смогла достать лекарства. Всю жизнь этот грех на моей совести.

Пауза.

Хоть за тебя я всегда была спокойна – ты пропал в концлагерях, как миллионы несчастных. Самых достойных, наверно… Я с гордостью говорила, что ты жертва тех лет.

Пауза.

А помнишь, как ты уезжал в Страсбург, в консерваторию? Я так была против этой твоей флейты! Что ты в ней нашел? Вот она и погубила тебя! Зачем тебе нужна была эта слава? Деньги? Да, ты прислал нам с Людди два раза по огромной сумме. Так мне тогда казалось. Я как-то могла поправить дела с прачечной.

Пауза.

А теперь у меня две работницы и рассыльный по совместительству. Мне самой-то уже не под силу… Сам понимаешь! Но есть еще постоянные клиенты. Но все люди пожилые. Старомодные, как я!

Пауза.

Да… Потом нашелся твой сын. Такой же, как ты! То появится, то пропадет. То завалит меня деньгами, то исчезнет. А то отлеживается у меня. И пьет, пьет… Как горько видеть, что так нестойка нынешняя молодежь. А что ему скажешь – он взрослый человек! Да еще твоя плохая наследственность. Слава богу, что твоя болезнь не перешла к нему. (Почти энергично.) Вот ты не слушал меня, а все-таки музыка для тебя была вредна. Она и сгубила тебя! Музыка и идеи всегда губят человека. И не спорь, пожалуйста. С твоими нервами, с истериками. Чего тебе не хватало?! Ведь мы жили как все люди! Не хуже, не лучше! Нет, тебе никак нельзя было быть музыкантом! А так ты был бы нормальный человек. И все постепенно бы прошло… Сгладилось, привыклось.

А р д ь е (еле слышно). И так все прошло!

Р у т (вскакивает). Жанно! Ты маленький мой!.. (Бросается к нему и обхватывает его голову, прижимает к себе. Но слез нет у этой очень старой женщины.)

А р д ь е (еле слышно). Неужели я был такой сорванец? Бунтарь?

Р у т (смеется). Просто какой-то… извини, бандит! Честное слово! Я точно знала, ты свихнешься с нормального пути! От своей гордости. И еще хуже – попадешь в тюрьму… Нет, я уверена была, что ты плохо кончишь!

А р д ь е. Что-то похожее и случилось. (Тихо.) Почему же не дрогнуло мое сердце, когда я увидел своего сына? Значит, оно уже не мое?! Нормальное человеческое сердце должно было разорваться, задрожать, вспениться! Это же обретение сына! Сына!!! Я же только испугался, что он… мой ребенок… Пусть уже не юный и ни в ком не нуждающийся… Но сын мой помешает мне?! Значит, фашизм отнял у целых поколений самые простые, самые естественные чувства? Отца к сыну, матери к дитю, брата к сестре? А вместо этого вселил в наши души недоверие и месть? Ненависть и страх? Как волк, пусть настигнутый охотником, успевает искалечить серну? Жеребенка? Дитя человеческое? Значит, человечество навсегда стало инвалидом после того ночного налета? Налета коричневой, сверхчеловечьей, волчьей нацистской стаи? А только весть о смерти Кати, Катрин… что-то словно оживила во мне. Ведь ты не знала. Не хотела знать ее. Так радуйся – ее уже давно нет. Так давно, что успело вырасти два поколения. Без нее!

Р у т (не сразу). Я не хочу спорить или спрашивать ни о чем. Прости меня, но я слишком стара, чтобы брать на себя еще и твои горести. Прости…

А р д ь е. А я не могу тебе рассказывать. Всего… На это тоже нужно столько сил… А у меня их хватит уже совсем не на много!

Р у т. Ты только скажи… Хоть чем-нибудь? Самой малостью я могу помочь тебе?

А р д ь е. Кажется, ты уже помогла.

Р у т. Да чем же? Чем?

А р д ь е (не сразу). Я снова поверил, что я – это я!

Р у т (искренне). Я не понимаю…

А р д ь е. Хорошо. Иди… Нет. Поцелуй меня! А я постараюсь заснуть.

Р у т. Как раньше? Ну, как тогда? Когда с Людди спали наверху? (Подходит и осторожно целует его.)

А р д ь е. А теперь иди… Я засыпаю. Мне хорошо… Как в той, ранней… нашей жизни… Когда я только ждал жизни… И Катрин.

Р у т (тихо перекрестила его, шепотом). Бог с тобой! Если даже ты мне привиделся. Если это не наяву? Если я сейчас проснусь? Все равно! Чем я заслужила такое… невозможное счастье?! (Делает несколько осторожных шагов, оборачивается и еще тише говорит.) Спит… А я все-таки не уйду. Я просто посижу. Послушаю твое дыхание. Посижу, чтобы ты хоть немного поспал спокойно. (Тихо.) И что тебя так терзало всю жизнь? Мне уже никогда не понять. Лучше спи! Вот так… Чуть приоткрыв во сне губы…

На авансцене  З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а, П а с т о р, В р а ч, д о ч ь  А р д ь е.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Заявление должно быть письменным, госпожа Элизабет Ардье!

П а с т о р. Укол не смертелен – это говорю вам я.

В р а ч. Он укрепит его силы. Перед завтрашним!

Д о ч ь  А р д ь е. Но почему-то вы хотите, чтобы всю ответственность взяла на себя я?

П а с т о р. Вы его дочь.

Д о ч ь  А р д ь е (тихо). Сомневаюсь…

В р а ч (смеется). Вы хотите сказать, что у вашей матери было достаточно поклонников!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Нет, она хочет сказать что-то совсем другое.

П а с т о р. Сейчас важно, чтобы вы написали эту просьбу!

В р а ч. Само действие лекарства может проверить ваши опасения!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Вы понимаете, что имеете дело с ответственными людьми! Все, что происходит, не должно быть известно никому.

П а с т о р. Кажется, ваши мемуары уже у известного нам с вами издателя?

Д о ч ь  А р д ь е. Да, это так… Я пошутила! Конечно, мой отец Августин Ардье…

В р а ч. Один из известнейших деятелей рейха!

Д о ч ь  А р д ь е. Да, да…

П а с т о р. И спасение его жизни – первое дело его родной дочери!

Д о ч ь  А р д ь е. Да-да, конечно… Но я требую, чтобы это было в присутствии моего личного врача.

В р а ч. И давно у вас появился свой личный врач?

Д о ч ь  А р д ь е (тихо). Позавчера!

П а с т о р. Кажется, именно сейчас у известного нам издателя решается вопрос о тираже? А значит, о гонораре?!

Д о ч ь  А р д ь е (тихо). Да, сейчас…

П а с т о р. Так что вы, я думаю, доверитесь не какому-то своему новому личному врачу, а официальному доктору. Так?

Д о ч ь  А р д ь е. Так…

В р а ч. И отлично…

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (диктует). «Я, Элизабет Ардье, без всякого давления на меня… руководствуясь только заботой о своем отце… (диктует дочери Ардье, которая слабо водит рукой по бумаге) …отце, просит администрацию городской тюрьмы Ноэль-Ноэля прибегнуть…»

Д о ч ь  А р д ь е. Бедный мо…

В р а ч. Время, время!

П а с т о р (быстро диктует). «…прибегнуть… к экстренному медицинскому вмешательству».

В р а ч. «И чистосердечно и обоснованно доверяет это доктору медицины…»

П а с т о р. Лучше – «местной медицинской части». И подпись! Все!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (выхватывает бумагу). Осталось сорок минут!

В р а ч (резко). Уберите старую дуру из камеры!

Трое мужчин уходят.

Д о ч ь  А р д ь е (одна, после паузы). Кто бы ты ни был… Мне искренне жаль тебя! Бедный старик! (Пошла к выходу, обернулась.) Но я-то почему должна терять все?! Возможные деньги, славу, положение, почет… Да-да, почет! Я одинока! Мне всего пятьдесят четыре года! Я в расцвете сил! Мне нужно обеспечить себя… Любыми средствами… До смерти. (Тише.) Ведь женщины живут долго! Дольше мужчин! А?

Никто не ответил ей в тишине, и она навсегда растворилась во тьме тюремного пространства. Освещается камера. Как маленький часовой сидит около спящего  А р д ь е  Р у т  Д е н и. Входит  З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а.

Р у т. Мсье…

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Ваше время истекло.

Р у т. Тише! Он так хорошо спит. Не хотелось бы его беспокоить…

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я повторяю – ваше время истекло!

Р у т. Вы хотите разбудить его? Не надо! Старые люди так трудно засыпают…

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я прошу вас покинуть помещение. Сейчас время медицинского осмотра.

Р у т (облегченно). А-а… Значит, все-таки вы следите за его здоровьем?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Да. И поэтому…

Р у т. Простите! А я не могла бы дождаться результатов осмотра? Мне все-таки так неспокойно за него!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (не сразу). А кто он вам?

Р у т (решительно). Никто! Просто когда-то… Очень давно… Наверное, когда еще вас на свете не было… Я знала его…

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (успокоившись). Юность? Влюбленность?

Р у т (с надеждой). Так можно?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (берет Рут Дени под руку). Об этом не может быть и речи. (Почти насильно выводит ее из камеры.)

Ардье по-прежнему глубоко и спокойно спит.

Пауза.

В камеру осторожно входят  В р а ч  и  П а с т о р. Около двери останавливается впустивший их Заместитель прокурора.

П а с т о р (Заместителю прокурора). Я вас не задерживаю!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я остаюсь!

В р а ч (занимается приготовлениями, достает инструменты, шприц из специального медицинского чемодана). До смены караула тридцать четыре минуты.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я остаюсь!

П а с т о р. Вы понимаете, что иногда лучше не знать того, что может принести тебе…

В р а ч (продолжая приготовления). Длинные уши обрезают! А в наше время вместе с головой!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (не сразу). Вы… изверги!

П а с т о р (тихо). Вон отсюда!

В р а ч. Да-да, дядя! Двигай! И присмотри, чтобы нам никто не помешал!

Заместитель прокурора хочет еще что-то сказать, но не может. Чуть покачиваясь, стараясь не оборачиваться, выходит из камеры. Закрывает за собой дверь. И опускается на первый попавшийся стул. Закрыл лицо руками.

(Будит Ардье, почти ласково.) Ах, какой прекрасный пульс! В такие годы! Никакой тахикардии! А какого наполнения!

А р д ь е (мгновенно понимает ситуацию). Я буду кричать!

П а с т о р. Нет, вы будете говорить тихо. Только отвечать на мои вопросы.

А р д ь е. Значит, все-таки «укол… болтливости»?

В р а ч (пробует шприц). Отвечать на наши вопросы!

Ардье пытается откатиться на коляске от Врача, но тот водворяет его на место и наступает ногой на колесо.

Спокойствие, оберштурмфюрер! У вас прекрасные анализы. Против – только возраст! Вы здоровы как бык, оберштурмфюрер! Разве не честь еще раз послужить нашему делу?! А? Пусть это небольшое принуждение, но мы ведь никогда не останавливались перед средствами? Вы сами учили нас. Оберштурмфюрер? Что ж вы молчите? (Всаживает шприц в вену Ардье.)

Тот только чуть вздрагивает. На наших глазах он постепенно, но довольно быстро меняется. Как бы исчезает определенность черт его большого, крупно вырезанного лица. Поникает голова, падают руки, распускаются пальцы. Дыхание становится замедленным, чуть хрипловатым.

П а с т о р (тихо). Можно начинать?

В р а ч. Еще полминуты. (Усмехнулся.) Отличная штука! Слона валит. (Щупает пульс.) Вроде бы… Да, ничего! Обойдется…

П а с т о р. Пора?

В р а ч (чуть встревоженно). Побыстрее! Что-то с ним начинается неладное… (Резко.) Ну! Спрашивайте! (Про себя.) Пока он не отдал концы…

П а с т о р (раздельно, четко, с напором). В августе сорок четвертого года! Вы, Ардье! Приехали в Цюрих! Вы положили в сейф швейцарского банка два чемодана! И закрыли сейф! На известный только вам код…

А р д ь е (еле слышно). Девятнадцатого августа…

П а с т о р (настойчиво). Скажите нам номер сейфа в швейцарском кредитном банке в Цюрихе!

А р д ь е. Номер сейфа… Август сорок четвертого… Девятнадцатого августа…

П а с т о р (напористо). Номер сейфа… Номер сейфа… Продолжайте…

А р д ь е. Номер сейфа. Ноль пятьдесят семь… единица… Шестьдесят восемь… единица…

В р а ч (быстро). Код сейфа? На какой номер вы закрыли сейф?

П а с т о р. Продолжайте за мной! Скажите код сейфа номер 0571681?!

А р д ь е. Я закрыл сейф… на код… (Пауза. С трудом выговаривает, еле слышно.) Равный дню рождения моего… моего…

В р а ч (нервно). Он выходит из коллапса… С ним что-то неладное. Я не понимаю!

П а с т о р. Давайте еще укол!

В р а ч. Он рвется! Помогите мне… Он сейчас вырвется!

И действительно, с Ардье начинается что-то невообразимое. Неестественная сила вдруг наполняет его мышцы. Он, как ребенка, отбрасывает Врача. Вскакивает на непослушные ноги. Голова его заваливается куда-то назад и в сторону. Он делает один шаг, другой. Поворачивается вокруг своей оси. Потом все быстрее, быстрее! Руки его, взметнувшись, не могут найти себе места. Он что-то мычит, вскрикивает. В этих звуках угроза и сила. Это почти танец. Нелепый, больной, угрожающий… Он все быстрее, быстрее. Врач и Пастор невольно пятятся к двери.

П а с т о р. Охрана!

В р а ч. Они же не шелохнутся!

П а с т о р. Что с ним? Вы же врач!

В р а ч. Сейчас я такой же врач, как и вы…

П а с т о р. Он что-нибудь сделает такое…

Бешеная пляска Ардье занимает уже всю сцену. Теперь это раненый, истеричный, не владеющий собой, рвущийся куда-то, опасный для всего вокруг, не человек – зверь. Больной… Сумасшедший… Одним движением он отбрасывает тяжелую коляску к непробиваемой стеклянной стене.

Эй, кто там?

В р а ч. Откройте! (Дубасит в дверь.)

Дверь распахивается. На пороге – маленькая женщина, старая  Р у т  Д е н и. За ее спиной – З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а, Ж у р н а л и с т, м о р с к и е  п е х о т и н ц ы.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Свяжите его!

Два пехотинца бросаются к Ардье, но тот разбрасывает их, как детей.

В р а ч. Стреляйте! Это попытка побега!

Р у т (спокойно отстраняя всех). Уйдите!

Все невольно делают шаг назад, подчиняясь воле и спокойствию старой женщины.

С ним опять… То же самое! (Медленно и спокойно идет к обезумевшему Ардье. Тихо.) Я здесь, Жанно! Твоя Рутти здесь… Главное, не бойся меня! Я здесь…

На секунду Ардье замирает, словно прислушивается к чему-то далекому. Потом еще и еще раз конвульсия пробегает по его телу.

Сейчас все пройдет! Я просто поглажу твои волосы. И все ты забудешь… Не верь ничему страшному. Для человека нет ничего более страшного, чем он сам. Но человек всегда оказывается сильнее своих страхов. Сильнее!

Ардье опускается на пол, кладет голову на колени сестры.

Хочешь, я спою тебе?

А р д ь е (тихо, покорно). Рутти… Я дома?

Р у т. Спи… Закрой глаза и спи. А я спою тебе. (Начинает тихо напевать.)

 
В чужую дальнюю страну
Ушли три брата на войну.
Осталась дома мать!
 

П а с т о р. Это силы сатаны! Сатаны!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Охрана! Убрать всех посторонних!

В р а ч. Это еще не конец!

П а с т о р (в неистовстве). Да-да! Это сатана! Изгнание сатаны – вот что возьмет на себя святая церковь!

Ж у р н а л и с т (горько). Это просто болезнь. Застарелая болезнь. Пляска святого Витта.

Свет меркнет. Мы видим только Ардье, спящего на коленях старшей сестры. Звучит еле слышный, но отчетливый женский голос, поющий старинную колыбельную.

 
И каждый вечер у окна
Садилась, бедная, она
Сынов с похода ждать.
…Сынов с похода ждать.
 

ЭПИЛОГ

Темнота. И в ней, после паузы, раздается голос, усиленный многими микрофонами. Потом возникает на многочисленных телеэкранах, кино– и фотопроекторах древнее, изуродованное лицо очень старого человека. Его голос спокоен, мужествен. Каменно неподвижно и значительно усталое его лицо.

А р д ь е (его голос и лицо на многочисленных экранах). Я – Жан Дени, флейтист Венской, а потом Баварской оперы, солист Пражского оркестра, заключенный Равенсбрюка под номером 045627, преследовал своего палача, оберштурмфюрера СС Августина Ардье, которого вы называете «палачом Ноэль-Ноэля», в течение почти тридцати лет. Я спасся благодаря тому, что знал: когда пускают газ душегубки, надо приложить ко рту и носу тряпку, смоченную мочой. Обыкновенной человеческой мочой. Мне удалось это сделать. Я выбрался из того знаменитого рва через двое суток, потому что потерял сознание. Но я не умер. Никому на земле не было до меня дела. У меня оставалась только одна страсть – отомстить своему палачу. Это была вся моя жизнь, а за ее пределами – ничто! Я слишком хорошо знал того – наци, потому что был взят на работу по дому и исполнял ее в течение почти семи лет. Он был неудавшийся музыкант, как Гитлер был неудавшийся художник. Сначала он даже пытался брать у меня уроки. Но он был бездарен. И в искупление своей бездарности он унижал и унижал меня, как только позволяет мера человеческой фантазии. Месть стала смыслом и целью всей моей жизни. Мне удалось узнать, куда бежал Ардье. Я последовал за ним, пошел по его пятам. Я сделал первую пластическую операцию, чтобы он не узнал меня при встрече. Но когда через семь лет мы встретились с ним, он все равно понял, что я – это я. И сила его, сила палача, оказалась сильнее моего чувства мести. Тогда я понял, что за эти годы я превратился в его раба. Да! Я был рабом! Я, наконец, стал по-настоящему рабом! Ардье был уверен, что я не опасен ему! Что я бессловесный слуга, только покорное животное. Он позволил мне следовать за ним. Мы объехали с десяток стран. Попадали в перестрелки и избегали опасностей. Уходили от погонь и жуировали на виллах, предоставленных ему диктаторами. О! Он честно отрабатывал свой хлеб: он учил, организовывал, натаскивал, пытал, занимался провокациями и убийствами. А я оставался дома – не знаю, как кто. Как доказательство его победы над человеком. Может быть, над человечеством. Нет, он не стеснялся меня, как не стесняются верного пса. Он рассказывал то, что было даже не для ушей его соратников. Иногда он напивался и говорил, говорил ночи напролет. Выбалтывал то, что стоило бы ему верной смерти! Да, периодически он хотел пристрелить меня! Но в последний момент почему-то раздумывал, и я снова следовал с ним из страны в страну. С материка на материк, от одного фашистского диктатора к другому. Он делал пластические операции одну за другой. И уже стал почти неузнаваем. Ни для какой полиции, ни для какого преследователя. Кроме меня!

Он знал, что я ненавижу его. Но и знал, что я бессилен перед ним. И он наконец уверился, что так будет всегда! И тогда я понял – нет надежды, что Ардье когда-нибудь предстанет перед настоящим судом. Слишком много в мире сил, которые спасут, спрячут, защитят его. Тогда я словно проснулся! Я понял, что вся моя жизнь! Все мое терпение! Все унижение и рабство мое – все было зря! Он победит меня – навсегда! Да, человек может прожить всю жизнь рабом, но хоть перед самым последним порогом… Перед последним смертным вопросом самому себе: «Кто ты?» – он никогда не согласится признать себя навсегда рабом! Любое рабство – пусть унизительное и бессильное! Пусть изысканное! Пусть даже почти незаметное – ни для тебя, ни для других… Любое рабство никогда не бывает вечным! И тогда я решил судить его сам. И я судил его два раза. Один раз – собственными руками. Потому что он потерял бдительность по отношению ко мне. А второй раз я решил предстать перед миром в его облике: умелая пластическая операция сделала нас почти двойниками. Но это было потом! Сначала я казнил его – тремя выстрелами в затылок, произнеся ему свой приговор. Я не хочу повторять его здесь. Это была казнь палача – человеком. А потом я стал двойником Августина Ардье. Я почти восемь лет шел по путям, которые бы прошел он. Я знал уже места, явки, людей, проводников, чиновников и даже президентов. Тридцать лет – изо дня в день – поединка, ненависти, зависимости сыграли свое. Я даже испугался, почувствовав, что я думаю, как он. Действую, как он. Вижу его сны. И тогда, воспользовавшись демократическим переворотом в Берунасе, сделал так, чтобы меня опознали как Августина Ардье, как фашистского палача, оберштурмфюрера СС. Как наци № 7. И вот я здесь – на скамье подсудимых. Да. Я – Жан Дени. Но я и Августин Ардье! Вы можете казнить меня как фашистского преступника! И можете казнить как Жана Дени, признающегося в том, что он своими руками расстрелял Августина Ардье! И он и я – убийцы! Мне больше восьмидесяти лет, и несколько лет жизни для меня ничего не значат. Когда я хотел выдать себя за Ардье, я думал, что мир хоть немного легче вздохнет, узнав, что кара настигла палача. «Комплекс Ардье» исчезнет, как «комплекс Эйхмана», «комплекс Бормана», Мюллера… Как говорили в старину, «дотоле не отмщенные жертвы заснут спокойно в своих могилах». И многие-многие годы мною руководила эта идея. Но потом, все ближе и ближе к этому дню… И там, в Южной Америке, и в Африке, и в ЮАР, и здесь, в Европе! И даже в нашем городе Ноэль-Ноэле! Я увидел, что дело не только в Ардье. И не в тех, кого я перечислил. Мир после фашизма стал инвалидом. Когда переступается грань дозволенного смертному, то эти бациллы, эти идеи, эти гены разрастаются с болезненной и неудержимой быстротой. Вседозволенность – это главное прельщение сатаны. Я думал, что господь бог остановит руку людей, смертных! Но однажды я услышал от одного из знакомых Ардье иезуитов: «Да, если даже мир погибнет, то и это не будет убедительным возражением против нашей с вами аргументации! Ибо у нас нет абсолютной уверенности, что мир будет существовать вечно! А во-вторых, ответственность за конец мира ляжет не на нас! Следовательно, господь бог привел нас… в такое положение своим провидением. И он возьмет на себя всю ответственность!» Значит, и господь повенчался с фашизмом? Пусть сегодня он называется как угодно – реваншизмом, милитаризмом, колониализмом, национализмом!